Текст книги "Недостойный"

Автор книги: Александр Максик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Вы тоже, Мики.

Прислушиваясь к его шагам, затихающим к конце длинного коридора, ведущего к его классу, я чувствовал тяжесть его руки, ее жар на своем плече.

После его ухода я собрал свои вещи и покинул кафедру, не дожидаясь появления кого-нибудь еще. Пришел в класс и приготовился потратить утро на уроки английского языка и литературы в трех группах десятиклассников.

Я разложил распечатки второй главы «Уолдена» на пустых столах, расставленных полукругом перед доской. Затем написал на ней цитату дня.

У каждого из моих десятиклассников была отдельная тетрадь, куда они записывали ответы на цитату дня, на что давалось десять минут. Эти десять минут часто были моей любимой частью урока, когда я сидел на краю стола, пил кофе и наблюдал, как они пишут, улыбался ученикам, которые поглядывали на меня. Мне нравились те из них, кто жевал колпачки своих ручек и хмурился, якобы в глубоких раздумьях. Мне нравилось наблюдать за немногими учениками, которые с головой уходили в работу. Звуки, наполняющие помещение: движение ручек по бумаге, преувеличенно раздраженные вздохи.

Я привык думать – это мои ученики. Я люблю их. Часто изумлялся ощущению близости с ними, своему желанию защитить их, поддержать. Мне хотелось, чтобы они мной гордились. Хотелось никогда их не разочаровать. Как сильно ни любил бы я их в эти спокойные минуты в начале урока, я также хотел их ответной любви.

Написав цитату на доске, я сел за один из столов и посмотрел на доску. Я словно смотрел на себя, с книгой в руке, расхаживающего по классу, задающего вопросы. Преподающего.

В коридорах послышался шум – смех, хлопанье дверцами шкафчиков, знакомые голоса. Прозвенел звонок, извещающий, что до начала занятий осталось десять минут.

После звонка, после того, как они написали свои десятиминутные ответы, мы начали обсуждение. Я снова и снова задавал им вопросы.

Когда прозвенел звонок на перемену перед перерывом на ленч, сил у меня совсем не оставалось. Меня закрутили эти повторяющиеся обсуждения, каждый раз начинающиеся заново. Когда ушла последняя группа, я стоял у своего стола, собирая материалы, медленно складывая стопкой лишние экземпляры.

Потом наступил момент, когда моя обессиленность стала только физической. Я глубоко вздохнул и вышел в коридор, спустился по лестнице и вдоль поля пошел в столовую.

По глазам проходящих мимо людей я видел, что вокруг меня кипит жизнь, жизнь вне моего контроля. А я гибну.

Я купил сандвич и улыбнулся Жан-Полю, который помахал мне из глубины кухни. Я почувствовал прилив внезапной нежности к нему. Захотелось обнять его. Но я понимал: это всего лишь ностальгия по моим первым дням в Париже, когда Жан-Поль и его отвратительная еда были новыми удовольствиями.

Утренний туман рассеялся, и высокие облака ушли, оставив поле залитым ярким солнечным светом. Я стоял у дальней стороны, где вдоль забора выстроились голые тополя. Оттуда я мог посмотреть на школу. Сидя на траве, все еще сырой от утренней росы и тумана, я чувствовал, как холодная влага пропитывает насквозь мои джинсы.

Я ел и наблюдал за выходящими на улицу учителями и учениками. Младшие мальчики с криками выбегали из зданий, девочки держались тесными стайками.

Теперь дети были повсюду. Играли в догонялки, читали на солнце, готовились к экзаменам. Все мы с трепетом ждали неизбежного звонка.

Я посмотрел на скамейки для пикника и поток учеников между школой и столовой. А потом закрыл глаза.

Вскоре я почувствовал прикосновение чьей-то теплой ладони к своему затылку.

Миа произнесла:

– Увидимся на заседании редакции литературного журнала и, если хочешь, выпьем сегодня вечером пива. Ну, или когда захочешь. Я рядом.

– Спасибо, – сказал я, не открывая глаз. – С удовольствием. Мы это сделаем.

Через мгновение я открыл глаза и, сощурившись против солнца, смотрел, как она уходит.

Прозвенел звонок, поле опустело. Ученики послушно потянулись назад, словно влекомые неким огромным магнитом, и я оставался там сколько мог, так что мой следующий урок начался с пятнадцатиминутным опозданием.

Мари

Не знаю, что заставило его передумать во второй раз. Но однажды он сказал – да. То есть именно так. И вот тогда это по-настоящему и началось. Мы вдвоем. Я хочу сказать, в своем роде мы были парой. Во всяком случае, любовниками. Настоящими любовниками.

Я приходила после школы. По выходным. Всегда, когда он разрешал, я приходила. Сидела, сжимая, как идиотка, телефон и ожидая сообщения с его разрешением. За это ненавидела его, но к тому времени я принадлежала ему. На самом деле задолго до этого. Как я сказала, сделала бы все, что он попросит.

У нас сложился свой порядок. Я поднималась по этой проклятой лестнице. Мы запирали дверь. Иногда это было нежно. В иные дни – грубо. Думаю, как у любой другой пары. В этом-то все и дело. Какое-то время мне казалось, мы совсем как любая другая пара. Иногда я приносила хлеб или бутылку вина. Мне нравилось что-то для него покупать. Я привыкла воображать, будто это наша квартира, что мы живем вместе, что это наша нормальная жизнь. Воображать такое было легко. Во всяком случае, какое-то время это было легко. Мы занимались любовью, или трахались, или чем уж мы там занимались, но со временем я начала испытывать оргазм вместе с ним. Он был очень терпелив. Всегда шептал мне что-то на ухо. Гипнотизировал меня таким образом. Постоянно побуждал рассказывать ему, что мне нравится. Это? Это? Вот так?

«Тебе придется разговаривать со мной, Мари», – говорил он. «Просто дай себе волю. Скажи, чего ты хочешь», – говорил он. Можно подумать, у меня были какие-то мысли про то, как трахаться. Но все равно я чувствовала себя королевой благодаря его обращению со мной в постели. Он был так деликатен, так точен, и это звучит странно, но это правда – так элегантен… Он уделял мне столько внимания, и в итоге я просто уступила. Я раскрылась, понимаете? Громко выражала свои чувства, была раскрепощенной и счастливой.

Потом, с раскрасневшимся лицом, я слушала его слова про то, какая я красивая. И мне это нравилось. Правда. Честно. Но складывалось впечатление, что я занимаюсь любовью с призраком, фантомом или с кем-то подобным. И не однажды я ощущала, что на моем месте могла быть другая женщина. Кто угодно. Как будто то, чем он занимался со мной в той квартире, не слишком отличалось от того, что он делал в школе, в классе.

Не знаю. Не уверена, что тогда я думала об этом именно в таких выражениях. Это было скорее ощущение, какое-то смутное жужжание, к которому я не хотела прислушаться. Но чувство это я помню: ощущение, что он где-то в другом месте, что он просто выполняет свою работу. Не знаю, странно звучит, но тем не менее эти слова кажутся абсолютно точными.

Самыми лучшими были дни, когда никуда не нужно было идти, когда мне не нужно было возвращаться домой. Такие дни были самыми счастливыми в моей жизни. Он готовил для меня или давал мне слушать музыку, или мы смотрели какой-нибудь фильм. Что бы это ни было, оно всегда превращалось в урок. Как приготовить соус или почему этот музыкант важен, в таком духе. Можно говорить все, что угодно, но тогда, в то время, это было сном. Я выходила за ворота МФШ и шла через серый, холодный, противный город и набирала код, число, которое продолжала считать тайным и магическим. Он впускал меня, кормил и занимался со мной любовью. То есть за той дверью в конце той лестницы находился теплый, прекрасный мир. Мне больше ничего не было нужно.

Как кто-то мог не понимать, что это было сильнее меня?..

Я начала там ночевать. Стала приходить в субботу вечером после прогулок с Ариэль. Сначала уходила от него в три или в четыре часа ночи. Он просил меня остаться, но я не могла придумать, как справиться со всей этой ложью. Но в конце концов я просто сказала – ладно. И когда он спросил меня, я ответила, что родители думают, будто я ночую у Ариэль. «А по мнению Ариэль, где ты ночуешь?» – поинтересовался он. «Дома», – сказала я. Вот так. Проблемой, настоящей проблемой была Ариэль. Как только я перестала ночевать у них, она просто с ума сошла. В определенный момент я совсем перестала к ним приходить. Оставила у него какие-то вещи и проводила с ним вечер субботы и все воскресенье, а ранним вечером возвращалась домой скоростным поездом.

Я сидела в вагоне, объятая ужасом воскресного вечера, который усугублялся беспросветной зимней печалью, потому что я неслась прочь от него, ехала в прямо противоположном направлении. После этого, после того как я исключила ее из своей жизни, Ариэль почти перестала со мной разговаривать. Или мы почти перестали друг с другом разговаривать. Подобное случается постоянно. Мы были неразлучны, а потом это закончилось. Девочки меняют подруг в течение всего года. Ты была частью чьей-то жизни. Знала родителей. А потом вы никогда больше не повстречаетесь. К такому мы были готовы.

Меня ничего больше не заботило. Вся моя жизнь на время. То есть ничего больше не существовало.

Ничего. И однажды я ему сказала. Мы лежали в постели, и я посмотрела на него и сказала это. «Уилл, я тебя люблю», – сказала я. А у него был такой вид, будто я сказала ему, что небо голубое. Потом мы занимались любовью, и, может быть, он был со мной нежен. Но я не могла думать ни о чем другом, кроме того выражения его лица и как он лежал, не шевелясь, как мертвый.

В школе я начала просиживать у его класса. Между последним шкафчиком и его дверью оставалось пространство, около метра пустой стены. Обычно я сидела там, делая вид, что занимаюсь. Словно собака или не знаю кто, сидящая у его двери. Есть поступки, которые ты совершаешь. Я сидела и слушала. Пялилась в свою книжку, сидя на холодном, блестящем полу в этом жутком сером коридоре, прислонившись головой к стене, пытаясь все услышать, быть с ним, не пропустить ни единой секунды.

Эти ребята его обожали. Не послушав, как он преподавал, не видя его, понять было невозможно. Я любила слушать его голос, думать о том, что он говорил.

Однажды я услышала какое-то замечание, сделанное им в классе, и оно прозвучало для меня очень знакомо. Я поняла, что уже его слышала, он говорил об этом несколько дней назад. Не помню точно, что это было, просто что он сказал это мне. Мы лежали в постели, и это было то же самое предложение, та же модуляция, та же интонация.

Это было ужасно. Внезапно меня охватило то же страшное чувство, что он – призрак, или я – призрак, и что он никогда меня не любил. Я просто заполняла пространство.

Гилад

Он никогда настолько не опаздывал. Двадцать минут прошло – и ничего. Я вспомнил, как он стоял на платформе станции «Одеон» в тот день, когда мы увидели смерть Кристофа Жоливе. Я посмотрел на своих одноклассников и представил их будущую жизнь. Мне показалось, что без Силвера мы все каким-то образом обречены.

Рик сидел со скрещенными на груди руками и смотрел на закрытую дверь. Выражение его лица было каким-то тоскливым, и я наблюдал за его глазами, пока он не посмотрел на меня. Он кивнул почти неуловимо. Хала смотрела в окно на тополя. Лили печально мне улыбнулась. Абдул покачивался взад-вперед, время от времени быстро проводя тонкими пальцами по своим курчавым волосам. Кем он станет, этот нервный паренек, такой зажатый? Черной ручкой Кара рисовала затейливый узор на странице тетради. Альдо спал на своем столе, волосы закрыли лицо. Джейн выровняла стопку книг у себя на столе, а затем открыла тетрадь. На чистой странице вывела: «13 декабря 2002 года». Я следил, как ее рука, на которой был черный лак для ногтей, медленно двигалась по странице; 13 декабря 2002 года, снова и снова обводя эту дату. 13 декабря 2002 года, 13 декабря 2002 года, 13 декабря 2002 года. Кончик стержня двигался по углубляющейся линии, нажим образовывал желобок в мягкой бумаге.

– Он, вероятно, не придет, – подала голос Хала.

Я удивленно на нее посмотрел. Рик перевел взгляд на Халу и понимающе кивнул. Кара покачала головой.

– Невероятно, – сказала она.

– Что? – спросил я.

Никто не ответил.

Колин пристально смотрел на меня со странным выражением лица. Когда наши взгляды встретились, мне показалось, он за что-то просит прощения.

Мы тихо ждали. Неподвижно. И я подумал: «Вот где мы точно находимся. Утро пятницы. 13 декабря 2002 года. Вот где мы точно находимся, ожидая, что будет дальше. 13 декабря 2002 года». Я сосредоточился на рисунке искусственного покрытия под дерево на моем столе.

В недвижимости утра я почувствовал любовь ко всем нам в тот единственный момент нашей жизни. Все было неуловимым. Все было хрупким. Тусклый серый свет за окном, черные облетевшие тополя, иней на поле, приглушенные голоса, проникающие сквозь тонкие стены. Вот где мы находимся. 13 декабря 2002 года.

Когда дверь открылась и мы увидели, что это он, мы почувствовали, клянусь, мы все почувствовали облегчение. Он нес стопку книг.

– Неважное утро, – сказал он. – Простите за опоздание. «Когда я умирала» Уильяма Фолкнера, – объявил он, раздавая книги.

– Мы ведь даже не обсудили «Постороннего», – проворчала Хала.

– Да, Хала, ты права, не обсудили. И мы это сделаем, но мне бы хотелось, чтобы вы взяли это и начали читать. Вы сможете продвигаться медленно. У вас будет возможность, шанс посмаковать роман, а не читать его по принуждению.

Он улыбнулся. Но Альдо, который сидел с мрачным видом, положив подбородок на стол, самодовольно рассмеялся.

– Посмаковать его?

– Именно так, Альдо, посмаковать. Как кусок пирога.

– Да как скажете.

Силвер обернулся, только теперь посмотрев на него.

– Альдо, – сурово произнес он, словно начиная речь. И еще раз, с шутливой грустью, качая головой: – Альдо. – Затем повернулся к нам и начал: – Каждый текст любой из нас понимает по-разному. Мы не можем отделить свой опыт от того, как мы читаем. Наш опыт сообщает нашему чтению, как сообщает и нашей жизни то, что мы видит на улице, как взаимодействуем с людьми и так далее. Поэтому и могут быть споры о том, что нет единой правды, нет абсолютно общего опыта. И «Посторонний», и «Когда я умирала» – в каждом произведении по-своему рассмотрена одна и та же идея. Вы увидите, что Фолкнер и Камю имеют больше общего, чем может показаться поначалу. – Он обвел нас взглядом и потом задал свой обычный вопрос: – О чем я говорю?

И стал ждать, скрестив руки на груди. Я смотрел на него, стоящего там, с этим знакомым выражением лица, самоуверенной манерой держаться, в позе, выражающей ожидание, самообладание. Он излучал обаяние, говорил с нерегулярными паузами, с легкой ухмылкой, когда предложил посмаковать роман. И снова – сдержанная улыбка, насмешка над собой.

Я поднял руку.

– Гилад, – он посмотрел на меня и легко кивнул, – объясни нам.

– Думаю, смысл в том… думаю, это верно. Все, что мы испытали, накладывает отпечаток на наше переживание нового опыта. Примерно так. Каждый человек видит мир чуть-чуть по-иному. Следовательно, это справедливо и в отношении того, что мы читаем. Я полагаю, Потому что чтение – это тоже новый опыт.

Он кивнул с тем выражением лица, которое всегда вызывало у меня гордость за себя.

– Очевидно, – вступила Хала, – что есть много людей, которые верят в одну и ту же правду, мистер Силвер. Но для меня очевидно, что это невозможная, глупая, детская мысль. Я читаю книгу, смотрю фильм или иду на вечеринку. То, что я там вижу, что извлекаю для себя из этого опыта, всегда отличается оттого, что извлекает из этого кто-то другой.

– Да, Хала, – подбодрил он ее. – И позвольте уточнить: эти идеи принадлежат не мне. Я никоим образом не являюсь их автором. Это принципы деконструкции[55]55
  Деконструкция (от лат. de – «обратно» и constructio – «строю»; «переосмысление») – понятие современной философии и искусства, означающее понимание посредством разрушения стереотипа или включение в новый контекст.


[Закрыть]. Смысл, коротко, в том, что читатель сообщает тексту смысла столько же, если не больше, чем автор. Мы, как читатели, прикладываем свой опыт, свои знания, не говоря уже о нашем невежестве, к смыслу некой работы. Это интересно в качестве литературной теории, но для наших целей, думаю, интереснее приложить это к нашей жизни, к тому, как мы рассматриваем не только тексты, но и окружающий мир. Кто-нибудь понимает, что я имею в виду?

Кара не поняла. Как может какой-то из абзацев означать для каждого читателя не одно и то же?

Силвер написал на доске предложение: «Собака бежала по полю».

– Обдумайте это предложение. Прочитайте его несколько раз. – Он подождал, а потом прочел вслух: – Собака бежала по полю. Собака бежала по полю. Рик, что означает это предложение?

– Собака бежала по полю? – Он уныло посмотрел на Силвера.

– Да, хорошо, отлично. Но дай мне свою интерпретацию этого предложения.

– Здесь нечего интерпретировать – собака бежала по полю.

– Я согласен, – сказал Абдул, не поднимая взгляда от стола. – Это очевидно.

– Нет, приятель, то, что ты видишь, очевидно, но для других предложение может означать разные веши, – сказал Колин.

Силвер кивнул и сложил на груди руки. Он повернулся к Лили, которая теребила косичку, рассматривая доску. Он не сводил с нее глаз.

– Что ты видишь. Лили? Я имею в виду – конкретно.

Она пожала плечами.

– М-м-м… это маленький белый песик, у него нет одной лапы, и он бежит, странно прихрамывая. Он маленький, а поле все покрыто снегом, и он оставляет за собой маленькие следы.

Она не отрывала взгляда от доски, и, когда закончила, мы все засмеялись. Она снова пожала плечами и сказала:

– Вот какую собаку я вижу.

Чего, собственно, и хотел Силвер. И он понял, что Лили даст такой ответ. Затем прозвенел звонок, и у нас остался образ песика на трех лапах, хромающего по заснеженному полю.

На следующий день грянула зима.

Уилл

Каждый раз все было по-другому. Мы никогда не встречались наедине за пределами квартиры. Мари приходила и запирала дверь. Мы вместе смотрели фильмы. Она жаловалась на родителей.

– Ты все это переживешь, – говорил я ей.

Весь месяц на улице было холодно и серо. Она ходила по квартире обнаженная. Называла меня стариком. Как-то воскресным утром мы проснулись, и она сказала:

– Я тебя люблю. – И покачала головой. – Я знаю, что ты меня не любишь. – Она вздохнула. – Но я тебя люблю. Трахни меня, как будто ты меня любишь.

Я ничего не ответил. Действовал нежно и ласково, зная, как нужно. Гладил ее как можно нежнее. Неторопливо целовал.

– Займись со мной любовью, – попросила она.

И я занялся. Постарался как мог.

После оргазма она плакала, а я ее обнимал. Она прижалась головой к моей груди. Я целовал ее волосы.

– Все хорошо, – сказал я. – Все будет хорошо.

– Я люблю тебя, Уилл. Уильям.

Впервые она назвала меня по имени.

Какое-то время мы лежали молча.

– Пойду куплю нам что-нибудь поесть, Мари. Оставайся здесь. Я скоро вернусь.

Я вылез из постели, оделся и встал в очередь в «Картоне». При выходе из булочной столкнулся с Джулией Томпкинс и ее матерью.

– Боже мой, мистер Силвер! – Она обняла меня. Миссис Томпкинс улыбнулась. – Хорошо проводите воскресенье, мистер Силвер?

Перед глазами у меня встала спящая в моей постели Мари.

– Невероятно, что вы живете здесь рядом. – Джулия засмеялась. – Мы живем в пяти секундах ходьбы отсюда. Мы постоянно здесь бываем. Они пекут лучший в мире хлеб. Мы правда соседи!

Миссис Томпкинс покачала головой, удивляясь восторгу дочери.

– Джулия ваша большая поклонница.

– Замолчи, мама.

– Рик и Джулия – оба большие поклонники.

Я выдавил смешок.

– Мне нужно идти, – сказал я, показывая пакет с круассанами.

– Желаем прекрасно провести остаток выходных, – улыбнулась миссис Томпкинс.

– До встречи в понедельник, мистер Силвер.

Когда я пришел домой, Мари стояла у раковины и мыла посуду.

– Привет, милый, – сказала она. – Как работа?

Я ложкой отмерял кофе в старую «Бьялетти», а Мари подошла ко мне и обняла меня.

Мы пили кофе и ели круассаны с малиновым джемом. По ТСФ передавали старый концерт Сидни Бекета. Пошел дождь.

– Уилл, я так счастлива, – пробормотала Мари. – Я никогда не была так счастлива. Никогда.

Я улыбнулся ей. Она сидела разрумянившаяся, с растрепанными волосами. Под моей старой рубашкой на ней ничего не было. Я никогда не видел ее такой красивой.

Мы лежали в постели, слушая шум дождя, шум улицы. Мари говорила мне, что ничего не боится. Какой сильной она начала себя чувствовать, какой уверенной.

– Ты видишь, как я хожу по твоей квартире, Уилл? Как будто не может произойти ничего плохого. Как будто я царица мира, самая умная, стойкая, самая красивая женщина во вселенной. Когда-нибудь я буду так себя чувствовать и на улице.

Я улыбнулся в потолок.

– Смейся, если хочешь, придурок. Вот увидишь. – Она села и посмотрела на меня. – Знаешь, что я собираюсь сделать в один прекрасный день?

Я покачал головой. Трудно было сопротивляться ей, когда она бывала в таком настроении.

– Хочешь знать, что я буду делать, когда ты постареешь, то есть будешь старше, чем сейчас? Когда я буду еще красивее, а ты едва сможешь забираться по этой треклятой лестнице?

– Ну скажи. – Я рассмеялся.

– Я собираюсь открыть собственную школу. За пределами Парижа, например, в Сен-Дени. Для бедных детей, на которых Франции наплевать, и там будет полно учителей, как мисс Келлер и ты.

Я смотрел на нее и слушал. Глаза ее горели огнем.

– Ты сейчас думаешь, вот, судя по тому, какая она в МФШ, потом от нее проку не будет? Ведь думаешь так, скажешь, нет?

– Ты нравишься мне, Мари, такая, как сейчас. Все больше и больше, если честно. И я знаю, что ты права. Знаю, что ты все это сделаешь. Все, что захочешь сделать. Мне достаточно посмотреть на тебя, чтобы это понять.

– Буду царицей этого долбаного мира, Уилл. Увидишь.

– Верю, Мари.

Она легла, ее голова покоилась на моей груди.

– Вот увидишь. Прекрасная школа. И там я каждый день буду чувствовать себя так, как чувствую здесь.

Я крепче обнял ее.

– Ты счастлив? – спросила она.

Я посмотрел на нее, коснулся ее лица и сказал – да.

Это была правда.

Недолгое время дни так и проходили. Мы смотрели фильмы днем после школы, занимались любовью в кресле у окна, отдыхали в постели без сна ранним вечером, наблюдая, как комната погружается в сумрак.

Мари приходила после школы и поздно вечером в субботу, когда я уже спал, принося с собой запах вечера. Она забиралась под одеяло, пробуждая меня прикосновением своего прохладного тела. Мы накидывались друг на друга, и Мари, особенно когда бывала пьяна, двигалась подо мной с каким-то отчаянием. И в те серые воскресные утра я ставил музыку, которой она никогда не слышала, – Кита Джаррета, Дину Вашингтон. На улице всегда было холодно и ни разу не показывалось солнце – только тусклый парижский гризайль, и часто ровный дождь стучал по крыше, как гравий по барабану.

Однажды я ждал, когда закроются двери вагона метро, и в вагон вошли Миа и Мари. Мы сели вместе – Миа рядом со мной, Мари – напротив нас.

– И что ты делаешь в этом поезде? – спросила Миа.

– Мы с Ариэль ходили по магазинам, выпили горячего шоколада в кафе «Де Флор», – ответила она, глядя Мие в глаза.

«Значит, она может и солгать», – подумал я.

Несколько дней спустя мы с Мией обедали в «Ла Палетт».

– Мне кажется, тебе лучше, – сказала она.

– Так и есть, – ответил я.

– Я рада. – Оно быстро глянула на меня, а потом отвела глаза. – Ты можешь рассказать мне все, ты же знаешь.

Я кивнул:

– Знаю, Миа.

– Ты многого мне не говоришь?

– Полагаю, есть многое, о чем я никому не говорю. Как большинство людей.

Она дотронулась до моей руки.

– У тебя все будет хорошо, Уилл.

– Как дела с Оливье, адвокатом?

Она пожала плечами.

Кафе наполнялось людьми. Зазвучал «Lover Man» Чарли Паркера, и темноволосая женщина, читающая за стойкой газету, прибавила громкости. Мы слушали музыку, глядя друг на друга. Наши пустые тарелки стояли перед нами.

– Знаешь, ты мог бы поехать к нам. Провести Рождество с моей ненормальной семьей.

– Миа, – произнес я.

– Ты мог бы поехать, Уилл. Не знаю, мы могли бы… – Она замолчала.

На следующий день она улетела в Чикаго, а я остался в Париже.

За несколько дней до отъезда с семьей на лыжный курорт Мари пришла и не присела. Лихорадочно металась по квартире. Толкнула меня на пол и сердито села на меня верхом. Смотрела на меня сузившимися глазами. И ни разу не моргнула.

– Возьми меня за волосы, – велела она. – Потяни.

В результате она до крови разодрала колени.

Мы лежали вместе, пока не замерзли. Она встала и завернулась в одеяло.

– Ариэль считает, что ты сексуальный, – сказала она.

– Сомневаюсь.

– Не сомневайся. Она мне сказала. Она постоянно это говорит.

– В классе она ведет себя со мной ужасно, Мари. Сомневаюсь…

– Потому, вероятно, что ты спишь со мной, а не с ней, Уилл.

Я сел.

– Мари, ты ей рассказала?

– Господи, нет. Это была шутка, дурацкая шутка. Putain! Успокойся. Она ненавидит своего отца. Поэтому всегда такая злая. С тобой это никак не связано, Уилл. Поверь мне, она бы трахнула тебя в секунду. Вчера она мне призналась.

– Вчера?

– По телефону.

– С чего возник такой разговор?

Я смотрел, как она грызет ноготь.

– Она о тебе заговорила, кажется. Она тебя хочет. Ну и что? – Она взглянула на меня. – Это возбуждает тебя, Уилл? Ты хотел бы трахнуться с Ариэль? – Мари пристально смотрела на меня.

– Нет, Мари.

Она ходила по квартире, брала вещи, делала вид, будто разглядывает книги на полках. Подошла к окну и посмотрела на город. Шторы драпировались вокруг ее обнаженного тела. Потом она обернулась. Ее трясло.

– Однажды ее отец пытался меня соблазнить. – Она скрестила на груди руки.

Я ничего не сказал, лишь натянул одеяло на колени.

– Я находилась в комнате Ариэль, ждала ее с пробежки. Сидела на ее кровати. Он вошел и попытался меня соблазнить.

Я кивнул, наблюдая за ней.

– Но потом домой вернулась Ариэль и застукала нас. Ну, его застукала.

– За какими действиями?

– Ни за какими. Он просто сидел со мной на кровати. Сказал, что хочет помочь мне с домашним заданием. Его рука лежала на моей ноге, когда вошла Ариэль. Вот и все, ясно? Но она страшно разозлилась. Недели две со мной не разговаривала.

Она села на пол рядом со мной. Я натянул на нас одеяло и стал поглаживать ее по спине.

– И это все? Больше ничего? Только рука на твоей ноге?

– Больше ничего, Уилл.

– Ариэль знает, Мари? Я имею в виду – о нас. Ты кому-нибудь говорила?

Она глянула на меня и отвернулась к окну, за которым был тусклый и слабый свет.

– Просто скажи мне, Мари. Мне нужно знать. – Я медленно вздохнул. – Пожалуйста, скажи мне, Мари…

– Нет, – прошептала она, отодвигаясь. – Никто не знает. Я никому не говорила. Ясно?

– Ясно, – сказал я. – Хорошо.

Я снова привлек ее к себе.

– Я никогда никому не скажу, Уилл. – Она расплакалась. – Никогда. Я знаю, чем это грозит. Тебе. Нам. Зачем мне это делать? К черту, Уилл, зачем мне это делать?

– Все нормально. Забыли.

Она рыдала, вздрагивая всем телом. Я обнимал ее, и мне все было понятно.

Вскоре Мари уехала домой, а я остался сидеть на полу.

В те недели я сидел в кафе и читал. Ходил в кино. Вечерами шел в «Ла Палетт» и пил. Спал допоздна, часто за полдень. Я скучал по Мари, и когда город опустел, на улицах становилось все спокойней и спокойней, по мере приближения к Рождеству, мне все больше хотелось, чтобы она вернулась.

Она слала мне сообщения. «Я люблю тебя, Уилл». «Я скучаю по тебе, Уилл». «Боже, как я скучаю по твоему телу. Comme tu me manques!»[56]56
  Как мне тебя не хватает! (фр.).


[Закрыть]

В день Рождества я поковырял жареную курицу и выпил бутылку бордо.

Когда мои родители были живы, я садился вместе с ними возле елки, и мы открывали подарки. В Рождественский сочельник, за несколько месяцев до их смерти, мы поехали, чтобы провести с ними неделю. Мы вчетвером ужинали, а за окном валил снег.

Мои родители. Изабелла и я.

После ужина папа разжег камин, и мы сидели все вместе в гостиной и ели пирог с пеканом. Потом Изабелла улеглась на диван, положив голову мне на колени. Мы вчетвером сидели несколько часов, любуясь снегом, который падал в бледном свете фонаря на крыльце.

Теперь я сидел за маленьким столом в своей квартире. Шумы комнаты. Слышался звук разрезающего курицу ножа. Звук льющегося в мое горло вина. Стук бокала, когда я ставил его на стол. Я попытался совсем замереть. Затаил дыхание и представил себя одним в Париже. В комнате в городе, затаившего дыхание.

Через несколько дней после Рождества она прислала сообщение.

Я сидел один в кафе, читая «Игру в классики»[57]57
  Роман аргентинского писателя Хулио Кортасара (1963).


[Закрыть].

«Я беременна», – было написано в сообщении.