Текст книги "Целующие солнце (СИ)"

Автор книги: Александр Матюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Присаживайся, – сказала Лена. – Тут хорошо.

– Верно. Я раньше любил гулять по крышам.

– А сейчас разлюбил?

Я пожал плечами. От Лены пахло лекарствами и гарью, будто ее кожа навсегда впитала в себя воспоминание об авиакатастрофе.

– Времени не хватает, – сказал я, – на сон-то иногда выкроить не успеваю, не то, что до крыш добраться.

– Такой весь занятой?

– Вроде того.

– Кем работаешь?

– Фотографом. Сейчас, наверное, уже нет, надоело как-то.

Лена закрыла глаза и глубоко вздохнула носом, расправив плечи и расставив в стороны длинные руки. Недокуренная сигарета выскользнула из тонких пальцев и упала на край парапета, брызнув веером ярких огоньков.

– Какая здесь свежесть! – прошептала она. – Никогда бы не подумала, что тут так хорошо. Я сегодня расспросила медсестру про городок. Он волшебный. Девственная природа! Леса, сопки, грибы, ягоды! Воздух настолько чистый, что мои легкие, которые привыкли к этому вечному городскому дыму, к испарениям канализации, к выхлопным газам, к запахам всяких дешевых закусочных и заваленных свалок, они просто разрываются от неожиданной эйфории. Это как накормить человека, который не ел неделю, горячим жирным супом, картошкой с маслом и добавить пивка. Как я еще не умерла от того, что мои легкие разорвало свежестью? Не пройму. Знаешь, я была бы не прочь провести здесь остаток лет. И умереть бы здесь, а? Хорошая идея, как считаешь?

Я кивнул, немного сбитый с толку ее резкими переходами. Лена открыла глаза, наклонилась и посмотрела через парапет вниз. Свет от фонарей очертил изящные формы ее лица.

– А там ходят люди, – сказала она восхищенно, – такие… плоские. Как в играх. Нереальные. И они не подозревают, что мы тут наверху сидим и смотрим на них. Забавно. А почему тебе надоело фотографировать?

– Не знаю. Каждая работа когда-нибудь надоедает. Решил отдохнуть, может быть.

– Неправдоподобно, – сказала Лена, – как будто сам себя убеждаешь. Так не должно быть.

– Почему это неправдоподобно?

– Ну, фотограф – это никакая не работа, а хобби. Или удовольствие. А удовольствие не может надоесть. Видимо, существует какая-то другая причина.

– Тогда попробуй рассказать о себе. Так, чтобы было правдоподобно.

– Обо мне не очень интересно.

– И все-таки? Кем работаешь?

– Неудачницей со стажем. Второй год работы пошел. Ладно, я шучу. Я потомственная гадалка. Предсказываю будущее, решаю различные проблемы ментального характера. Тем и живу.

– Тоже шутишь?

– Сейчас как раз ни капли.

– Как-то не похожа.

– Образ гадалки – это глупый стереотип. В кино и книгах они совсем не похожи на реальных.

– И после этого ты обвиняешь меня в неправдоподобности?

Она засмеялась звонким, заразным смехом.

– Ну, подумаешь, не похожа я на гадалку. На неудачницу, между прочим, тоже. Но, посмотри, не смогла нормально долететь из Мурманска до Питера. Рухнула вниз, словно атомная бомба. Ба-бах! И разнесла овраг к чертям собачьим! Воробьев всех перепугала. Нормально это?

– Посмотри с другой стороны. Ты осталась жива.

– У меня на ногах живого места нет от порезов и ссадин. Левую стопу я вообще не чувствую, потому что отморозила. Смотри.

Она пересела, вытянув ноги на парапете, сама откинулась назад, упершись руками в бетон. Халат наполовину распахнулся, обнажая маленькие круглые груди с аккуратными сосками. Я торопливо перевел взгляд на ноги, кусая губы от внезапно нахлынувшего волнения.

– Видишь? Я ее почти не чувствую до колена.

Кожа на левой ноге действительно была темно-синего, а в некоторых местах вовсе черного цвета с многочисленными кровавыми прожилками, опутывающими свободные от бинтов участки, подобно умело сплетенной паутине.

– А болит? – спросил я, не решаясь оторвать взгляда от ноги.

– Не очень. Я же на лекарствах, забыл? Как и ты.

Я никогда не боялся девушек и почти всегда умел находить с ними общий язык, но сейчас от этой бесстыдной простоты, от непринужденной позы, в которой сидела Лена, совсем не пытающаяся заправить халат, я задрожал, как подросток, впервые в жизни ласкающий взглядом обнаженную женщину на обложке глянцевого журнала.

– А еще из-за аварии я не попала вовремя на встречу с одним важным человеком. И его подвела и сама как-то подмочила репутацию. Я не говорю уже о том, что потеряла кучу денег. А ты говоришь, что мне повезло. Как думаешь, могут отрезать?

– Кого? – не понял я, разглядывая камешки на сером бетоне у ее пальцев.

– Ногу, Фил, ногу. Прекращай делать вид, что моя грудь тебя ни капли не смущает.

– А зачем ты ее…

– Я обожаю гулять по крыше без одежды. В обнаженности есть какая-то замечательная странность. Не находишь? Только я и сигарета. Одна сигарета, потому что пачку деть некуда. Закуриваю сигарету и гуляю по крыше, в чем мать родила. Прогуливаюсь мимо труб, мимо желобов, присаживаюсь на металлические козырьки и загораю.

– А если кто-то увидит?

– Ну, это их проблемы. Ладно, если ты сильно смущаешься, я заправлю.

– Будь добра.

Она свесила ноги с парапета, запахнула халат и выудила из кармана сигаретную пачку и пластмассовую зажигалку.

– Я боюсь, что ногу мне все же отрежут. Я же гадалка, не забывай, у меня на подобные вещи нюх. А если присовокупить мое зверское невезение, но так все и выходит, как на блюдечке. Может, откроешь истинные причины своей затянувшейся депрессии?

Я сел рядом, свесив одну ногу. Внизу был центральный вход в больницу. Под круглым пластиковым козырьком стояло несколько человек. Лена закурила, смешав свежесть ночи с табачным дымом.

– Почему ты решила, что у меня депрессия?

– К гадалке не ходи, – усмехнулась Лена, – ладно, буду серьезно. Ты сказал, что больше не фотографируешь. А это значит, что тебе либо выкололи глаза, либо настигла депрессия. Глаза у тебя на месте, как я погляжу. А если будешь махать руками и отрицать очевидное, я все равно не поверю. Рассказывай.

– Ты странная.

– Не страннее тебя.

– Почему ты решила найти меня?

– Потому что мне скучно лежать в палате. Представь эту тесную палату с четырьмя кроватями. На койке у окна, справа, лежит старушка, которой девяносто два. Ее привезли умирать, хотя все отрицают. От старушки жутко смердит. Запашок стоит такой, будто она ходит под себя каждые десять минут. А еще на тумбочке стоит один стакан, где хранится челюсть, и второй стакан, где хранится стеклянный глаз. Зачем она его вынимает – одному богу известно. Старушка постоянно разговаривает с Богом. Тихо бубнит себе под нос. Это нервирует. Койку слева занимает огромная усатая женщина. У нее проблемы с обменом веществ и, видимо, с гормонами. Она такая большая, что не помещается на койке целиком. Ей приходится сидеть, убрав подушку и одеяло. Она все время разгадывает скандинавские кроссворды и грызет карандаши от усиленного мозгового труда. Хруст стоит страшный. Иногда он заглушает даже разговоры старушки с Богом. Самое ужасное, что эта огромная женщина любит комментировать то, что она делает. Поэтому кроссворды мы вынуждены решать всей палатой. К слову, на койке возле двери, справа от меня, лежит молодая девушка, которой вырезали гланды. О, нет, она не разгадывает кроссворды, не хрустит карандашом и даже не общается с Богом. Девочка у нас притащила портативный телевизор, поставила его у изголовья своей кровати и целыми днями смотрит подростковые сериалы. Несколько раз у меня возникало желание отправить ее на встречу с Богом, но меня взяли сомнения на счет того, что она сможет добраться до Рая, и вот я решила покинуть славное общество.

– Отличный рассказ, – восхитился я.

– Спасибо. Так что там у тебя с депрессией? Дай угадаю. Та самая Аленка, которой ты грезил в темноте палаты?

– Ты, видимо, настоящая гадалка!

– В следующий раз возьму с собой карты, – она снова не докурила. Затушив окурок, она разжала пальцы и наблюдала за тем, как он в неистовом вращении, словно потерпевший аварию вертолет, падает вниз. Ударившись о пластиковый козырек над входом, окурок сполз вниз и исчез из поля зрения.

– Вот так мы все со временем сгораем и куда-то падаем, – задумчиво сказала Лена. – Судьба достает одного из нас из картонной пачки, затягивается, высасывает все самое лучшее, а потом выбрасывает сгоревшую, ненужную оболочку черт знает куда. А зачем? Просто потому что ей это нравится? Нервы успокаивает? Или балуется? Вот чего не могу понять.

Перед моими глазами внезапно совершенно четко возник образ Судьбы, молодой девушки, почему-то в старинной шляпке с широкими полями, с темной сетчатой вуалью на лице, в темных же перчатках до локтя, обрамленных золотыми цепочками, вьющимися, словно змейки. И в руке у Судьбы я увидел длинный мундштук из красного дерева, на кончике которого корчился в судорогах от невыносимой боли какой-то безликий, костлявый человечек.

Я вздрогнул и увидел на лице Лены веселую улыбку.

– Ох, какие образы! – сказала она. – Согласись, прогулки по крыше так будоражат фантазию, что дух захватывает. Ладно, давай все-таки вернемся к Аленке. Мне не терпится услышать о причинах депрессии. Что случилось? Не сошлись характерами?

Волнение и решительность, овладевшие мной, когда я стоял перед дверью на чердак, куда-то улетучились, а их место стремительно заняли сомнения. Можно ли открыться перед ней? Можно ли рассчитывать, что поймет? Это был страх, который протянул руку к моему сердцу. Я не знал, стоит ли что-нибудь говорить? Но сидя там, на краю крыши, между светом звезд и фонарей, я вдруг решил рискнуть.

– Она умерла, – сказал я, – разбилась на самолете год назад. По моей вине.

– Неожиданно, – Лена почесала пластырь на щеке, – продолжай.

– Тебе интересно?

– Спрашиваешь!

– Я не уверен, что хочу все рассказать.

– Можешь ограничиться самым главным. Или, хочешь, я буду задавать вопросы, а ты отвечай? Так легче, я пробовала. Какой был рейс?

– Из Москвы в Казань.

– Деловая поездка или полетела домой?

– Домой. Мы с ней расстались. Страшно поругались за несколько дней до этого, Аленка собрала часть вещей и уехала к Гале. Это подруга ее. А я, со своей стороны, не сделал никаких попыток помириться.

– А должен был? Ты виноват в ссоре?

– Конечно. Ну, то есть, в то время я считал себя абсолютно правым, но сейчас… даже не сейчас, а через несколько дней…

– Из-за чего поссорились-то?

– Да так…

Я неопределенно пожал плечами. Тяжело было возвращаться к воспоминаниям. Неприятно и вместе с тем страшно.

– Дай угадаю, – сказала Лена, – она заявила, что ты совсем ее не понимаешь, а ты в недоумении спросил, с чего бы это? Потом она сказала, что ты совсем ослеп, потому что не замечаешь, каким ты стал скучным, безликим и занятым, а ты вообще не понял, о чем она говорит. А потом слово за слово, хлесткая фраза одна за другой, никто никого не сдерживает, переходите на крик, каждый наслаждается своим превосходством, хочется унизить другого, победить, втоптать в грязь, доказать, что прав ты и никто другой. Так все было?

Я криво усмехнулся, соглашаясь.

– Добавить нечего, Лен. Но ты не открыла Америку. Не одни мы так ссорились.

– Я эгоистка. Радуюсь сейчас, что у меня такого не было. Можно постучу по дереву? – Лена постучала себя кулаком по лбу и подмигнула. – Все так ссорятся, верно. Но в тот день перегнули палку.

– И до этого случались приличные ссоры. Мы в последние полгода цапались, как голодные собаки за брошенную кость. До сих пор не пойму почему.

– Но палку-то все-таки перегнули.

– Ага. Она рванула к Гале. Потом два дня не брала телефон…

– А ты не сильно-то и звонил?

– Верно. Пару раз. Я тоже был на нее зол, понимаешь. Это сейчас легко говорить, что я был неправ, что понял все слишком поздно, но, блин, где были мои мозги, когда я вместо того, чтобы купить цветы и отправиться к Аленке, упасть перед ней на колени и просить прощения, позвонил Антону и отправился с ним на фотосессию? Мы два дня фотографировали, как заговоренные, как будто пальцы прилипли к фотоаппаратам. И ведь получал удовольствие, я и думать забыл об Аленке. Я даже уголком сознания, даже мимолетно не задумался о том, что она чувствует, о чем думает, что творится в ее душе. Злость, обида, отчаяние – это про нее. А я фотографировал с Антоном, смотрел на мир через призму. А через объектив мир совсем не такой настоящий. Он выдуманный. Нереальный. Легкий какой-то, поддающийся обработке. Разве я мог тогда подумать, что спустя два дня никакая обработка уже не поможет?..

– И она улетела, – уточнила Лена, вертя в руках незажженную сигарету.

– Да. Написала смс, что хочет отдохнуть от наших отношений, предложила временно не созваниваться и не переписываться. Кое-какие вещи оставила у меня. И улетела… А через двадцать пять минут после взлета самолет загорелся и рассыпался прямо в воздухе.

Лена зажмурилась.

– Прости, – быстро сказал я, – понимаю, каково тебе…

Лена тряхнула головой, вынула из кармана зажигалку и закурила, задумчиво разглядывая ночное небо.

– Она сгорела?

– Да. Но она была еще жива, когда ее нашли. Аленка пролежала в коме почти семь дней. Врачи поддерживали жизнь, пока не выяснилось, кто она такая. Потом приехали ее мать из Казани и я. Мы успели попрощаться.

Я замолчал, вспоминая, раздирал не успевшие зарубцеваться раны прошлого. Стремительно остывающий воздух морозил нос и уши, царапал щеки. Лена тоже молчала, пускала дым кольцами и смотрела на небо. Затем произнесла тихо:

– Твоя Аленка была падающей звездой. Самой настоящей. Красивой, но стремительно гибнущей. Вспыхнула в ночи и исчезла.

– Не надо так…

– Мне можно, – сказала Лена, – посмотри на меня. Я тоже горела и падала. Просто мне повезло немного меньше. Я выжила, а, значит, никакая я не звезда. Так, девчонка из Москвы, которая села не на тот рейс. Истинное величие жизни в красивой смерти. Аленка умерла невероятно красиво. Я ей завидую.

– Она жутко мучилась.

– Откуда ты знаешь? Может, мучилась, может – нет.

– Ты невероятно цинична, – пробормотал я и поднялся.

– Не дуйся, Фил. Не надо. Я всегда говорю то, что думаю, – осадила она мягко и взяла меня за руку. – Если успеешь – привыкнешь.

– Все равно пора идти. Уже ночь.

– Это не тюрьма, а больница. Никто нас не потеряет, – ответила Лена, – хотя, может, действительно нужно хорошенько выспаться. Когда еще представится такая возможность? Знаешь, как лечат депрессию? Есть много методов, но самый лучший, на мой циничный взгляд, это хорошенько поорать. Зло так, от души, чтоб горло драло. Можно сцепиться с кем-нибудь, но я обычно встаю перед зеркалом и кричу. Я обожаю злиться на саму себя. Я есть зло для самой себя. Кричу на свое отражение, выплескиваю всю свою злость – и депрессию как рукой снимает. Попробуй.

Я слушал ее невнимательно. Мне было обидно за ее цинизм, за свою открытость и за мимолетное возвращение в прошлое. Состояние, с которым я выбрался на крышу, измельчало, словно озеро во время засухи, казалось уже не таким прекрасным, вялым, серым, совершенно ненужным. Зачем мне прежние крылья, с помощью которых я летал по крышам в объятиях любимой, которую давно потерял? Уж лучше останусь, как есть, поникший, уставший, разочаровавшийся… Закроюсь в твердой оболочке настоящего. Пусть не увижу за толстым и стенами будущего, но зато никогда не вернусь в прошлое. Никогда.

– Надо поорать, – сказала Лена и стряхнула пепел с крыши, – покричи на меня, Фил. Ну, я сука, циничная стерва. Покричи. Ты со мной поделился откровенным, а я проигнорировала, сижу тут перед тобой, практически голая. Раздражаю. Покричи, покричи. Ну!

Внезапно накатила нечеловеческая усталость.

– Не хочу я на тебя кричать.

– Ты постарайся.

– Нет. Не поможет.

– Почему? Ну, почему. Фил? Какой ты странный. Ну, хочешь, я начну говорить гадости про твою Аленку? Прямо сейчас? Тогда покричишь?

– Замолчи! – сказал я тихо. – Замолчи, Лен!

– Но ведь тебе будет легче, – отозвалась она. – Ладно, не хочешь, буду молчать. Хотела как лучше. Моя жизнь такая. Я всегда хочу, как лучше, а получается черт знает что. Невезение, невезение.

– Пойдем, – сказал я и потянул ее за руку.

Лена выбросила недокуренную сигарету и встала с парапета.

– Как хочешь, – сказала она, – могло бы быть лучше, но не получилось, извини.

Мы спустились с крыши, прошли по притихшим ночным коридорам, не встретив никого и ничего. На лестничном пролете между пятым и четвертым этажом Лена отпустила мою руку и, придвинувшись почти вплотную, так, что я ощутил тепло ее тела, ее дыхание и легкий запах горелого, шепнула на ухо:

– Я серьезно, Фил. Покричи. Ты так долго забирался в свою депрессию, что только криком и поможешь. До завтра.

После чего она бесшумно убежала по ступенькам вниз.

Я вышел в коридор и столкнулся с дежурной медсестрой, еще одной из тех типовых моделей, только с яркими красными волосами и следами от пирсинга над бровью и в подбородке. На вид ей было не больше двадцати. Медсестра как раз искала меня, чтобы впрыснуть в вену очередную порцию антибиотиков, обезболивающих, витаминов и еще неизвестно чего.

Я пошел за ней в палату, шаркая тапочками, ощущая зарождающуюся вновь боль в пояснице, и накатывала усталость, словно мешок цемента на плечи.

«Интересно, – подумал я в тот момент, – а существует ли лекарство, которое залечит раны в душе?»

И сам себе ответил, что, не существует таких лекарств.

Мучайся, Фил.

Глава тринадцатая

Мои прогулки по крышам в начале двадцать первого века плавно сменились просиживанием перед компьютером и тщательнейшим изучением программ по работе с фотографией. На улице гремели салюты, свежеизбранный президент выуживал из одного рукава прекрасных лебедей, а из другого – мир и благополучие для народа; столица тонула в лучах жаркого летнего солнца, оптимизм озарял лицо едва ли не каждого встречного от двухлетнего карапуза в розовых шортах, до морщинистой старушки-нищенки, подпирающей стену клюкой около дома. Мир вокруг стремился к обычному человеческому счастью, а я просыпался по утрам, наспех завтракал горячей яичницей с хлебом и мчался в магазин, к старому доброму «Pentium-2», огромному семнадцатидюймовому монитору, оглушительно завывающему кулеру и приветливой, но совершенно неработоспособной «Windows Millenium». Всколыхнувшийся от пришествия нового тысячелетия мир, наполнившийся ожиданием счастливых перемен, чем-то напоминал эту новую операционную систему: аляповатые краски и милая картинка создавали иллюзию того, что жить с ней станет проще, жить станет веселей. Но уже после третьего «слёта», постоянных зависаний и перезагрузок становилось ясно, что проще вернуться к серости прошлой операционки и не ведать проблем. Мир стряхнул иллюзии со своих плеч лишь через несколько лет, а новую операционную систему я снес к чертовой матери через месяц.

Примерно в тоже время в моей жизни появилась Аня Захарова, бойкая молодая жена племянника Архитектора.

На ее хрупких плечах лежал весь семейный бизнес. Этот груз Аня несла с легкостью человека, твердо шагающего к намеченной цели и уверенного в том, что никакая сила на свете не способна преградить ей путь. Цель Ани была простая – завоевать рынок интим услуг и раскрепостить, наконец, скованный российский люд, стереть в порошок старые советские суеверия и опровергнуть ставший незыблемым догмат о том, что у нас в стране секса нет. Неважно было, что фразу за много лет исковеркали до неузнаваемости, что секс был и процветал, что в каждом киоске можно было купить не только презервативы, но и смазки и даже китайские фаллоимитаторы. Аня стремилась поднять услуги интима на более качественную высоту. Прежде всего – развить в людях стремление к разнообразию в сексе. Она заказывала изысканное интимное белье, которое на ощупь было как божественное откровение, качественные глянцевые журналы, которые на фоне отечественного ширпотреба казались грациозными лебедями в окружении неухоженных куриц, привозила диски с видео пособиями – не простую порнуху, а качественные уроки, удачно совмещающие в себе приятный просмотр с полезной информацией. Полки магазина были завалены средствами интимной гигиены, настолько разнообразными в цветах и запахах, что рябило в глазах и закладывало в носу. Презервативов насчитывалось семнадцать разновидностей; о предназначении некоторых я гадал много месяцев. О резиновых женщинах на самый изысканный вкус, фаллоимитаторах и латексных вагинах можно было и не упоминать – они появлялись с завидным постоянством и с невероятной скоростью раскупались бойкими посетителями, что нередко наводило на мысль о скором демографическом буме (ну, или, как минимум, о возвышении сексуального образования населения над всеми прочими образованиями жизни).

Кого Аня недолюбливала, так это геев и лесбиянок. Ничего не могла с собой поделать, питала к ним исключительно врожденную неприязнь, как, например, некоторые не любят черную икру или не переносят запах бензина. В тот момент, когда я устроился на работу, Аня ездила во Францию, прогуляться по Пикадилли, подышать воздухом Монмартр, заглянуть в Лувр и поглядеть на Париж с высоты Эйфелевой башни. Аня не планировала эту поездку, но одна знакомая подкинула дешевый тур-пакет, и отказаться от соблазна было сложно. Там же, в Париже, в одном из ресторанов, где по утрам подавали бесплатный кофе и вкусный вишневый пирог, а в обед у дверей стоял скрипач и играл мелодию, которая дрожащими звуками ласкала слух и тревожила душу, там Аня познакомилась с очаровательным гомосексуалистом по имени Рамидос. Аня никогда в жизни не думала, что придет в восторг от подобного знакомства. Рамидос был темнокожим, от него приятно пахло, он бегло разговаривал по-русски, жил в Москве и учился в МГУ. Рамидос покорил Аню своим отличным знанием литературы, хорошим вкусом в кино и музыке, а также общительностью, вежливостью и умением подмечать множество мелочей. При росте в сто девяносто сантиметров, он казался Ане (которая макушкой головы едва дотягивалась ему до ключицы) великаном из какой-то волшебной страны. У него были ровные белые зубы, красивое тело, ухоженные ногти. Он отлично разбирался в одежде и в парфюме. Аня была очарована и заинтересована, поскольку ей редко доводилось сталкиваться с людьми, удачно сочетающими в себе обаяние, ум и чарующую внутреннюю красоту. Первые два дня они провели вместе, прогуливаясь по улицам Парижа, изредка останавливаясь в ресторанах и кафе, прячась от летнего солнца в сквериках и парках. Вечером третьего дня Рамидос провел ее в гей-клуб, чтобы познакомить со своими друзьями. Аня была очарована еще больше. Из Парижа она уезжала с твердым убеждением, что в старой шутке о том, что гомосексуалисты – это настоящие мужчины, существует огромная доля правды.

Славик Захаров был чрезвычайно удивлен, когда через несколько дней после приезда Аня заявила, что собирается расширить ассортимент магазинов, создав специальные отделы для геев и лесбиянок. Славик нормально относился как к тем, так и к другим, но ему в голову не приходило уделять им усиленное внимание. Впрочем, Славик с Аней жили в любви и понимании не первый год, а за это время он успел убедиться в том, что его жена обладает редким упорством и настойчивостью, поэтому не стал спорить и оказал посильную поддержку. В центральных магазинах учредили специальные отделы. В периферийных магазинах (а одном из которых работал я) дела обстояли скромнее…

Аня подошла к магазину раньше меня. Я приметил ее невысокую, но ладную фигурку издалека, решив, что это ранний клиент. Жара еще не окутала столицу, в тени было довольно прохладно, а первые лучи солнца робко терзали улицы. До этого момента я слышал об Ане от Славика (вскользь) и от Архитектора, который несколько вечеров подряд, в силу каких-то внутренних переживаний, занялся анализом прожитой жизни и совершенно неожиданно пришел к выводу, что главным его достижением стало сватовство Славика к Ане. Аня слепила из бывшего раздолбая-студента с вечными перспективами настоящего делового мужчину, помогла ему освоить тернистый путь бизнесмена, родила ему сына и, главное, вернула Архитектору веру в то, что настоящая любовь все-таки существует.

В руках у Ани был вместительный пакет черного цвета.

– У меня к тебе просьба, – сказала Аня, когда мы познакомились. Я выяснил, что она жена начальника, а она выяснила, что я хорошо знаю Археолога, к которому питала теплые чувства еще со времен своего студенчества (оказалось, что несколько лет назад Славик с Аней жили в той комнате, где теперь живу я). К тому же Аня была старше меня всего на год, поэтому мы как-то сразу перешли на «ты». Она обладала истинным женским обаянием, благодаря которому мужчины всегда относились к ней с уважением.

Она поставила пакет на кассовую стойку и вынула из него несколько номеров немецкого гей-журнала. Журнал, как выяснилось позже, пользовался широкой популярностью.

– Я не успеваю разносить журналы по магазинам. Мне бы найти человека, который согласился бы после работы или в свой выходной заняться этим делом. Работа не пыльная и не требует много времени. Свежие номера поступают раз в две недели. Прибавку к зарплате обещаю.

– Как раз хотел купить себе велосипед, – я улыбнулся.

– Вот и замечательно. Как говорится, был бы спрос.

Велосипед я купил себе еще через неделю. С того момента и до осени следующего года, когда я впервые повел Аленку по лестничному пролету старой многоэтажки, я перестал гулять по крышам.

Москва оказалась не хищником, который стремительно бросается на растерянную жертву, впивается когтями, рвет на части. Москва оказалась болотом. Я завяз в ее суетливости, в ее нескончаемых делах, в многочасовых пробках, многокилометровых переездах. Я и сам не заметил, как с головой окунулся в работу, просиживал часами за изучением «Фотошопа», продавал фаллоимитаторы, развозил на велосипеде гей-журналы. Катастрофически не хватало времени на сон, на романтику, на личную жизнь. Вечера в компании с Археологом сокращались до неприличных двадцати минут, потом я уходил спать или позорно вырубался прямо в момент разговора. Археолог не злился, а только посмеивался и бормотал, что столица, мол, затянула еще одну молодую душу.

– Скоро от тебя останется обтянутый кожей скелет, – говорил он, дрожащими пальцами очищая вареную креветку, – и этот скелет, как Белый Кролик Кэрролла, будет смотреть на часы и вечно везде опаздывать. Потому что успеть везде в столице невозможно. Если только ты не многолик, словно Будда.

И я действительно не успевал. Время кружило меня, совсем не многоликого, а обыкновенного недавнего студента, с большими амбициями, но небольшими возможностями. Я почти забросил фотографировать, закинул фотоаппарат на полку в шкафу и все больше обрабатывал на «Фотошопе» чужие фотографии, которые притаскивал с фотопроб Славик.

К слову, киносъемки Славика тянулись медленно, будто жевательная резинка, но все же тянулись. Осенью он арендовал несколько гаражей и нанял мастеров по декорациям для создания нужных ему макетов. Ближе к Новому Году Славик пришел к Археологу и громко хвалился, что завел знакомство с одним известным московским сценаристом, который предложил свои услуги за небольшую плату. А немного позже объявились несколько ведущих актеров, пробы с которыми проходили в вышеупомянутых гаражах и привели Славика в дикий восторг. Пожалуй, только в те зимние дни за прошедшие полгода я взял в руки фотоаппарат. Славик пригласил меня лично сделать фотосессию. Затем фотоаппарат снова улегся на полку, а я вернулся к «Фотошопу», все явственней примеривая на себе начинающую становиться популярной профессию фотодизайнера.

В июле я поступил на дизайнерские курсы. Спустя два месяца я ехал на велосипеде по узкой улочке, изнывая от жары и держа в одной руке банку колы, и на меня из-за поворота вылетел лихой гонщик на тонированной «семерке». Я чудом ничего себе не сломал, но велосипед разлетелся в хлам, а автомобиль, сбивший меня, скрылся за следующим поворотом. Радуясь тому, что черный пакет с гей-журналами остался цел, я поднял его и пешком отправился в интим-магазин, который находился в трех кварталах от места происшествия.

Падая с велосипеда, я разодрал себе кисть левой руки до крови, разбил бровь и порвал на коленке джинсы.

В магазине я застал молоденькую продавщицу Любу, студентку медицинского, которая обожала немецкую порнографию и солировала в одной панк-группе. Увидев мою разбитую бровь и руку, она пришла в дикий восторг и пообещала за минуту вернуть меня к жизни. Правда, йода поблизости не нашлось, и Люба, оставив мне на попечение магазин, убежала в аптеку.

По магазину скользила вечная прохлада, полумрак скрывал лица. Между стеклянных витрин бродило несколько человек. Я положил пакет на прилавок, обернулся, пытаясь охватить взглядом весь зал. У витрин с огромными резиновыми пенисами сидела на корточках девушка. Ее лицо, охваченное голубоватым светом витрины, выражало бурную смесь восторга, удивления и испуга. Казалось, девушка так увлечена созерцанием мужских достоинств размерами от 22 до 27 сантиметров, что случись на улице ядерная война, она бы не заметила разрушений. Возбужденный недавней аварией, наполненный адреналином от злости потери велосипеда и боли, я перекинул всю заполнившую меня энергию на эту девушку.

А, может быть, черт дернул за язык.

– Я б посоветовал вон тот, двадцатишестисантиметровый, – громко сказал я, обращая внимание не только девушки, а и всех остальных. Лица из полумрака смущенно зыркали на меня глазами. За год работы в интим-магазине я уже давно усвоил, что заведения подобного рода похожи на библиотеки. Главное здесь – тишина. И еще по возможности не мешать другим посетителям. Поэтому звуки моего возбужденного голоса, казалось, разорвали интимную атмосферу, раздавили в прах тишину.

Девушка повернулась, нашла меня взглядом и поднялась с корточек.

– А вы консультант? – поинтересовалась она, стремительно нанося ответный удар, разрушив мою наглость полным отсутствием смущения, легкой наивностью в голосе и невинным, кристально чистым взглядом.

Устоять было трудно, почти невозможно. Словно вышибли из-под ног табуретку, а шею затянуло тугой петлей.

– Консультант, – отозвался я, выдержав удар ее глаз, – могу подсказать, показать, еще что-нибудь, если хотите.

В уголках ее губ зародилась та легкая улыбка, которая означает, что правила игры понятны и такому наглому молодому человеку, как мне, следует опасаться следующего удара.

– А если захочу?

– Тогда покажу.

– С удовольствием. Показывайте.

– Прямо здесь? – уточнил я, улыбаясь от дуэльного возбуждения.

– А вас что-то смущает? Вы же консультант, обязаны рассказать о товаре, показать его сильные и слабые стороны, утаить недостатки и выпятить достоинства.

– Мы говорим об одном и том же?

– Видимо, да.

Девушка подошла ближе. Локоны ее густых пепельных волос, завиваясь кольцами, падали на глаза. В эти глаза я готов был прыгнуть и утонуть в их сиянии, словно котенок.