Текст книги "Путешественники в третье тысячелетие"

Автор книги: Александр Волков

Глава шестая. «Бунт» в семье Щукиных (из дневника Гриши Челнокова)

26 июня. Пока мы не отправились в археологическую экспедицию, я решил описать семью Щукиных.

Я уже писал, что Антошкина мать, Прасковья Антиповна, очень религиозная и суеверная.

Антошкин отец, Иван Никитич, вернулся с войны израненный и больной, и в семье всем верховодила Прасковья Антиповна.

Перед тем как сесть за стол, Прасковья Антиповна требовала, чтобы все становились перед иконой и крестились, пока она громко читает молитву. А кто не очень низко кланялся, тем она давала подзатыльник. Тут поневоле поклонишься, потому что Прасковья Антиповна хотя ростом не вышла, а жилистая и сильная.

Ивану Никитичу все это не нравилось, но он вздыхал и терпел, потому что знал: если скажет что-нибудь не по нраву жене, она раскричится на целый день, а у него от этого начинались сердечные приступы.

Прасковья Антиповна не позволяла своим детям вступать в пионеры, потому что в пионерах учат безбожию.

Когда Иван Никитич два года назад умер, у Щукиных все пошло по-другому, и зачинщиком перемен оказался Антошка, хотя учился тогда только в третьем классе. Он хотя и средний из детей, но ужасно упорный. Я думаю, ему передался материнский характер, а сестры уродились в отца, такие овечки.

Антошка стал говорить сестрам, чтобы они не преклонялись больше перед религиозными суевериями, потому что из-за этого стали посмешищем всей школы.

Старшие сестры ответили, что давно не верят в бога и им тоже неприятно, что мать воспитывает их не по-советски.

Однажды они устроили заговор: завтра с утра не становиться на молитву, а прямо садиться за стол.

Наступило утро. Щукарь мне потом рассказывал, что он очень волновался, не за себя, а боялся, что подведут сестры. Ему одному против матери не выстоять бы. Но сестры не подвели. Когда самовар и посуда были на столе, Прасковья Антиповна, как всегда, встала перед иконой и начала читать молитву. Как же она удивилась, когда дети сели за стол, даже не перекрестив лба, а старшая, Груша, преспокойно начала разливать чай.

Сначала у Прасковьи Антиповны отнялся язык, а потом голос к ней вернулся, да еще какой!

– Это что же такое творится? – взревела она. – Негодники! Вой из-за стола, сейчас же на молитву!

Антошка и сестры, точно не слыша, продолжали пить чай. Тут разразился страшный скандал, и все дети ушли из дому.

Антошка пришел к нам, а сестры разбрелись по подругам, твердо решив не возвращаться к матери, пока она не прекратит свое религиозное тиранство.

Прасковья Антиповна отправилась на совет к попу Евтихию. Что он ей насоветовал, неизвестно, но она держалась довольно-таки долго.

Потомившись в одиночестве дней десять, Прасковья Антиповна оповестила старшую дочь через соседку Авдотью Кукушкину, что дети могут возвратиться. Приняв это известие за полную и безоговорочную капитуляцию, Антошка и его сестры в тот же день вернулись домой.

Когда они опять сели за стол не крестясь, мать зло посмотрела на них, но не вымолвила ни слова. Антошка и девочки вели себя благоразумно: не хвалились своей победой, не дразнили мать безбожными речами, и Прасковья Антиповна начала смиряться. А тут еще Антошка принялся усердно рыбалить и притаскивал с Дона отборных сазанов, чебаков и сулу[2]2
  Чебаками на Дону называют лещей, а сулой – судака.


[Закрыть].

Прасковья Антиповна не очень усердно работает в колхозе. От полевых работ она старается увильнуть и добивается нарядов полегче – например, поехать с каким-нибудь товаром на рынок, дежурить у телефона в правлении или, в крайнем случае, низать табак.

Ей это, по большей части, удается, так как она постоянно жалуется на болезни и в доказательство приносит записки от Доры Панфиловны. А после этого у фельдшерицы на сковородке появляется жареный сазанчик либо чебак.

Трудодней Прасковья Антиповна вырабатывает самый-пресамый минимум, чтобы только не отобрали приусадебный участок. Да с нее много и не требуют как со вдовы воина Великой Отечественной войны.

Главный же прибыток в дом идет от трудодней, что вырабатывают старшие сестры Щукаря – Аграфена и Марья. Учатся они хотя и старательно, но средне, и еще с пятого класса решили, что вуз не для них и что, окончив школу, они останутся работать в колхозе. Если бы мать порвала с ними, то любая бездетная семья приняла бы их с удовольствием. Вот, думаю, почему смирилась Прасковья Антиповна.

Прошло две или три недели. Снова сговорившись с сестрами, Щукарь объявил матери, что он сам и Манька вступают в пионеры, а Груша – в комсомол.

Мать уже не скандалила, но пыталась отговорить детей. Выложила на стол старую, затрепанную библию и стала читать оттуда даже ей самой непонятные предсказания.

Когда это не подействовало, она отправилась в школу. Там она надоела всем, начиная с директора и учителей и кончая сторожихой. Побывала и у старшей вожатой Капитолины Павловны, и в комитете комсомола, и у председательницы родительского комитета Шумсковой и везде просила вычеркнуть ее деточек из списков.

– Из каких списков? – удивлялись все.

– Да из тех самых, из безбожной пионерии и комсомолии, – со слезами поясняла Прасковья Антиповна. – Уж ладно, пускай состоят, уж я с этим смирилась, да ведь на страшном-то суде эти списки вперед всего зачнут читать… И ввергнутся грешники, в них занесенные, в геенну огненную, где пламя неугасимое…

И тут Прасковья Антиповна начинала горько-прегорько рыдать. Одни, слушая ее, сердились, другие смеялись, но у всех сложилось мнение, что эта женщина не в полном рассудке.

Еле-еле выпроводили гражданку Щукину из школы, а пека она была там, Антошка и его сестры прямо со стыда сгорели.

Дома Прасковья Антиповна заявила, что поедет в район и добьется, чтобы ее родных детей вычеркнули из погубительных списков. Тут Антошка с сестрами окончательно взбунтовались и тоже объявили, что если она поедет в район, то только их и видела. Тем это дело и кончилось.

Неудивительно, что, когда Прасковья Антиповна заметила у Антошки папиросу в зубах, она ничего ему не сказала. Курить, по ее мнению, было совсем не таким страшным грехом, как не верить в бога или быть пионером.

Глава седьмая. Земснаряд

Арсений Челноков с гордостью думал о том, как изменилась его жизнь за несколько дней после получения аттестата зрелости.

Давно ли бегал в школу с портфелем в руке, а теперь он матрос земснаряда с новенькой трудовой книжкой в кармане. Давно ли Арсений, отправляясь куда-нибудь, шагал пешком по пыли или просился на попутные машины, а теперь он может вывести из сарая стального коня и мчаться по степной дороге, обгоняя грузовики.

Нет, решительно жизнь казалась Арсению Челнокову прекрасной.

Во вторник, 26 июня, Арсений встал очень рано. На столе стоял кипящий самовар, а на блюде красовалась гора пирожков с морковью.

– Поешь в последний раз, Арсюшенька, это твои любимые, – дрогнувшим голосом сказала Анна Максимовна, и на ее добрых глазах показались слезы.

Арсений стал утешать мать, говорил, что до места работы всего-то четыре часа езды на мотоцикле и в субботу он приедет и снова будет есть пироги с морковью.

Морковные пироги были гордостью Анны Максимовны, в глубине души она считала, что никому больше в станице не испечь таких ароматных, румяных, рассыпчатых пирожков. Кое-как Арсению удалось успокоить мать.

Гриша еще спал, когда Арсений обнял мать и сел на мотоцикл. По степи расходилось много дорог. Арсений расспрашивал встречных, и ему указали путь вдоль линии электропередачи. Подъезжая к Цимлянской, Арсений чувствовал сильную усталость (сказался недостаток тренировки).

Вдруг он увидел над сухой степью пароход с голубыми надстройками и капитанским мостиком. Было странно и непонятно, как он забрался в степь.

Подъехав ближе, Арсений убедился, что это земснаряд и стоит он на воде, как пароход. Вблизи он уж не так походил на пароход, хотя нижняя палуба его была обнесена перилами, на них висели спасательные круги, а с нижней палубы трап вел на верхнюю. Самое главное, что его отличало от парохода, это укрепленная на носу судна крепкая стальная рама, немного похожая на стрелу подъемного крана, но гораздо короче по длине и шире в основании.

Под носовой рамой, обнесенной перилами, что-то клокотало, бурлило и пенилось. Судно стояло, упираясь носом в яр, и вдруг кусок берега рухнул в воду, под стальную раму землесоса. Вода всплеснулась, продолжая клокотать, и, смешавшись с упавшим в нее песком, обратилась в жидкую грязь.

С судна донесся крик, заглушенный шумом машин. Это звал Арсения начальник земснаряда, указывая на лодку, стоявшую у берега. Через две минуты Арсений поднялся на нижнюю палубу, едва возвышавшуюся над водой.

Когда он поздоровался, Сергей Лукич со смехом спросил:

– Что ты корни пустил на берегу?

– Осматривался. Все такое новое, незнакомое…

– Ничего, привыкнешь. Ребята у нас хорошие, дружные. Вот, кстати, твой непосредственный начальник, старший матрос первой вахты.

Челнокову протянул руку коренастый краснощекий парень в матросской тельняшке. На вид он был года на два старше Арсения.

– Бугров Кузьма Ферапонтович. Будем знакомы.

И он до боли сжал его руку. Арсений назвал себя. Кузьма спросил, показывая на мотоцикл:

– Твой?

– Мой, – с гордостью ответил Арсений. – Дядя подарил, экскаваторщик, по случаю окончания школы.

– Товарищ начальник, – сказал Кузьма, обращаясь к Сергею Лукичу, – разрешите свезти новичка на брандвахту, показать жилье.

– Разрешаю, – сказал начальник. – Там он может и остаться до завтра.

Арсений удивился:

– Разве мне не здесь придется жить?

Цедейко, Кузьма Бугров и еще два-три человека, стоявшие поблизости, разразились дружным смехом.

– Если б тебе предложили жить на земснаряде, – молвил начальник, – ты сбежал бы отсюда.

И в самом деле: под палубой гудели моторы, и от этого судно все время дрожало мелкой равномерной дрожью. Вдруг раздался сильный толчок, как бывает на лодке, когда налетишь на подводную корягу. Арсений испугался и подумал, что случилась авария, но капитан улыбнулся и небрежно бросил:

– Такие аварии бывают у нас по сто раз в день. Это фреза наткнулась на корень.

Арсению было непонятно, что такое фреза, и Сергей Лукич провел его к носу судна, к стальной раме.

– Под этой рамой, – начал он, – укреплен мощный винт с огромными прочными лопастями в виде ножей. Это и есть фреза, или разрыхлитель. Он врезается в берег реки, разрыхляет, разрушает песчаные пласты, и в выемку врывается вода. Земснаряд роет русло канала. Но размытый песок не пропадает даром. Он служит важнейшим материалом для постройки плотины. Песок, смешанный с водой, называется пульпой. Пульпу всасывает вон тот широкий хобот и выбрасывает песок на берег. Понятно?

– Понятно, – ответил Арсений, а Кузьма Бугров сильно толкнул его в спину и свистящим шепотом добавил: «Товарищ начальник».

– Понятно, товарищ начальник, – поправился Арсений.

Цедейко улыбнулся, а Кузьма Бугров проворчал:

– Приучаться надо к дисциплине: у нас как на военном корабле. Можно ехать с новичком, товарищ начальник?

– Поезжайте.

Матросы поплыли к берегу.

Минут через восемь скорой езды на мотоцикле в заливе реки показалось большое сооружение – целый дом на металлическом понтоне.

– Вот это и есть брандвахта, – сказал Кузьма. – Тут живет экипаж нашего земснаряда. Жить тебе придется вместе с Кирюшкой Угольковым, лебедчиком. Парень он смирный, только храпеть здоров…

– Мне чужой храп не помеха, я крепко сплю.

– Ну смотри, – как-то сомнительно отозвался Кузьма.

Арсений поднялся за ним по трапу внутрь брандвахты и по длинному коридору прошел в маленькую двухместную каюту.

Там было две койки, чистенько убранные; у изголовья каждой стояла тумбочка, в середине – столик, и перед ним стул.

– Вот твое место, – показал Бугров на левую койку. – Можешь располагаться со своим имуществом.

Все имущество Арсения помещалось в чемоданчике, который он привез на мотоцикле: смена белья, несколько книг и тетрадок, готовальня, мыло, зубной порошок и щетка, носовые платки. Кузьма с уважением посмотрел на книги, взял одну из них.

– Так. Повышаешь, значит, свою квалификацию… Это хорошо. – Он хлопнул Челнокова ладонью по плечу. – Нашему начальнику таких и надо. Он мне про тебя говорил. «Для меня, говорит, Челноков как матрос без интереса, и я б его не взял, кабы не надеялся, что он профессию освоит». Так как, парень, освоишь профессию?

– Освою, Кузьма, обязательно освою.

– Ну то-то! На данном этапе это для нашего земснаряда самое главное, – важно сказал Кузьма. – Товарищ Цедейко задумал превратить наш земснаряд в комсомольско-молодежный – это раз; и у нас проводится совмещение профессий – это два. Почему такая потребность? На данном этапе (Кузьма повторял эти слова с особым удовольствием) на строительство беспрерывно поступает техника, а техникой управляют люди – значит, надо готовить кадры. За последние два месяца с нашего земснаряда на другие, вновь прибывшие, перешло четырнадцать человек, в том числе четыре электрика, пять поммехаников. На их место мы берем новичков и обучаем, а также сокращаем численность экипажа против штатного расписания.

– Будь спокоен, Кузьма, не подведу, я комсомолец.

– Ну, с тем бывай здоров, отдыхай до завтра, – попрощался Кузьма. – Да, насчет обеда ты договорись с Финогенычем, здешним комендантом, он же и кок по совместительству. Идем, я тебя познакомлю.

Финогеныч, бывший матрос, кряжистый старик с медалью на груди, принял нового матроса ласково и зачислил на довольствие. Для начала Финогеныч угостил Арсения порцией великолепного флотского борща и жареным судаком.

Спать Арсений лег пораньше и спал до полуночи. А в полночь ему стало мерещиться что-то странное. Будто попал он на лесопильный завод, где мощные пилы с хрипом и свистом резали толстые суковатые бревна. По временам хрип пил перемежался звучным бульканьем воды. «Зум-зум-зум» – шлепались крупные водяные капли, потом пилы брали верх и яростно боролись с неподатливой древесиной.

Когда Арсений окончательно очнулся ото сна, то понял, что это храпит его сосед, лебедчик Кирюшка. Больше получаса Арсений выдержать не мог, оделся, сошел на берег и пробродил до завтрака.

Финогеныч созвал своих подопечных боцманским свистком, висевшим у него на груди. За столом Челноков познакомился с некоторыми другими членами экипажа и с секретарем комсомольской ячейки, носившим необычную фамилию Драх.

В семь часов утра подошел моторный катер и повез на земснаряд первую вахту.

Глава восьмая. Первый экспонат школьного музея

Начались трудовые матросские будни. Арсений Челноков не был изнеженным юношей, а все-таки за время работы умаивался так, что ночью его не мог разбудить даже могучий храп лебедчика Кирюшки Уголькова.

Субботы Арсений ждал с нетерпением. Отработав свою смену с утра, он поехал в Больше-Соленовскую.

Мать была еще на работе, его встретил Гриша. Стеснявшиеся излишних нежностей, братья пожали друг другу руки.

В этот момент вошла Анна Максимовна. Маленькая, худощавая, легкая на ходу, она бросилась к старшему сыну. Потом принялась печь любимые Арсей пирожки с морковью.

Арсений развязал привезенный с собой узелок с каким-то странным предметом, похожим на футбольный мяч. Нашел он его, как-то гуляя по степи, в старом окопе. Это оказалась заржавленная немецкая каска, которая, видно, осталась здесь с войны. Стальная каска была набита слежавшимся песком, который с трудом удалось выскрести.

Арсений хотел отвезти каску в район, но, узнав, что организуется школьный музей, отдал ее Грише.

Радости Гриши не было границ. Он сразу отправился во двор и начал отчищать каску от грязи и ржавчины песком.

– Да кто же чистит музейные древности? – возмутился старший брат. – Ты бы ее еще в никелировку отдал, невежда!

Гриша понял, что собирался сделать глупость, и признался в этом. Братья стали рассматривать каску.

Арсений даже сочинил про нее стихи:

 
Было злое время,
Лезло вражье племя
На Страну Советов десять лет назад.
Загостились гости:
Белые их кости
Тлеют по оврагам, у шляхов лежат…
В борозде на поле,
На степном раздолье
Выпахана каска с черным пауком —
Жалкие остатки
От упорной схватки,
Где был кончен немец пулей иль штыком.
 

Когда Гриша услыхал эти стихи, они ему понравились. Он решил, что это будет боевая походная песня отряда шестого класса, только Арся должен написать заключительный куплет. А музыку он попросит сочинить учителя пения Евгения Петровича.

На следующее утро Гриша поспешил к Ивану Фомичу похвастаться своим приобретением для школьного музея.

Иван Фомич любил, когда к нему приходили ученики.

– А, Гриша! – ласково промолвил учитель. – Проходи, садись! Что это у тебя в руках?

Гриша торжественно положил каску на стол и сказал, что этот первый экспонат дарит школьному музею его старший брат.

– Первый? – Иван Фомич улыбнулся. – Это несправедливо по отношению к Таратуте. Ведь найденный им бычий рог положил начало идее школьного музея.

– Так вы думаете, Иван Фомич, – перебил сияющий мальчик, – что первым экспонатом должен быть бычиный рог, что нашел Васька?

– Конечно, – подтвердил учитель.

– Побегу к Ваське, вот он обрадуется!

И Гриша, хлопнув дверью, умчался, на радостях забыв попрощаться с Иваном Фомичом и оставив драгоценный экспонат на столе.

Васька мастерил на дворе для маленького брата жестяной пропеллер, который можно было бы запускать вверх.

– Васька, ура! – завопил Гриша, врываясь на баз к Таратутам. – Твоя находка будет первым экспонатом в школьном музее!

Таратута раскраснелся от удовольствия.

– Это здорово будет, – солидно сказал он и вдруг огорчился: – Рог-то я выбросил…

– А ты найди, – посоветовал Гриша.

Вася помчался к правлению колхоза и успел застать грузовик, в который укладывали мешки с овощами. Шофер Роман согласился взять Васю, когда тот заявил, что едет с научным заданием.

Не доезжая районного центра, Вася слез и начал поиски. Точно он не помнил, куда швырнул рог, а ям там было много. Облазил их добрый десяток, пока не обнаружил свою драгоценность, и выбрался на дорогу, измазанный и усталый, но довольный. Его восхищала мысль, что рог будет выставлен в музее под номером первым, а под ним повиснет заветная дощечка с его именем и фамилией. Не довольствуясь этим, Вася вырезал на роге крупными буквами: «Василий Таратута» – и принес рог на сохранение Грише Челнокову.

Вторым номером решили записать наконечники скифских копий, подаренные ребятам Скуратовым. Немецкая каска пойдет под номером третьим, а подпись под ней Гриша придумал такую: «Доставлено со строительства Волго-Донского канала матросом земснаряда Арсением Ильичом Челноковым».

Глава девятая. Археологическая экспедиция отправляется на раскопки (Из дневника Гриши Челнокова)

2 июля. Наконец наша экспедиция у цели! Добрались до кургана, поставили палатки. Пишу вечером. Ребята и девочки уже укладываются спать, так как день у нас сегодня выдался трудный. Начался он ссорой между двумя закадычными друзьями – Васькой Таратутой и Антошкой Щукарем. Васька встал рано и заторопился на конюшню за конем, а Антошка явился туда еще раньше. Конюхи помогли ему запрячь коня, и Антошка уже уехал на сборный пункт – на школьный двор.

Васька рассердился и побежал к школе. Мерин Воронко стоял там, недовольно помахивая челкой: девочки вплетали ему туда ленточки для красоты. Мы с Анкой Зенковой укладывали в телегу корзины и мешки с провизией, полученной из колхоза.

– Как ты смел взять коня без моего разрешения? – заорал Васька.

– А зачем разрешение? – спокойно возразил Щукарь. – Я конюх, мое дело снарядить транспорт.

– Я тебя конюхом не назначал, – продолжал кричать Васька. – Сам буду за конем ухаживать, сам и кучерить буду!

У них начался горячий спор. Если бы не подошел Иван Фомич, кончилось бы дракой. Иван Фомич рассудил так: пусть Васька будет по совместительству кучером и конюхом, а для Щукаря найдется другая обязанность.

Тут подошла Капитолина Павловна, командир девичьей бригады, и велела заехать к Таратуте за палатками.

Часов в шесть утра наша экспедиция тронулась в путь. Она имела внушительный вид: встречные удивленно останавливались, кланялись учителям и весело глядели нам вслед.

Впереди шла колонна мальчиков – восемнадцать человек – под предводительством Ивана Фомича. Мы предлагали Ивану Фомичу сесть в телегу, так как ему трудно идти с протезом, но он решительно отказался.

– Когда устану, тогда и сяду, – заявил он.

Колонна была построена по трое. В первом ряду шагали Иван Фомич, отрядный барабанщик Гаранька Шумсков и горнист Степка Шук. Гаранька барабанил, а Степка трубил, и под эту музыку шагалось очень легко.

Я шел во втором ряду с Сенькой Ращупкиным и Антошкой Щукиным. Щукарь сердито оглядывался и бормотал что-то невнятное – видно, еще сердился на Ваську. У Сеньки на боку висела сумка с метеорологическими инструментами: он выпросил у отца термометр, барометр и гигрометр. На грудной кармашек он прицепил компас, болтавшийся, как медаль.

Сенька глядел на небо и озабоченно бормотал:

– Кумулостратосы собираются, как бы не кончилось дождем…

Все мальчишки несли на плечах лопаты, как солдаты ружья. Лопаты можно было сложить на подводу, но нам казалось, что так солиднее впечатление.

Девочек было всего восемь; их вела Капитолина Павловна. У санитарок Кали Губиной и Нины Шук через плечо были надеты сумки с красным крестом.

Сзади ехал на подводе завхоз, он же комендант будущего лагеря – Васька Таратута, подстегивая ленивого Воронка. А за подводой трусил наш верный Кубря.

Выйдя за станицу, мы поспешили отделаться от лопат и побросали их на телегу. Наш отрядный запевала Колька Нечипоренко завел донскую походную:

 
Грянул внезапно гром над Москвою,
Выступил с шумом Дон из брегов…
 

Мы дружно подхватили припев:

 
Ай, донцы-молодцы!..
 

Так с песнями прошли мы километра два, а потом порядок нарушился, колонны расстроились, и каждый шел где хотел. Не торопясь, дошли мы до места, когда солнышко поднялось уже высоко.

Невдалеке от Атаманского кургана начинался овраг, а по оврагу бежал прозрачный ручеек. На берегу буерака под огромным осокорем на сухом пригорке мы разбили палатки.

Это отняло порядочно времени. Обед, приготовленный девчоночьей бригадой, оказался необыкновенно вкусным. После обеда строгая Капитолина Павловна уложила всех на тихий час. Когда мы начали спорить, она заявила, что тихий час будет каждый день обязательно, а кто с этим не согласен, пусть сейчас же возвращается домой.

В общем, за работу мы смогли приняться только в три часа дня. Было не жарко, так как кумулостратусы, как их называет наш ученый-метеоролог Сенька Ращупкин, закрыли почти все небо.

Прежде чем начать раскапывать курган, Иван Фомич велел фотографу нашей экспедиции Никите Пересунько сфотографировать курган с разных сторон. У Никиты аппарат «Зоркий». Он хорошо снимает, только карточки потом не дождешься. Чаще всего Никита снимает Нинку Шук под тем предлогом, будто у нее фотогеничное лицо. А когда мы попросили объяснить это слово, Никита не смог этого сделать, а только сказал, что у всех знаменитых киноартисток фотогеничные лица. Вот и сегодня, снимая курган, Никита ухитрялся везде ставить на первый план Нинку, «для оживления пейзажа», как он говорит. Наши девчонки это заметили, шушукались и смеялись, а Никита делал вид, будто ничего не замечает.

Илья Терских сел на раскладной стульчик и начал рисовать курган акварелью. Иван Фомич это одобрил, потому что Илья рисует замечательно. А мы с Васькой сказали ему, что если даже не найдем в кургане ничего, то его рисунок будет экспонатом нашего музея.

Обследование кургана показало, что мы не первые явились сюда с раскопками: в разных местах виднелись старинные ямы, заросшие травой и с обвалившимися краями, но видно было, что никто из побывавших здесь ранее нас не довел дело до конца.

Мы начали раскапывать одну из ям, поглубже прочих и находящуюся ближе к вершине.

Иван Фомич разбил нас на три двадцатиминутные смены. Мы зашумели, что если двадцать минут работать, а сорок отдыхать, то дело не пойдет и лучше установить наоборот.

– Еще намахаетесь, – сказал Иван Фомич. – В работу надо втягиваться постепенно.

В этот день мы сделали немного.