Текст книги "Целующие солнце (СИ)"

Автор книги: Александр Матюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава шестая

Воспоминания любят издеваться. Они играют временем, словно это жевательная резинка. Растягивают его, надувают пузыри, рвут на части, чтобы потом склеить вновь. Иногда я путаюсь, не могу разобрать, что было минуту назад, а что – год или два. А еще воспоминания и фантазия, они, черт возьми, близкие друзья. Такие близкие, что иногда их можно спутать. Очень легко спутать.

Мгновение назад я летел над лесом, видел падение самолета, и казалось, что горячий ветер превратит мои легкие в пар. А потом я начал падать вместе с Аленой, тогда, два года назад.

Ее самолет, рейсом Москва – Казань, развалился надвое прямо в воздухе. Как будто сломали сигарету. Алена находилась в центре, ее кресло вышвырнуло в холодный зимний воздух, ремень порвался, и она выпала. Говорили, что она была без сознания уже в тот момент, когда самолет развалился. А еще она горела, падала с многокилометровой высоты, как горящая головешка, или как звезда. Может быть, кто-нибудь с земли видел ее одинокую, горящую, и загадывал желания. Одному богу известно, что она сама чувствовала в тот момент.

И вдруг я оказался рядом с ней. И Аленка, моя милая Аленка, была такой же, как прежде. Мы падали вместе в бесконечной темноте.

«Падаем» – прошелестела Аленка. Ветер ревел в ушах, но ее голос я расслышал так, как если бы мы лежали на кровати в тишине, тесно прижавшись друг к другу.

«Падаем» – согласился я мысленно.

Аленка улыбнулась. От нее исходило какое-то странное ровное свечение. Я с беспокойством оглядел ее лицо, но не увидел следов от ожогов.

«Ты ни капли не обгорела» – подумал я.

«А должна была?» – удивилась она.

«Ну, да. Я видел тебя на следующий день, ты… – я запнулся, но разве можно удержать мысли? Они сами выпрыгнули из головы, неудержимые – это было ужасно»

«Так я умерла?» – улыбка медленно сходила с ее лица.

«Ты была в коме еще неделю. Потом, да, умерла…»

Ветер рвал ее соломенные волосы. Казалось, мы просто висим в воздухе, но я посмотрел вниз сквозь рваные облака, сквозь искаженный воздух различил землю, расчерченную неровными полосками света. Земля кружилась и нарастала, будто это не мы падали – а она. Ветер швырнул меня в сторону, перевернул, и я увидел далеко вверху вспышки яркого света. Что-то взрывалось. Небесная геенна огненная, адово пекло.

Аленка падала рядом. Она протянула руки, мы обнялись, крепко прижались друг к другу. Я почувствовал ее горячее дыхание. И мне нестерпимо захотелось, чтобы все вокруг стало сном. Чтобы я проснулся вместе с Аленкой в одной кровати, чтобы мы жили, как и раньше. Чтобы большой город не забрал у меня единственного человека, которого я любил в этой жизни. Но Аленка умерла, так и не приходя в сознание, а я вообще находился непонятно где, между жизнью и смертью, падал на деревья, а, может, лежал мертвый на дне выкипающего озера.

Аленкино дыхание сделалось прерывистым.

«Но я ведь не обгорела! Может быть, я тогда выживу? Может, мы упадем удачно?»

Как смешно это звучало – упадем удачно.

«Нет, солнце, – шепнул я мысленно, – мы не упадем удачно. Мы вообще не упадем. Потому что это наш с тобой сон»

И она прижалась еще крепче, не хотела отпускать. Не хотела терять мгновения необъяснимого сна.

А земля приближалась. И стало совсем неуютно.

«Не хочу расставаться – зашептала она. – Не хочу, не хочу, не хочу…»

Но расставание было неизбежным, так же как и все, что осталось в прошлом, уже никогда не изменится. Судьба выжгла наши линии жизни каленым железом.

А теперь все. Прожиг завершен.

Глава седьмая

В начале нового тысячелетия все вокруг бежали вперед, а я все еще бродил по крышам домов и фотографировал.

В период короткого знакомства с Москвой я успел продать две фотографии в желтую газету, пожил полгода у хорошего приятеля, а потом переехал в маленькую комнату в двушке на краю столицы и нашел работу в интим-магазине. Время летело быстро, а моя жизнь – еще быстрее.

В одной из комнат вышеупомянутой двушки жил хозяин квартиры – пожилой археолог и легкий пьяница. Широкой русской души человек – противоречивый и непонятный во всем. В силу своей образованности и показной интеллигенции, он старался не уходить в запои, хотя пил пиво на кухне каждый вечер. Он материл правительство, хотя ни черта не понимал в политике. Он собирал банки на улицах, хотя пенсию получал втрое больше моей зарплаты.

С наступлением сумерек археолог доставал из холодильника запотевшую двушку пива, ставил на стол литровый бокал и медленно, со знанием дела, заполнял его до краев. Затем происходила торжественная церемония подготовки закуски. Как правило, это была сухая рыба, креветки или что-нибудь из чипсов. К креветкам Археолог питал особенную страсть. В годы бурной молодости он жил в Мурманске, где креветки не деликатес, а обычное повседневное блюдо. Их он тогда полюбил и научился искусно готовить (говорят, именно блюдом из тигровых креветок, Археолог покорил свою будущую жену). Кухня пропиталась запахом вареных креветок. За квартирой в целом вообще мало кто ухаживал. Жена Археолога умерла несколько лет назад, а из родственников у него остался только племянник, который изредка наведывался в гости. Племяннику, ясное дело, было не до уборки.

По вечерам, если я был дома, Археолог нерешительно стучался в дверь комнаты (он вообще был человеком нерешительным и чрезвычайно вежливым), заглядывал и спрашивал, не хочу ли я посидеть с ним на кухне за компанию. Как правило, я соглашался. Археолог наливал себе пиво (мне предлагал пару раз, но я отказывался, и предложений больше не поступало), раскладывал закуску и начинал рассказывать какую-нибудь занимательную историю из жизни. А историй у него было хоть отбавляй. В шестьдесят девятом, например, двое ученных с Урала телеграфировали в Москву, что откопали на берегу какого-то озера Ад. Самый настоящий, с чертями и адским пламенем. Якобы, два экскаватора не там копнули, не туда заехали и провалились аккурат в пекло, откуда полезли хвостатые черные твари с рожками. Вызванные в экстренном порядке наряды милиции оцепили территорию, отстреляли вылезших чертей и объявили оцепленную зону Совершенно Секретной. В областном центре тут же связались с Москвой. Москва прислала дополнительные вооруженные силы и отряд археологов для выяснения обстоятельств. В отряд входил и нынешний хозяин квартиры. Вместе с взводом солдат, на четырех уазиках, под прикрытием двух танков, они въехали в оцепленную территорию. Вдалеке светилось бардовое марево, становилось нестерпимо жарко, словно направлялись прямиком в жерло действующего вулкана. Какие были у ученых датчики – все зашкаливали. Стрелка компаса бешено вертелась. Среди редких атеистов возникли предположения, что это не Ад вовсе, а упавшая много лет назад летающая тарелка (в конце шестидесятых НЛО как раз входило в моду). Другие шепотом доказывали, что это просто-напросто магма, вырвавшаяся из трещины на поверхность, а все остальное додумали испуганные люди. Мой Археолог ехал в третьем уазике, и ему в то время было так нестерпимо жарко, что он готов был стащить с себя всю спецодежду и остаться в одних трусах. Марево становилось таким сильным, что окрасило небо в багровые тона. Затем вдруг возник странный гул, а в следующее мгновение (тут мысли Археолога путались, и он некоторое время молча ел креветки, чтобы сосредоточится), в следующее мгновение уазик перевернулся. Просто вот взял и перевернулся – как будто чья-то невидимая рука взяла его, как детскую игрушку, и поставила вверх колесами. И так все уазики и танки разом. Те люди, которые шли пешком (немного их было, но все равно жалко), упали на землю, корчась в судорогах и вопя от боли. Они ослепли, причем, по показаниям, каждый по разной причине. Один увидел вспышку белого света, другого просто накрыла тьма, третий почувствовал жжение в глазах, а потом зрачки как будто лопнули, и так далее. Тем же, кто находился в машинах (в том числе и Археологу) привиделось вдруг, как из земли вырастают гигантские рога. Во множественном числе. Земля задрожала, с рогов посыпались комья земли, показались мохнатые лбы и покрытые бурой шерстью рожи. Отвратительнейшие рожи. С розовыми пятачками вместо носов, с неровным частоколом желтых зубов, с безвекими глазами навыкате. Черти, одним словом. Гигантские черти. Наваждение было столь реалистично, что многие забились в истерике, пытаясь выбраться из перевернутых автомобилей. Археолог же, до этого убежденный неверующий, разом вспомнил все молитвы, которые слышал в детстве от бабушки, начал усердно молиться и креститься, зажмурившись и обильно потея. Очень уж не хотелось заканчивать свою жизнь, угодив прямиком в Ад. Он чувствовал, как сотрясалась земля, и слышал противное похрюкиванье и визг.

Затем раздались автоматные очереди (как потом выяснилось, стрелял рядовой Шапрыгин, выбравшийся из перевернутого танка), и у Археолога вдруг возникло в душе странное, необъяснимое жжение. Он как будто испытал сильнейшее чувство вины за все человечество разом и за Шапрыгина в частности (как потом, опять же, выяснилось, подобное чувство возникло и у всех остальных выживших). А затем кто-то завопил, раздались еще выстрелы, и вдруг стало очень и очень холодно. И наступила тишина. Археолог осмелился открыть глаза и обнаружил, что багровое марево исчезло, что мир вернул себе привычные цвета, и что чертей нигде нет. Как затем рассказывали очевидцы, рядовой Шапрыгин отважно вступил в бой с одним из чертей и даже отстрелил тому рог. Тогда черти (было их пятеро или шестеро) все разом кинулись на рядового, поглотили его, да и исчезли, вместе с несчастным, Адом и маревом. Уцелевшие археологи и военные еще долгое время боялись выбраться из перевернутого транспорта (если не считать трагически ослепших, которые все корчились на земле и кричали), а когда выбрались, пустились наутек по равнине, подальше от проклятого места. Тем же вечером два вертолета сбросили на Секретное Место бомбы. А еще позже создали специальную комиссию (власти любят создавать специальные комиссии по любым поводам), которая занималась «Делом по Уралу» больше полугода. В оцепленный сектор запускали специально обученных собак, потом туда пробралось несколько человек, и еще пролетал один самолет-шпион. В конечном итоге, комиссия по результатам расследования пришла к выводу, что это были не настоящие черти, а таинственные подземные чудовища, еще не открытые ученными как вид. Сожрав несчастного Шапрыгина, они насытились и убрались восвояси. Главными доводами против чертей было: они не реагировали на многочисленные молитвы, они довольствовались одним только Шапрыгиным, хотя грешников явно было больше, и никто не заметил у них раздвоенных копыт и хвостов. В общем, логика железная.

С тех пор, правда, Археолог решил на всякий случай носить на шее крестик, изучил Библию и зазубрил несколько молитв.

Вот такие истории рассказывались долгими вечерами в тесной кухне, где пахло креветками и пивом. Правда, обычно я предпочитал гулять по крышам. В Москве трудно найти место для простора. Это когда приезжаешь на Казанский вокзал в волшебную декабрьскую ночь двадцатилетним юношей, с необъятной мечтой в голове, кажется, что Москва – бескрайняя, полная таинственных мест. На самом деле это не так. Москва забита людьми под завязку, как горошек в банке. Краев у этой банки действительно не видно, но не потому, что их нет, а потому что вокруг вечная толкотня и суетливость. А если хочется остаться одному, избавиться от лишнего внимания, то единственный выход – забраться на крышу какого-нибудь дома. Такой выход, по крайней мере, видел я. На крышах было спокойно и одиноко. В тот год вокруг меня еще не вились стайками молоденькие девушки фотомодели, не крутились агенты и редакторы журналов, репортеры и журналисты. Я мог урвать кусочек своего одиночества, насладиться изысканным вкусом тишины и покоя. Я забирался на крышу и гулял. С крыш был виден золотистый закат. С крыш облака казались такими близкими, что можно было протянуть руку и потрогать их. С крыш весь этот безумный столичный мир казался далеким-далеким, выдуманным и нереальным. Может быть, это был единственный способ отвлечься и успокоиться, расслабить нервы. Или мне так казалось. Я гулял с фотоаппаратом – на тот момент моим единственным другом, протянувшим мне руку из прошлого – и делал первые столичные снимки. Только через год с хвостиком мои первые фотографии заблестят на обложках глянцевых журналов. А в то время я был одинок, и в одиночестве чувствовал всю прелесть жизни. Я фотографировал небо – темное, серое небо, набрасывающее пелену ночи. Я фотографировал голубей на ржавых антеннах, в лужах, на парапетах и прямо под ногами, когда они, красивые и наглые, не желали улетать (ну, будете тогда моими фотомоделями). Я фотографировал лужи, листья, другие дома, другие крыши, луну, звезды, чье-то белье, вывешенное на балконе, пустые сигаретные пачки, смятые пивные банки, окурки, спички, отпечатки пальцев, забытые плоскогубцы, куски проволоки. Было время, которое я проводил на крышах до рассвета. Я видел убегающую луну и ленивое солнце, поднимающееся из вечности. Оно казалось таким близким, что можно было его обнять и поцеловать. Я фотографировал все, что видел, подчиняясь внутреннему порыву, какой-то труднообъяснимой душевной страсти. Я не мог остановиться, потому что… сложно остановится.

Затем, в один из вечеров пришел племянник. А мы вкручивали вторую лампочку в кухне. Археолог, в свойственной ему мягкой и совершенно ненастойчивой манере, но часто и жалобно напоминал о том, что от тусклого желтого света у него болят глаза и кружится голова. Такой был характер – ничего не говорить прямо, а тихо напоминать, будто в сторону, будто жалуясь кому-то невидимому. В тот вечер я купил дополнительную лампу, поярче, забрался на табурет и, поддерживаемый Археологом, вкручивал ее в патрон. Табурет под ногами нещадно шатался, я ощущал себя декабристом, которого вот-вот вздернут на виселице. Археолог что-то суетливо лепетал: у него остывали креветки, а пена на пиве давно осела. У Археолога был припасен рассказ о корейцах, и он изнывал от желания приступить к любимому делу. По кухне разносилось бормотание о том, что не следовало беспокоиться, что бог с ней, с лампой, и, мол, зачем я вообще взялся за это дело, жили в полумраке, да и жили бы себе дальше…

В тот момент, когда лампа загорелась, раздался звонок в дверь. Археолог, отпустив табуретку, поспешил открывать – он всегда радовался неожиданным гостям, даже если это были люди из ЖКХ. На пороге стоял племянник, Славик Захаров, молодой, на три года всего старше меня, круглолицый и широкоплечий, с вечным добродушием на большом лице. Из-за лишнего веса он страдал отдышкой. По его щекам и лбу постоянно лил пот.

Славик держал в городе сеть интим-магазинов, для которых заказывал товары прямиком из Германии. В этом была его «фишка», этим Славик очень гордился. Параллельно Славик снимал кино. Искусству кинематографа он поклонялся с детства, когда в его жизни впервые появился видеомагнитофон и были затерты до дыр первые кассеты с фильмами Жана-Клода Ванн Дамма и Сильвестра Сталлоне. От боевиков, правда, Славик быстро перешел к ужастикам, потом переключился на экранизации комиксов и стал горячим поклонником человека-паука и людей икс. Правда, кино снимал про зомби. В распоряжении Славика были две новенькие цифровые камеры (из Германии), оператор (студент четвертого курса ВГИКа, старый знакомый, еще со школы, не раз Славиком битый в туалете), человек шесть почти профессиональных актеров и даже специально обученный мастер монтажа, которого за глаза называли «монтажником». Съемки начались активно, еще летом, но быстро уперлись в существенную проблему – не было хорошего гримера. А зомби без грима как-то не смотрелись. Еще Славик подозревал, что в дальнейшем он столкнется с проблемой компьютерных спецэффектов, поэтому временно работу приостановил и занялся поиском профессионалов.

К Археологу Славик наведывался периодически, раз в две недели. Они пили пиво, вспоминали родственников, делились новостями (у Славика новостей было существенно больше), иногда пели песни под гитару и будили соседей. Ко мне Славик относился с симпатией, а когда узнал, что я фотограф, стал допытываться, умею ли я работать в новомодном «Фотошопе». Я честно признался, что не умею. Славик огорчился. Для съемок фильма ему нестерпимо нужен был фотограф. Огорчился, правда, ненадолго. В тот вечер, когда я вкручивал лампочку, оживленный Славик поставил на стол упаковку пива «Балтика» и предложил мне работу в интим-магазине.

«Понимаешь, какое дело, – говорил он, – тут я убиваю двух зайцев одновременно. Мне нужен работник, это раз, и мне нужен человек, который смог бы толково разобраться в «Фотошопе», это два. Ты, Фил, подходишь по всем статьям. И за раз и за два! Ты будешь работать в магазине, я тебе туда поставлю компьютер с программкой, и сможешь сидеть и разбираться, сколько влезет»

В те дни мое финансовое положение оставляло желать лучшего. До критичной отметки дело пока не дошло, но галопом приближался тот день, когда придется выгребать из карманов остатки мелочи, чтобы купить хотя бы пакетик чая. Заманчивое предложение Славик закрепил обещанием хорошего аванса. Интим-магазин находился всего в двух остановках метро от дома, график работы меня вполне устраивал, а возможность сидеть целый день за «Фотошопом», да еще и с разрешения потенциального работодателя – чудо чудесное, по-другому и не скажешь.

В общем, я пораскинул мозгами, мы дружно распили по банке пива, закусили креветками, и я согласился.

Археолог тут же на радостях поведал нам историю о корейцах.

А затем в моей жизни появилась Аленка.

Глава восьмая

Лес принял меня с небрежным равнодушием, словно едва ли не каждый день ловил падающих с неба людей, словно это была привычка, от которой сложно избавиться.

А я летел, проваливался в темноту бессознательного и выныривал в реальность, будто кто-то поставил перед глазами бешено крутящуюся карусель. Нос заложило, а кожу пекло так, словно именно сейчас и ни минутой позже я подхватил какую-то диковинную лихорадку. В одно мгновение это закончилось. Я ударился об упругий настил сухих листьев, покатился, что-то ломая, потом снова почувствовал пустоту, куда-то полетел и упал лицом в мягкий, влажный мох. Холодная до дрожи вода затекла под ворот, в сапоги, за пояс. Наверное, в это мгновение от меня повалил густой пар. Я дышал запахом перегноя и влаги – такого резкого, что мутило, и темнело в глазах. Может быть, я тонул, но был так слаб, что не мог пошевелить и рукой. Один раз я уже тонул, в детстве, когда прыгнул следом за старшим братом с обрыва в бурную реку. Прыгнул для того, чтобы не показаться трусом, хотя плавал плохо и совершенно не представлял что такое дикий, бешеный поток ледяной воды, вперемешку с грязью и ветками. Брат вынырнул и тотчас загреб к берегу. Я разогнался и пригнул «солдатиком», сложив руки по швам, вытянув ноги и крепко зажмурившись. И в мое тело впились миллионы ледяных иголок, меня подхватило течением, закрутило, как белье в стиральной машине. Я открыл глаза, но увидел вокруг только темноту. Тогда в душе зародился нечеловеческий страх. Я закричал, напрасно теряя остатки воздуха, задергал руками, и потом, наконец, всплыл, жадно глотая воздух, показавшийся мне обжигающим. Я загреб к берегу, а брат уже прыгал за мною, чтобы помочь. Один бы я не доплыл, потому что ноги свело судорогой – но в тот момент, когда начал тонуть (из глаз брызнули горькие слезы досады, не хотел я вот так умирать), брат подхватил меня и дотащил до берега. Перепугались оба, а брат, к тому же, подхватил воспаление легких, которое позже переросло в хроническое.

Сейчас у меня не было сил сопротивляться, да и брата рядом не наблюдалось. Ноги свело, вода журчала под ухом, а я лежал, и мне было все равно. В голове шумело от удара. Безвольная кукла-марионетка, которой перерезали все веревочки. Пьеро, брошенный на произвол судьбы в одном из тысяч оврагов.

Не помню, сколько я так лежал, погружаясь в горячий бред и выныривая в ледяную реальность. Потом вода холодной струйкой затекла между потрескавшихся губ в набитое углями горло – я закашлял, вода брызнула через нос. Я как-то резко поднялся на локтях (что-то хрустнуло между лопаток) и чихнул. Изо рта, вместе с брызгами воды, вылетел извивающийся земляной червь. Желудок свело резким спазмом, и меня стошнило. Поскольку не ел ничего с утра, то стошнило зеленой вязкой желчью, горькой и едкой. Привкус горечи привел в чувство, вернул окружающему миру резкость.

С трех сторон обступили влажные огромные камни, зеленые ото мха и травы. По камню слева резво сбегал ручеек, сверкающий на солнце, исчезал в мелкой изумрудной траве, которой, как ковром, было покрыто все вокруг. Тихое журчание ручейка было единственным звуком, нарушающим тишину вокруг. Из земли тоже во множестве торчали камни, видимо только чудом я не упал ни на один из них и не переломал себе все подряд. В тех уголках оврага, куда не добирались солнечные лучи, кружился туман, словно призраки сотни лет не могли найти успокоения и ожидали здесь своего часа. Четвертая сторона утопала в высокой траве, за которой проглядывался крутой подъем между стволами деревьев – правда, в моем случае спуск. Я посмотрел выше, но обзор закрывали верхушки деревьев. Невозможно было угадать, где находится озеро и упавший самолет. Только ветер доносил едва уловимый запах гари.

Под ладонями струился тот самый ручеек, настырно пробивающий себе дорогу неведомо куда. Пальцы замерзли. Неожиданно меня пробила крупная дрожь, зубы дружно застучали друг о дружку. Я попытался подняться, но дикая боль в спине скрючила пополам, обожгла глаза кипятком, забрала силу из рук. Я упал лицом в воду, задыхаясь от боли. Никогда не верил, что может быть такая боль – неконтролируемая, нестерпимая, боль, от которой хочется выть. Эта боль делает бессильным, возвращает к первобытным страхам, заставляет забыть о настоящем, превращает в эгоиста, который думает только о себе, о себе, о себе.

Я заскулил, как пес, не чувствуя ног.

И вдруг сквозь плотный кокон боли я услышал чей-то стон. Он прорвался, как затухающее эхо, как человеческая речь сквозь помехи радио. Стон – и тишина.

Я открыл глаза и увидел в нескольких метрах от себя девушку. Она сидела под гигантским валуном, который склонился над ней в бесконечном падении. С камня свисали лохмотья мха и сыпались желтые листья, словно дождь из золота. Девушка вытянула вперед обнаженные ноги и склонила голову так, что спутанные белые волосы закрывали лицо. Руки безвольно висели вдоль тела, ладони исчезали в траве. Она походила на куклу, которую забыли на полке в шкафу. Меня почему-то смутили ее обнаженные ноги. Пальцы на ногах скрючились, словно их свело судорогой. Девушка вновь издала слабый стон. Я осторожно приподнялся на руках. Боль в спине, между лопаток, начала пульсировать, отдалась в голове, но я был предупрежден, застыл на мгновение, пережидая. Потом, осторожно перебирая руками, пополз вперед. Нечувствительные ноги болтались, будто тряпичные. Только где-то в области колен то и дело вспыхивали и угасали мелкие точки боли.

В приглушенной, прибитой тишине оврага можно было различить лишь журчанье воды и слабый стон девушки. Ее стройные тонкие ножки, так смутившие меня минуту назад, оказались покрыты мелкими мурашками. На левом бедре темнел глубокий порез, криво уходящий вниз и исчезающий в воде. Лужа, в которой сидела девушка, была темной от крови.

Я подполз ближе и осторожно протянул руку к волосам. В тот момент, когда мои пальцы миновали волосы и где-то там прикоснулись к нежной коже ее лица, девушка прошептала, заикаясь и клацая зубами:

– Х…холодно.

Я вздрогнул от испуга, хотя, по сути, чего боялся-то? Одернул руку. Девушка сама подняла голову. Волосы распались, открывая юное лицо с острыми скулами, тонкими бледными губами и пятнами размытой туши вокруг глаз.

– Холодно, – повторила она, слепо моргая, щурясь в полумраке, будто ее слепили редкие лучи солнца, – можно прикрыть ноги чем-нибудь? Полотенце есть?

Она словно находилась в другом мире, не видела и не слышала ничего вокруг. Я дотронулся до ее руки. Девушка даже не вздрогнула. Кожа на руке была ледяной и гладкой, словно осколок льда.

– Мне бы чаю, – сказал она, – согреться.

– Здесь нет… – начал я, но слова вырвались рваным хрипом. Я закашлял, потом повторил, – здесь нет чая. Вы понимаете, где находитесь?

Девушка заморгала. Повернула голову в мою сторону.

– Я вас не вижу, – испуганно сказала она, – я не вижу! Дайте мне открыть глаза! Зачем вы это делаете?

– Делаю что? О, боже. Вы из самолета?

Девушка издала горлом слабый булькающий звук, заклокотала, словно индюшка.

– Зачем вам меня слепить? – прошептала она, – ну? Я же не из тех, кто будет показывать на вас пальцем и смеяться. Верните мне мои глаза!

Правая рука выскользнула из воды. Тонкими ледяными пальцами она впилась в мой подбородок.

– Я же ничего плохого не сделала! – успела крикнуть она. Я резко подался назад, а девушка в истерике расцарапала подбородок. Она вращала головой, выставив перед собой руку со скрюченными пальцами. Два ногтя у нее сломались, еще один на безымянном пальце болтался. Когда-то это были красивые ухоженные ногти, даже, наверное, не наращенные, а свои.

– Отойди от меня, уродище! – прошипела она – Люди смеются за твоей спиной. И ты не сможешь ослепить каждого. Все равно будут те, кто подставит тебе подножку или ударит палкой по горбу! Вот увидишь!

У меня не было терпения с ней объясняться. Я подался вперед и схватил девушку за плечи. Она ударила меня по спине, но ногти даже не оцарапали куртку. Она зашипела, словно змея, оскалилась и попыталась укусить. Я навалился на нее всем телом и хорошенько встряхнул. Ее шипение застряло в горле. Девушка внезапно обмякла и голова безвольно упала мне на плечо. Дыхание сделалось ровным. Я убрал волосы с лица и увидел, что глаза девушки закрыты, а по щекам, словно слезы, стекают темные струйки туши. Губы посинели от холода.

– Вот и хорошо, – прошептал я самому себе, – вот и хорошо.

Меня била крупная дрожь. Не чувствуя собственной боли, я прополз за спину девушки. Блузка ее была изодрана в клочья и частично обгорела. Спину обильно покрывали мелкие водянистые волдыри от ожогов. Юбка на талии влипла в тело. Я почувствовал тошноту и головокружение; что не увидели глаза и не уловил нос, добавило воображение. Мне показалось, что воздух вокруг пропитан запахом горелой плоти. Пришлось крепко зажмуриться, чтобы прийти в себя. Затем я осторожно обхватил руками ее плоский упругий животик, стараясь не касаться ожогов. Несколько волдырей все равно лопнули бледной сукровицей. Стало еще хуже, меня замутило. Я с силой потащил девушку из ямы с водой, боль в пояснице сковала движения яростными атаками. Ноги девушки ушли под воду с громким всплеском. В нос ударил уже не воображаемый, а самый настоящий запах горелого, запах смерти. Я свез миллион прозрачных волдырей с ее кожи, и руки мои стали липкими от сукровицы. Я вытащил ее из ямы, положил на траву и упал рядом, перевернувшись на спину. Сердце стучало в висках с такой силой, словно собиралась порвать вены и выплеснуть кровь наружу. Боль била меня, хлестала, сводила судорогой руки, впивала острые иглы в позвоночник. Я кричал, не в силах сопротивляться.

А над головой мирно и молчаливо стоял лес, кружились желтые листья, сорванные редкими порывами ветра. Кусочек утреннего голубого неба рябил пухлыми облаками. И откуда-то со стороны тянулась тонкая ниточка дыма.

Потом боль утихла, и пришло долгожданное облегчение. Тело сводило судорогами, я еле сдерживал рвотные позывы, но оттого, что нет больше миллиона игл, впивающихся в позвоночник, было так хорошо, так безумно радостно, что я, не контролируя себя, хихикал и корчился. Корчился и хихикал. Затем я увидел радугу. Она прорвала облака и ударилась разноцветьем в мох. Раздалось шипение, все вокруг заволокло паром. А с радуги катился радостный старик Игнат. Почему-то он был в белом халате, а в обеих руках сжимал медицинские шприцы без игл. Игнат катился на заднице, высоко задрав голые волосатые ноги. На правой стопе болтался тапок. «Уж мы-то вам вколем! – кричал он хрипло и смеялся, – по самое первое число получите!»

Игнат скатился с радуги, упал в мох и растворился. Следом исчезла радуга, а в чистом голубом небе вдруг возникло яркое солнце. Оно висело точно над головой, словно специально подвешенное, чтобы слепить и вызывать слезы. Я повернул голову и обнаружил, что девушка отползла подальше к камням, на небольшой островок сухой травы. Солнце освещало ее обгорелую спину и голые посиневшие ноги. Она лежала на животе в странной позе, спрятав одну руку под себя, а вторую вытянув далеко вперед, как будто тщетно пыталась до чего-то дотянуться. В этот момент я испытал странное облегчение – за секунду мне вдруг показалось, что девушка, так же как и радуга и старик были всего лишь моим бредом. Но она лежала неподалеку. Хотя и ее поза, и шрамы на ногах и спине, и рваные завитушки обгорелых волос должны были вызывать жалость и сочувствие, я почувствовал, как мне становится хорошо, уютно и радостно. Значит, не один. Значит, не бред. Значит, выкарабкаемся. Да и не могли не выкарабкаться. Скоро найдут. Кто найдет, как найдут и, главное, будут ли искать – об этом я не думал. В голове возникали образы полумифических спасателей, репортажи о которых часто крутили по телевизору. Вот они вытаскивают пожилую старушку из горящего дома: из окон бьет черный дым, взвивается к небу толстыми клубами, и из дыма выныривает человек в каске, дым цепляется за него, вихри огня кружатся ярко за его спиной, а на руках – седовласая старушка без сознания, но живая. Или, вот спасатели вылавливают из воды жителей какой-нибудь южной станицы, которой не посчастливилось встать на пути взбесившейся весенней реки: на туго натянутых канатах они отважно нависают над бурным потоком и протягивают руки помощи этим барахтающимся, словно котята, пострадавшим. А затем в репортажах показывают крупным планом открытые чистые лица спасателей – они вспотевшие и раскрасневшиеся от спасений. Кажется, будто их работа доставляет такое неописуемое удовольствие, что и самому хочется бросить все и пойти спасать людей. Я никогда не встречал спасателей на улицах. Я никогда не присматривался к людям, которые проходили мимо меня, да и по телевизору смотрел передачи о спасателях разве что за завтраком, мимоходом, несколько минут, когда глотал горячий кофе и жевал разогретый в микроволновке бутерброд с сыром. Для меня они были сказкой, чем-то не совсем реальным. Думаю, не только для меня одного. Никто никогда не задумывается, что в водовороте жизни может образоваться смертельная воронка, которая засосет в один миг, так стремительно, что не успеешь протянуть руку вверх, где на туго натянутом канате будет висеть спасатель. Никто не поднимет головы, что бы его там разглядеть. Пока не припечет. Пока не ударит. Пока не засосет.