Текст книги "Пилат"

Автор книги: Александр Лернет-Холенья

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

После того как Крестителя обезглавили, Ирод постоянно испытывал страх, что Бог отомстит ему за обезглавливание святого; и что из-за какой-нибудь религиозной казуистики иудеев его будут мучить угрызения совести за то, что он окажется причастным к смерти уже не одного, а двух святых; ведь без чего-чего, а без этого как раз можно было вполне обойтись.

И он начал самым благосклонным образом беседовать с Христом и пытался побудить его совершить чудо. Но произошло так, что Господь или намеренно не удостоил его каким-либо ответом, или потому, что теперь, когда это действительно было нужно, просто не мог совершить никакого чуда, поскольку Бог от него отвернулся, – и он не проявил себя как посланник неба; так что разочарованный тетрарх велел одеть его в белые одежды, чтобы высмеять как совсем неспособного мессию, и снова послал его туда, откуда его привели.

Можно себе представить, как я был удивлен, когда перед моим домом снова началась суматоха и события тотчас начали повторятся, к тому же они скоро стали такими запутанными, что даже евангелисты не могли разобраться в правильном порядке всего хода событий. Во всяком случае, – так, по крайней мере, утверждал Руф, – произошло следующее: после битвы при горе Гаризим я доставил в город Варавву и нескольких его офицеров; и так как у меня была привычка, или я должен был иметь такую привычку, на праздник освобождать иудеям пленника, то я противопоставил Варавву Христу, или, если хотите, Христа Варавве, во всяком случае одного мессию другому, и открыл рот, чтобы спросить, кого из двух я должен им отдать.

Но в этот весьма неблагоприятный момент в дело вмешалась моя жена. Эта моя дорогуша, между прочим и к сожалению, давно умершая Клавдия Прокула, имела привычку вмешиваться в мои дела. И в этот раз она прислала ко мне кого-то, кто принес от нее записку; в ней она мне сообщала на латыни, так как здесь латынь едва ли кто-либо понимал: Nicil tibi, et iusto illi; multa enim passa sum hodie per uisum propter eum – He имей никакого дела с этим праведником, так как сегодня во сне я много страдала из-за него. – Пока я медлил и размышлял, как мне отнестись к ее словам, беда уже грянула. Первосвященники и старейшины убедили людей, что им следует выпросить Варавву и убить Иисуса. Когда я еще раз задал вопрос: «Кого вы хотите из этих двоих, чтобы я освободил?», толпа уже сориентировалась и все ответили мне как из одних уст: «Варавву!»

«Но в таком случае, – спросил я еще раз, – как вы хотите, чтобы я поступил с тем, кто сказал, что он царь иудеев?» И они все закричали: «Распни его!» Когда же я их спросил: «Что же он плохого сделал?» – они ничего не ответили на мой вопрос, а еще громче закричали: «Распни! Распни!»

Вся эта сцена, конечно, немыслима. Она вообще не могла иметь места. Я не имел права освобождать пленника. Освободить его я мог только в том случае, если я признавал его невиновным. Если же я признавал его виновным, то освободить его мог только один человек: император. Но где он был!

Следовательно, неправда и то, что я говорил с иудеями об освобождении Господа, чтобы не сказать, болтал об этом; также неправда, как это утверждал Руф, что якобы я умыл руки; поскольку это чисто иудейский обычай, и даже если я уже длительное время был наместником Иудеи, то я все же еще не знал все обычаи страны; и совершенно неправда, что я, умывая руки, сказал: «Я не повинен в крови этого праведника, смотрите!», на что мне якобы весь народ ответил: «Кровь его на нас и на детях наших!», ведь сказанное иудеями – типичное vaticinum post eventum – предсказание постфактум, то есть оно появилось после события, которое она должна была предсказать; речь идет об осаде и разрушении Иерусалима, когда завоеватели уничтожили большое число иудеев, которые могли быть повинны в смерти Господа, возможно также, что при этом убивали их детей и детей их детей. Однако все это доказывает лишь то, что Евангелия были написаны лишь после разрушения святого города; а что же тогда можно думать о точности сообщений о событиях, если они записаны спустя столько времени после самих событий!

Однако остается странным и примечательным, что кровь Христа – если вообще так можно выразиться – точно так же лишь после записи этого самопроклятия в Евангелиях, то есть тоже после разрушения Иерусалима, сколько бы это разрушение не повлекло за собой жертв, – только кровь Христа действительно довлеет над поколениями иудеев. Так как в течение всего средневековья и до настоящего времени их снова и снова презирали, преследовали, гнали, изгоняли, мучили и убивали. У этого может быть только два объяснения: либо они сами провоцировали подвергать себя подобным действиям, и поэтому необразованные темные массы позволяли по отношению к ним все виды жестокости, – совершенно так же, как я сам, глядя на Христа, считал, что понимаю, почему весь народ так дурно поступает со страдальцем; либо они, иудеи, из-за своего представления о своей избранности, так противопоставили себя остальному человечеству, что можно было подумать, что им больше не нужна защита, которой пользовались остальные; и наконец, вполне возможно, что взаимодействовали обе эти причины. Во всяком случае, трагедией является не столько судьба самих иудеев, как, скорее всего, то обстоятельство, что утонченный, более образованный, более интеллигентный народ, а именно иудейский, при каждом столкновении с более тупым, более грубым, более бездумным народом, то есть с нами самими, обречен на безнадежность. Но это ведь так: и у нас деньги побеждают дух, индустрия побеждает философию, пронырливость – благородство, масса подавляет индивидуальность, природа подавляет Бога – но разве не приходилось и самим иудеям уже в глубокой древности быть совершенно такими же мучителями, какими все еще являются наши святоши, наши мыслители и физики в настоящее время!

Так или иначе: мне ничего не оставалось, кроме как вынести Спасителю приговор, и тщетно я склонял иудеев не обрекать беднягу на столь мучительную смерть: они выдвинули и пустили в ход против него политические обвинения – религиозные упреки меня вообще не касались – и кроме того, уже было по всему видно, что они, иудеи, очернят меня перед Вителлием (именно перед начальником, который тогда был прокуратором всей Сирии и которому я был подчинен по службе); ведь они своими жалобами достали бы меня даже и в Риме, если бы мне тогда пришло в голову спасти Иисуса. Но едва я его приговорил, как воины поспешили снова его схватить и бичевать. Подобное они проделывали с большинством осужденных, но на него они кроме того надели пурпурный хитон, сплели терновый венец, надели ему на голову, били его камышовой тростью и, наконец, дали ему в руку скипетр – или наоборот: они сначала дали ему подержать скипетр, затем отняли и стали бить скипетром по лицу, и при этом они еще глумились над Христом, падали перед ним на колени и насмехались со словами: «Радуйся, царь иудейский!» Этот беспредел насмешек и мучительств они наверняка учиняли только по той причине, что были сильно разочарованы тем, что поднятое Вараввой восстание было подавлено. На Варавву они были обозлены меньше, чем на Иисуса, – может быть, лелеяли мечту о возможной следующей попытке восстания против Рима. Варавва все-таки всеми средствами сопротивлялся, а Иисус удовлетворялся лишь произнесением красивых слов, смысла которых никто не понимал; таким образом, позднее записали, что Варавву помиловали, а Христа обрекли на испытание дикой ярости толпы.

Требуется ли еще доказывать, что все пять когорт моего легиона, за исключением одной, так называемой «италийской», а также, возможно, кавалерийской сотни, алу, состояли из иудеев? Граждане Рима давно не принимали участия в военной службе, они болтались по улицам и купались в бассейнах и требовали хлеба и зрелищ. И нельзя было без явного сожаления наблюдать за этим вырождением, и без явной озабоченности – за надежностью моих иностранных наемников, когда я с нескрываемой неприязнью стал невольным свидетелем того, как они мучили своего собственного мессию, и, наконец, я прекратил это бесчинство, и в последней попытке облегчить его судьбу, я взял страдальца за руку, еще раз привел его к претории и закричал, обращаясь к народу: «Смотрите, какой человек!», но ничего не помогало, они кричали только одно: «Распни, распни его!» – «Так возьмите же его и распните его! – вскричал я. – Я не нахожу за ним никакой вины!». Происходящее не только с правовой точки зрения, но и всей своей последовательностью, включало в себя все мыслимые и немыслимые противоречия, и меня тошнило от всей этой сумятицы и неразберихи. Однако, распять беднягу требовали не только священники, но и весь народ: «У нас есть закон, и согласно этому закону он должен умереть, так как он сам себя сделал сыном Бога!». Стало быть, несчастный считал себя не только царем иудеев, но даже считал себя самим Богом! «Кто же ты на самом деле?» – закричал я ему в лицо посреди всеобщей суматохи, ему, свихнувшемуся, подобно Калигуле, на почве мании величия, ему, так называемому Иешуа из рода Давидова, сыну бен-Иосифа из Назарета. Но он мне опять ничего не ответил, и мне действительно стало неприятно, я почти начал бояться его, как настоящего Бога, так что я предал его воле толпы; воины взяли его и повели прочь, чтобы распять.

И когда они его выводили, они встретили человека по имени Симон Киринеянин – по крайней мере, так утверждал Руф; он сказал, что является отцом двух сыновей, одного из которых зовут Руф, а другого Александр. Кто эти двое были в действительности, он не сказал, слушатели тоже не спросили о них, так что они, может быть, могли оказаться среди мучителей; и человек этот, Киринеянин, взялся помочь Господу нести крест. Когда они прибыли на Голгофу, которая называлась Лысой горой или, собственно «черепом», Иисусу хотели дать вина, смешанного с желчью. Попробовав вино, он его отклонил. И они его распяли, и выше его головы прибили табличку с надписью, поясняющей, за что его предали смерти: Hie est rex Iudeorum – Это царь Иудейский – так я их заставил написать. Старейшины и законники требовали от меня, чтобы эта надпись всего лишь обозначала: это тот, кто сказал, что он царь иудеев; но я возразил; то, что я написал, я написал; и это весьма правдоподобно. В том, что надпись сделана на трех языках, – латинском, греческом и древнееврейском – тоже нет ничего предосудительного, чтобы все это заново переписывать.

Вместе с Господом распяли еще двоих – одного справа, другого слева. Они были разбойниками, может быть, даже убийцами, в Евангелии они названы «latrones», что означает «воры» и «разбойники». Кто знает, кем они могли быть в действительности!»

Я слушал, живо представляя то, о чем он рассказывал, и я ему сочувствовал. Теперь я поднял голову и посмотрел на него.

«Что ты хочешь этим сказать?» – спросил я.

«Этим я хочу, например, сказать, – ответил он, – что может быть, никогда не узнают, кем был тот, кого они распяли посредине»

«Как это понимать?» – воскликнул я.

«Во всяком случае, – сказал он, – нельзя исключать того, что оба других действительно были схваченными сторонниками Вараввы, которого в Евангелиях называют «latro», что значит, «разбойник» или «убийца», не уточняя подробнее, почему он назван убийцей. Только между прочим отмечено, что он был схвачен по туманной причине, как участник ни разу не упомянутого в исторических книгах и по-видимому незначительного восстания. Но если оба действительно были людьми Вараввы, почему тогда надо было между ними распинать —…»

«Ну?» – воскликнул я.

«В Неаполе, – сказал он, как бы резко переменив тему, – более ста лет тому назад существовало тайное общество, и те, кто в нем состоял, называли себя «вараввитами». Они взяли в качестве своего символа страсти Господни и поставили своей целью свержение правительства».

«Я тебя не понимаю» – сказал я.

«А карбонарии, – добавил он, – взяли аббревиатуру I.N.R.I. своим девизом, что означало: Iuctum necare reges Italiae – смерть властителям Италии – справедливость требует отправлять властителей Италии на тот свет».

Я не знал, что и сказать.

«Разве тебе недостаточно того, – добавил он, – что я тебе уже сказал: Пилат не освободил Варавву, он даже не мог бы его освободить?»

«А Иисус, – воскликнул я, – что случилось с ним?»

Он пожал плечами.

«Я же был Пилатом лишь в той спальне, в которой Руф рассказывал о казни, – сказал он. – но я ведь не присутствовал при самой казни».

Я не смог ничего ответить и наконец сказал: «Ну? И что?»

«А то, – сказал он, как бы, мимоходом, – что все остальное написано в Евангелиях. Тебе только остается прочитать, как воины бросали жребий, кому достанется одежда Христа; как женщины, которые следовали за ним из Галилеи и прислуживали ему, Мария и Магдалина прежде всего, а также Мария – мать Иакова и Иосии, и мать сыновей Заведеевых смотрели издали; как книжники и фарисеи, над тем, кто висел на кресте, еще продолжали насмехаться, и как они кричали: «Других спасал, а себя самого не может спасти! Если он царь израильский, пусть теперь сойдет с креста, и тогда мы уверуем в него!»; о том, как оба сподвижника Вараввы, один из которых даже перед своей смертью не простил ему поражения при Гаризиме, вмешались в расправу, и этот один сказал Иисусу: «Если ты воистину помазанник, то помоги себе самому и нам!»; и о том, как другой, напротив, унимал его и говорил: «Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли. А он ничего худого не сделал».

«Так это все-таки был Бог?»

Донати пожал плечами.

«Может быть, – сказал он. – Так как он ответил: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю». А что же мы тогда обозначаем выражением «спуститься в ад» вместо «подняться в рай?»

Было уже около шести часов, солнце уже померкло и наступил мрак до девяти часов. И около девяти часов распятый закричал: «Eli, Eli, lama asabthani?», что означало: «Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил!», и некоторые стоявшие рядом, воскликнули: «Смотри, он зовет Илию!». И после этого один из них отбежал, обмакнул губку в уксусе, прикрепил ее к копью и напоил его. А другие говорили: «Постой, посмотрим, придет ли Илия спасти его». Всего было семь слов, которые прокричал распятый с креста мучений, однако, следует остерегаться, что число слов сократили до семи лишь из-за символики, так как некоторые слова, например, «sitio» – «мне хочется пить«, совершенно безобидны, во всяком случае, бедняга еще раз громко вскричал и сказал: «Отче, в твои руки предаю дух свой!»; после того, как он это сказал, голова его поникла, и он умер.

В этот момент все страдания его земной жизни преобразились в прославление и чрезмерность, и сами небеса вмешались в это. Смотри, завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу, и земля потряслась, и камни расселись, и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли, и, вышедши из гробов по воскрешении своем, вошли в святой город и явились многим. И тогда в душе Руфа тоже произошел переворот. «Ведь я, – сказал он, – когда почувствовал землетрясение и увидел, что произошло, очень испугался и сказал: «Воистину, он был сын Бога!»

«А иудеи, – рассказывал Руф дальше, – попросили Пилата, потому что была Страстная пятница, перебить ноги распятым и снять их трупы, чтобы в субботу не оставаться возле креста. Тут пришли мои воины, перебили первому разбойнику ноги и второму, который был распят вместе с ним. Но когда мы подошли к Христу, то ему ноги не стали перебивать, потому что он уже был мертв. Тем самым исполнилось по написанному: ему, как пасхальному ягненку, не сломают ни одной кости. Так как и пасхальному ягненку тоже нельзя было ничего ломать».

Когда я услышал это, что говорило о том, как хорошо Руф знал закон, я уверился в том, что он был иудеем, а то, что он так плохо переносил вино и однако всегда был пьян, окончательно убедило меня в его иудействе.

Заканчивая свое сообщение, он сказал: «Один из моих воинов по имени Лонгенус взял пику и ткнул ему в бок, и вытекли кровь и вода, как будто распятый уже давно умер. Может быть, Бог принял мессию уже перед мучительством, хотя и неизвестно как, чтобы тот не слишком страдал; или тот, кто мог знать, кем в действительности был тот, кого мы распинали! Нам действительно показалось, что из него вытекли кровь и вода, как если бы он умер несколько дней тому назад. И я, который это видел, подтверждаю это, и мое свидетельство истинно, – я знаю, что я говорю правду, и вы ей верьте.

После этого Иосиф из Аримафеи, богатый человек, который был младше Иисуса, попросил у прокуратора позволения взять труп Иисуса, и прокуратор разрешил ему снять мертвеца; и он завернул его в чистое льняное полотно и положил его в вырубленный в скале гроб, в котором еще никто не лежал, и придавил вход большим камнем и ушел; и настала суббота.

На следующий день после Страстной пятницы первосвященники и фарисеи пришли к Пилату и сказали: господин, мы вспомнили, что этот возмутитель народа говорил: я через три дня воскресну. Прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы его ученики не пришли и не украли его и не сказали народу, что воскрес из мертвых. И Пилат ответил: вот вам охрана! И снова это был я, кому он приказал идти с иудеями к гробу, так как он считал, что я уже охранял Господа с самого начала. Тогда я взял нескольких из моих людей, и мы пошли, и я поставил охрану возле гроба, и иудеи опечатали камень.

В ночь на Пасху снова произошло большое землетрясение, с неба спустился ангел Господа, подошел, отвалил камень от входа к гробу и сел на него. И его вид был как молния, и одежда его сверкала как снег. И мои воины настолько испугались, что пали ниц, словно мертвые. Но ангел сказал им: его здесь больше нет, придите и осмотрите место, где он лежал. Он воскрес».

Так закончил Руф свое сообщение; и Кампобассо и куртизаны изошли в слезах. Но в заключение изгнанный со службы центурий сглупил, открыв нам, что завтра его вызывают в Сенат, чтобы высказаться против Понтия Пилата, бывшего прокуратора, так как этого человека, сказал центурий, нужно привлечь к ответу за то, что он приказал убить Бога.

И вот тогда-то меня по-настоящему задела вся его история. Однако, Сосновский, как и остальные кавалерийские офицеры, несерьезно расхохотался, потому что ему очень удалась эта выходка с моим инкогнито, поскольку он уже заранее знал, что произойдет в этом акте, и доставил меня сюда намеренно.

Я внимательно посмотрел рассказчику в глаза и спросил: «И тебя звать Руф, мой милый?» – «Конечно, – ответил он, – и в когорте, когда она еще находилась в Иерусалиме, я был в чине центурия приора, меня чуть было не повысили до примипилуса. Но тут произошло убийство Бога; и с этого дня, хотя я совершенно несознательно поступил дурно, поскольку я только тогда осознал, кем он был, когда он уже висел на кресте, – с этого дня, хотя я лишь выполнял полученный приказ, мне приходится расплачиваться за страшное преступление, которое я на себя взвалил. И с тех пор я не знаю счастья и…» – «Я тоже, – перебил я бахвала, – я тоже не знаю счастья с тех пор, хотя по совершенно другой причине, чем ты. В твоем случае, по крайней мере, – хотя у тебя есть дурная привычка обвинять всех богов, которые не имеют к этому никакого отношения, – причиной всех твоих несчастий является, конечно, Бахус, а не Христос. Ты говоришь, что ты был капитаном! Это меня удивляет, я ведь тогда знал всех офицеров, имевших ко всему этому отношение, не только центурионов приоров, но и центурионов постериоров». «Как! – воскликнул он. – Ты?» «Да, – сказал я, – я знал всех низших офицеров, как на фронте, так и всех низших офицеров в тылу. Но Руфа среди них не было». Он уставился на меня. Вдруг он стал совсем нерешительным. «Уже не говоря о том, – добавил я, – что я особенно хорошо знал центурионов двух когорт; одна когорта располагалась в Иерусалиме в крепости Антония, а вторую я предпочитал для своей охраны брать с собой, когда ездил из Кесарии в Иерусалим. Но и низших офицеров других когорт моего легиона я знал очень хорошо». «Твоего легиона? – пробормотал он. – Как твоего легиона? Кто же ты?» «Ах, – сказал я, – не имеет значения, все уже давным-давно прошло. Однако были времена, когда я, кажется, не был совсем уж незначительным и неприметным; и если я сам тебя вдруг не узнал, то ты, по крайней мере, должен был бы меня узнать, так как тогда меня знал весь мир. Я – бывший прокуратор Иудеи, я Понтий Пилат».

Мои слова вызвали крайнее волнение, даже римские всадники заволновались, хотя им было положено сохранять спокойствие. «Или, может быть, – добавил я, – ты служил не в пехоте, а в кавалерии, в рейтарской алу? Может быть, я действительно не знал, что это были рейтары, кого я тогда послал осуществить распятие?». И тут он еще больше смутился, поспешно попытался отговориться тем, что он тот самый Руф, кого он уже называл сыном Симона Киринеянина и брат того, другого из его сыновей, Александра; а его отцом, оказывается, был тот, кто нес крест Господа. Быстрая изворотливость этого обманщика произвела некоторое впечатление даже на меня, но другие совсем не обращали внимания на его попытки оправдаться. Поскольку на всех гораздо большее впечатление произвело не то, что этот исполнитель распятия разоблачил себя, как лжеца, а то обстоятельство, что я, настоящий убийца Господа, вдруг оказался среди них. От ужаса Кампобассо и куртизаны бросились, как вспугнутые куры, в самые дальние углы зала, Сосновский, однако, хлопал себя по ляжкам не только от удовольствия, что проделка удалась, но и потому, что радовался унижению унтер-офицера. «О, – опять забормотал Руфос, – как изменился ты, Понтий Пилат! Как же ты постарел! Действительно, я тебя едва узнал!» – Но его речь ему уже не помогла, стало слишком очевидно, что он – обманщик, и, несмотря на сопротивление Кампобассо и куртизан, которые, как все обманутые, продолжали верить лжецу, все потребовали, чтобы его выставили за дверь; что другие семинаристы и сделали с большим удовольствием, так что этот второй акт, несмотря на трагические события, которые фальшивый центурий, хотя он отнюдь не был их свидетелем, так точно описал, – все равно этот акт закончился с некоторой облегчительной веселостью, словно это был бурлескный эпилог греческой трилогии. – Не возражаешь, если я тебе еще немного налью?» – спросил Донати и протянул руку к бутылке с ликером розового цвета.