Текст книги "Где место России в истории?"

Автор книги: Александр Янов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Реклама 11

Остается совершенно темным, что означает этот загадочный аргумент. Неужели то, что в начале XVIII века (когда Россия, согласно Виттфогелю, начала свою трансформацию), Турция была «недостаточно независима» для аналогичного ответа на вызов Европы? От кого в таком случае она зависела? На самом деле Оттоманская империя была еще тогда великой и могущественной державой. Более того, как свидетельствует исход русско-турецкой войны 1711 года, она была сильнее России. И более независимой тоже. Хотя бы потому, что не нуждалась ни в голландских шкиперах, ни в шотландских генералах, ни в шведских политических советниках, в которых так отчаянно нуждалась Россия – именно из-за того, что ТРАНСФОРМИРОВАСЬ.

Короче, ситуация была прямо противоположной: Оттоманская империя оказалась более независимой, чем Россия – именно из-за своей неспособности к трансформации. А чтоб было окончательно ясно – из-за неспособности усвоить европейскую цивилизационную парадигму (которую, заметим в скобках, усвоила Россия).

Наконец, последнюю, четвертую особенность «русского деспотизма» Виттфогель комментирует так: «Превращение условного землевладения в частное в 1762 году освободило правительство от одной из его важных менеджериальных обязанностей... Но еще до этого режим взвалил на себя другую функцию: управление и надзор за новой (в особенности тяжелой) индустрией. В конце XVIII века на государственных предприятиях было занято почти две трети рабочих. И хотя в XIX веке частный сектор заметно расширился, до освобождения крестьян большая часть рабочих продолжала трудиться на государственных предприятиях... К 1900 году правительство все еще контролировало, либо непосредственно, либо посредством лицензий около 45 % всех крупных современных предприятий». (18)

Это рассуждение тоже создает проблему, даже несколько проблем. Прежде всего требует объяснения сам исходный пункт автора. Я говорю о «превращении» условного землевладения в частное, т.е. о феномене ни в каком деспотическом государстве НЕВОЗМОЖНОМ. В конце концов Виттфогель основывает всю свою концепцию «тотальной власти» на одной цитате из Маркса: «В Азии государство – верховный собственник земли. Суверенитет здесь и есть собственность на землю в национальном масштабе... Никакой частной собственности здесь не существует». (19)

Как же в таком случае объяснить «превращение» 1762 года? Следует ли нам думать, что с этого года самодержавие перестает быть восточным деспотизмом? Я не говорю уже о том, что вотчинное, т.е. частное, наследственное землевладение практически НИКОГДА не переставало в России существовать (так что и само «превращение» 1762 года не более, чем укорененный в консенсусе миф). Но в любом случае здесь, очевидная, с точки зрения концепции Виттфогеля, аномалия. И даже принадлежи в России государству ВСЯ промышленность, ровно ничего это обстоятельство не изменило бы. Тем более что, согласно самому Виттфогелю, вся промышленность в России государству тоже не принадлежала. Мало того, чем дальше, тем большая ее часть оказывалась именно в частных руках. Опять же ведь не сходятся здесь концы с концами.

Никуда не денешься, не сумел Виттфогель преодолеть сформулированные им самим трудности. Не влезала Россия в нишу «одноцентрового полумаргинального подтипа деспотизма», предназначенную для нее в его теории. Получился абсурд. Боюсь, что заключение, которое неумолимо из этого следует, для его теории убийственно. «Монгольской России» просто НЕ СУЩЕСТВОВАЛО.

ПОПУТНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ

Надеюсь, у читателя не осталось сомнений, что перед нами жестокое поражение историка. И вовсе не одной лишь его попытки причислить Россию к деспотической семье. Это было поражение всей его тевтонски-тяжеловесной методологии, которая насмерть привязала одну из главных в истории форм политической организации общества к «гидравлике», вынудив автора выстраивать громоздкую иерархию агродеспотизмов.

Очевидная уязвимость этой методологии не должна, однако, заставить нас выплеснуть, как говорится, вместе с водой и младенца. К сожалению, именно это принято сегодня делать в ультрасовременной «цивилизационной» и «миросистемной» литературе. Достаточно сказать, что самый модный автор этого направления покойный Сэмюэл Хантингтон даже не упомянул Виттфогеля в числе семнадцати (!) своих предшественников, хотя состоят в этом списке и куда менее значительные фигуры. (20)

Отчасти объясняется это, наверное, парализующей современных историков диктатурой «континентальной политкорректности» (прикреплен деспотизм у Виттфогеля к Азии, а политическая модернизация – к Европе). Между тем сказать, что европоцентризм нынче не в моде, значит ничего не сказать. Он практически приравнен к нарушению общественных приличий. Еще важнее, однако, другое. Виттфогелю просто не повезло. Введенная им в современный научный оборот (точнее, конечно, как мы увидим, возрожденная) категория «политической цивилизации» пришлась не ко двору господствующей сегодня релятивистской школе «цивилизации культурной», которая, подобно евразийству, отвергает гегелевскую формулу политического прогресса.

Эта школа определяет цивилизацию, по словам виднейшего из ее современных лидеров Иммануила Валлерстайна, как «особое сплетение (concatenation) мировоззрений, обычаев, структур и культуры (как материальной, так и высокой), которое формирует своего рода историческое целое и сосуществует (хотя и не всегда одновременно) с другими разновидностями этого феномена». (21) Категория Свободы здесь, как видим, отсутствует в принципе – точно так же, как у евразийцев.

Да и вообще сравните эту расплывчатую формулу с классически четкой гегелевской и разница тотчас бросится в глаза. Виттфогель, принадлежавший к гегелевской традиции, обратил внимание на то, что на протяжении большей части человеческой истории преобладала своего рода анти-цивилизация, делавшая политическое развитие НЕВОЗМОЖНЫМ. Более того, деспотия, как мы уже говорили, к саморазвитию была неспособна. И в этом смысле стояла вне истории. Единственный способ открыть её для «осознания свободы», говоря гегелевским языком, состоял в том, чтобы ее разрушить (что, собственно, и сделали в XIX веке европейские колонизаторы). История, как мы ее знаем, просто не состоялась бы, не будь анти-цивилизация, которую Виттфогель обозначил как восточный деспотизм, устранена с исторической сцены.

Я не могу, конечно, знать, что сказал бы по этому поводу Виттфогель в сегодняшних условиях убийственной континентальной политкорректности. Но думаю почему-то, что он со своей воинствующей наукой не стал бы искать убежища в туманных формулах «культурной цивилизации». И уж, конечно, не прибег бы, как Хантингтон, к еще более примитивному обходному маневру, положив по сути в основу цивилизации конфессию. (22) Скорей всего он и сегодня сказал бы то, что сказал в 1957 г. У нас, впрочем, будет еще повод об этом поговорить (Одно из приложений к этой книге так и называется «Сколько на земле цивилизаций?»).

ЧЕГО НЕ ПОНЯЛ ВИТТФОГЕЛЬ

Для него было почему-то принципиально важно, что именно монголы, а не византийцы оказались прародителями «русского деспотизма». Он писал: «Влияние Византии на Киевскую Русь было велико, но оно было в основном культурным. Как китайское влияние на Японию, оно не изменило серьезно положение с властью, классами и собственностью... Одно лишь татарское из всех восточных влияний было решающим как в разрушении недеспотической Киевской Руси, так и в основании деспотического государства в Московской и пост-Московской России». (22)

Хотя Виттфогель и не смог, как мы видели, доказать свой тезис, он в принципе вполне легитимен. Во всяком случае ничего оскорбительного я в нем не вижу. Евразийцы так и вовсе этим гордились. Тем не менее западных его критиков возмущало почему-то именно это. Во всяком случае иные из них категорически настаивали, что формировался «русский деспотизм» именно под византийским, а вовсе не под монгольским влиянием. Виттфогель и сам чувствовал их раздражение.

И вот как он на него отвечал: «Допустим, политические институты царской России не только напоминали византийские, но действительно из них произошли. И что же из этого следует? Если бы Византийская империя была многоцентровым обществом средневекового западного типа, тогда это и впрямь было бы существенно – хотя и странно, поскольку царская Россия (как все согласны) была, в отличие от Запада, обществом одноцентровым. Но если Византийская империя была лишь вариантом восточного деспотизма (как вытекает из сравнительного институционального анализа) то что мы выигрываем, предложив в качестве модели для Московии Византию? Мы лишь заменяем в этом случае уродливую татарскую картину более привлекательным в культурном смысле восточно-деспотическим прародителем». (23)

Такова была его вторая поправка к первоначальной теории. Виттфогель искренне недоумевал. Ему казалось прозрачно ясным, что от замены татарского бешмета византийской парчой ровно ничего в природе «русского деспотизма» не менялось. Чего он так никогда и не понял, это что он и его критики просто говорили на разных языках. Им и в голову не приходило оспаривать суть дела. Просто они представляли другую, непонятную бывшему марксисту школу «цивилизационного» направления. Не прозаическая, но зато базисная «гидравлика», а надстроечная «культура» лежала в основе их теорий. Короче, не понял Виттфогель, что присутствовал при первых залпах великой войны «цивилизационных» школ, войны, в которой материалистическому «базису» суждено было потерпеть решающее поражение. Жестче всех, естественно, критиковал его сам патриарх «культурно-религиозной» школы Альфред Тойнби.

«ВИЗАНТИЙСКАЯ РОССИЯ»

«На протяжении почти тысячелетия, – писал Тойнби, – русские... были членами не западной, но византийской цивилизации... Намеренно и с полным сознанием заимствуя византийское наследство... русские переняли и традиционную византийскую вражду к Западу; и это определило отношение России к Западу не только до революции 1917 г., но и после нее... В этой долгой и мрачной борьбе за сохранение своей независимости русские искали спасения в политическом институте, который был проклятием средневекового византийского мира. Чувствуя, что их единственный шанс выжить заключался в беспощадной концентрации политической власти, они выработали для себя русскую версию византийского тоталитарного государства... Дважды получило это московское политическое здание новый фасад – сначала при Петре Великом, затем при Ленине – но сущность его осталась неизменной, и сегодняшний Советский Союз, как и великое княжество Московское в XIV веке, воспроизводит все рельефные черты Восточно-Римской империи... Под серпом и молотом, как под крестом, Россия все та же Святая Русь, и Москва все тот же Третий Рим». (24)

Вроде бы всё это не так уже сильно отличается от восточного деспотизма Виттфогеля. За исключением того, что виттфогелевские монголы здесь табу, о них и речи нет, словно бы и не было их в русской истории. О гидравлике тем более. И вообще «тоталитаризм» означает для Тойнби вовсе не то, что для Виттфогеля. Вот как понимает его Тойнби: «Борьба между церковью и государством закончилась тем, что церковь оказалась практически одним из департаментов средневекового византийского государства; и, низведя церковь до такого положения, государство сделалось тоталитарным». (25) Вот и вся премудрость.

Ни в какое сравнение не идет она с классическим. и детальным, как мы увидим, описанием деспотизма у Виттфогеля. Вот почему так важно различие «языков», на которых говорят историки. Меняет оно, если хотите, все, историки практически НЕ ПОНИМАЮТ друг друга. Тойнби, как видим, просто не понимал «языка» Виттфогеля и тем более А.Н.Сахарова, Пайпс, как мы еще увидим, не понимал «языка» всех троих. Поэтому именно семантической в своем роде проблемой и придется нам заняться в первую очередь, как только закончим мы с этой, похоже, бесконечной главой о «деспотистах». Но вернемся еще на минуту к Тойнби.

Он предлагает нам замечательно интересный, но, к сожалению, не имеющий отношения к делу рассказ о счастливой неудаче Карла Великого, не сумевшего воссоздать Западную Римскую империю, и о фатальном успехе Льва Сирийца, преуспевшего в воссоздании Восточной; об эпохальном расколе между западным и восточным христианством, который был, оказывается, лишь материальным воплощением тысячелетней вражды между римлянами и греками, и о тому подобных увлекательных сюжетах.

Чем, однако, ближе к делу попытка объяснить политический процесс в России вековой неприязнью Афин к Риму, нежели попытка Виттфогеля вывести его из монгольского нашествия как переносчика гидравлической «заразы», мы из критики Тойнби так и не узнаем. И оттого выглядит его теория ничуть не менее фантастической. И уязвимой. Вот лишь один пример.

«В Византийском... государстве, – пишет Тойнби, – церковь может быть христианской или марксистской, но коль скоро является она орудием секулярного государства, оно остается тоталитарным». (26) Ну, прежде всего далеко не каждый согласится, что марксистская церковь в СССР была «орудием секулярного государства». Многие, пожалуй, возразят, что как раз наоборот, секулярное государство оказалось там орудием марксистской церкви. Во всяком случае советские диссиденты ратовали, как известно, не столько за отделение церкви от государства, сколько за отделение государства от церкви.

Я не говорю уже о действительно серьезных возражениях. О том, например, что «церковное» истолкование тоталитаризма оставляет совершенно необъяснимым, каким, собственно, образом, несмотря на всю лютую римско-афинскую контроверзу, оказалась почему-то церковь в досамодержавной России СИЛЬНЕЕ государства. И не только в XIV веке, когда, согласно теории византийского тоталитаризма, следовало ей стать «департаментом секулярного государства», но и полтора столетия спустя, когда оказалась достаточно сильной, чтобы сорвать православную Реформацию, нанеся смертельный удар стратегии Ивана III. До такой степени несообразно это с реальностью московской истории, что именно для заполнения столь загадочной прорехи во времени и придумали, как помнит читатель, Виттфогель и Вернадский свои знаменитые метафоры.

Приходится, как это ни странно, заключить, что они просто были лучше Тойнби осведомлены о реальном положении дел в Московии XIV-XVI веков. Откуда иначе взялись бы «институциональная бомба» и «эффект отложенного действия»?

ОПЯТЬ ГЕОГРАФИЯ?

Я не знаю, честно говоря, нужны ли еще примеры откровенной легковесности византийской интерпретации русской политической истории, предложенной Тойнби. Но вот на всякий случай еще один. Он сам неосторожно задает вопрос, по сути, фатальный для его теории. «Почему, – спрашивает он, – византийский Константинополь пал, тогда как византийская Москва выжила?» Вот его ответ: «Ключ к обеим историческим загадкам в византийском институте тоталитарного государства». (27) Но вправду ли открывает этот предполагаемый ключ оба замка? Мы можем заранее сказать, что нет. И что точно так же, как беспощадно раскритикованному им Виттфогелю, придется Тойнби прибегнуть к совсем другому ключу, чтоб решить свою загадку.

Читатель, может быть, помнит, как объяснял Виттфогель, почему деспотическая Москва ответила на вызов «европейской коммерческой и промышленной революции» совсем иначе, нежели деспотический Стамбул. Он сослался на вечный аргумент, к которому всегда прибегают политические философы, когда не осталось у них философских аргументов, – на географию. Москва, мол, была ближе к Европе.

А что же Тойнби? Послушаем. «Россия, – говорит он, – обязана своим выживанием в раннее средневековье [в соответствии с обещанным «ключом», это предложение должно было, конечно, заканчиваться «византийскому институту тоталитарного государства»]. На самом деле к нашему удивлению заканчивается она совсем иначе: «счастливой географической случайности». (28) Ну, чем же это, право, убедительнее аргумента Виттфогеля? По одной версии «счастливая географическая случайность» заключалась в том, что Москва была ближе к Европе, а по другой в том, что она была дальше от нее – вот и вся разница.

Это, впрочем, понятно. Как в самом деле может гипотеза, основанная на анализе конфликтов между Иоанном Златоустом и императрицей Евдоксией или между императором Юстинианом и Папой Сильвериусом объяснить и начало крепостного права при Иване Грозном и его отмену при Александре II? И грандиозную смену культурно-политической ориентации России при Петре, и заколачивание петровского «окна» после 1917, и новое «окно в Европу» при Горбачеве? Ну никак, право, не могла одна-единственная идеология, унаследованная Россией от Византии, объяснить все эти разнонаправленные цивилизационные сдвиги и политические трансформации.

Выходит, что «византийская Россия» точно такой же абсурд, как и «монгольская» Виттфогеля. Просто оба были больше заинтересованы в подтверждении своих глобальных конструкций, нежели в реальных проблемах истории одной конкретной страны.

ПОВОРОТ?

И тем не менее до сравнительно недавнего времени эта теоретическя дуэль в западной историографии по поводу России исчерпывалась конкуренцией между монгольским деспотизмом и византийским тоталитаризмом. С появлением в 1974 году «России при старом режиме» Ричарда Пайпса получила эта дискуссия, однако, совсем новое направление.

Не удивительно, что книга его оказалась необычайно популярной в 1970-е. Когда я рекомендовал ее своим студентам в Калифорнийском университете Беркли в качестве обязательного чтения, оказалось, что все 12 (!) ее экземпляров в университетской библиотеке были на руках. Никогда ничего подобно  не происходило ни с одной другой из рекомендованных мною книг.

Подход Пайпса к русской истории казался на первый взгляд фундаментально новым. Хотя бы уже тем, что автор с порога отвергал саму идею о русской государственности как о деспотизме – как в монгольском, так и в византийском её варианте. Вот что писал он по этому поводу: «Можно было ожидать, что еще на заре своей истории Россия усвоит нечто вроде... режима «деспотического» или «азиатского» типа... По многим причинам, однако, развитие ее пошло по несколько другому пути... В ней не было ничего подобного центральному экономическому управлению вплоть до введения в 1918 г. военного коммунизма. Но даже если б такое управление требовалось, естественные условия страны предотвратили бы его введение. Достаточно обратить внимание на трудности, связанные с транспортом и коммуникациями в эпоху до железных дорог и телеграфа, чтобы понять, что о масштабах контроля и надзора, без которых немыслим восточный деспотизм, здесь не могло быть и речи». (29)

Согласитесь, что после «гидравлических» и «тоталитарных» тирад Виттфогеля и Тойнби, подход Пайпса действительно выглядел свежим и серьезным. Во всяком случае впервые за осмысление теоретических аспектов российской государственности взялся авторитетный эксперт по национальной истории, а не историк-глобалист, для которого Россия была лишь одним из многих объектов исследования. Вместо надоевших «монгольско-византийских» параллелей предложена была концепция «патримониальной [по-русски вотчинной] монархии». То есть общество, где «суверенитет и собственность сливаются до пункта, в котором становятся неразличимы» (30), где «конфликты между суверенностью и собственностью не возникают и возникнуть не могут, поскольку, как в случае примитивной семьи, возглавляемой paterfamilias, они одно и то же». (3)

Человека, хоть сколько-нибудь знакомого с марксистской литературой или хотя бы читавшего Виттфогеля, настораживало здесь лишь то, что формулировка Пайпса неожиданно звучала, как цитата из Маркса (помните, «в Азии суверенитет и есть собственность на землю в национальном масштабе»?). Тем более странным казалось это совпадение, что формулировка Маркса относилась как раз к тому самому восточному деспотизму, который Пайпс только что так решительно отверг в качестве теоретической модели русской государственности. Что бы это означало?

К сожалению, путаница эта оказалась лишь началом того, что приготовил для нас автор дальше.

ЕГИПЕТ КАК МОДЕЛЬ РОССИИ?

Совершенно даже независимо от того, заимствовал Пайпс свою формулу у Маркса (или у Виттфогеля), или пришел к ней самостоятельно, всё его теоретическое построение оказалось, как мы сейчас увидим, одной сплошной непроходимой путаницей, по сравнению с которой даже метафоры Виттфогеля и дефиниции Валлерстайна выглядят образцом ясности. Вот пример. Нам говорят: «Деспот нарушает права собственности подданных; патримониальный правитель не признает их существования. Отсюда следует, что в патримониальной системе не может быть четкого различения между государством и обществом, поскольку такое различение постулирует право человека на контроль над вещами и (там, где есть рабство) над другими людьми». (32)

Но мало того, что в России государство и общество друг от друга не отличались, сама «идея государства отсутствовала в России до середины XVII века». (33) А поскольку, как мы уже знаем,  собственность как главный источник социальных конфликтов отсутствовала тоже (поглощена суверенитетом), читателю невольно придется заключить, что царили в этой удивительной «примитивной семье» мир, благодать и полная бесконфликтность. Да такие, что для paterfamilias править ею было одно удовольствие. Не удивительно поэтому, что даже самодержавная революция Ивана Грозного уместилась у Пайпса в двух абзацах. И те напоминают скорее эпическую семейную хронику, нежели революцию. Более того, автор замечает, что «метод, использованный [Грозным] по сути не отличался от того, который был использован Иваном III на территории завоеванного Новгорода». (33)

Но все хорошее на свете, как известно, кончается. И вот в середине XVII века «идея государства» в России вдруг, наконец, каким-то образом возникает. Почему? Появилась к этому времени частная собственность? Рухнула «примитивная семья» вместе с «патримониальной ментальностью» (34), и царь перестал быть paterfamilias? Так должен был бы заключить читатель на странице 70. Тот, однако, кто дочитал до страницы 85, узнает вдруг нечто прямо противоположное. А именно, что «трансформация России в вотчину правителя... 3АВЕРШИЛАСЬ в XVII веке». (35) То есть как раз тогда, когда «идея государства» возникла. Как объяснить эту головоломку?

Очень просто. На странице 70 Пайпс все еще витал в эмпиреях «патримониальной» теории, а на странице 85 он уже спустился на грешную землю – и к собственному изумлению обнаружил, что перед ним совершенно не та страна, которую описывала его теория. Виттфогелю и Тойнби, скажем прямо, было легче. Они провозглашали свои глобальные теории, а потом пытались втиснуть конкретную страну, в нашем случае Россию, в предусмотренную для неё нишу. Своей специальностью полагали они, так сказать, алгебру мировой истории. Для Пайпса как историка России это невозможно. Ему пришлось заниматься арифметикой, если можно так выразиться, т.е. скрупулезно сверять теорию с фактами. Именно это как раз и обещало стать его главным преимуществом перед предшественниками. На самом деле оказалось это его главной слабостью. Ибо история России отчаянно бунтовала против его теории.

Но прежде, чем мы приглядимся к этому бунту, еще два слова о теории. Монголы и византийцы в качестве прародителей российской государственности выпали в ней, как мы видели, из тележки. Кто вместо них? «Классические примеры таких режимов можно найти среди эллинистических государств, возникших после распада империи Александра Великого, например, в Птолемеевском Египте (305-30 до н.э.) или в государстве Атталидов в Пергаме (283 -133 до н.э.)». (36)

Почему, собственно, предпочел Пайпс птолемеевский Египет империи Чингизхана в качестве модели для России, остается только гадать. Может быть, потому, что Птолемеи были, в отличие от ханов, обожествлены. Или потому, что монголы не могли при всем своем могуществе похвастать таким патриархальным миром и согласием, какой предписывала России патримониальная теория. Но в принципе не так уж это и важно, поскольку 74 страницы спустя Птолемеи тоже вылетели из тележки вслед за монголами и византийцами. И мы вдруг узнаем, что "московская служилая элита, от которой по прямой линии происходят и дворянство императорской России и коммунистический аппарат России советской, представляет УНИКАЛЬНЫЙфеномен в истории социальных институтов». (37)

ВРЕМЯ «ГРАЖДАНСКИХ БУРЬ»

В амплуа теоретика Пайпс объяснил нам, что – в связи с хроническим отсутствием в России конфликтов, связанных с частной собственностью – царили в ней под эгидой ее paterfamilias беспримерные мир и согласие. А что говорит история? До середины XVII века, рассказывает нам тот же Пайпс, но уже в амплуа историка, страна была ареной «гражданских бурь, БЕСПРЕЦЕДЕНЫХ ДАЖЕ ДЛЯ РОССИИ, когда государство и общество были вовлечены в непрерывный конфликт, в котором первое пыталось навязать обществу свою волю, а последнее предпринимало отчаянные попытки этого избежать». (38). (Это при том, заметим в скобках, что ни государства, ни собственности еще, как мы слышали от Пайпса-теоретика, тогда  не существовало).

Вы еще не запутались, читатель, во всех этих противоречиях? Напоминаю, что все это в пределах одной книги одного автора. Но то ли еще будет!

Смысл «непрерывного конфликта» заключался в том, что «стараясь построить свою империю по образцу княжеского домена – сделать Россию своей вотчиной – царям пришлось положить конец традиционному праву передвижения свободного населения: все землевладельцы должны были служить московскому правителю, что означало превращение их вотчин в поместья». Иначе говоря, «земельная собственность должна была превратиться в служебное владение, зависящее от благоволения царя». (39)

Короче, в отличие от Тойнби, история не позволяет Пайпсу объявить Россию изначально тоталитарной . А в отличие от Виттфогеля, убежден он, что загадочная «институциональная бомба» взорвалась в России, по крайней мере, на столетие позже. Более того, до середины XVI века, до того, как государство «экспроприировало общество» (40), «собственность в России была традиционно отделена от службы» и существовала в ней сильная аристократия, не только «гордившаяся своим происхождением», но и «сознательно отделявшая себя от парвеню из служилого дворянства» (41). И цари «вынуждены были уважать эту систему, если не хотели рисковать восстанием против них объединенной оппозиции ведущих семей страны» (42). Откуда в стране, где «не могло быть четкого различения между государством и обществом», взялась «сильная аристократия», конфликтовать с которой «не рисковали цари», остается только гадать.

Это, впрочем, не мешало коварному «патримониальному» государству интриговать против могучей аристократии еще с середины XV века. Нет, оно «не вырастало из общества и не было навязано ему сверху. Скорее оно росло с ним бок о бок и кусок за куском его проглатывало» (43), покуда, наконец, не довело «процесс экспроприации до конца». (44).

Так или иначе, государство преуспело. Время «гражданских бурь» закончилось – вся собственность в стране принадлежала теперь paterfamilias и их безмятежная семейная жизнь в России, наконец, началась: «система, которую мы описали, стала настолько иммунна к давлению снизу, что, по крайней мере в теории, она должна была себя увековечить». (45). Запомните, читатель, случилось это поворотное событие русской истории, по Пайпсу, в середине XVII века: государство отняло у общества собственность!

РАСПАД ТЕОРИИ

И все было бы с тех пор у paterfamilias в порядке, когда б не одно странное обстоятельство. Я имею в виду, что это самое «патримониальное» государство, столетиями, как мы слышали, интриговавшее против собственности подданных, неожиданно начинает вести себя совершенно нелогично, чтоб не сказать нелепо. Ни с того ни с сего оно вдруг ВОЗВРАЩАЕТ подданным собсственность, такой ценой, с таким трудом у них вырванную. Пайпс и сам не может не заметить абсурдность ситуации. «В 1785 г., – озадаченно сообщает он читателю, – при Екатерине II... частная собственность опять появляется в России». (46) Видите теперь, откуда взялся 1785 год на Стокгольмской конференции Совета Взаимодействия в мае 2000?

Пайпса начитались в студенческие годы бывшие главы правительств.

Обратимся, однако, к элементарной арифметике. Если «патримониальное» государство восторжествовало в России в середине XVII века, а во второй половине XVIII оно уже было отменено, то сколько десятилетий – даже полностью соглашаясь с теорией Пайпса – оно в ней существовало? Выходит, что речь-то у нас вовсе не о «России при старом режиме», как обещает заголовок книги, но лишь об одном столетии.

Когда б хоть так! К сожалению, время, зарезервированное Пайпсом для «старого режима», будет неумолимо, как мы сейчас увидим, сжиматься, подобно шагреневой коже. И нет никакой нужды загонять автора в эту ловушку, он целеустремленно шагает в нее сам. Вот смотрите. «Во второй половине XVII века из 888 тысяч тягловых (т.е. облагаемых налогом. А.Я.) хозяйств России, 67% сидело на земле, принадлежавшей боярам и дворянству... и 13,3% держала церковь. Другими словами, 80,3% тягловых хозяйств были под частным контролем. Государству принадлежало лишь 9,3%». (47)

Продолжим наши вычисления. Если уже к концу XVII века собственность четверых из каждых пяти детей российского paterfamilias была под частным контролем, сколько оставалось ему лет для патримониального управления своей «примитивной семьей»? Пятьдесят? Увы, ситуация еще хуже. Ибо вопреки утверждению Пайпса, московское государство НИКОГДА не смогло ликвидировать в стране частную собственность. Это правда, что старинная клановая собственность отчасти сгорела в огне самодержавной революции Грозного и была во многих случапях заменена поместьями. Но одновременно с уменьшением числа традиционных вотчин, сами поместья стали практически немедленно превращаться в... ВОТЧИНЫ. Вот что рассказал нам об этом в своей последней работе один из лучших знатоков феодальной собственности в России покойный Анатолий Михайлович Сахаров: «Поместья всё больше и больше адаптируются к интересам своих владельцев и обнаруживают всё больше вотчинных элементов. Со временем они преобразовывались в так называемые ‘выслуженные вотчины’. Эта концепция, кажется, была впервые употреблена в указе 1572 г., где клановым вотчинам противопоставлены ‘вотчины, дарованные государем. Продажа запустелых поместий как вотчин – с единственным условием, что покупатель не имеет права передавать их монастырю, – берет начало в тот же период. Практика продажи поместий как вотчин была широко распространена в первой половине XVII века вместе с дарованием поместий как вотчин как вознаграждения за службу. Больше того, после Смутного времени (т.е. вначапеXVII века, как раз в момент, когда, согласно теории Пайпса, «завершалась» экспроприация собственности государством) установилась точная норма: одна пятая поместья была ‘выслуженной вотчиной’. Нужда казны в деньгах и попытка добиться твердой поддержки дворянства были причинами этой трансформации поместий в вотчины, которая постоянно возрастала в XVI и в начале XVII века». (48)