Текст книги "Где место России в истории?"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Разве забыли мы, что еще каких-то 150 лет назад крестьян в России можно было продавать как скот, жен отдельно от мужей, детей, отдельно от матерей. Вот из показаний декабристов, с которых император приказал делопроизводителю следственной комиссии Боровкову сделать личную копию – и хранил в кабинете до конца своих дней: «Помещики неистовствуют над своими крестьянами, продавать семьи в розницу, похищать невинность, развращать крестьянских жен считается ни во что» (7). Даже в ХIХ веке слово «конституция» было анафемой для самодержца. Еще Александр III сказал: «Конституция? Они хотят, чтобы император всероссийский присягал каким-то скотам!» И разве злосчастный его наследник, последний император всероссийский, рассуждал иначе?.

А вот пришлось ему почему-то, не говоря уже о самодержцах XXI века присягать? Да еще конституции, в которой прописаны всякие возмутительно либеральные прибамбасы, вроде свободы слова и собраний. Для вчерашних «скотов»? Для Еремеек и Мелентеек? Похоже на то, как было в XVI веке задумано?

Да, и сегодня это всего лишь электоральное самодержавие, и решения в стране принимает по-прежнему один человек. Но все-таки надо сознательно зажмурить глаза, чтобы отрицать, что это ДРУГОЕ самодержавие, совсем не похожее на то, что было даже в XIX веке. Не столько потому, что понадобилось бы исключительно извращенное воображение, чтобы представить себе присягающим конституции не то что родоначальника русского самовластья, но хоть того же Николая I, заявившего, как мы помним, что деспотизм еще существует в России, поскольку он составляет сущность его правления.

Так почему же залепетало вдруг самовластье о некой, пусть «суверенной», но все-таки демократии (подобно растерянному Брежневу с его «реальным» социaлизмом) вместо того, чтобы честно, подобно царю, признать очевидное? Могло бы и сегодня сослаться на «гений нации» или, если хотите, на ее «культурный код». Но что-то мешает ему оставаться прежним. Что? Короче, почему оно меняется?

Так вот, чтобы закончить с коротким ответом консенсусу, скажу: меняется самодержавие потому, что все эти «либеральные вспышки и прорывы», которые он пренебрежительно сбрасывает со счетов, вынуждают его меняться, – чтобы ОТСРОЧИТЬ САМОУНИЧТОЖЕНИЕ.

Чтобы ДОКАЗАТЬ это, однако, потребуется длинный, очень длинный ответ, пробежка по всему самодержавному прошлому России. Займемся доказательствами? Тогда терпение. Начиналось оно, как мы уже знаем, с террора, с того, что, по словам князя Андрея, «затворил царь страну аки во адовой твердыне».

ДЛИННЫЙ ОТВЕТ (НАЧАЛО)

Конечно, новый царь (Годунов) отменил массовый террор и открыл страну тотчас по воцарении. Но этого оказалось недостаточно, Слишком крутую кашу заварил в ней «мятежник в собственном государстве», как прозвали царя Ивана современники. Очевидно это было даже иностранному наблюдателю, посетившему Москву четыре года спустя после смерти царя (Грозный умер в марте 1584 года). «И хотя эта порочная политика и тираническая практика сейчас прекращены,они так взволновали страну, – писал английский посол Джиль Флетчер, – так наполнили ее чувством смертельной ненависти, что она не успокоится (как это кажется теперь), покуда не вспыхнет пламенем гражданской войны» (8). Вот вам другое объяснение драмы Годунова.

Так или иначе, именно ее, эту, гражданскую войну, известную в потомстве как Великая Смута, и попытался предотвратить царь Василий, когда 19 мая 1605 года неожиданно, по словам В.О.Ключевского, «превратился из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам» (9). Сделал, другими словами, нечто подобное тому, что 351 год спустя Никита Хрущев в феврале 1956. «Целую я всей земле крест, – заявил Василий в соборной церкви Пречистыя Богородицы, – что мне ни над кем ничего без собора не делати, никакова дурна. И есть ли отец виновен, то над сыном ничего не делать, а буде сын виноват... и отцу никакова дурна не сделати» (10).

Достаточно вспомнить Синодик царя Ивана с его страшными записями: помяни душу такого-то, убитого «исматерью,изженою, и ссыном, исдочерью», чтоб стало исчерпывающе ясно, что именно обещал своему народу новый царь. Но дальше читаем в Крестоцеловальной записи и не такое: «Мне, Великому Государю, всякого человека, не осудя истинным судом..., смерти не предати и вотчин, и дворов, и животов у братьи и у жен и у детей не отымати... Также и у торговых и черных людей дворов, и лавок, и животов не отымати... Да и доводов ложных не слушати, а сыскивать всякими сысками накрепко и ставить с очей на очи, чтобы в том православное хрестьянство не гибло» (11).

Конец доносам, конец конфискациям и показательным процессам, массовым грабежам, казням без суда, конец ПРОИЗВОЛУ – вот же о чем вопиет здесь устами нового царя измученная русская земля. Она почувствовала вкус самодержавия. Она больше его не хотела.

Я вслед за Ильей Эренбургом называю это оттепелью, первой русской оттепелью после свирепой диктатуры. Назовите это, если угодно, как-нибудь иначе. Но изменит ли это ее откровенно либеральный смысл? Нет, она не была успешной, гражданскую войну не остановила, в «прорыв» не переросла. И говорю я о ней лишь как о документальном ДОКАЗАТЕЛЬСТВЕ, что самодержавная государственность с самого ее начала действительно была тем двойственным европейско-ордынским монстром, каким рекомендовал я ее во Вступлении.

Еще более ярким документом времени был Договор 4 февраля 1610 года, заключенный русской делегацией во главе с Михаилом Салтыковым с королем Сигизмундом. По мнению В.О.Ключевского, был этот договор «довольно разработанным планом нового государственного устройства». Не в последнюю очередь потому, что «права, ограждающие личную свободу подданных от произвола власти, здесь разработаны гораздо разностороннее, чем в записи царя Василия». Например, свобода совести, славное наследство нестяжателей XVI века. Или такой пункт: («Каждому из народа московского вольно ездить для науки в другие государства христианские, и государь имущество за то отнимать не будет» (12). Самодержавием в Договоре и не пахло. Законодательная власть присваивалась Боярской думе. «Государь делит свою власть с двумя учреждениями, Земским собором и Думой», которая вдобавок еще называется в договоре «Думой бояр и ВСЕЙ ЗЕМЛИ» (13). Таким образом восстанавливался в силе отмененный Грозным знаменитый Судебник 1550 года, согласно которому царь становился, согласно знаменитому правоведу и скептику В.И. Сергеевичу лишь «председателем думской коллегии». Еще один отчаянный скептик Б.Н.Чичерин вынужден был признать, что «будь этот документ реализован, русское государство приняло бы совершенно другой вид» (14).

Смысл документа очевиден: на московский престол приглашался иноземец и иноверец (королевич Владислав) и права местного населения требовалось обеспечить всесторонне. Но как обеспечить? Салтыков предложил новость – не только в русской, но и в европейской истории: по сути, полноформатную Конституцию. В начале XVII века! Пройдут столетия прежде чем идея конституционной монархии овладеет умами европейских мыслителей. Откуда она взялась в периферийной, отсталой и главное, НЕЕВРОПЕЙСКОЙ, если верить консенсусу, Москве?

СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ

Естественно, я задал этот вопрос, когда схлестнулись мы в 1977 году на Би-би-си, одному из столпов консенсуса Ричарду Пайпсу. Его книги давно опубликованы в Москве, и читатели знают, что, согласно его теории, европейские идеи явились в России лишь после Петра. Прорубил, мол, «окно», вот и хлынули чужие идеи. О Петре с его «окном» мы скоро поговорим подробно. Но салтыковская-то идея, далеко опередившая Европу, – была за столетие до Петра! . И что вы думаете? Пайпс, автор классической «России при старом режиме», не знал о чем я говорю, не слышал о Салтыкове. Более того, не слышал и о Судебние 1550 года, который попытался восстановить Салтыков.

Это легко проверить. В индексе его книги даже Салтычиха есть, а Салтыкова – нет. И Судебника тоже нет. Тем более ничего нет у Пайпса о советских историках-шестидесятниках, этих «археологах русской историографии», как я их прозвал, о А.И. Копаневе или о Н.Е.Носове, раскопавших в заброшенных провинциальных архивах удивительные, совершенно неожиданные вещи о допетровской России. Ни-че-го!

Ну, допустим, о шестидесятниках он мог и не знать, хотя книга его вышла в 1974 году, а работа С.М.Каштанова – в 1963 (15), С.О.Шмидта – в 1968 (16 ), Н.Е.Носова – в 1969 (17). Если уж на то пошло, моя самиздатская рукопись пошла по рукам в Москве в том же 1974-м, что и «Россия при старом режиме» в Америке – и я все это знал, а Пайпс не знал. Я не говорю уже, что о «конституции» Салтыкова очень подробно писали и Ключевский, и Чичерин за много десятилетий до него, а Пайпс не знал и этого! Как понять такой конфуз корифея западной русистики?

Вот и подошли мы к главной разнице между нами: Пайпс был в плену консенсуса. А консенсус исходит из того, что допетровская Россия была азиатской пустыней, деспотией, которая по определению мертвое политическое тело, неспособное не только к саморазвитию, но и к саморазрушению. НЕ МОГЛИ там, значит, родиться европейские идеи. А до петровского «окна», откуда они проникли бы, было еще далеко, почти столетие. Стало быть, что? Стало быть, никакого Салтыкова не было. И тут ловушка захлопывается. Потому что Салтыков БЫЛ! И Судебник 1550 года, из которого он исходил, тоже был. И драматическая идейная война между нестяжателями и иосифлянами (о которой мы тоже будем еще говорить очень подробно), результатом которой стал этот Судебник, тоже была. Но все это было в реальной истории России. В консенсусе ничего этого нет.

Эти «ножницы» между Историей и консенсусом и объясняют конфуз корифея, как я понимаю. Просто не знаю, как иначе объяснить этот странный случай из практики.

ДЛИННЫЙ ОТВЕТ

Эпоха Просвещения началась у нас с опозданием на столетие – в XIX веке. И с самого ее начала постоянный общеевропейский страх перед деспотизмом , на каждом шагу подстерегающем свободу, был для большинства образованного класса России завязан на очевидном противоречии. С одной стороны, начиная, по крайней мере, со времен Екатерины, уверено оно было, что «Петр сделал Россию европейской», говоря словами Владимира Сергеевича Соловьева (18) При всем том деспотизм (в России его называли «самовластьем»), которого так боялись в Европе, присутствовал у нас на постоянной, так сказать, основе.. Противоречие било в глаза. Решение предложил Пушкин: Россия – ЗАПОЗДАЛАЯ Европа. Да, самовластье в России ЕЩЕ есть, но... век его УЖЕ недолог: «Взойдет звезда неведомого счастья, Россия вспрянет ото сна и на обломках самовластья...».

Выяснилось, однако, что все не так просто. Долог оказался на самом деле век самовластья. Его обещанные «обломки» не раз таяли в тумане. Но при всех разочарованиях, ожидавших образованную Россию, дело тем не менее шло, казалось, в оптимистическом, пушкинском направлении. Пусть неудавшийся, но впечатляющий европейский прорыв эпохи Александра I, породивший золотой век русской культуры, запомнился. Все недостатки Великой реформы третьей четверти века не могли затмить главного: последнее, как думали тогда, наследие страшных времен Грозного, крепостное рабство, было, вопреки мнению Николая I. уничтожено. Оттепель переросла в «прорыв», вновь поставивший Россию на европейские рельсы. Русская литература и музыка удивили мир.

И, наконец, в феврале 1917 взошла пушкинская звезда – и на миг показалось: вот они, «обломки самовластья». Этим объяснялось редкое в России единодушие. Радовались все – от социалистов-революционеров (в просторечии эсеров) до великих князей императорского дома. Целое столетие Россия шла в Европу. Шаг за шагом создавая в ожидании этого дня великую европейскую культуру. И вот – дожили!

Что произошло дальше мы знаем. В крови и грязи мировой войны петровская Россия покончила самоубийством. Миф о ней как о запоздалой Евроле рухнул. Воцарившееся «мужицкое царство», предсказанное Герценом, несло с собой не свободу, а все то же старое, только что сокрушенное, казалось, самовластье Для образованного класса это было равносильно концу света – в обоих смыслах этого слова.

Вслушайтесь в вопль Максимилиана Волошина:

С Россией кончено. На последях

Ее мы прогалдели, проболтали,

Пролузгали, пропили, проплевали,

Замызгали на грязных площадях.

Иначе, недоуменно, но, по сути, то же у Василия Розанова: «Русь слиняла в два дня, самое большее в три... Что же осталось-то? Странным образом, НИЧЕГО». Не холодеет у вас от этих слов сердце?

Первыми попытались переосмыслить случившееся эмигрантские евразийцы. Вот что предложили они взамен мифа о запоздалой Европе и пушкинской звезды. Все культурное наследство XIX века объявили они ложным, путь в Европу – путем к гибели. Потому что на самом деле, –дерзко заявил их родоначальник молодой князь Николай Трубецкой, – никакая Россия не Европа. Она – Орда. «Русский царь явился наследником монгольского хана. Свержение татарского ига свелось к перенесению ханской ставки в Москву. Московский царь был носителем татарской государственности» (19).

Открытием, однако, была эта евразийская дерзость только для русской историографии. Западная давно подозревала Россию именно в этом. Самым, пожалуй, красноречивым в зтом хоре подозревающих был Маркс. «Колыбелью Московии, – писал он со своей фирменной афористичностью, – была не грубая доблесть норманской эпохи, а кровавая трясина монгольского рабства. Она обрела силу лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингисханом... Современная Россия есть лишь метаморфоза этой Московии» (20). Cогласитесь, что полемистом Маркс был классным, и бил он безошибочно в больное место евразийцев, в то, что «татарская государственность», которую они с таким энтузиазмом противопоставляли европейской, означала – РАБСТВО.

Как бы то ни было, к началу ХХ века версия о монгольском происхождении России стала в Европе расхожей монетой. Во всяком случае знаменитый британский географ Халфорд Макиндер, известный как «отец геополитики», повторил ее в 1904 году как нечто общепринятое: «Россия – заместительница монгольской империи. Ее давление на Скандинавию, на Польшу, на Турцию, на Индию и Китай лишь повторяет центробежные рейды степняков» (21).

И когда в 1914-м пробил для германских социал-демократов час решать за войну они или против, именно на этот обронзовевший к тому времени Стереотип сослались они в свое оправдание: Германия не может не подняться на защиту европейской цивилизации от русско-монгольских орд, угрожающих ей с Востока. И как о чем-то не требующем доказательств рассуждал, оправдывая нацистскую агрессию, о «Русско-монгольской державе» в своем злополучном «Мифе ХХ века» Альфред Розенберг.

Короче, несмотря на колоссальные и общепризнанно европейские явления Пушкина, Толстого, Чехова, Чайковского, задолго до евразийцев начала Европа воспринимать Россию как инородное, азиатское политическое тело, как воплощение старинного ее страха – ДЕСПОТИЮ. Выход на сцену евразийцев был в этом смысле важен лишь как своего рода саморазоблачение России. С ними складывающийя консенсус обретал характер всеобщий: сами, мол, признавались. Оставалось немного. Никто из упомянутых выше авторов не был профессиональным историком (исключение – американский евразиец Георгий Вернадский, но он не относился к числу корифеев западной историографии). Никто, стало быть, не мог авторитетно обосновать этот, широко уже, как мы видели, распостраненный Стереотип неевропейскости России, если можно так выразиться, на материале русской истории. Ни мыслитель, ни географ, ни тем болеее политики не могли поставить на нем, так сказать, официальный штамп исторической НАУКИ. Добиться, иначе говоря, чтоб со студенческой скамьи усваивали Стереотин все образованные люди и любое возражение против него рассматривалось как дилетантство или ересь. Только когда взялись за дело профессионалы историки получил Стереотип права гражданства, а я – стал «белой вороной».Таково происхождение моего антагониста.

ВОТ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Самый впечатляющий пример могущества Стереотипа, который приходит в голову, такой.. В начале мая 2000 года очень серьезная, авторитетная организация, известная как Interaction Counсil (Совет Взаимодействия), созвала в Стокгольме пресс-конфереренцию, посвященную будущему России. Совет состоял, чтоб вы знали, из бывших глав правительств западных стран, профессиональных policymakers т.е. людей, совсем еще недавно ответственных за политику Запада в отношении, между прочим, и России. Пригласили виднейших экспертов, в том числе и из Москвы. И что вы думаете объявлено было в резолюции главным препятствием для внедрения частной собственности в России? Вы не поверите, если я скажу это своими словами, поэтому цитирую: «сама идея частной собственности – в основном на землю – появилась в России только в 1785 году. До этого все принадлежало царю» (22 New York Herald Tribune, May 5, 2000).

Что за вздор, право? Тут теряешься от чувства чудовищной неловкости, в которую вверг уважаемых людей консенсус. Да, именно так описывал тот же Маркс азиатский деспотизм: «В Азии государство – верховный собственник земли. Суверенитет здесь и есть собственность на землю в национальном масштабе... Никакой частной собственности здесь не существует»(23). У Маркса заимствовали это классики консенсуса ( хотя и никогда в этом не признавались), Карл Виттфогель и Ричард Пайпс. Но ради всего святого, при чем здесь Россия, где с самого начала ее исторического бытия существовал институт «вотчины», т.е.неотчуждаемой частной собственности? Где именно в БОРЬБЕ ЗА ЗЕМЛЮ – между монастырями и боярами, между помещиками и крестьянами, между церковью и государством – состояла суть всей исторической драмы XV-XVI веков?

Но самое загадочное во всей этой истории – дата. Откуда 1785 год как «начало частной собственности в России»?, Да, была в этом году принята своего рода Хартия вольности дворянской, подтверждавшая и развивавшая закон Петра III об освобождении дворян от обязательной службы, изданный еще в 1762-м. Да, уездным и губернским дворянским собраниям присвоен был статус независимых корпораций. Да, отменены были телесные наказания дворян. Одним словом, оттепель.

Всеобщее холопство, учреждённое Грозным, ещё одно серьезное препятствие на пути России в Европу, было сокрушено. И, конечно, это имело отношение и к собственности. Как в том смысле, что отменяло ее формальную связь со службой (формальную я говорю, потому что и без службы вотчины дворянские оставались вотчинами, т.е. наследственной и неотчуждаемой собственностью), так и в другом, более важном для дворян как помещиков. А именно в том, что полностью развязывало им руки в распоряжении главным ресурсом их собственности – крепостными. Крестьянам было запрещено жаловаться на помещиков. Помещики получили право ссылать их в Сибирь, на каторгу. Но называть это НАЧАЛОМ частной собственности в России?

Чистейшая ведь фантасмагория перед нами. Но бывшие главы правительств, собравшиеся в 2000-м году в Стокгольме, были совершенно уверены в своей правоте. И не поверят они нам на слово, что на самом деле все было не так, что не азиатский деспотизм был до 1785 года судьбою России. Не поверят, потому, что учили их этому в лучших университетах мира. И усвоили они это как истину. Такова МОЩЬ ИСТОРИОГРАФИИ, о которой я говорил во вступительном Письме читателям.

Складывался этот консенсус, в 1960-70-е, в разгар «холодной войны», когда в западной историографии кипели дискуссии о нашем предмете. Никогда не было об этом споров такой интенсивности, И, боюсь, не будет. Только разобравшись в подоплеке тех споров (чем и займемся мы в этой книге), сможет читатель понять, что, собственно, имел в виду известный американский историк Дональд Тредголд, предваряя очередной сборник статей о природе и происхождении российской государственности вопросом: «Где место России в истории? Следует ли ее рассматривать как одну из азиатских систем или как одно из европейских сообществ» (24).

Но каков вопрос-то? Была ли другая великая держава в Европе (даже географически, не говоря уже культурно), о принадлежности которой к Европе спорили бы историки? Но вот ведь не только спорили, но и вердикт вынесли: «нет, не принадлежит». А мы, русские европейцы, мы что же? Аномалия? «Прорыв» Петра аномалия? Великая реформа 1860-х аномалия? Толстой аномалия? Чайковский аномалия? Гласность 1980-х аномалия? Все одиннадцать либеральных оттепелей аномалия? Мы есть, но нас нет? Поистине жестокую, да что там, роковую загадку задал нам Дональд Тредголд (назовем ее для краткости «загадкой Тредголда»). Не удивляйтесь, что я вынес ее в заголовок: книга ОБ ЭТОМ. О нашей с вами судьбе.

В XIX веке, как мы уже говорили, принято было думать, что изобрел нас Петр Великий и что Россия запоздалая Европа. Что ж, давайте поговорим о Петре.

СПОР О ПЕТРЕ

Старый он, этот спор. Но по-прежнему важен: без его разрешения мы так и не узнаем не только то, что сделал он с Россией, но и то, что будет с ней дальше. В этом смысле он такая же ключевая фигура в русской истории, как и оба его великих предшественника – Иван III и Иван IV. Как и о них, мнения о нем расходятся и в исторической памяти, и в историографии. Вот главные из этих мнений. В нашу эпоху Просвещения, преобладала как мы помним, формула В.С. Соловьева «Петр сделал Россию европейской». Теневой была позиция славянофилов о Петре как о предателе. Подобно изменившему присяге часовому у ворот России, он широко распахнул их перед чуждыми ей европейскими идеями, превратив страну в какую-то уродливую полуЕвропу, утратившую свою самобытность.

Славянофилы, конечно, не шли так далеко, как впоследствии евразийцы, они мечтали не об Орде, лишь о допетровской Московии. Но, как мы скоро увидим, разница была не столь уж велика: ни у той, ни у другой, будущего не было. И потому консенсус не спорит ни с теми, ни с другими. Для него существенно было лишь то, что Россия как была неевропейской до Петра, так после него и осталась.

Для меня, как уже знает читатель, Петр принял Россию не запоздалой, а безнадежно, казалось, «испорченной» Европой. Европой с государственной, открыто антиевропейской идеологией (такой, заметим в скобках, какой недавно, 14 мая 2019 года, предложила снова сделать Россию академик Талия Хабриева). Петр начал уничтожение московистской «порчи», обратите внимание, именно с демонстративной издевательской ликвидации этой идеологии (вспомните «Всешутейский собор»).

И благодаря тому, КАК Петр переделал Россию, оказалась она в конечном счете два столетия спустя опять, как вначале, «почти Европой» – без самодержавия. Выяснилось, что способна на это Россия. Другими словами, подарил ей Петр вполне реальную, экспериментально, если хотите, ДОКАЗАННУЮ надежду на свободу.

В постсоветские времена, однако, эта надежда, увы, утрачена. И соответственно, охладели к Петру даже либералы. На аргумент об «окне в Европу» следует контраргумент о ЦЕНЕ, которую эаплатила страна за это «окно». А цена была и впрямь непомерная. Полицейское государство, террор, разорение, Россия, «брошенная на краю конечной гибели» – и это из уст вернейших «птенцов гнезда Петрова». На аргумент канцлера Головкина, что «Его неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены»(25), следует контраргумент, что превратил Петр крепостничество в настоящее крестьянское рабство.

Ясно, что обе стороны правы. И что в рамках тридцатилетия петровского «прорыва» спор этот решения не имеет.Решить его могла только история. Первые наметки появились рано. Вот что писал, например, Иван Неплюев, русский посол в Константинополе, сразу после смерти Петра: «Сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди»(26). Что могло означать это двусмысленное, согласитесь, высказывание? Что до Петра русские «не узнавали», что они такие же люди, как другие? Или что другие их за людей не считали? Или и то и другое? Так или иначе, разговор об этом уведет нас в прошлое, в Россию ДО Петра.

Но в XIX и в ХХ (в эмиграции) веках русские европейцы предпочитали аппелировать в защиту Петра не к прошлому, а к будущему. Точнее других был, кажется, замечательный эмигрантский мыслитель Владимир Вейдле: «Дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал. Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина» . Иначе говоря, разворот России лицом к Европе привел к результатам не только неожиданным для самодержца, но и явившимся против его воли? Явившимся просто потому, что разворот был – к Европе? Именно так, говорит Вейдле: «Мусоргский или Достоевский, Толстой или Соловьев глубоко русские люди, но в такой же мере они люди Европы, Без Европы их не было бы. Но без них и Европа не стала бы тем, чем она стала»(27).

Аргумент Вейдле превосходен. Но он очевиден. Я, однако, историк и потому предпочитаю аргумент о прошлом. Он для меня, если не убедительнее, то интересней. Хотя бы потому, что в споре о Петре аргумент этот о XVII, «потерянном для России» столетии, о том самом, когда, по словам Неплюева, мы «не узнавали, что и мы люди». Почему потерянном? Сошлюсь на Солженицына. Он однажды сказал, что ХХ век был «потерян для России» – из-за коммунизма. Не спорю. Добавлю лишь, что по аналогичной – идеологической – причине потеряла Россия и век XVII. Разве что идеология была другая: православный фундаментализм. Обе, однако, исполняли одну и ту же функцию: довести существовашую форму самодержавной государственности до стадии самоуничтожения . Но методологические выводы предстоят нам в конце этой вводной главы. Сейчас говорим мы о Московии. Как ее описать?

Ну, представьте себе, если можете, официально предписанное поучение для школьников: «Если спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах». Объяснялось, конечно, и почему «не текох» и «не бывах». Потому, что «богомерзостен перед Богом тот, кто любит геометрию, а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам» (28). Естественно, последним словом в науке космографии был для Московии Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший землю четырехугольной. Это в эпоху Ньютона – после Коперника, Кеплера и Галилея. Зато, как объясняет нам сегодняшний апологет Московии, некий М.В.Назаров в толстом томе под названием «Тайна России», «сам русский быт стал тогда настолько православным, что в нем невозможно было отделить труд и отдых от веры и богослужения» (29). Вот такая идеология.

Назаров, как и его единомышленники, неославянофилы, уверен, что это обстоятельство делало Московию авангардом мировой цивилизации: «Московия соединяла в себе как духовно-церковную преемственность от Иерусалима, так и имперскую преемственность в роли Третьего Рима... Эта двойная роль сделала Московию историософской столицей всего мира» (30). Записки Юрия Крижанича, единственного блестяшего мыслителя Московии (о нем предстоит нам еще говорить), заставляют предположить, однако, что не все благополучно было в этой самозванной «столице мира». Точнее, камня на камне не оставляет Крижанич от славянофильских восторгов. Вот отрывок: «Люди наши косны разумом, ленивы и нерасторопны... Мы не способны ни к каким благородным замыслам, никаких государственных или иных мудрых разговоров вести не можем, по сравнению с политичными народами полунемы и в науках несведущи и, что хуже всего, весь народ пьянствует, от мала до велика»(31)

К чести русской мысли, классики ее практически единодушно были на стороне Крижанича. Такие разные люди, как Константин Леонтьев, уверенный, что «русская нация специально не создана для свободы» (32) и вдохновенный певец свободы Виссарион Белинский, сходились на том, что Московия была черной дырой русской истории. Леонтьев находил в ней лишь «бесцветность и пустоту» (33), Белинский считал ее порядки «китаизмом» (34), «в удушливой атмосфере которого» – добавлял Николай Бердяев, – «угасла даже святость» (35). Иван Киреевский, один из вождей старого славянофильства, и тот признавал, что «Московия пребывала в оцепенении духовной деятельности» (36). Но окончательный диагноз «московитской болезни», так странно поразившей Россию в пору расцвета европейской культуры, поставил самый авторитетный из всего этого консилиума знаменитых имен Василий Осипович Ключевский.

Вот как определил он недуг, которым на десятилетия захворала в XVII веке Россия: «Затмение вселенской идеи» (37). На практике это означало вот что: московитское церковное общество «считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляло своим русским богом, никому более не принадлежавшим и неведомым» (38). Имейте в виду, что эта идеология была ГОСУДАРСТВЕННОЙ в Московии, т.е.столь же обязательной для всех ее подданных, как коммунизм в СССР.

Как вы думаете, читатель, было ли будущее у страны с такой идеологией в стремительно развивавшейся Европе эпохи промышленной Революции? И, если уж на то пошло, было ли будущее у закрывшейся от мира, подобно старой Московии, советской России – в новую эпоху научно– технологической революции, развернувшейся на Западе в ХХ веке? Или, поставим вопрос иначе, был ли шанс у самодержавной государственности сохраниться, не уничтожь она собственными руками обе самоубийственные свои ипостаси – московитскую и советскую – и не приняв, подобно хамелеону, новую институциональную форму? – Опять в попытке, как мы уже говорили, ОТСРОЧИТЬ САМОУНИЧТОоЖЕНИЕ?

Достаточно поставить этот вопрос, чтобы не осталось сомнений, что ни явление Петра в Московии XVII века, ни явление Горбачева/Ельцина в ХХ не были случайностью. Что громадные институциональные и идеологические преобразования были ИМПЕРАТИВНЫ для самодержавной государстственности как на закате Московии, так и на закате СССР. Что на протяжении столетий государственность эта, по сути, балансирует на грани самоуничтожения.

Так что же говорит нам о ней необходимость беспрестанных институциональных и идеологических преобразований, чтобы уцелеть? Необходимость, затянувшаяся до XXI века? Разве не о ее цивилизационной неустойчивости? Не о том, что стоит она как бы на двух НЕСОВМЕСТИМЫХ «ногах», европейской и ордынской? Да, отчаянно пытается она освободиться от своей евролейской «ноги», пытается но не может. И продолжает жить в состоянии латентной гражданской войны.Продолжает, потому что надолго на одной «ноге» не устоит. Самоуничтожится.