Текст книги "Кайкки лоппи"

Автор книги: Александр Бруссуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Часть 3. Ромуальд
1

Говорят, что перед смертью у человека перед глазами проносится вся его жизнь. Конечно, если есть что вспоминать. Некоторые воспоминания настолько тяжелы и неприятны, что лучше уж их перед кончиной и не вспоминать вовсе. Голым ребенок приходит на этот свет, через некоторое количество лет отдает концы, оставляя потомкам все, что нажито непосильным трудом. Берет с собой только опыт жизни, накопленный за столько годов, сколько было отпущено. А на пороге окончательной и безоговорочной гибели, вдруг, в ускоренном режиме просматривает, как видеофильм, свой творческий отчет о пройденном пути. Остается один на один с совестью, голос которой в этот, критический, момент уже никакими отговорками и оппортунизмом не заглушить.

Что видят матери? Выросших детей. Отцы? Вклад в благополучие своей семьи. Что наблюдают женщины? Посторонних мужчин, очарованных и упавших к ним в ноги. Мужчины? Запутавшихся и обманутых женщин. Что мнится политикам? Мальчики кровавые в глазах. Что узреют врачи? Пациентов, на которых они плюнули. Гаишники? Взятки, мзду, вымогательство. Что пронесется перед очами таксистов? Деньги, деньги, деньги. Менты? Наручники, порванный рот, работа, доставляющая кайф – дубинкой. Что привидится журналистам? Обман, клевета и злоба. Ворам? Горе людей, обкраденных ими. А убийцы увидят все свои жертвы. И только Лицедеям не понять, что же это им пригрезилось: то ли их жизнь, то ли жизни их ролей.

Голова у Ромуальда просто раскалывалась, но он успел просмотреть всю «пленку» от начала до конца. Теперь он знал, в чем придется каяться, а что согреет его душу. Жизнь – это просто божественный дар, если не быть поглощенным «суетой и томлением духа».

2

Однажды поблизости от их города снимали фильму. Назывался он «И на камнях растут деревья». Все они с парнями бегали смотреть, как среди скал и сосен ходят, бродят, грусть наводят норвежские актеры в колпаках с рогами на головах и мехом наружу безрукавках. Тут же обретался, глядя на всех дикими глазами, молодой актер Ташков. «В роль вживается», – говорили пацаны между собой и с пониманием кивали головами. Режиссер Ростоцкий давал пояснения дядькам в красивых джинсах, женщины с очень серьезными глазами переводили. Впрочем, и сам он выглядел очень по-иностранному.

Однако самым интересным было оружие. Оно валялось в куче у фургона и манило провинциальных мальчишек к себе. Топоры и мечи, луки и копья, щиты и кольчуги – все это самим прозаичным образом лежало под соснами и почти не охранялось. Ребята в сотый раз сговаривались между собой, как нужно действовать, чтобы прокрасться поближе, кто должен отвлекать, но все как-то не хватало решимости.

– А ну-ка, пацаны, помогите перетащить весь этот ворох поближе к озеру, – внезапно сказал бородатый дядька. Он, словно из ниоткуда, возник перед подростками.

Мальчишки потеряли дар речи.

– Давайте, давайте, а то блестите тут глазами – того и гляди искры посыплются. А пожар нам тут как раз и не нужен, – продолжил дядька и пошел, прихрамывая к арсеналу. – Вы ж не туркмены, ничего не возьмете?

– А что, туркмены оружие крадут? – зачем-то спросил Ромуальд, представив, как, почему-то, девочки-туркменки, с миллионом косичек в волосах, бросив танцевать под бубен и домбру, толпой пробегают мимо, походя хватая топоры и мечи.

– Да, там глаз, да глаз нужен, – ответил бородач.

– Господа! – закричал вдруг самый маленький, а потому самый быстрый, мальчишка. – Топоры-то резиновые! И наконечники копий тоже!

Все бросились пробовать на ощупь грозное оружие.

– У, мечи вроде бы деревянные! – донеслось оттуда. – А кольчуги пластмассовые! И шлемы!

Дядька потешался вовсю, хлопая себя по бедрам:

– Господа, говоришь!

Отсмеявшись, он сказал:

– Так вот, господа, не верьте глазам своим!

Позднее, через пару лет, Ромуальд и парни бегали в местный кинотеатр, где показывали «И на камнях растут деревья». Все выглядело очень пристойно – Ростоцкий умел снимать убедительно, правдоподобно и очень стильно. Смотрели по нескольку раз, благо билеты были по 20 копеек за серию, приглядывались, всматривались что было сил, но так никто и не смог обличить, что оружие было бутафорским. Даже Кукша был настоящим, а не отрешенным от начала золотых восьмидесятых актером Ташковым.

Слова того неизвестного бородатого запали в душу, сделавшись чуть ли не жизненным лозунгом: «Господа, не верьте глазам своим».

Ромуальд начал их повторять про себя, когда непонятным никому образом завязал со школой и поступил в Петрозаводское речное училище. Отличники и хорошисты должны были заканчивать десять классов, а не отвлекаться на техникумы и училища.

Но тогда так просто сложились обстоятельства. Мама и отец разошлись. Это произошло вполне прилично, они не стали врагами, Ромуальд постоянно навещал отца, прекрасно понимая, что вмешиваться в отношения взрослых между собой нельзя. Но отец начал пить.

Весь свой последний школьный восьмой класс Ромуальд очень переживал. Ему было невмоготу видеть своего сильного и веселого родителя, каким он его всегда помнил, с потухшим взглядом и опущенными плечами. Потом отца выгнала женщина, с которой он жил, потом его выгнали с работы.

Ромуальд начал время от времени носить отцу в барак на окраине, где он заселился, сэкономленные на школьных завтраках и обедах деньги – 3 рубля в неделю. Тот брал их, стряхивая слезы на обшарпанный серый пол. Одежда родителя очень быстро ветшала, наверно от пота. Кое-как поливая себя водой прямо в комнате в тазик, дочиста не вымыться. Тогда не было бомжей, шныряющих по помойкам, поэтому такая мысль не смогла появиться в его голове. Но то, во что за каких-то полтора года превратился отец, очень бросалось в глаза даже на фоне обычных работяг-алкоголиков. Ромуальд готов был кричать от отчаяния и жалости, но, с другой стороны, проходил мимо, пряча глаза, если доводилось нечаянно встретиться своей компанией с ним на улице.

С матерью про это они не говорили. Может быть, она и ничего не знала, у нее появился другой мужчина, жизнь была налажена. И Ромуальд, боясь ее слез, ничего не рассказывал про свои встречи.

Сдав на «отлично» все экзамены за восьмилетку, он тайно поехал в столичный губернский город и там сдал документы в «речку». Приняли его если не с распростертыми объятиями, то, во всяком случае, боялись спугнуть до самого зачисления: освободили от вступительных экзаменов и, получив справку с медкомиссии о годности к плавсоставу, отпустили домой, не предоставляя возможности даже познакомиться с казармой, как таковой. Ромуальд решил, что море позволит ему содержать несчастного папашку, может быть, даже и вылечить его пагубную страсть.

Мама известие о том, что сын не будет продолжать учебу в школе вместе со всеми остальными ребятами, восприняла спокойно. Закрыла глаза рукой и заплакала. «Слава богу, что не кричит, не ругается, не бросается посудой и не качается на люстре», – подумал Ромуальд, но не сдержался и заплакал сам.

– Какой же ты у меня стал самостоятельный, Ромка, – сказала она, обняв сына. – Какой же ты большой!

Ромуальд предполагал, что теперь, на полном государственном обеспечении, да еще со стипендией в семь рублей, он сможет экономить больше средств, чтобы передавать хоть раз в месяц отцу. Мама дала на первый месяц перед отъездом целых семьдесят рублей. Ромуальд планировал на них прожить до Нового года, все остальные деньги откладывая на отцовскую «пенсию». Он и не знал, что в первую же ночь в казарме, он лишится не только этой немалой по тем временам суммы, но и хороших чешских кроссовок и наручных часов. Но уже на День Великой Октябрьской Социалистической революции 7 ноября все это к нему вернется, даже больше.

– Слоны, вешайтесь! – заревел кто-то под дверью, и в кубрике включили свет.

Первокурсники, вчерашние школьники, стали непонимающе переглядываться между собой, не пытаясь, однако, подняться с кроватей.

– А ну, бегом, в коридор строиться, – проорал кто-то маленький круглоголовый в полосатой майке.

– Зачем? – поинтересовался один из лежащих.

Конечно, им довелось услышать, что первогодкам живется поначалу непросто. Наряды там, пища непривычная, распорядок дня, домой охота. Иногда даже старшекурсники припахивают. Но, чтобы это все началось сразу же в первую ночь, без всякой подготовки – в это не верилось.

Отвечать никто не стал. Задавшего вопрос перевернули вместе с кроватью, причем, лежащий на втором ярусе парнишка от неожиданности улетел к батарее, клюнул носом одну из батарейных секций и начал заливать все вокруг себя кровью, дико вращая глазами и крутя в разные стороны головой.

Первокурсники быстрее ветра вылетели в коридор и там, ежась и почесываясь, разобрались по парам. Им казалось, что они построились. За ногу выволокли парня, пускающего кровавые пузыри. Ему чудилось, что по полученной инвалидности построение теперь к нему не относится. Напрасно.

– Слоны! Вешайтесь! – снова повторил вышедший вперед крепкий черноволосый курсант. Он был одет в полную курсантскую форму, отутюженную и чистую. От этого он переставал быть человеком, он был изображением с плаката в холле училища.

– Первая шеренга – получить инвентарь и мыть лестницы, – сказал он не терпящим возражений тоном. – Вторая – в столовую.

– Снова кушать? – спросил кто-то из строя.

Его сразу выволокли перед товарищами, сунули кулаком под ребра и толкнули к стене. Он с отчетливым стуком врезался в рисунок, где персонаж мультика про Чунга-Чангу, а точнее, пароходик «Чижик» из фальштрубы выдувал лозунг: «Голубые дороги России». Уж кто, как не голубые, дороже всех для России-матушки.

Когда Ромуальд сотоварищи вернулись обратно в свой кубрик, то он с прискорбием заметил, что его прикроватная тумбочка, иначе, по-флотски, говоря, рундук, стал легче на семьдесят кровных рублей, часы и выложенных на нижнюю полочку кроссовок. Обувь он почему-то не решился сдать вместе с остальными гражданскими вещами каптенармусу.

Другие его сокамерники тоже порадовали себя отсутствием чего-то, что было особенно дорого: новая зубная щетка, журнал «За рулем» с описанием всех преимуществ автомобиля «Таврия», шерстяные носки лишь с одним укусом моли и прочее. И у всех, кто беззаботно выложил деньги, включая мелочь, они волшебным образом растворились в пространстве.

Ощущение пропажи было ошеломляющим. Казалось, ничего не пропало, а просто закатилось куда-то в щель, сдулось сквозняком, или по ошибке попало в чужие руки. Стоит только немного подождать – и добрые ребята принесут с извиняющейся улыбкой.

Но ждать долго было невмоготу, поэтому Ромуальд, как наиболее пострадавший, отправился на «тумбочку», где дневальный контролировал весь порядок в расположении.

– Чего надо? – не очень вежливо спросил тот, что не так давно выступал с пламенной речью, черноволосый и опрятный.

– Понимаете, тут произошла какая-то ошибка, – начал Ромуальд, скрестив для храбрости руки за спиной.

– Самая большая ошибка – это если ты сейчас не испаришься отсюда, – проговорил курсант и скрестил руки на груди.

Ромуальд чуть было не стал перекрещивать свои ноги, но вовремя сообразил, что потеряет равновесие и упадет.

– Вы послушайте: у нас из комнаты пропали деньги, кое-какие личные вещи, – сказал он.

– Не из комнаты, карась, а из кубрика, – уточнил парень и внезапно сузил в бешенстве глаза. – Мне твои пропажи по барабану. Пошел отсюда!

И внезапно, без всякого предупреждения, ударил носком своего курсантского ботинка Ромуальда прямо между ног. Это было больно. Да что там – это было очень больно! Других ударов он уже не ощутил, хотя потом, по образовавшимся на теле синякам определил, что они тоже имели место.

Пока он валялся на полу, перекатываясь в согнутом положении с бока на бок, зажмурив глаза и пытаясь не голосить, вокруг появились еще люди.

– Чего, Бэн, вальтует? – поинтересовался один.

– Совсем обнаглели караси – первый день в системе, а им уже личные деньги подавай! – ответил тот, что свалил несчастного Ромуальда. – Сейчас я его вообще урою!

Боль медленно отступала, уже можно было раскрыть глаза и выдохнуть весь воздух, что скопился в легких, пока хозяином тела был паралич страдания. Вместе с этим пришло осознание того, что все их пропажи были совсем неслучайны. И тут же откуда-то из глубины души, доселе никак и никогда себя не проявлявшая, поднялась багровая ярость. Конечно, тогда Ромуальд еще не мог дать этому своему чувству такое определение, название пришло позднее, когда довелось прочитать один из рассказов Джека Лондона.

Он медленно встал на ноги, все еще не в силах полностью разогнуться, и мрачно проговорил, глядя в глаза своему обидчику:

– Ты сам мне принесешь мои деньги, сука. Не пройдет и нескольких месяцев.

– Ты слыхал, Бэн, он еще и угрожает! – сказал кто-то. – В натуре, вальтуют караси.

Но Ромуальд уже повернулся к ним спиной и, ступая маленькими шагами, пошел в свой кубрик. Ударить в спину почему-то никто не решился.

3

Привыкнуть к новому распорядку дня оказалось сложнее всего. Никакого свободного времени попросту не существовало. С другой стороны, это было и не так уж и плохо. Некогда было тосковать по дому. Учеба была проста, к тому же на фоне собравшихся в его группе крепких троечников. Педагоги тоже были разные – и веселые, и равнодушные, и доброжелательные, и откровенные сволочи. Ромуальд не забыл своего обещания, хладнокровно вынашивая планы мести. Иногда он встречался с Бэном, местным столичным жителем, как оказалось, но никогда не отводил взгляд, смотрев тому прямо в глаза. В миру Бэн звался Сашей, имел какой-то бойцовский разряд, и был авторитетом среди своего курса. Учился он на механика.

Вообще, в стенах училища существовала некая традиция, возникшая неизвестно когда: будущие механики враждовали с будущими штурманами. Были, конечно, еще ребята, получающие совмещенное образование, но к ним относились с некоторой долей жалости. Эти полумеханики-полуштурмана о нормальном флоте, визированном, заграничном, не мечтали. Их готовили для обширного внутреннего пользования, в основном на могучих сибирских реках. Им по учебе и распорядку прощалось многое. Они по желанию могли занимать любую конфликтующую сторону, но в основном плевали на всех и вся и жили по своему разумению.

Ромуальд, как первокурсник-навигатор, в споре с второкурсником из другого лагеря был в явно проигрышной позиции. Помощи спросить было не у кого, да он и не пытался особо. Оставалось только смириться с потерей и жить дальше, но он как-то придерживался другой точки зрения.

К середине октября, когда в многочисленных подшефных совхозах закончили с уборкой картофеля, турнепса и прочей свеклы, и юных курсантов перестали возить после занятий на оказание добровольной помощи хозяйствам, вечером появились в распорядке дня некоторые окна, именуемые «самоподготовкой». В один из таких дождливых и сумрачных вечеров, когда народ сосредоточился по курилкам, кроватям и телевизорам, Ромуальд пробрался на не самый охраняемый в училище объект – в актовый зал. Там, укрытый пыльными гардинами стоял немного поцарапанный рояль, на котором, в принципе, при желании можно было не только мух убивать, но и сбацать что-нибудь революционное. «Тайную вечерю», например, как у позаимствованного у Баха «Procol Harum». Однако Ромуальд был нацелен использовать рояль по-деловому, без всяких эстетических услад. Он скрутил самую тонкую струну, пообещав потом, конечно, вернуть ее обратно.

Однажды во время сомнительного предмета, где уважаемый некоторыми курсантами Анатолий Викторович Белов деликатно и доходчиво объяснял потенциальным капитанам, что на любых пароходах есть механизмы, которые работают отнюдь не из-за волшебных палочек, золотых рыбок и прочей сказочной атрибутики, а вследствие воздействия на них любых членов экипажа, Ромуальд наконец понял, что он созрел для решительных действий. «Вот оно это слово – воздействие!» – решил он, и камень, лежащий на сердце, скатился куда-то. Наверно, в кишечник.

Белов еще долго рассказывал, что только аккуратное и грамотное управление машинами позволит проработать судну, а, стало быть, и любому члену экипажа, без проблем, потерь средств и ненужных затрат.

– Когда-нибудь вы поймете, товарищи судоводители, что лучший друг на судне – это не капитан с его заскоками, не бутылка водки и не контрабанда сигарет, а коллега механик, с которым вы стоите одну вахту, – говорил Белов. – Если у вас к третьему курсу сложится такое мировоззрение – вы не пропащие для общества индивиды.

– Почему к третьему? – спросил кто-то с места.

– Для вас, козлов, не знакомых с правилом задания вопроса преподавателю, повторюсь. На третьем курсе – не позже, каждый из вас сделает осознанный вывод: тому ли я учусь? Вы меня поняли, курсант Козлов?

Те, что уловили иронию, рассмеялись. Белов, порадовавшись, что был понят, снизошел до детального объяснения.

– После второго курса все вы пойдете на полугодовую плавательскую практику. И уже на третьем сможете оценить все прелести работы: стоит ли так корячиться, или нет?

В тот же вечер Ромуальд сходил в мастерскую училища и, потрепавшись за жизнь с вольнонаемными пьяными слесарями, нашел что хотел – старую велосипедную спицу. Испросив разрешение попользоваться напильниками, плоскогубцами и сверлильным станком, он подготовил себе необходимый инструмент. Теперь осталось только выждать удобный момент.

Тем временем по училищу прошел слух, что первокурсникам после торжественного марша перед правительственными трибунами разрешат съездить по домам. Три дня благословенного отдыха вдали от казарменного уюта – это был просто праздник, даже лучше, чем День Великой Октябрьской Социалистической революции. Поэтому Ромуальд принял решение: 6 ноября, когда все курсанты в преддверии парада будут обязаны ночевать в системе, он претворит в жизнь свои слова. Иначе сам себя уважать не будет. А с этим разве можно как-то жить?

Ему повезло: он не попал в наряд, Бэн тоже наличествовал.

– Мне нужно передать тебе кое-что, – сказал ему Ромуальд во время ужина. – Приходи в Ленинскую комнату, если, конечно, не боишься.

И пошел обратно, не обращая внимания на вскочивших в показном гневе из-за стола сокурсников Бэна, не слушая их гневных проповедей: «как разговариваешь, чушок!», и «да мы тебя сейчас здесь уроем!», и тому подобные литературные откровения.

Теперь можно было не сомневаться, хоть точный час и не назначен, но буйные второкурсники сами прибегут за Ромуальдом, когда соберутся в Ленинской комнате.

Так и произошло. Резко открылась дверь кубрика, будто ее пнули, и вошли двое с кровожадными улыбками: один – круглоголовый, знакомый уже по первому казарменному дню, второй – рослый парень со всегда полузакрытыми глазами.

– Ты! – ткнул пальцем круглый. – Быстро пошел!

Ромуальд пожал плечами: «как хотите», и вышел из кубрика. Сокурсники проводили его испуганными и сочувствующими взглядами, рослый парень дал подзатыльник.

Перед Ленинской комнатой, расположенной в самом углу коридора было сумрачно – горел лишь один светильник. Зато внутри была полная иллюминация.

– Ну? – очень нехорошим тоном спросил Бэн. Он стоял как раз перед учительским столом, кроме вошедших было еще два человека, сидевших за разными местами. Они тоже глядели очень осуждающе, готовые хоть прямо сейчас броситься и топтать ногами одинокого «салабона». Конвоиры остались стоять у дверей, на всякий случай против попыток побега.

– Вот, – сказал Ромуальд и выложил перед Бэном однокопеечный конверт, в каких раньше солдаты отсылали письма на волю. – Тоби пакет.

Второкурсники недоуменно переглянулись.

– Что это? – у Бэна получилось произнести каждую букву по отдельности в этих двух словах.

В это время Ромуальд деловито вытащил из одного кармана старую брезентовую, измазанную краской и несмываемой грязью рабочую рукавицу, а из другого – что-то тонкое и круглое, сверкнувшее под светом ламп.

Ловким отрепетированным движением он накинул на шею Бэна сделанную из рояльной струны удавку и зажал ее левой рукой, уже облаченной в рукавицу. Роль плавающего узла исполняли несколько плотных витков стальной проволоки, на одном конце струны висела гирька, за другой держался сам Ромуальд.

Никто из парней не успел по два раза изумленно мигнуть глазами, а Бэн уже захрипел, пытаясь пальцами зацепить сдавившую горло проволоку. Чем больше он дергался, тем сильнее стягивалась петля. Кожа на шее в некоторых местах полопалась, появилась кровь.

– Так! – заорал Ромуальд. – Всем тихо, сволочи! Кто сунется – задушу эту мразь!

Бэн обмяк и ухватился растопыренными руками за крышку стола, чтоб не упасть. Глаза у него странно выпучились, весь он покраснел до синевы, с косо открытого рта тянулась на подбородок струйка слюны, гюйс в некоторых местах стал пропитываться кровью. На таких парней девчонки обычно стараются не глядеть.

– Ты убьешь его! – тонким голосом закричал круглый.

– Если не будете дергаться – вряд ли, – спокойно ответил Ромуальд. – Всем оставаться на своих местах. Тебя, толстый, как зовут?

– Федя, – ответил тот, потом поправился. – Федор.

– Короче так, Педя! Вместе с этим сонным идешь к себе в расположение и приносишь сюда в этот конверт семьдесят рублей. А также мои кроссовки и часы. Понял?

– Да где же я это все возьму? – начал, было, Федя, но Ромуальд его оборвал.

– Ты не дослушал, Педор! Добавишь еще пятьдесят рублей, как моральную компенсацию. А времени у тебя немного: десять минут. Не то у меня рука дрогнет, и горло у вашего Бэна ненароком перережется. Пошел!

Федор и другой парень-конвоир стремглав умчались куда-то, не забыв прикрыть за собой дверь. Ромуальд ослабил хватку настолько, чтобы струна чуть провисла. Душить Бэна насмерть он пока не собирался. Тот сипло втянул в себя воздух, продолжая, однако, стоять, как докладчик, опершись о трибуну.

– Ты, парень, совсем с ума сошел? – сказал один из сидевших, бледный, как полотно. Другой резко отвернулся к окну, и его стошнило.

– Я вам не разрешил разговаривать, – ответил Ромуальд и чуть встряхнул струной.

Все это время, минут пятнадцать, пока не прибежали взмыленные «конвоиры», в Ленинской комнате царила тишина. Вова Ленин и бородатые дядьки Маркс и, извините, Энгельс продолжали глубокомысленно пялиться на противоположную стенку. С далекой улицы Калинина слышались гудки автомобилей – кто-то общался на уровне египетских таксистов.

– Надо же, – сказал Ромуальд. – А я думал, вы за ментами побежали.

– Да ты что! – оскорбился круглый.

– Вот твои кроссовки, – произнес «сонный». – Все равно они никому не подошли!

Действительно, размер ноги у Ромуальда был недетский. А эта дефицитная обувь была куплена мамой «на вырост». Итого получался сорок пятый калибр, простите – размер.

– Часов мы не нашли, но возьми у Бэна – его «Ракета» лучше твоих вшивых «Электроников», – добавил он же.

– Сними! – приказал Ромуальд.

«Сонный» отстегнул с руки Бэна часы, тот даже не поморщился, наслаждаясь каждым глотком воздуха.

– Ну, а теперь – получка! – известил Ромуальд. – При мне пересчитываешь и кладешь в конверт. Усек?

Сто двадцать рублей красными и фиолетовыми купюрами упокоились в бумажном кошельке.

– Все, – произнес Федя. – Мы в расчете.

Ромуальд согласно кивнул головой, свободной правой рукой вытащил из-под курсантского ремня длинную тонкую заточенную спицу с удобной рукоятью, как у штопора, и резко всадил ее в крышку стола.

– Почти в расчете, – сказал он, а Бэн простонал букву «А», потому что спица воткнулась в имитатор дерева сквозь его любимую ладонь.

Все опять удивились, но Ромуальд не решился больше проводить время в столь торжественном зале. Сдернув струну с шеи морщившегося Бэна, он взмахнул ею, как цепом, и приложился гирькой по скуле «сонного». Тот почему-то упал под ноги к Феде. Но и Федя недолго оставался на ногах – Ромуальд всем своим сорок пятым калибром зарядил ему под живот. Сидевшего парня снова стошнило.

Потом было просто: струна вернулась в рояль, часы – на руку, кроссовки в рундук. Ромуальд разделся и лег спать. Его трясло нервной дрожью так, что он боялся привлечь внимание своих товарищей – еще чего не так подумают! Он даже почувствовал некоторое облегчение, когда часов в двенадцать ночи дверь к ним в кубрик открылась и чей-то голос произнес:

– Эй, парни, есть среди вас Карасиков? Карасиков, на выход!

Ромуальд вздохнул и сел в кровати.

– Сейчас выйду, – сказал он.