Текст книги "Недостойный"

Автор книги: Александр Максик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Я записал это. Это стало моей первой записью. У меня была такая тетрадь для сочинений с черно-белой, под мрамор, обложкой. Новехонькая. Черной ручкой я написал на первой странице; «Измениться может все, но только при условии самоотверженных действий».

Он взял со своего стола стопку книг и медленно пошел по классу, раздавая их. Мы сидели тихо. Стыдно сказать, но у меня по телу бежали мурашки.

Я следил за ним – не за тем, как он кладет книги на наши столы, как передвигается по классу, а за тем, как смотрят на него девочки. Я с самого начала ему завидовал.

– Вопросы есть? – спросил он.

Кудрявый парень в другом конце класса снова поднял руку.

– Как тебя зовут?

– Колин Уайт, – ответил он с сильным дублинским акцентом. – Сэр, вы сказали, что мы находимся здесь по своему выбору. Но я сюда не записывался. Меня просто сюда отправили.

Мистер Силвер медленно кивнул и произнес:

– Тебя просто сюда отправили.

Уилл

Вначале всегда хорошо. Ты преодолеваешь шок раннего вставания. Радуешься, что выходишь из дому вместе с уборщиками улиц. Тебе приятна утренняя прохлада. Ты один из первых в булочной, pain aux raisins[11]11
  Хлеб с изюмом (фр.).


[Закрыть] еще теплый. Достаточно вылезти из постели, чтобы обрадоваться возвращению.

Все твои планы. Изменения, которые ты внесешь. Ты отдохнувший, тебя переполняет энтузиазм, ты – как эти дети с их новыми тетрадками, их обещаниями быть лучше.

Каждый сентябрь мы даем одни и те же обещания.

Ты стоишь перед своим классом и говоришь, чего от них хочешь. Говоришь серьезно, откровенно и веришь в свои слова. Ну, или я верил. Сентябрь – и год только начинается.

Если проявишь мягкость на старте – утонешь. Поэтому ты очаровываешь их жесткостью, взглядом усмиряя болтунов, осаживая заводил. Ты даешь им ответственность и свободу. Показываешь, что они тебе не безразличны, что ты любишь свою работу. Даешь им понять, что любишь книги, идеи, учебу, философию, все, что угодно. Задаешься вопросом: не связано ли удовольствие от возвращения в школу исключительно с возможностью поактерствовать, с тем, что тебя обожают? Спрашиваешь себя, не является ли преподавание, то преподавание, которым занимаешься ты, всего лишь созданием себе популярности? Ты знаешь свою аудиторию. Знаешь, на что способен. Ты ничего не можешь с собой поделать.

Начинаешь ты всегда одинаково. Стоишь на сцене, подавая себя, радуясь, что снова в классе. Что не свидетельствует против твоей веры в преподавание, потому что ты веришь. Немного есть вещей, в которые ты веришь больше, и ты хочешь сделать что-то хорошее. Но одновременно происходит и это чудо: ты стоишь перед группой людей, которые тебя любят и считают сильным и мудрым.

Все это внимание – ему трудно сопротивляться. И если честен, то признаешь, что еще до того, как стать учителем, ты представлял себе почтение учеников, свою способность соблазнять, истории, которые ты расскажешь, мудрость, которой поделишься. Ты знаешь, что преподавание – это сочетание театра и любви, эгоизма и веры. Знаешь, что гораздо важнее не предмет, который ты преподаешь, а то, как ты его используешь.

Это был мой третий год преподавания в МФШ, десятый – преподавания вообще. Мне было тридцать три года.

Я вел четыре класса: три группы английского языка у десятиклассников – «Приключения Гекльберри Финна», «Макбет», «Гроздья гнева», «О гражданском неповиновении» – и одну группу Семинара старшеклассников. Этот класс, считал я тогда, станет отдушиной после десятиклассников – после повторяющихся объяснений разницы между трансцендентализмом и романтизмом, объяснений, почему Макбет «так говорит», после попыток убедить учеников, что Торо имеет отношение к их жизни.

Нельзя сказать, что мне не нравилось преподавать в десятом классе. Но программа была одна и та же из года в год. Я устал слушать свой голос. Устал от навязших в зубах Джоудов[12]12
  Персонажи романа американского писателя Джона Стейнбека «Гроздья гнева» (1939).


[Закрыть], Блейка, Уитмена. Мне никогда не надоедал «Макбет», но усталость, которую я испытывал, работая в этом классе, меня тревожила. Я сосредоточил свою энергию на семинаре.

Сартра я впервые прочел в Греции. Я пробежал вдоль скал. Вернулся к себе в гостиницу, истекая потом, чтобы набросать в тетради план будущего урока. Экскурсии и темы эссе. Это был первый курс, который я сумел создать из ничего без влияния кафедры английского языка.

Я верил, что этот семинар меня поддержит, пронесет через мой третий год в МФШ. Я вывернусь наизнанку, выложусь полностью, буду давать трудные задания, стану учиться вместе с учениками, учить так, словно я первый год в школе. Впервые за время своего пребывания в МФШ я буду приходить в класс со всей ответственностью. То есть не планируя побега, новой карьеры, отказавшись от идеи учить нуждающихся безымянной африканской страны, дешево жить в Таиланде – от любой другой фантазии, с помощью которой я привык избегать видимой стабильности своей нынешней жизни.

Гилад

Я вижу их лица, их рюкзаки, одежду, тетради.

Кара Ли, тихая, задумчивая кореянка, любительница сидеть на задней парте. Ариэль Дэвис, странная, надменная, убийственно сексуальная девушка с длинными черными волосами. Джейн Вудхаус, которая однажды пришла в школу с ангельскими крыльями и все свои заявления начинала словами: «Не знаю, что я тут хочу сказать». Абдул аль-Мади, нервный и болезненно неуклюжий. Хала Бедави, грациозная и улыбающаяся, умнейшая ливанка, которая понимает все на двадцать минут раньше остальных. Колин Уайт, грубый жилистый паренек из Дублина, казался совершенно не на месте в МФШ. Он источал скрытую жестокость, какой я не видел в дорогих международных школах. Альдо «как-то там», который старался сесть как можно ближе к Ариэль и всегда с ней соглашался. Она издевалась над ним, то одаряла, то лишала внимания, в зависимости от настроения. Рик Томпкинс, сильный, самонадеянный футболист, и еще красивая Лили Бревет с косами и тяжелой грудью.

Как-то в начале того года она нарисовала на доске переплетение линий. Я скопировал их в свою тетрадь, которая до сих пор у меня. В те месяцы я записывал все, что мог. Представлял, будто снимаю фильм: с деревьев за полем камера перемещается в класс. Мистер Силвер сидит за столом. А потом он поднимает глаза. И – начинает.

Я слушал. Зарисовывал. День за днем записывал диалоги, и теперь это служит затейливой картой.

На первой странице вот что:

Далее под этим рисунком я поместил тот же рисунок, но на сей раз поверх него начертил сетку.

Вот как это выглядит по нашему убеждению.

– Экзистенциалисты более или менее верят, что человеческий мир таков. – Он указал на эти каракули. – Что говорит Сартр о вскрывателе писем?

Впервые он задал классу прямой вопрос. Не помню, знал ли я, что сказал Сартр о том, кто вскрывает письма, но знаю, что не я отвечал на этот вопрос.

Руку поднял Колин Уайт.

– Ты Колин, верно?

– Да, сэр.

– Два момента, прежде чем ты ответишь на мой вопрос. Первое: не нужно поднимать руку, и второе: пожалуйста, не называй меня «сэр». У меня от этого мурашки бегут по спине.

Мы засмеялись.

– Сартр не говорит о вскрывателе писем, сэр, он говорит о ноже для разрезания бумаг.

Мистер Силвер с улыбкой кивнул:

– Правильно, Колин. Спасибо за точность. Но ты ведь понимаешь, что это два названия одного и того же предмета?

– Да, сэр.

– Тогда в чем смысл?

– Вы просили поправлять вас, сэр.

– Действительно, просил. Также я просил не называть меня «сэр», и однако же ты сделал это трижды после моей просьбы.

– Привычка, сэр. Простите.

Я запомнил разговор, потому что мистер Силвер пошел на поводу у Колина. Было бы гораздо легче отмахнуться, проигнорировать вопросы, велеть замолчать. Но он соблюдал правила игры. Учителя, из моего опыта, ничего подобного не делали. Они не перешучивались с классным клоуном. Они всегда пытались, пока не прозвенел звонок, чего-то добиться. Им недоставало уверенности рискнуть и поддаться на хитрость одного из нас.

Мистер Силвер, похоже, не стремился ничего добиться. Казалось, его не заботит необходимость разобраться с главой или хотя бы закончить начатый разговор.

– А что значит этот рисунок, мистер Силвер? – спросила Хала, выведенная из себя их беседой.

Он улыбнулся ей и снова повернулся к Колину:

– Мы закончили?

Колин кивнул.

– Прежде чем займемся рисунком, давайте разберемся с ножом для разрезания бумаг, если точно придерживаться перевода. Хала, что Сартр говорит о ноже для разрезания бумаг?

– Он говорит, что нож для разрезания бумаг, – улыбнулась она ему, заигрывая, – обладает сущностью прежде своего существования.

– Совершенно верно. В отличие?

– В отличие от меня.

– То есть?

– То есть, согласно Сартру, мы не обладаем сущностью до своего существования. То есть мы в отличие от вскрывателя писем или ножа для разрезания бумаг находимся здесь без заранее известного плана, для чего мы здесь.

Мистер Силвер медленно кивнул и улыбнулся Хале.

– Совершенно верно, – произнес он и выдержал театральную паузу. – А почему вообще это важно или интересно? Почему нам следует об этом думать? В чем смысл данной идеи? Какое отношение она имеет к вашей жизни? Почему у Сартра были причины защищать экзистенциализм? Ведь цель этой лекции прежде всего защита экзистенциализма.

Колин немедленно ответил:

– Почему мы обязаны как должное воспринимать, что это нам вообще интересно? Почему нам следует об этом думать? Что есть какой-то смысл? Что это имеет какое-то отношение к нашей жизни?

Колин откинулся, сложив на груди свои тонкие руки.

Мистер Силвер посмотрел на Колина. Мы все наблюдали за ним. Он выдержал взгляд Колина, а потом на его губах медленно появилась слабая улыбка.

– Кто-нибудь хочет ответить на вопросы Колина?

– Потому, приятель, что это, во-первых, полностью отрицает существование Бога.

Это сказала Лили, сидящая рядом со мной и перерисовывающая к себе в тетрадь загогулины с доски. Лили носила длинные юбки в стиле хиппи и огромные свитера, ходила с сумкой из джута и каждый раз по-новому заплетала косы. Она посмотрела на свой рисунок и покачала головой.

– Как тебя зовут?

Она ответила, по-прежнему глядя в тетрадь. Щеки у нее вспыхнули, словно от смущения за эту вспышку страсти.

– Продолжай, Лили, – велел он, глядя на Колина, который уставился в потолок.

Она набрала воздуха и впервые посмотрела прямо на Колина. Ждала встретиться с ним взглядом, и когда это произошло, он пожал плечами и вызывающе расширил глаза.

– Послушай, приятель. Если до нашего рождения для нас нет плана, тогда либо Бог не существует, либо Ему плевать на нас с высокой колокольни. Простите.

Силвер покачал головой:

– Продолжай. Скажи, что считаешь нужным.

– Хорошо. Итак, если у Бога нет для нас плана или Его вообще нет, тогда множество людей в полном дерьме. Это во-первых. А во-вторых, если Сартр прав и мы находимся здесь без причины, тогда мы вообще в полной заднице. Простите.

Мы засмеялись, завороженные новизной сквернословия в классе. Силвер пожал плечами:

– Кто-нибудь может еще что-то добавить? Лили права? Давайте ради нашей дискуссии допустим, что Сартр прав, что плана нет и даже нет Бога. Тогда, как утверждает Лили, мы «вообще в полной заднице»?

Сидящий в центре класса Абдул аль-Мади, с широко раскрытыми глазами и нервный, кивнул.

Силвер повернулся к нему.

– Кажется, тебя это заинтересовало. Назови свое имя.

– Абдул, – тихо ответил он. – И… э… я не понимаю, что вы тут говорите, честно. Бог существует, и недостойно утверждать, что Его нет. План точно есть. Это написано. В смысле он написан.

– О Боже, – пробормотала со своего места Хала.

– Продолжай, – подбодрил его Силвер.

– Ну, это все.

– Единственный человек, который заявляет, что Бог не существует, это Сартр. Мы всего лишь используем возможность его правоты, чтобы понять его философию.

– Но Он существует.

– О Боже, – повторила Хала.

– Хала? – повернулся к ней Силвер.

– Абдул, есть возможность того, что Он не существует, – настаивала она.

Абдул несколько раз кивнул, громко выдохнул через рот, но промолчал.

– Абдул, – обратился к нему мистер Силвер, – я не утверждаю, что Бог существует или не существует. Мы исследуем чьи-то идеи, пытаемся понять их последствия и так далее. Важно рассмотреть точку зрения других людей, ты так не считаешь?

Он ничего не сказал. Хала, похоже, готова была взорваться. Колин ухмыльнулся. Я пристально смотрел на Силвера. Ариэль играла своими волосами и закатывала глаза, глядя на Альдо. Альдо усмехнулся и убрал с глаз волосы. Кара сочувственно смотрела на Абдула. Джейн делала вид, будто читает Сартра. Лили с изяществом водила ручкой по бумаге, а Рик, прищурившись, смотрел на Абдула.

– Посмотри на доску. Это, по мнению Сартра, то, во что мы рождаемся. Помни: я не утверждаю, что он прав или ошибается, а только, Абдул, пытаюсь разъяснить его идеи. Бессмысленную жизнь, лишенную порядка. Мы рождаемся в этот мир без особой цели. Никто не сказал: «Хм, я знаю, что мне нужно для этого дела, мне нужна женщина, и – раз! – женщина создана». Вот так появляется вскрыватель писем. Но не так, по мнению Сартра, рождаются человеческие существа. К сведению, я не стану предварять каждое свое утверждение словами «по мнению Сартра». Как вы понимаете, если только я специально не оговорю этого, я объясняю его точку зрения и точку зрения всех, кого мы будем обсуждать. Прошу вас, вернувшись домой, не говорить родителям, что я безбожный язычник, который хочет убедить вас, что ваши верования абсурдны.

Рассмеялись все, кроме Абдула, который сидел, снова и снова кивая. Таким странным образом он выражал свое несогласие, но так уж он делал.

– Итак, вот проблема: мы рождены, и нам предоставлено самим определять смысл, то есть: «L’homme est condamné á etre libre». Кто-нибудь говорит по-французски?

Я поднял руку.

– Гилад. Переведи для нас, пожалуйста.

– Человек обречен быть свободным.

– Хорошо. Что, по-твоему, это означает?

Я почувствовал, как быстрее забилось сердце, кровь бросилась мне в лицо.

– Попробуй, Гилад.

– Выбор – это проклятие.

– Чепуха. – Опять Колин.

Силвер не обратил на него внимания.

– Почему это будет проклятием? – спросил он.

Я помню его взгляд, устремленный на меня. Я смутился. Мне хотелось убежать, но я испытывал настойчивое желание защитить мистера Силвера.

– По мнению Сартра? – спросил я.

– Для начала.

– Думаю, потому что если Бога нет и мы свободны в принятии решений, тогда мы также и отвечаем за эти решения.

Он улыбнулся мне, я уверен, с гордостью. Кивнул;

– Прекрасно сказано. – Мгновение смотрел на меня, потом продолжил: – Но тогда, если Бога нет и мы отвечаем за свои решения, почему это будет проклятием?

– Потому что во всем, что мы делаем, виноваты мы сами, – сказал Рик, прищурившись на рисунки на доске.

– Почему это наша вина? Я так не считаю, – заявила Ариэль.

– Ну, если Бог не существует, тогда это не Его вина, – продолжил Рик.

– Но это не единственные варианты. А как же наши родители, окружение, наши семьи, места, где мы родились, болезни, увечья? Разве не смехотворно утверждать, что это вина или Бога, или наша?

– Он не об этом говорит, – вмешался я.

Она повернулась ко мне.

– Что? – Ее, видимо, поразило, что я ей противоречу.

Я подумал о том, как мне хочется к ней прикоснуться.

Силвер сел на свой стол, скрестил руки на груди и изучал нас.

– Рик только сказал… Рик, правильно? – уточнил я.

Рик отвлекся от доски и смотрел на меня так, как до этого смотрел на рисунки.

– Рик сказал, что все, что мы делаем, наша вина. Что кажется мне абсолютно правильным. Не важно, как зарабатывают на жизнь наши родители, или где мы выросли, или какими болезнями переболели. Мы все равно отвечаем за то, что делаем.

– Как скажешь, – буркнула Ариэль.

Силвер оттолкнулся от стола и холодно посмотрел на Ариэль.

– Назови еще раз свое имя, – произнес он.

– Ариэль, мистер Силвер. – Она вроде удивилась, что он не помнит.

– Ариэль, да. Ты можешь соглашаться или нет с Гиладом, но «как скажешь» – ответ неподходящий. Гилад объяснял ясно и вежливо. То, как ты отмахнулась от его замечаний, говорит лишь о твоих собственных недостатках. Больше так не делай. Пожалуйста.

Последовала долгая пауза. Бледное лицо Ариэль сделалось красным.

– Если можешь сказать что-то по делу, пожалуйста, скажи.

Она поджала губы и, сдвинув брови, посмотрела на Силвера.

– Ладно, ладно. – Она улыбнулась ему. – Простите, вы правы.

– Так что же все-таки насчет рисунков? – спросила Лили.

Силвер засмеялся.

– Этот рисунок, – сказал он, отведя наконец взгляд от Ариэль, – изображает человеческую жизнь – дезорганизованную, бессмысленную, бесцельную, незначительную и не имеющую порядка.

– Какой облом, – заметила Лили.

– Может быть. – Учитель нарисовал поверх хаоса решетку. – А что это?

Я знал. Смотрел на него, молясь, чтобы он спросил меня. И он спросил.

– Это то, что, по нашему представлению, является жизнью, – ответил я.

– То есть?

– О! – воскликнула Хала. – Например, религия эта решетка.

– Продолжай.

Лили оторвалась от своего рисунка.

– То есть все то, что мы делаем… едим, держа вилку в левой руке, а нож – в правой. Вся эта бодяга и есть решетка?

Он улыбнулся:

– Что еще?

– Колледж. Работа. Законы. Ранги, – со злостью перечислял Рик, глядя на решетку.

– Ну и что? Разве этого не существует?

– Существует. Очень даже существует, – опять подала голос Хала. – Просто существует потому, что мы заставляем все это существовать. То есть мы создаем законы, чтобы нам казалось, что все имеет смысл. Мы любим, чтобы во всем был порядок. В этом все и дело с религией, Абдул. Религия заставляет нас чувствовать, что все упорядочено. Что все имеет смысл. Что другого ответа нет.

– А другого ответа и нет, – сказал, глядя в свою тетрадь, Абдул.

Затем прозвенел звонок, и внизу первой страницы я написал: «Абдул сказал, что другого ответа нет».

– Хороший урок, – подытожил мистер Силвер, прислонившись к своему столу. – До завтра. Возвращайтесь сердитыми.

Когда я посмотрел на него, он мне улыбнулся.

Остаток дня я почти не разговаривал. На других уроках меня ни о чем не спросили, кроме моего имени.

Свой ленч я съел в одиночестве на скамейке для пикников под сосной. Мимо прошел, кивнув мне, Рик.

Когда в коридоре я встретился с Лили, она улыбнулась:

– Эй, приятель…

В автобусе я сидел один. Мне было не по себе. Я нервничал. Я влюбился, как влюбляются в актера или в парня с гитарой на сцене. Это происходит мгновенно и сочетает в себе ревность и желание. Потребность. Ты хочешь полностью себя изменить.

В тот день, шагая по бульвару от автобусной остановки, я хотел им обладать. Быть им. Чтобы он еще раз мне улыбнулся. Я хотел быть прав. Хотел воевать за него.

Я сражался бы за него против любого, кто не стал бы этого делать. Это было несложно. В начале любовь всегда проста.

Мари

Я думала о нем все лето. Все время, пока находилась в нашем доме в Биаррице. Думала о нем каждый божий день. Поначалу я была как во сне, но скоро это закончилось, и я просто чувствовала одиночество и неловкость. Без конца прокручивала в голове события того вечера, морщась при вспоминании о своем поведении. Целыми днями я лежала на пляже, преисполненная решимости быть красивой, когда вернусь в школу. На несколько дней к нам приехала моя сестра, и я едва не рассказала ей о случившемся. Ариэль со своей семьей была в Штатах. Я по ней не скучала.

За исключением времени, когда с нами жила сестра, я в основном пребывала в одиночестве. Иногда обедала с матерью. Но старалась ее избегать. Она стала вырезать из «Вога» фотографии и оставлять их на моей кровати. Я возвращалась с пляжа и находила их там. Никакой записки, ничего. Только смотрящие на меня модели. Я их выбрасывала, а назавтра они снова появлялись. Она никогда ничего об этом не говорила, я тоже. Но когда это началось, я постаралась полностью ее избегать.

Честно говоря, о сексе я никогда много не думала. То есть я хочу сказать, что секс меня не интересовал. Я никогда не испытывала настоящего желания. Он был частью моей жизни в том смысле, что являлся постоянной темой разговоров в школе и с Ариэль, но физически не имел ко мне отношения. Ариэль без конца говорила о своей сексуальной озабоченности. Я ничего подобного не испытывала. То есть до Колина секс был абстракцией. А затем, после всего, я долго почти не чувствовала своего тела. Оно было безжизненным.

Я никогда не мастурбировала. Никогда не испытывала оргазм. Никогда. До лета, когда ночью, в постели, слушая океан, начала о нем думать. А потом, днем, прижимая пальцы к горячему песку, представляла, как он меня целует. Лежа на полотенце, я среди бела дня воображала его руки на своем теле и чувствовала вспышку, тепло, поднимающееся по бедрам, жар между ног, пульсирующие соски. Я жаждала. Всем своим существом, постоянно.

Колин. Как-то так получилось, что мы сблизились. Не знаю. Мы все пили на Марсовом поле. Колин там был, и мы напились, и закончилось тем, что мы с ним целовались где-то на скамейке и потом уже были вместе. Вот так. Это продолжалось какое-то время, и он хорошо ко мне относился. То есть вел себя нормально. Советовал, что надеть в школу, я так и делала. Джинсы, обтягивающие футболки и все в таком духе. Через несколько месяцев он начал действовать мне на нервы. Он был напорист и всегда хотел заниматься сексом. Я не была против секса как такового, но мне не нравилось, что на меня давят, а он не унимался. И не знаю, готова я была или нет, но он все настаивал и настаивал, поэтому однажды, когда моих родителей не было дома, мы с ним занялись сексом у меня в спальне.

Это было ужасно. В том смысле, что все у него было жесткое. Его губы, тело, лицо, то, как он ко мне прикасался, все в нем. Закончилось это быстро, а на полотенце, которое я под нас подстелила, осталось маленькое пятнышко крови. Вот и все.

Ненадолго он успокоился. Обычно он меня не обижал, а иногда с ним бывало весело. Потом как-то вечером, после школьного спектакля, это был «Мэйм», мы сели в один автобус. Было поздно, и много мест в нашем автобусе остались пустыми. Мы ушли в самый конец, и за сиденьями нас никто не видел. Впереди сидели десять – пятнадцать школьников, и мы позади были совсем одни. До этого он уже приставал ко мне с минетом. И постоянно об этом говорил.

В тот вечер он опять завел об этом речь. Шептал в темноте, пока я не сказала: «Хорошо, я это сделаю, доволен?» Но он имел в виду прямо там, в автобусе. И он давил, давил и давил, пока я не согласилась. Он стащил джинсы и достал свой пенис, уже вставший. Затем начал пригибать мою голову, и я взяла в рот самый кончик и дышала через нос, как учила Ариэль. Но меня тошнило, казалось, я подавлюсь. А он уже взял меня за волосы, не давая поднять голову, и начал двигать бедрами мне навстречу. Я в панике и все быстрее дышала через нос и пыталась его остановить, но он держал мою голову и сам заталкивал мне в рот свой член. Я боялась издать хоть какой-то звук. Мне казалось, что я подавлюсь насмерть, что я задыхаюсь, что умру прямо сейчас, и все равно не могла издать ни звука. Я трясла головой, впивалась ногтями в его бедра, стараясь вырваться, выплюнуть его член, сказать ему, чтобы он прекратил, но не могла. Что ни делала, он слишком силен, и я не в состоянии была освободиться. Плакала и с трудом дышала.

У меня замутилось в голове, как будто я начала терять сознание. Меня трясло. А затем он кончил, и в ту секунду, когда я почувствовала это у себя во рту, у меня словно горло перехватило. Я немного стошнила ему на колени, и у него вылетел этот звук, который я никогда не забуду, – звук полного отвращения и неодобрения. И он отпустил меня, и я подняла голову и вытерла рот и лицо рукавом свитера.

– Какого черта, Мари? – спросил он рассержено.

А я не смотрела на него. Просто сидела, глядя на спинку сиденья передо мной. Я плакала и плакала. Из носа у меня текло, но я сидела прямо, как хотела бы мама, и старалась не дышать. Я просто сосредоточивалась на одной точке и думала о том, как приду домой, как встану под душ.

Он все не умолкал, тряс меня за плечо и спрашивал:

– Что случилось, Мари? Что произошло? Почему ты плачешь?

Как будто он, черт бы его побрал, не знал.

В любом случае я перестала его слышать. Спустя некоторое время я уже вообще ничего не слышала из его слов, и когда автобус остановился на моем углу, я вышла и побрела домой. Не знаю, шел ли он за мной.

Я добралась до дома, заперла дверь и поднялась наверх. Разделась и встала под душ. Больше я никогда с Колином не разговаривала.