Текст книги "Пилат"

Автор книги: Александр Лернет-Холенья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

II
ИСТОРИЯ СТРАСТЕЙ ГОСПОДНИХ В ИЗЛОЖЕНИИ НЕИЗВЕСТНОГО

«Мы коснулись предмета, – сказал верховный судья, – который меня в некоторой степени смущает. Да, я боюсь оказаться бестактным, если заговорю о вещах, которые Вам, Ваше Высокопреосвященство, могут показаться еретическими». «Говорите спокойно, – возразил кардинал, – мы давно привыкли к тому, что нам нельзя быть слишком чувствительными и тем более щепетильными. Если вещи, о которых Вы собираетесь сказать, несовместимы с истиной, которую декларирует церковь, то я смогу, как я надеюсь, их опровергнуть. Если же нет, то это является лишь доказательством моего собственного бессилия, а не бессилия церкви; и, кроме того, – добавил он с едва заметной улыбкой, – установления святой инквизиции теперь не имеют силы. Еще несколько дней тому назад из-за этих спорных установлений одна дама – между прочим, очень верная дочь церкви – напала на меня с горчайшими упреками. Имея в виду то обстоятельство, что беседа происходила при слуге, я посчитал себя вправе не вдаваться в полемику; к счастью, мне это легко удалось, так как я переключил интерес моей соседки по столу от критической темы на преимущества и недостатки коротких и длинных вечерних туалетов».

«Для католических священнослужителей, – сказал верховный судья, – издавна считалось важным обладать достаточной светскостью, чтобы легко выходить из нежелательных ситуаций. Так как отмена аутодафе, на что Вы только что доброжелательно указали, для меня действительно является основополагающей предпосылкой того, о чем я хотел бы сказать. Я думаю, что смогу доказать, что Спаситель не только чуть было не пошел по ложному пути, но он действительно по нему пошел – но конечно же для того, чтобы вскоре опять вернуться на праведный путь… Можно ли мне продолжать, Ваше Высокопреосвященство?»

«Если бы мы были монофизитами, – сказал кардинал, – то я должен был бы Вам это запретить. Так как по учению этих людей, в Христе наличествовала исключительно божественная субстанция, разве что в нем она наличествовала в другом модусе, а именно в таком, который был выражен во внешних признаках человека; и само собой понятно, что понятия Бог и заблуждение взаимно исключают друг друга».

При этих словах кардиналу показалось, что он увидел на губах верховного судьи тень улыбки. Не обратив на это внимания, он продолжал дальше: «Однако на церковном соборе ефисян эту точку зрения отвергли как еретическую и провозгласили объединение божественной и человеческой субстанций в персоне Сына как каноническую истину. Поэтому природа Сына должна была включать в себя и те слабости, которые присущи человеку. Так как без человеческого аспекта совершено невозможно обойтись, если дело спасения через страдание и смерть Христа должно сохранить свое высокое содержание – жертвенность; и во многих местах Евангелий это однозначно засвидетельствовано – думаете ли Вы о часах страха Христа на Масличной горе или о его искушении отчаянием и безнадежностью на Голгофе».

«Но и благоприятные моменты свидетельствуют о том, – сказал верховный судья, – что в Евангелиях имеются доказательства чувства юмора Спасителя. Так, мне прежде всего приходит в голову история о сирийско-финикийской женщине, острый ум которой так понравился Спасителю, что он отказался от резкого отрицания, которое он уже высказал, и удовлетворил просьбу той женщины «по желанию ее». Однако, и в этом случае, было бы занимательно написать трактат на тему «Анекдот в Евангелиях».

«Но при этом остается все же опасность, что это произведение попадет в индекс книг, запрещенных католической церковью, – сказал кардинал. – Комиссия духовной цензуры литературных работ исполнена безукоризненной сознательности и истинного понимания – так что чувство юмора, которым обладают сами члены этой комиссии, было бы вполне достаточным критерием для выполнения этой специальной задачи, – но это весьма сомнительно. Впрочем, мы совсем отклонились от Вашего замысла. Я хотел лишь сказать, что мои духовные убеждения нисколько не мешали мне выслушивать мнения этой комиссии».

Председатель верховного суда стряхнул пепел с сигары о край серебряной пепельницы, которая стояла на столе садового павильона.

«Вы поймете, Ваше Высокопреосвященство, – сказал он, – что для меня юридические и процессуальные аспекты случая, о котором я хочу сказать, являются исходным моментом. Итак: согласно свидетельству евангелистов, не может быть никакого сомнения в том, что в осуждении Христа прокуратором Понтием Пилатом основополагающим оказался политический фактор, и то, что вменялось в вину Христу, он, прокуратор, квалифицировал как государственную измену Римской империи. После того, как первосвященник Каиафа передал донос на Господа в римскую инстанцию, он, донос, был положительно воспринят, даже если бы другие мотивы, может быть, признаваемые самим Пилатом, остались скрытыми. Весь допрос Христа мог обращаться по существу вокруг одного вопроса: «Ты Царь Иудейский?» Только это интересовало прокуратора. Параллельно выдвинутые обвинения в оскорблении Бога из-за того, что Спаситель сам назвал себя сыном Бога, Пилат мог считать внутренним религиозным вопросом самих иудеев, не имеющим к нему никакого отношения. «Одним богом больше, – вероятно, думал он, – ну и что? Рим уже кишел богами, не только одиннадцатью главными, но и локальными божествами других италийских родов – ларами и пенатами, лесными и водяными нимфами. Каждый дом, каждое поле уже давно имели собственных божеств и, кроме того, пришли еще сотни божеств, названных героями и демонами, из покоренных стран. На углу каждой улицы, на каждом перекрестке, в каждой комнате дома молились какому-нибудь частному богу, вроде того, как у нас перед каждой фреской снимают шляпу; и теперь еще Бог иудеев в мир привел своего сына. Что это означало для прокуратора? Ничего, и, по крайней мере, он не сделал бы только это обстоятельство предметом своего основного судебного процесса, – по римским понятиям он не мог бы это сделать».

«Но не забывайте, – бросил кардинал, – что в те времена еще не были разделены властные структуры в современном смысле. Пилат был в своем наместничестве отнюдь не только высшим судьей, но и также, или прежде всего, проводником римской политики. Кроме того, Палестина еще не была полностью римской провинцией, и даже в Иудее, где Пилат являлся наместником императора, пытались установить определенную показную автономию, но лишь настолько, насколько она казалась безопасной. Прочную хватку, в которой следовало держать Палестину из-за ее стратегического и транспортно-технического значения, следовало сначала осуществлять в замшевых перчатках. Поэтому задача Пилата была, конечно же, довольно щепетильной, ведь его несомненно обязывали противостоять чувствительности иудеев, которую неизбежно приходилось затрагивать в национальной области, а в религиозной сфере противостоять настолько, насколько это возможно. Поэтому можно предположить, что по этим соображениям Пилат мог предложить иудейским авторитетам bracchium saeculare – руку по-язычески – в качестве искупления религиозной ошибки иудея, хотя ему, Пилату, это нарушение было безразличным, даже могло остаться непонятным.

«Как мотив, – сказал верховный судья, – это могло тоже сыграть свою роль, а может быть, даже в конце оказаться решающим для вынесения приговора, который самому Пилату был явно contre coeur – в пику. Согласно юридической конструкции, это было осуждение политического преступления, государственной измены Риму. Надпись над головой Бога Иисус Назареянин, царь иудеев, не оставляет в этом никаких сомнений. Иудеи же требовали, чтобы было написано: Иисус Назареянин, который сказал, что он является царем иудеев. Однако Пилат эту тонкость резко отклонил, потому что он хотел максимально выявить ситуацию с уголовно-правовой точки зрения; в формулировке Пилата эта ситуация четко охарактеризована; и кроме того, ему было приятно расквитаться с иудеями за мучения, которые для Христа были уже невыносимы. Предположительно, Пилат был антисемитом».

«И вы, – сказал кардинал, – предположительно – тоже».

«Юридические заблуждения, – сказал верховный судья, не обратив внимания на замечание кардинала, – юридические заблуждения тогда, конечно, встречались столь же часто, как и теперь. Кроме того, в политических процессах опасность так называемого искажения права тем больше, чем меньше она, эта опасность, весит с точки зрения господствующего понимания права отдельного человека по сравнению с тенденцией государственной власти. Однако Пилат плохо знал римское право, когда он выносил приговор, при этом доказательства уголовно-наказуемого деяния формально отсутствовали; это означает: факты можно было фальсифицировать, оценки судьи вольно или невольно могли вводить в заблуждение. Но приговорить обвиняемого без предъявления фактов, которые, по крайней мере, придавали хотя бы видимость доказательства, – это не пришло бы в голову ни одному римскому судье; а согласно Евангелиям, обвинители Христа не привели ничего в качестве обвинений – о доказательствах даже не шла речь»

«О, конечно, – вскричал кардинал, – именно по тому факту, на основании которого Пилат мог бы обосновать обвинительный приговор! Так как на вопрос: «Ты Царь Иудейский?» – Господь ответил: «Ты говоришь».

«Да, – сказал судья, – так значится у синоптиков. А в Евангелии от Иоанна Спаситель не отвечает положительно на вопрос, а использует выражение, где нет отрицания, однако признается в том, что приобретает политический и тем самым решающий для римского магистрата смысл. А именно Иисус сказал: «Мое царство не от мира сего» и продолжал объяснять, в чем заключается его царственное служение. Оно состоит в том, чтобы свидетельствовать истину; после чего Пилат задал свой знаменитый вопрос: «Что есть истина?» Следует удивляться мастерству, с которым в этой краткой сцене охарактеризована суть обоих фигур: у Иисуса полнота душевной страстности, а у Пилата свирепствует полный скепсис агностицизма, хотя можно почувствовать и оттенок меланхолии. В мировой литературе общая мощь этой сцены никогда не была превзойдена, даже не была достигнута. Правдивость этой сцены приходится признать – для исторической верности изображения нет никакой гарантии, так как кроме охраны и одного или двух римских чиновников, при ней не присутствовало ни одного свидетеля. Можно думать, что Пилат решил отпустить Спасителя, но для острастки других бунтовщиков он хотел придать Варавве статус – с римской точки зрения – гораздо более опасного человека, что четко следует из альтернативы: «Кого я вам должен выдать: Варавву или помазанника?». Совершенно непонятным становится следующее место в Евангелиях, где значится, что Пилат после допроса вышел к иудеям и сказал: «Я не нахожу в нем никакой вины». Разве он его не потому осудил, что нашел его виновным? С другой стороны, исключено, что прокуратор осудил обвиняемого, невиновность которого он только что установил. Он все мог бы сделать, только не публично выставить в таком неприглядном виде римское право. Здесь обнаруживается неразрешимое противоречие».

«Недопустимо, даже бесперспективно, искать противоречия в Евангелиях там, где говорится о святых истинах веры. Кроме того, в них могут быть несогласования в изображении событий, так как Святые писания вовсе не стенографические протоколы; и в этих случаях, конечно, естественно разрешено выбирать между противоречащими друг другу версиями. Как Вы только что сказали, что-то остается между строк; и в этом пункте предпочтение отдается синоптикам, которые единогласно придерживаются одной версии, не комментируя ее. Таким образом, можно подумать, что Пилат, как я уже отметил, из политических соображений и вопреки своей судейской убежденности просто прибегнул к этой процессуальной уловке. Он обладал, как Вы видите в приведенном из Иоанна месте, достаточным духовным уровнем, но характера у него не было. Каким же политическим чиновником он был! И этим, как кажется мне, все объясняется».

«Нет, – сказал верховный судья, – мне так не кажется. Должны были существовать определенные факты, с которыми можно было увязать приговор. Так как высказывания обвиняемого, что он является царем иудеев, не без некоторых усилий можно не принять всего лишь за измышления фантазера, или даже помутившегося умом человека; и Пилат, который не был ни слабоумным, ни слепым фанатиком, никогда бы этот самооговор Христа не принял всерьез. Но из Евангелий действительно можно увидеть нечто, что могло привести Спасителя в опасную для властей близость к революционным устремлениям».

«Что вы под этим подразумеваете?»

«Во-первых, альтернативу помилования Иисуса или Вараввы, в чем прокуратор обвинял иудеев. Наверняка в тюрьмах не было недостатка в преступниках, и двух из них казнили одновременно со Спасителем. Но нет и речи о том, что Пилат пытался выменять Иисуса на одного из этих двух. Пилат выменял Христа на Варавву. Если не было никакой связи между двумя правонарушениями, представленными на суд Пилата, то альтернатива – Христос или Варавва – была чистой случайностью. Согласно Иоанну, действительно могла иметь место случайность, так как там Варавва назван разбойником, убийцей. У Матфея же появляется особенный нюанс, совсем неопределенный по содержанию. Там значится: был как раз тогда в темнице – то есть у Пилата – некто известный своей дурной славой, – то есть некто, кто отличался от всех остальных, – и его звали Варавва, а от Марка мы узнаем, почему этот Варавва был таким значительным. У Марка сказано: «Тогда был в узах некто, по имени Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство». Таким образом, Варавва не тривиальный преступник, а как сам Иисус предстал перед судом из-за мятежа, то есть из-за политического правонарушения. Тем самым сопоставление одного с другим в деле помилования приобретает понятный смысл, можно даже предположить, что здесь осуществляется один-единственный судебный процесс, предметом которого было восстание против римского владычества, в которое считались вовлеченными как Спаситель, так и Варавва».

Кардинал посмотрел на верховного судью, потом, вместо того, чтобы ответить, подал гостю коробку с сигарами. «В Вашем взгляде я снова вижу тоску по этим штучкам, – сказал он, – и так как я ответственен за спасение душ, а телесное спасение я должен передоверить врачам, которые этим и занимаются, я могу лишь предаться радости хозяина дома и предложить гостю приятное. Но, между нами говоря, милый друг, не слишком ли Вы много курите?»

Верховный судья взял коробку и выбрал сигару.

«Возможно, – сказал он, – так оно и есть, но к сожалению, я хотел бы сказать, что увещевания относительно испорченности моего поведения не действуют на меня, так как я слишком слаб, чтобы противостоять искушению. Один из моих знакомых, врач, который не является моим домашним врачом, в кругу друзей уже десять лет тому назад предсказал мне близкую смерть курильщика, и весьма огорчен, что я до сих пор не оправдал его предсказание своим летальным исходом. До чего же люди нетерпеливы!» Задумчиво улыбаясь, он сделал несколько затяжек, а затем продолжал: «Там, в Иудее, восстания, по крайней мере, латентные, происходили всегда, – с той поры, как Рим с известной осторожностью простирал свою руку над страной, но лишь во время Иудейской войны, закончившейся разрушением Иерусалима, стали вспыхивать уничтожающие пламена. Однако то восстание, о котором идет речь, не приняло решающих размеров, и его очень скоро подавили. Так как ни Иосиф Флавий, ни римские историки о нем не упоминают. Но все же это восстание, согласно свидетельству Марка, имело место, так что римлянам пришлось вмешаться. Таким образом, Варавва был национальным революционером, а не простым убийцей, каким его представляют в Евангелиях. В приватной жизни он остался, возможно, одиноким, хотя мы не имеем об этом никаких данных. В те времена на Востоке ремесло разбойника было еще более ненадежным, чем теперь. И то, что подобные гангстеры разыгрывали из себя незаурядных повстанцев, это известно и можно понять, почему они из-за своих крепких рук, куража, скрупулезности и постоянных упражнений в презрении к властям гораздо более искусны, чем респектабельные люди. Приблизительно таким мог быть и Варавва. Наверняка все свои такие способности он поставил на службу политической задаче, а именно – свержению власти Рима».

«Я соглашусь с Вами относительно Вараввы и его политических мотивов, – сказал кардинал, – но почему, думаете Вы, ранние евангелисты Марк и Лука, которые по времени к этим событиям были ближе, чем святой Иоанн, захотели так мало знать о тогдашних политических волнениях и почему мы, кроме приведенных ими примечаний о восстании, которые у обоих появились, как представляется, непроизвольно, почти ничего об этом восстании не знаем?»

«Об этом я лучше спрошу Вас, Ваше Высокопреосвященство, – сказал верховный судья. – Если Вы, несмотря на это обстоятельство, мне ответите, если Вы вообще могли бы дать ответ на такой вопрос…»

«Ну?»

«…то этот ответ был бы совсем простым: потому что евангелисты в своих сведениях могли обвинить Спасителя во всех вещах, но только не в политических мотивах его поступков».

«Однако мне очень интересно, дорогой друг, как Вы хотите установить у Христа связь между верой и политикой! Так как характеристики, которые Вы отнесете к Варавве, Вы наверняка не отнесете к Спасителю».

«Я удовлетворен, – сказал верховный судья, – что мне Высокопреосвященство не приписывает по крайней мере такого сумасбродства. В действительности, речь идет несколько о другом. Так как сопротивление против всего разветвленного иностранного господства было у старых иудеев не просто лишь выражением их патриотизма – или, правильнее сказать: этот иудейский патриотизм не исчерпывался или, по крайней мере, не без остатка исчерпывался в готовности к жертвенной отдаче за самостоятельность и материальные интересы своего отечества, он охватывал также существовавшую государственную форму правления и сущность, в которой эта государственная форма правления персонифицировалась».

«К сожалению, – вздохнул кардинал, – это не единичное явление. И мы сами тоже пережили то время, когда обязанностью каждого была не только готовность к жертве за наследного властителя, но и за надменного тиранствующего узурпатора».

«Несомненно, – сказал верховный судья, – но ни наследного монарха, вроде нашего императора, не называли по образцу цезарей «divi», «божественным», ни того тирана, который после них так долго нами управлял, не называли действительным богом. У иудеев же царствовала теократия, что означает: если они и имели время от времени царей, то все равно их непосредственным царем был сам Бог. Их патриотизм имел трансцендентальный оттенок, а защита отечества была одновременно и крестовым походом. Великое время мировых властителей в Израиле, когда жил Иисус, давно прошло. Царство уже подвергалось постоянным и фанатичным, все новым нападкам борцов с теократией – пророков. Эпигоны этого института Ирод и Агриппа, института, который при Ироде Великом олицетворял господство силы, а при более поздних властителях – влияние Рима, вообще не имели никакой глубинной связи со своими подданными. Их считали тиранами и, в частности, узурпаторами власти, которая по праву принадлежала только Яхве. А когда появлялись резко религиозно настроенные персоны, это приводило к открытой враждебности, как в случае с Иоанном Крестителем и Антипой; и ясно, что оппозиция к светскому господству выявилась обостренно, когда она осуществлялась чужестранной силой и вдвойне обостренно, когда она осуществлялась язычниками. Такой была ситуация прежде всего в Иудее. В тетрархиях, где господствовал Ирод Антипа и его братья, это напряжение выражалось не так сильно, так как там Рим оказывал свое влияние непосредственно на самого властителя, и народ ощущал это влияние не в виде римских управленческих мер. В Иерусалиме же все было по-другому».

«Конечно, – сказал кардинал, – Иерусалим был невралгической точкой. Несмотря на то, что он давно перестал быть политической столицей Иудейского государства, он все же сумел сохранить свое превосходство в религиозных и национальных вопросах. Вплоть до своего разрушения Иерусалим играл для духовного профиля всего иудейства диктаторски-репрезентативную роль, как Париж для Франции».

«Или как Рим для всего западного мира, – сказал верховный судья, при этом из его слов нельзя было понять, означают ли они согласие или нет. – И если мы примем к сведению, кроме того, что нервозный уровень больших городов, а не малолюдность равнин приводит к политическим подъемам, то мы не станем удивляться, что в те, полные напряжения времена, в Иерусалиме, а не в каком-либо провинциальном городке дело доходило до взрывов. То, что такой взрыв имел место и что произошло восстание, доказывает не только текст у Марка, относящийся к Варавве, но и второй, аналогичного содержания, у Луки, кроме того, в Евангелиях имеется еще одно указание. У Луки читаем мы о галилеянах, кровь которых Пилат «смешал с кровью их жертв».

«Вы сами себе противоречите, милый друг, – сказал кардинал, – или же Вы считаете галилеян такими же жителями большого города, что они могли бы поднять восстание, как в Иерусалиме? Ничем не доказано, что в Галилее речь шла о политике».

«Но это все же приходится предположить. Так как появление Пилата в этой связи показывает четко, что здесь идет речь не только о паре ординарных нарушений закона, а о более крупной акции для восстановления общественного порядка, и во главе этой карательной экспедиции стоял не какой-то подчиненный орган, а сам глава наместничества; и к тому же обращает на себя внимание то, что речь идет не об отдельных мятежниках, а о целой группе или группах, которые выступали вместе и вместе были готовы на жертвы».

«Слово «жертва» следует здесь, конечно, понимать не в сегодняшнем смысле, – сказал кардинал, – слово относится к действительному принесению в жертву, при котором проливалась не только кровь животного, но и кровь человека, а не к самопожертвованию в переносном смысле. Один Бог знает, что тогда действительно происходило… Но даже если следовать Вашей логике до этого предела, то нельзя заранее предположить, к какому выводу Вы можете прийти. Поскольку Галилея была тогда иудейской страной и ожесточение против Рима и там тоже могло привести к образованию групп активистов, то и они, так же как соответствующие группы в Иерусалиме, должны были иметь дело с личностью и учением Спасителя».

«Между тем, – сказал верховный судья, – акция Пилата могла происходить не в самой Галилее, так как там полицейская сила осуществлялась не им, а тетрархом Иродом. То есть силу можно было продемонстрировать только в самом Иерусалиме, или другими словами, галилеяне перешли через границу в Иудею. Это само по себе еще не является доказательством связи всего этого дела со Спасителем, так как из всех иудейских земель, в том числе из Галилеи, и даже из диаспоры приходило наверняка большое количество паломников на Пасху в Святой Город. Но из галилейских источников нам ничего не известно о такой страстной оппозиции Риму; историческая вероятность этого очень мала. Подавляющая часть населения этой доброжелательной и благословенной местности – крестьяне, рыбаки и ремесленники – в своей спокойной размеренной жизни была всем, чем угодно, но не политически экзальтированной; бремя римской власти они чувствовали меньше, поскольку не были непосредственными подданными прокуратора, которого они недолюбливали и который по происхождению был иностранцем, и как бы вторым членом правящей династии, и уже поэтому не соотносился с привычным представлением о властителе. Тех галилеян Пилат едва ли мог считать представителями местного освободительного движения. Чтобы объяснить их выступление, приходится искать другой мотив, и если я не заблуждаюсь, то было бы весьма убедительным, если бы им приписывалась значительная роль в политических событиях тех дней».

Кардинал сделал движение, которое выдавало то ли большое напряжение, то ли нетерпение; верховный судья не понял и продолжал:

«Иудеи древности и современные иудеи обнаруживают среди характерных черт, которыми они отличаются от других народов, одну основополагающую черту. Это инстинктивная и непоколебимая вера в свое национальное будущее, вера в то, что вопреки всем несчастьям когда-нибудь события повернутся к добру и повернутся окончательно, и это тем более замечательно, что их история со времен победоносной войны с Моавом и Амаликом и после короткой эпохи блеска при Давиде и Соломоне почти непрерывно состояла из цепи национальных катастроф. Их государство подпадало то под господство одних чужеземцев, то под господство других, дважды они пережили принудительные переселения, и оба раза они преодолели их; и после того как их государственность окончательно была уничтожена Титом, все средние века вплоть до настоящего времени они вели незащищенное, всегда находящееся под угрозой существование на пороге других народов. Их воля к жизни преодолела все. Это было бы невозможно без опоры на безграничную веру, и, по крайней мере, у древних иудеев, это вера исходила из уверенности, что они являются избранным народом – народом самого Иеговы, который их самих, из-за их непослушания, подвергает испытаниям, но не допустит их гибели и в конце испытаний через своих пророков обещает им прощение и славный подъем над их, а значит и над его собственными врагами. При этом не имеет значения, рассматривать ли их идеологию как причину их поведения, или их поведение как результат внешних обстоятельств, например, их концентрацию в гетто. Удивительно при этом то, что эта вера в обещания Иеговы, которая предполагает заранее определенный ход событий и практически исключает свободное участие в нем человека, не привела к фатализму».

«Ах, – сказал кардинал, – то же самое относится к католическому вероучению и к исламу тоже, хотя ислам впервые выдумал идею фатализма. В исламе тоже считается хорошим делом в поведении следовать заповедям Бога, и хорошее поведение вознаграждается, а непослушание считается грехом, за которым следует наказание. Однако это предполагает свободу воли и ответственность самого человека. При этом непонятное заключается в том, что это противоречие, логически неразрешимое, в действительности всеми людьми воспринимается без труда. Гете сказал, что можно себя чувствовать связанным только на один миг, чтобы в следующий миг чувствовать себя свободным, и чувствовать себя на один миг свободным, чтобы в следующий чувствовать себя связанным. Мы, люди, видим противоречие только теоретически, а практически мы не принимаем его во внимание. Для критического мышления синтез невозможен, и только мистерия может его создать».

Теперь верховный судья проявил некоторое нетерпение.

«Скорее всего, – сказал он с миной судьи, который старается сгладить остроту спора между слишком долго дискутирующими партиями за свое понимание вещей, – скорее всего, произойдет так, что даже наши самые свободные волеизъявления будут служить для исполнения воли Бога, о чем и молился Господь на Масличной горе: «Не как Я хочу, но как Ты», что означает одно и то же. Короче говоря, предсказанное обусловлено поведением того, о судьбе которого идет речь. В иудейском народе, во всяком случае, жило и страстное желание, и чувство обязанности, когда речь шла о борьбе за дело, которое одновременно было собственным национальным спасением и волей Иеговы. Враги нации были также, или прежде всего также, врагами единственного правомочного господина нации, а именно Бога, и таким образом к вере в Бога примешивалась квазисолдатская верность ему, Богу, как прокуратору. Это придавало при сопротивлении стойкость, которой не было в истории ни у одного другого народа. Мы можем считать, что именно в высших точках иудейского сопротивления теократическая мысль была самой важной; и доказательством этого является образ, который известен нам как высший символ национальной борьбы иудеев, – так что возвращаюсь собственно к теме».

«Да, – сказал кардинал, – сделайте это. Вернитесь к этому!» И верховный судья через несколько мгновений продолжал:

«Пророчество о конечном триумфе Израиля находит свое высшее выражение в образе мессии, посла и полномочного представителя Иеговы, который должен появиться в заранее указанное время, чтобы завершить возвышение Израиля. Он победоносное и осиянное явление, перед неотразимой силой которого враги падают во прахе, он наследник Давида и тот, кто возобновит его величие. Но по другим источникам, этот мессия бен-Давид является лишь предтечей так называемого мессии бен-Иосифа, что означает, что первый посланник и Спаситель должен был происходить из рода Иосифа, и лишь тот, кто по существу был лишь вторым, – из царского дома, дома самого Давида. Во всяком случае, снова возникают два Спасителя, и возможно отношение Иоанна Крестителя к Христу основывается на подобных представлениях: из какого бы дома он, Креститель, ни происходил, он чувствовал себя лишь предшественником и провозвестником того, кто должен прийти после него и кто настолько силен, что он, Иоанн, не достоин даже развязать ему ремни на обуви. Иоанн крестил водой, а тот, кто должен прийти после него, и «под шагами которого пустыни вскрикивали от радости и, как лилии, расцветали», будет крестить огнем и Святым Духом.

Но нам здесь не следует размышлять по поводу того, считают ли иудеи Иисуса первым иль вторым Спасителем, мессией бен-Иосифом или мессией бен-Давидом, или должны ли были считать, – для нас он и тот и другой; и предание действительно потом дает его отцу имя Иосифа, и тем самым и сам Иисус становится представителем рода Давидова, хотя и зачат святым духом непостижимо таинственным образом. Во всяком случае, можно измерить, какое огромное значение имела вера в то, что мессия происходит из рода Давида, для динамики возвышения народа. Брожение, которое является предпосылкой каждого подъема, присутствовало и в то время критического пасхального праздника, и этот подъем действительно произошел. Когда к этому напряжению всех душ добавилось также убеждение в появлении мессии, должен был произойти весьма мощный подъем. Но восстание оказалось вскоре подавленным. Возможно, это восстание было предпринято без учета реального соотношения сил, вроде так называемого детского крестового похода, и это в том или ином случае можно понять, если воодушевленные повстанцы считали, что на их стороне будет чудо. Во всяком случае, и то и это движение выдохлось. Но если мы о детском крестовом походе, хотя и с известным недоумением, кое-что знаем, то восстание в Иерусалиме оказалось таким незначительным событием, что мы, не говоря о кратких упоминаниях у Марка и Луки, в хронике того времени никаких сведений о нем не находим.