Текст книги "Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны.(СИ)"

Автор книги: Александр Бруссуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Я не дам тебе власти, Вий, – сказал Тойво, внезапно осознав, чьи веки отразились в зеркале. – Не здесь и не сейчас. Ты не увидишь ничего.

Матрена неловко дернулась, как кукла, и проговорила скрипучим голосом:

– Медведь! А чеха твоего убили!

Лацис в изумлении посмотрел на женщину ("лацис" – медведь, по-латышски).

– Кто? – только и спросил он.

– А догадайся! – хмыкнула Матрена и очень неприятно рассмеялась.

– Медведев! – прокричал в дверь чекист.

За дверью послышались шаги, и через мгновение она приоткрылась со словами "слушаю, товарищ Лацис". В образовавшийся проем всунулась голова одного из давешних пьяных чекистов. Вероятно, все же, это он проговорил, а не дверь. На кривую лохматую Матрену, крутящую ручку какой-то штуковины, без признаков жизни Антикайнена на стуле и самого Лациса в положении "к стрельбе готов", он посмотрел так, будто такие виды для их ЧК – самая заурядность.

– Сбегай-ка в больничку, да проведай там Имре, – сказал ему начальник.

– Прямо сейчас? – уточнил Медведев.

– Так точно! – рявкнул Лацис.

"Бляха-муха, вот непруха", – подумал чекист. – "Дождь нальется прямо в ухо!" Но вслух ничего говорить не стал, взялся с места в карьер и помчался сквозь слабеющий ливень к Екатерининской гимназии. Дисциплина превыше всего! А еще всего превыше – маузер в руке товарища Лациса и его необузданный нрав.

Несколько томительных минут тянулось молчание: Тынис увлеченно писал что-то в свою тетрадь под кожаной обложкой, начальник ЧК стрелял глазами, Матрена иногда резко меняла свою позу из кривой в очень кривую, не переставая при этом крутить ручку. Тойво – тот, что не на стуле – хотел вернуться в свое тело, но у него никак не получалось.

– Откройте мне веки, – вдруг сказала женщина унылым стариковским голосом.

Веки, конечно, откроют – мало ли у него поблизости всяких подручных шастает! Но вот тогда всем может прийти конец. Живыми и здоровыми, на кого падал взгляд Вия, еще никому не удавалось остаться (это точно, Гоголь Николай Васильевич подтвердит). Что же случится с самим Тойво – нельзя было даже догадываться.

На счастье дверь снова приоткрылась и проговорила:

– Имре помер. Сверзился с подоконника и дух из него вон.

Это опять, стремительный, как коростель, Медведев вернулся, весь промокший до нитки.

– Как так? – удивился Лацис.

– А вот так! – взвыла Матрена и захохотала басом.

На Медведеве сразу высохла вся одежда. Только штаны снова промокли, поэтому он скорейшим образом ретировался.

– Его твой парнишка убил, тот, чье тело сидит на стуле, – доверительно пророкотала женщина. – Так откроет мне кто-нибудь веки-то?

– Сука, – сказал Лацис. – Уберите этого монстра! Профессор, твою мать!

Тынис почесал химическим карандашом за ухом и вздохнул. Конечно, надо было что-то делать, конечно, надо было заканчивать эксперимент. Но как? И как быть с Тойво?

Сегодняшнее событие, безусловно, было успехом. Душа есть, она даже отделяется от тела, но вот управлять ею и контактировать – не получается. Отталкиваясь от полученных материалов, можно продолжить исследования, учитывая сублимацию всех фактов: гроза, ливень, женщина, не потраченная научными школами, парень, с толикой древней крови, собакой Лацисом можно пренебречь, как не имеющим значение.

Вот только дальше весь научный эксперимент превратился, черт знает, во что. Какие-то святочные гадания на зеркале, образы, словно Жуковский и его Светлана. Вычитка "Вия" и все такое. Бесноватость Матрены только усугубила дело. Конечно, Владимир Михайлович Бехтерев не подвержен закостенелым догмам, он принимает очевидное, даже если оно невероятное. Но и ему как преподнести всю эту бесовщину?

Впрочем, впереди экспедиция, времени, чтобы поразмыслить, как следует, достаточно. Отчет, конечно, он отправит в Петербург уже завтра. Но распространяться насчет непроверенных и непонятных событий – это делать можно только вскользь, не вдаваясь в подробности. Лучше потом с глазу на глаз объяснить.

Черт, глаза эти с зеркала надо убрать!

Тынис подошел к Матрене и попытался остановить ее руку, вращающую колесо Фарадея, словно шарманку. Та повела покатым женственным плечом, и эстонец отлетел в угол. Сила у дамочки была ого-го! Или это последствия ее бесноватости?

Эстонец быстро на карачках подкрался из угла к медному проводнику, смахнул его рукой от стального зеркала, создал при этом замечательно яркую искру, досадливо крякнул и сел на полу, обхватив ноги руками.

Матрена, брызгая слюной, разразилась отборнейшей нецензурной бранью, прерываемой хрипением. Но крутить ручку при этом не перестала. Тело ее жутко выламывалось, словно подстраиваясь под какой-то неслышимый ритм.

Тойво понимал, что проку от содеянного нету никакого. Вий набирался энергией, чтобы заглянуть в реальность, и вот-вот этой энергии у него должно скопиться достаточно. Ничего хорошего это не предвещало. Учитывая же загадочную смерть Имре от прикосновения призраков, его личный опыт нахождения вне тела, это могло предвещать только плохое, вероятно, даже смертельно плохое.

Надо было решаться на какие-то действия. Все равно Жизнь победит – поэтому нельзя подводить саму Жизнь (слова из фильмы Гильельмо Дел Торро "Штамм").

Тойво уже несколько раз пытался вернуться в свое тело, пытался в него просочиться, провалиться, внедриться – без толку. Он пробовал толкнуть, ударить, даже кусить отчаявшегося Тыниса, но тот этих потуг не замечал. Товарищ Лацис выглядел черным пауком от призрачного клубка щупалец над ним. К нему и подступиться было страшно. Несчастная Матрена и вовсе перестала походить на человека: это было что-то когтистое, кожаное, перепончатое.

– Эй, Вий! – крикнул он. – Может, я тебе нужен, попробуй взять меня!

– И пробовать не буду, – устами женщины ответил Вий. – Слишком много для тебя чести.

– Тогда чего же ты хочешь, старая сволочь?

– Мне плоть нужна, мне кровь нужна, прочее мне без надобности, – засмеялась Матрена.

Ну, вот, определились: кушать их сиятельство желает. Сторонним посетителям, когда они войдут в эту комнату, будет очевидно, что всех людей в ней порвали на клочки – и эстонца, и латыша, и русскую, и, вероятно, даже, финна. Был бы здесь киргиз – и у него та же участь.

Тойво подскочил к Тынису и закричал ему прямо в ухо:

– Бей, так тебя и растак, разрывай эту связь!

Эстонец, если и услышал, то виду не подал, оставаясь все также в задумчивости сидеть на полу. Зато товарищ Лацис со своего места подал голос.

– Бей! Мать-перемать!

Тынис с удрученным видом поднялся на ноги и без замаха ударил неподвижно сидящего перед ним Антикайнена в грудь. Стул опрокинулся, и Тойво тряпичной куклой свалился с него на пол под одно из зеркал.

– Да не его, трах-тибидох!

Эстонец, не проявляя никаких эмоций, схватил стул за спинку и, на этот раз, широко размахнувшись, врезал им по спине Матрены. Она – в дребезги: не Матрена – спинка стула. Да и сам стул – в щепу. Какие-то слабые стулья были в ЧК, не выдерживали контактных видов общения.

Женщина отлетела еще под одно зеркало, перевернула машину Фарадея и оторвала от нее ручку, которую продолжила, даже лежа, все так же активно крутить. Она начала корчиться на полу, выгибаясь дугой и рыча, как зверь. Изо рта ее потекла пена.

– Я вас вижу! – сквозь эту пену прохрипела она. – Я иду!

– Аааа! – закричал товарищ Лацис и выстрелил в зеркало с глазами. Потом еще раз и еще. Выстрелы оглушительно звучали в замкнутом помещении, по всему зданию ЧК гуляло эхо, но никто из сотрудников открыть дверь к ним в кабинет не осмелился.

Одна из выпущенных пуль очень ловко попала в стальное зеркало, придав ему вращательное ускорение. Другая – срикошетила и глухо щелкнула Тыниса, отскочившего к противоположной стене, по лбу.

Едко пахло порохом, дымок курился над поджавшим ноги Лацисом, придавая ему загадочный мистический образ. Но никто не смог оценить этого зрелища: тело Тойво не шевелилось, Тынис сполз по стене и тоже не проявлял никаких признаков жизни, Матрена корчилась, выгибаясь, на полу.

– Меня сейчас стошнит! – внезапно просипела она грубым мужским голосом и обмякла. По ее телу пошла мелкая дрожь, и Матрена, подрожав недолго, тоже сделалась недвижимой.

– У вас все в порядке, товарищ Лацис? – раздался из-за двери встревоженный голос Медведева.

– Пошел ты к такой-то матери! – успокоил его начальник, осторожно спуская ноги на пол.

Тойво от пуль не уклонялся, он уклонялся от грохота выстрелов, пытаясь зажать себе уши. Но когда все стихло, Антикайнен с удивлением обнаружил, что Вий, или тот, кто выдавал себя за него, покинул и тело Матрены, да и из самого зеркала, медленно останавливающегося в своем вращении вокруг оси, тоже исчез. Быть вне своего тела, конечно, интересно, но долгое отсутствие определенно может сказаться на здоровье. Тойво не хотел умирать, но он не представлял, как именно сейчас можно этого избежать? Спросить не у кого, личного опыта – никакого. Не принадлежать миру живых, и, в то же самое время, миру мертвых – это не есть гуд.

Однажды во время Черной мессы на берегу финского озера в краткий миг просветления Козел направил его действия. Козел-Пан и Белый свет. Где они сейчас?

Опыт Тыниса, вероятно, был изрядно подкорректирован куратором института Мозга, а именно, Бокием. Наличие души его не волновало совсем. Его волновала вероятность установления контакта с Вием, бесами, Самозванцем или еще какой нечистью. Недаром же он отдавал предпочтение работать с людьми, у которых можно было предположить древнюю и чистую кровь. С прочими он не работал, а терпел, или – не терпел, по своему настроению. Кровь, она не просто человеческий материал, она – память поколений. Эта память могла привести туда, где общение творения Господа и самого Господа, ну, или иными проявлением Истории, казалось вполне естественным. Черных людей ныне много, они плодятся и размножаются, придумывают себе свои Истории, всячески стараются стереть народную память, подменяя ее церковными байками, уводя людей в сторону от истинного пути. Бокий прекрасно знал, что путь Человека – это познание самого Человека, его гармония Мира. Он также знал, что представленный ныне путь – это путь стада. А стадо – это вовсе не коллективный разум, это всего лишь уничтожение самой идеи "быть человеком".

Дождь разбрызгивал свои последние капли, появилось из-за туч закатное солнце, мир преобразился: чистый и обновленный. Лацис вышел со своего места на середину комнаты и почесал затылок дулом пистолета. Комнату они разбомбили – будь здоров! Все вповалку, один он остался на лихом коне.

– Медведев! – крикнул он в дверь.

Тотчас же она распахнулась, и чекист всунул свое лицо в проем.

– Что прикажете? – спросил он без тени сомнения и смущения.

– Надо подумать, – ответил Лацис. – Вместе будем думать. Созывай наш Комитет.

Хурал, конечно, собрался быстро. Но советовал, как правило, только товарищ Лацис. Остальные чекисты хмурили лбы и согласно кивали. Было постановлено: профессора поместить в больничку и лечить его всеми подручными средствами вместо Имре, того же похоронить с почетом, финна отправить на поезде, куда он там собирался, а Матрену сдать родственникам.

Матрена сдалась родственникам сама. Она пришла в себя и ни черта не помнила. Первым делом женщина проверила себя на предмет сохранности, в том числе и от притязаний подлых чекистских рук и иных, связанных с ними, внутренних и наружных органов. Потом поправила прическу, повязала платок и ушла домой, покачивая бедрами. Чекисты смотрели ей вслед, присвистывая: хороша, падла, да строптива – вон, прибила коллегу, хоть и урода полного!

Тело Тойво по недоразумению утром должно было быть отправлено в Семипалатинск, так как Лацис перепутал его планы с планами Тыниса. Финн, вроде бы был ни жив, ни мертв. Главный чекист ввиду личного расположения сунул ему в карман пистолет системы "браунинг", более пригодный для женщин. Все это его личное расположение основывалось на мандате, подписанном товарищем Бокием. Он, в свою очередь, тоже выписал Тойво мандат, прямо до Семипалатинска.

Сам же Антикайнен ощутил жесточайшее одиночество: вроде бы ни туда и ни сюда. Самое главное, что не представлял, где это "туда", и где это "сюда". Мысль его металась, вслед за мыслью метался и он сам. Он откуда-то знал, что Лотта с семьей доберется и до тети Марты, и до Выборга, и что даже коты их не успеют одичать. Правда, финские власти объявят им обструкцию, но близко к сердцу это примут только отец Лотты, да все соседи. Ну, что же – "лицемер", как свойство человеческое, 32 раза употребляется в Новом Завете и 13 раз – в Ветхом. Государство состоит из лицемеров, и это надо принимать, как неизбежное зло. "Устами лицемер губит ближнего своего, но праведники прозорливостью спасаются" (Притчи,

глава 11, стих 9).

Тойво полностью потерялся, он перестал различать места, людей, да вообще – все. Пустота какая-то вокруг, и он в этой пустоте один одинешенек.

Внезапно в голову ему пришла еще одна мысль. Пожалуй, самая здравая за все его бестелесное состояние. Вернее, это была даже не мысль, а просто обращение. В самом деле, если нужна помощь, а не от кого ее получить – обратись к Господу.

"Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези Правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь я зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виде врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, щедрость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни" (Псалтырь,

глава 22).

10. Пермь.

Тойво, предаваясь воспоминаниям, не обратил внимания на громкое объявление проводника вагона, на ворчание и даже негодование прочих пассажиров. Он понял, что дело – не уха, только тогда, когда вокруг него начали собирать свой багаж соседи, в том числе и музыкант Дубалов.

– Где мы? – спросил он.

– В Перми, – ответил тот, даже не пытаясь что-то сказать о напрашивавшейся Караганде.

– А что так?

– Все, приехали. Баста, карапузики, кончились рельсы.

Рукой Дубалов сделал жест: пойдем, мол, и ты.

Наступление белогвардейцев нарушило паровозное сообщение в Советской Республикой, особенно в ее сибирской части. Красные воевали с белыми. И с той, и с другой стороны было задействовано большое количество кадровых офицеров, воспитанников одних и тех же военных школ. А как же обстояли дела с рабоче-крестьянской армией? Да никак – они все организовались в бандитские шайки, предводительствуемые несведущей в военном ремесле шпаной, пролетариатом и крестьянством.

Тойво не хотел воевать ни за тех, ни за других, ни за третьих. Он вообще предпочел бы уехать обратно в Петербург, а лучше – в Финляндию, а еще лучше – в Кимасозеро, а потом в Выборг и Хельсинки. Ни о каком Семипалатинске Антикайнен не помышлял.

Однако деваться с Перми пока было некуда: паровозное сообщение регулярно становилось нерегулярным. Автомобильное сообщение вообще отсутствовало, как таковое. А на конях скакать – так можно всю задницу отбить, пока до Питера доберешься.

Дубалов ушел искать подводу до своего городка, порекомендовав Тойво не отчаиваться, держаться всегда рядом с вокзалом и не пропустить свой экспресс.

Это навело Антикайнена на мысль о трудоустройстве в местном железнодорожном депо. Ближе к паровозам и быть не могло. Иностранцы на работе в России тогда никого не пугали. Дезертировавшие из Сибири чешские солдаты, ссыльные венгры и поляки работали, где ни попадя, пережидая момент, чтобы отправиться на свою родину. Вот и финн, пытающий себя ремонтником колесных тележек, не вызвал ни у кого подозрений.

При всей бюрократической неоднозначности устройства мировых держав зародыш миграционной службы еще не сформировался не только в сердцах функционеров, но и в мозгу самого Самозванца. Всякие там негры и арабы, фанатеющие своей религией, пока не имели льгот для миграции, пока не пользовались благами государств, как таковыми, а именно – защитой силовыми структурами, постоянными выплатами пособий, бесплатной жрачкой и шмотками. Пока еще цивилизация сама пожирала себя, никаких миграционных служб, которые могли бы предоставить диких едоков из диких африк, не существовало. Самозванец пока до этого не дошел своей костлявой башкой. Впрочем, как скоро станет видно – это дело времени.

Тойво попал в интернациональный коллектив депо, где никто не задумывался о расовых терках. Язык общения был русским, в основном – нецензурным, набор понятий – узкий, а эмоции всегда отражались на лицах. Иногда в виде синяков.

Антикайнен удивился сам себе, как его радовал простой физический труд. Это было на самом деле гораздо интереснее, нежели молоть языком с высоких трибун, либо ходить с маузером и отстреливать людей, объявленных "контриками". Но никаких иллюзий по поводу того, чтобы осесть в Перми, он не питал.

Иногда к ним в Совет железнодорожных рабочих приходил боевой листок под названием "Искра". Газета "Правда" не приходила. Читали его сообща и сообща не верили ни одному печатному слову. Поговаривали, что в самой центральной газете вообще не то, чтобы неправда, а правда, только наоборот.

Про немецкого посла Мирбаха, например в "Правде" было написано, а в "Искре" перепечатано. Де, он – друг, де, он – помощник в установлении отношений, де, он – почти пролетариат, хотя и граф.

– Значит, прихлопнут этого Мирбаха, как жука навозного, – порешили между собой железнодорожники.

– Точно, – неожиданно для себя согласился Тойво. – Не пройдет и месяца.

Для порядку они все какое-то время поругались матом, а потом секретарь их рабочей ячейки поинтересовался:

– Когда, говоришь, посла этого немецкого прищучат?

– 6 июля, – пожал плечами Антикайнен, а затем добавил. – Так это каждый знает.

– Точно, – поддержал его рабочий народ. – Шестого, аккурат после дождя.

Секретарь только рукой махнул и потерял совершеннейший интерес к разговору. Тойво же сам себя заставил прикусить язык. Откуда он взял эту дату, зачем озвучил ее принародно? После блужданий вне тела у него малость не того стало с восприятием действительности. Нельзя говорить о том, в чем уверен. Вообще, нельзя ни о чем говорить. Даже думать нельзя – мысли материальны.

А поезда все не ходили. Белые дрались по всем фронтам с красными, рабоче-крестьянские коллективы грабили всех, кого ни попадя, а Вова Ленин заигрывал со своими хозяевами – немцами. Брестский мир, контрибуции и все такое.

Седьмого июля к общежитию, где нашел приют Тойво, пришли три человека с двумя винтовками. Был вечер, в барачного типа строении, выходящем на реку, никого не было. Раньше здесь, вероятно, хранился и сушился всякий такелаж для бурлаков, пока те на лихачах раскатывали по городу, прогуливая заработанные деньги. Теперь стояли железные кровати, и спал народ, перебивающийся случайной работой в городе. Народа было немного: кто нашел себе жилье получше, кто в рюмочной ронял слезу в стакан с перваком, кто был на работе.

Тойво только вернулся со смены, отужинавший в столовой при депо, и намеревался пойти на рыбалку, чтобы скоротать вечерок и побаловать себя ушицей. Вошедшая троица сразу же сделалась вышедшей троицей: они вошли, огляделись и сразу же вышли. Только один человек вернулся – секретарь их ячейки.

– Гражданин Антикайнен, – сказал он очень официально. – Предлагаю следовать за нами.

– А вы – это кто? – спросил Тойво.

– Мы – это добровольная народная дружина.

– С винтовками?

– С винтовками.

– А куда, если не секрет?

– В ЧК, – сказал секретарь и подбоченился. – Попался, вражина!

Тойво не удивился и не расстроился. Он отчего-то был готов к подобному развитию событий. Земля Пермская – древнейшая Биармия, и каждый человек, который не пытается закрыть свои чувства, доверившись инстинктам, может кое-что ощутить. Тем более, когда после недавних событий все его чувства обострились.

– А в чем, собственно говоря, дело? – задал он вопрос.

– Вчера, 6 июля, в городе Москве был подло убит немецкий посол Мирбах. Все, как ты и сказал, – торжественно сказал секретарь. Он был родом с окраины, не сумел в свое время обучиться грамоте, на войну по малолетству не попал, теперь же обрел настоящие возможности, какие только может обрести неравнодушный к делу Революции человек.

В первую очередь, он научился читать и писать. Писать всякую лабуду, типа "мама мыла раму", а читать "Капитал" Маркса. Книгу он так и не осилил до конца, но не бросил это дело, каждый день постигая по абзацу-другому. Зато приучился читать газеты, особенно ленинскую, а, может быть, уже и не ленинскую, "Искру".

В этом листке была пропечатана срочная "молния": злодейски убили Мирбаха, половина убийц найдена, другая половина бегает. Секретарь сразу же сопоставил факты, которые упрямо твердили: один из убийц прибежал аж к ним, в Пермь. Его надо задержать, а если это сделать самостоятельно, да сдать в ЧК – это слава, это почет, это признание!

Два знакомых сторожа с продовольственного склада одобрили задержание. С винтовками против какого-то чухонца – да они в империалистическую целые взвода немцев в плен брали!

И невдомек им, сердешным, что убийство немецкого посла – это не бандитская увертюра, а настоящая силовая акция, граничащая с переворотом, против режима Вовы Ленина.

В ночь с 5 на 6 июля 1918 года судьба несчастного Мирбаха была предрешена. Недовольные товарищи в отношении соглашательской политики с немцами и несоглашательской политики с соотечественниками, которую проводил Ленин, закончив свои личные дела в первые полгода после Революции, стали клубиться по углам и шушукаться.

– Вот ты сколько денег натырил? – спрашивал Свердлов Менжинского.

– Что ни есть – все мое, – отвечал Менжинский.

Это они про свои личные дела поговорили. Денег – море, власти – океан, пора было о великорусской гордости думать.

– А не кажется Вам, любезный соратник, что немцы нам больше не особо нужны? – обратился Сталин к Бокию.

– Тут дело не в германцах, – охотно поддержал разговор товарищ Глеб. – Вова Бланк – задрал просто. Пусть сколько угодно пляшет под дудку кайзера, но на государство забивать не стоит. Мы не для того кровь проливали под выстрел Авроры.

– Ага, – важно кивнул Сталин. – Сколько товарищей кровью истекли от наших с тобою великих помыслов, чтобы теперь все дело псу под хвост! Но Ленин – это авторитет. За ним вся бандитствующая голытьба. А их еще как-то обратно к станкам и полям привлечь надо. Гастарбайтеров не хватает, вот арабов бы к нам!

– Где ты видел работающего араба! – фыркнул Бокий. – Бланку мы можем по носу щелкнуть, да так, чтобы и немцам понятно стало: расходятся наши пути-дорожки.

– Кто с нами? – сразу же подобрался Сталин.

– Кто не с нами – тот против нас, – сказал Глеб и убежал встречаться с Троцким, Дзержинским и потом с гулящими девками из института – институтками.

Настроение, витавшее в ЦК, в Совете Народных Депутатов разделяли многие, но не многие поддерживали. Да поддержки, в принципе, и было не нужно: важно было не мешаться под ногами. Все были в курсе, только Вова Ленин не в курсе.

– Але, Мирбах, – сказал он по телефону. – Как твои графские дела?

– Короче, – ответил Мирбах. – Мне уже прискучило ждать. Пора, наконец, исполнять обещанное: Украину – нам, Польшу – само собой, нам, а еще допуск к архангельским факториям.

– Яволь, – сказал Ленин. – Их либе дих.

И отключился. Действительно, пора было с немецкими друзьями рассчитаться за все за то, что они сделали для всей Российской империи.

Эх, а еще вождь мирового пролетариата! Не повременил, не хватило ему опыта стратегического предвидения: не предвидел он злую тетку Меркель во главе государства. Меркель – к рулю, муслимов – на шею, получите великую Германию.

В полночь пятого июля по правительственной связи Бокий позвонил в Москву.

– У вас продается славянский шкаф? – спросил он после того, как долго-долго дышал в трубку.

– Шкаф продан, могу предложить никелированную кровать с тумбочкой (из фильмы "Подвиг разведчика", кто не в курсе), – ответил в трубку Яша Блюмкин и сразу отключился.

Повернувшись к коллегам, он по-заправски, по-урочьи цыкнул на пол и сказал:

– Работаем, пацаны. Добро дано с самого высокого уровня.

Соучастники вздохнули с облегчением: ну, наконец-то, сколько уже можно в этой Москве торчать! Ответственные за бомбу достали бомбу. Ответственные за связь с общественностью связались с общественностью. Ответственные за транспорт завели "Студебеккер". Прочие ответственные тоже чем-то ответственным занялись.

6 июля в 14 часов Блюмкин и Николай Андреев, тоже сотрудник ВЧК, прибыли в германское посольство в Денежный переулок, предъявили мандаты и попросились на прием. Им пришлось ждать битый час, только через пятьдесят минут капризничающий Вильгельм фон Мирбах решил принять товарищей из ВЧК.

– Здравствуйте, товарищи немцы! – сказал со входа Блюмкин и вытащил наган.

– Хайльгитлер! – молвили ему в ответ посол, советник посольства Рицлер и переводчик лейтенант Мюллер.

– Можно я тут бомбу на некоторое время поставлю? – спросил Андреев и выложил на стол коробку из-под торта.

– Можно, – опять хором прогавкали немцы.

Так они и начали беседовать о том, о сем, о кайзере, о вожде, о надоях и успехах военной промышленности. Следует заметить, что даже в посольствах в то время не очень заботились о мерах безопасности. Тогда не принято было подозревать каждого посетителя, чтобы не оскорбить его недоверием. Это сейчас по прибытию в США россиянских граждан садят в обезьянник на час-другой, чтобы, вероятно, место свое истинное в американских ценностях не забывали. Это сейчас финские таможенники раздевают догола посреди контрольно-пропускного пункта, не считаясь ни с морозом на улице, и, стало быть, в продуваемом всеми сквозняками помещении, ни с любопытными взглядами из-за перегородки прочих посетителей страны Суоми. Это потому что где-то информация промелькнула, что клиент по национальности "карел". Сейчас многое возможно, а тогда с бомбами и оружием к послу на прием приходили за здорово живешь.

Наконец, Блюмкину прискучил разговор, и он пододвинул коробку из-под торта поближе к Мирбаху. А Андреев и вовсе перехватил из руки товарища наган и начал палить в белый свет, как в копеечку.

Все очень удивились, а Вильгельм схватился за грудь обеими руками. Тут громыхнул взрыв. Все удивились еще больше, а графа – так вовсе, разнесло в клочья.

– Ну, ладно, мы, пожалуй, пойдем, – сказал Блюмкин, когда эхо взрыва перестало гулять по коридорам посольства.

– Да, засиделись мы тут, – поддержал его Андреев.

Затем выпрыгнули в окно и на поджидавшей машине уехали в отряд ЧК под управлением товарища Попова. Советник Рицлер недоумевающе переглянулся с лейтенантом Мюллером: что это было?

А Ленин, как узнал, что Мирбаха взорвали, сразу же расплакался, побежал к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому и сунул ему в ухо со всем своим рвением.

– Ты все знал, знал! – кричал он сквозь слезы.

– Подумаешь! – обиделся Железный Феликс. – Одним немцем больше, одним меньше.

– Ты уволен! – брызгал слюной вождь.

– А кто вместо меня, если не я? – прищурился Дзержинский.

Ленин задумался, но тут случился возле его оттопыренного уха Бокий.

– Петерса назначь, товарищ Бланк, Петерса – он всех порвет, потому что латышский стрелок, – прошептал он.

– Архиправильно! – возликовал вождь. – Петерс – вот кто! Уж он-то меня не подведет!

Очень известный в узких кругах Яков Петерс 3 января 1911 года в Лондоне на Сидней-стрит вместе с товарищами-латышами сутки отстреливался от полиции: они взяли банк и не хотели его отдавать обратно. Очаг террористов был уничтожен только при участии воинских частей, когда полисмены кончились, все – павшие от метких выстрелов стрелков с берегов Даугавы. Операцией против них руководил лично тогдашний министр внутренних дел Уинстон Черчилль.

Петерса в те не очень далекие годы судили, судили, а потом через пять месяцев выпустили под-подписку. Это было не то, чтобы больно, это было несколько унизительно, поэтому Яков поделился с Черчиллем банковскими деньгами по-братски, и его перестали выпускать под-подписку.

Дзержинского принялись допрашивать по Мирбаху, а Петерс начал руководить. В первый же день руководства заместитель Дзержинского – Александрович и 12 чекистов из отряда Попова были поспешно расстреляны. Уже потом, 27 ноября, Ревтрибунал при ВЦИК приговорил лидеров партии левых эсеров, которым вменили ответственность за акцию с послом, к одному году принудительных работ каждого. А потом и вовсе реабилитировал. Непосредственные убийцы Мирбаха – Яков Блюмкин и Николай Андреев получили по три года заочно, поскольку скрывались на Украине.

Петерс еще хотел кого-нибудь расстрелять, но одобрения таковых кардинальных мер уже не получил. Он пытался спорить с Лениным, но тот только хитро усмехался.

– Расстреляем, расстреляем, – говорил Ильич. – Пренепременно расстреляем. Но только по списку.

– Да какой список! – возмущался латыш. – За Володарского отомстим!

Моисея Володарского, в девичестве Гольдштейна, застрелили пару недель назад, двадцатого июня. Он поехал на Обуховский завод выступать перед рабочими, но один рабочий устроил ему теплый прием. В Прямом переулке за часовней Никита Сергеев, этот самый рабочий, достал пистолет и стрельнул Мойшу прямо через стекло проезжающего автомобиля. Одной пули оказалось достаточно, чтобы лишить жизни молодого двадцатишестилетнего ленинца. Никита сам подивился своей меткости, а чекист Блюмкин подивился еще больше. Он упросил Бокия оставить Сергеева в живых и определить инструктором по стрельбе к нему в спецотдел. Подумаешь, Володарский! Кто он такой – сопляк, по большому счету! Пусть его именем мост назовут, да улицы в самых разных городищах – и хватит.

– Молчать, каналья! – прошипел Бокий разухарившемуся Петерсу. – Троцкому скажу – он мигом тебя прищучит!

Ленин принялся составлять список первоочередников, начав, как водится, с царя, его семьи и прочих великих князей.

Следует сказать, что ленинский список воплотился в жизнь неукоснительно, то есть, конечно, воплотился в смерть. Позднее убийство Моисея Урицкого знаменовало новую эру в построении молодого государства рабочих и, так сказать, крестьян. Канегисер пробрался в Народный комиссариат внутренних дел Петрокоммунны на Дворцовой площади, воспользовался уборной и не смысл за собой, подкараулил в вестибюле Урицкого и засадил в него весь магазин из пистолета. Потом вернулся в туалет, чтобы спрятаться, но по характерному запаху был схвачен, тут же судим, макнут головой в пользованный унитаз, и уж после этого расстрелян по законам военного коммунизма. С 30 августа, когда, собственно говоря, и случилось убийство Урицкого, главного чекиста Петрограда, наступил "красный террор".