Текст книги "На единорогах не пашут (СИ)"

Автор книги: Александр Ледащёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Я… Вижу красоту, которой блекло такое платье, как слово «неземная», я слышу голос, устояв перед которым, ты потеряешь способность замирать, сраженный чьим бы то ни было голосом. Я вижу пред собою соблазн, который не должно преодолевать, если ты человек и если ты – мужчина, даже если ты, на самом деле, всего лишь юнец с Нагорья, пришедший искать гибели… Я слышу музыку и пение, за возможность просто послушать такое любой филид отдал бы всю свою жизнь, сколько ее еще у него оставалось. Но стоит ли повторять то, что тебе наверняка более красиво и полно говорили эльфы и барды, которые добирались до тебя… Я скажу так – ты никогда не сможешь стать даже тенью того, что я потерял. Тем более, что тенью, так будет вернее.

– Она была красивее меня? – искренний вопрос искреннего ножа у глотки.

– Она была моя, мое Рыжее в Медь Чудо, мой дом, которого никогда больше не будет, она была Хельгой О'Рул, дочерью Короля Нагорья. Она… Она была моей женой и этого достаточно. Она была, есть и будет. А ты… Ты лишь краткий миг, прекрасные Врата прямо в Смерть – обыкновенная убийственная красота, что, как известно, сплошь и рядом на Земле^[24]. И это все.

– Я могла бы сказать, что и я есть, была и буду… Но ты прав, пожалуй, – добавила она после короткого молчания. – Я слишком скоро становлюсь для каждого «она была»… Не «есть», не «будет»… И ты был прав относительно твоей участи – я просто не хочу и не стану тебя убивать, человек, победивший меня, Ланон Ши, последний ужас, последнее Зло Ореховой Запруды.

– И с этим, колдун, она оставила меня. Так легко… Так просто… А когда я вернулся на свой Холм, меня встретили старики во главе со Старым Рори и нарекли «Осенняя Ночь»…

– Ты выкинул ее в Мир Людей, старый дурак, – спокойно сказал Белоглазый.

– Да, я знаю. Но я избавил от нее Нагорье… Или ее от Нагорья. А что до людей… То они все равно, найдут себе место, где можно будет сложить столько голов, что при желании из них можно будет сделать гору. А Ланон Ши, по крайней мере, красивый путь по этой дороге…

«Рори, Рори… Ты так и не признаешь, что до сих пор порой ты не уверен в правильности своего поступка. Да, ничего не нарушилось в Нагорье от этого, но тебя тоже, как и меня, гложет вопрос, гложет до костей – не ты ли заменил ее, как противное начало? Или же, что гораздо страшнее, для твоего Нагорья… Она Женщина, Рори. А ни одна Женщина не простит того, что ты тогда сказал ей. И, быть может, после твоей смерти она НЕ вернется в Нагорье… Да, это загадка Ланон Ши, выполненная оч-чень изящно…»

– … ответил на твой вопрос, так ведь? – тут только заметил Белоглазый, что Рори о чем-то его спрашивает.

– Ответил… И нет, впрочем, так всегда бывает. Если в обсуждении вопроса и особенно, ответа, участвует более одного человека. Так что ты хочешь знать, Рори?

– Я? Что можно узнать от базарного фокусника, при виде которого у любого гмм… человека возникнет необоримое желание проверить, на месте ли его кошелек, и проверять это, раз за разом, пока фокусник окончательно не скроется из виду. Так что, вопрос мой прост, даже для тебя…

– И именно поэтому он оказался тебе просто не по зубам… – в тон подхватил Белоглазый.

– Кто ты, колдун? Я никак не могу понять, кто ты. Ты человек? Или… кто?

– Что, в твоем убогом бестиарии нет раздела, в который я вписываюсь?

– Нет.

Что-то говорит мне, что на человека я или не похож, по твоему мнению, или не тяну. Для эльфа и лепрекона… Я слишком не то и не это… Ладно… Не понимаю, зачем тебе это, но я отвечу – я фомор.

– Ты?! А как же…

– Одна нога, одна рука и один глаз, да, Рори? Хорошо. Ты про это знаешь, потому, что где-то слышал? Или ты сам уже пресытился зрелищем фоморов, а я, по твоему высокоученому мнению, не похож… Или ты полностью можешь поверить в то, что этот стройный, подтянутый стареющий… не первую сотню лет… ну, да ладно – так ты можешь поверить в то, что это и есть мой настоящий облик?

Рори промолчал. Отвечать было и нечего и незачем. Он не получил ответа на тот вопрос, который задал. Чтож, сам виноват. Не возомни он о себе так высоко и задай правильный вопрос…

– … то получил бы правильный ответ – в тон мыслей Рори, закончил Белоглазый.

– Ты читаешь мысли?

– Нет, просто с годами ты так поглупел, что говоришь сам с собою вслух, – понять, издевается ли на этот раз Белоглазый, или нет, Рори так и не удалось.

– Но ты можешь попытаться еще раз, Рори. Задавай тот вопрос, который ты хочешь.

… Они были прекрасны… Они, те, кого ты повстречал тогда, в датском походе, в самом начале Осени, сухой и холодной. В самом начале смены изумрудного цвета острова, на золотой… В редколесье, которым ты шел, не было троп, но тебе ни к чему были тропы – ты прекрасно знал, куда идти, а потому шел, не задумываясь, просто упиваясь осенней прохладой, то и дело подставляя ладони под опадающие листья, или же стирая с лица прилипшую паутинку… В осеннем лесу естественно смотрится и император в пурпуре и бродяга – наемник в черном, с двуручником, лежащим на плече… Ты казался сам себе настолько к месту в этом золотом зале о многих колоннах, на этом, невероятно расточительном золотом ковре, что не сразу же понял, почему ты не идешь дальше, а, прижавшись к дереву, присматриваешься, вроде как, совсем и не в ту сторону, куда ты шел^[25]. Вжавшись в листву ты пытался как можно скорее, определить, что же встревожило тебя, пытался понять, какая опасность заставила твое тело броситься наземь, а не просто развернуться лицом… Это должно было быть что-то, поистине, грозное, если тело повело себя так. Что-то грозное и, наверняка, многочисленное. Что-то или… И тут они вынырнули, казалось, прямо из прозрачного воздуха. Ряд за рядом они выезжали, казалось, ниоткуда – колонна всадников, на вороных, как смоль, конях, на конях, могучих, с тонкими, точеными ногами и широкими грудями, на конях, гордо избочивших свои головы, с нестерпимо сиявшими полосками металлических стрел, лежащих вдоль морд, для предохранения лошадиной морды от удара сверху, в наборных того же металла, кирасах, прикрывающих грудь. Но не брюхо, ни крупы коней не прикрывало ничего, кроме роскошных, темно-зеленых, попон. А всадники… Не было в этой колонне той однородности, того, кажется, уже и внешнего сходства, которое всегда лежит на собравшихся в ряды… Казалось, великие герои прошлого, само собою, что прошлого – наш убогий век уже не имеет таких! – сошлись вместе, для каких-то своих, никому не ведомых, но не ставших от этого менее великими, дел. Это не была Дикая Охота – Солнце начинало лишь только клониться ко сну. Это не был и пишог, ты чуял это кожей, так же, как твое обоняние безошибочно давало тебе понять – это не призраки – пахло кожей и железом, курился легкий пар над мокрыми боками коней, видно было, что путь их лежал издалека… Ты понимал, что глупо умирать лежа, как змея в траве, – умирать, если уж придется, ты хотел в драке, хотя явственно чуял – ты не противник никому, ни одному из этих воителей древних времен, чудом собравшихся вместе и спешащих куда-то. Ты встал.

Ни один из всадников не остановился, ни один не выехал из колонны, чтобы подъехать к тебе. Тебя увидели, на тебя смотрели – но смотрели взглядом, даже не равнодушным, а скорее, взглядом, уже привыкшим к разочарованию, но все же разочарованному в несчетный раз снова…

По трое в ряд, в длинных, ниже колен, кольчугах, с серебряными обручами на головах, в накинутых поверх плеч темно-зеленых же, плащах, мимо тебя проезжала Сила, многократно превосходившая твою, такая, какой тебе не доводилось до сих пор встречать… Длинные, тяжелые мечи качались у ног, поверх закрепленных на конских боках, щитов. Тяжелые копья, с окованными железом древками, стояли нижним концом в нарочно для этого сделанных у стремени, выемках, а посередине копья придерживали левые руки, в кольчужных перчатках… Что – то не вписывалось в картину, вначале ты никак не мог понять, что именно – а потом понял – ни у одного из всадников не было сумок или же узлов – ничего, кроме всадника, доспехов и оружия коням не приходилось нести… Обоза за наконец-то прекратившей появляться колонной никакого не было вовсе и оставалось лишь думать, что эти воины в коротком переходе.

Понимаешь, Белоглазый, я понял, что драки не будет, но и разговора тоже не получится… Что-то противилось во мне такому развороту событий – я имею в виду, что я бы продолжал свою дорогу, а они бы – свою… И я вышел прямо перед колонной на дорогу, как только первые ряды поравнялись со мной. И знаешь, колдун – колонна замерла. А я же воспринял это, как должное – так же, как воспринял бы удар копьем в грудь, так же, как и то, если бы они расступились и обтекли бы странного путника, который путается под ногами у всадников, так же, как и тому, что если бы они исчезли, а в золотом лесу раздался бы хохот какого-нибудь игривого сида, который сыграл красивую шутку… Но они встали, они замерли разом, как один человек. И было тихо, колдун, только слышалось такое мирное всхрапывание коней.

И тут наши взгляды пересеклись – и я, я, Белоглазый я отшатнулся – ты можешь представить себе это, колдун? Я, наемник, самый жестокий меч берега, как меня звали, я отшатнулся – у них были одинаковые, совершенно одинаково смотрящие глаза… И ими, этими глазами, смотрела на меня Тоска, принявшая облик колонны всадников – древних воителей… Тоска вороньего грая над вечерними полями, далекий, трубный клич журавля осенью… Песня лебедя, та, которую он поет раз в жизни, уходя, звучала бы здесь привычным напевом… Глаза отца, лишившегося дочери и мужа, потерявшего любимую жену из-за дурацкого каприза Судьбы – вот что это было, тоска по Миру в нескончаемой Войне, Война, в которой все знают, что потерпят поражение, но вынуждены ее начать… Что еще? Осенняя улыбка Неба, дождящего золотыми листьями… Тоска, которая давно уже выела душу, тоска ночного раздумья над тем, что уже не удастся исправить, тоска по неведомому прошлому, которое тебе откуда-то ведомо… Тоска, которая… Но еще, вместе с тоской, которая делала совершенно немыслимой саму мысль о том, что с этим, раз увиденным, придется жить еще хотя бы один день, вместе с тоской глазами этих воинов смотрела та надежда, которой никому не возбраняется надеяться – надежда тоски, надежда отчаяния… И тут я понял, что у них найдется конь и для меня, что я смогу так же, когда-нибудь, посмотреть из этой прекрасной, отчаянной тоски на какого-нибудь лесного бродягу – о, колдун – как же ничтожна показалась мне моя цель – корона датчан… Но мы, я и эти всадники понимали, что рано мне еще менять свою дорогу на их… И от этого становилось легче… Но, одновременно с этим я был уверен, что теряю надежду когда-нибудь обрести ту цель, которую преследовала эти воины… Неведомую никому из смертных, а они не были смертными, я уверен, что слухи о той битве или битвах, где они побывали, доходят до людей лишь в образе песен бардов и скальдов, неведомую, но великую… Я сошел с тропы…

Тут зал Окоема вздрогнул, словно пробуждаясь, потом же просто встал на дыбы – витражное окно оказалось у Рори над головой, а факелы посыпались со стен. Одновременно с этим раздался страшный, таранный удар где-то далеко-далеко внизу…

– К тебе ходят странные, но вежливые гости, колдун! Они стучатся, хоть может, что и немного более рьяно, чем надо!

Колдун, оказавшийся у стены рядом с Рори – оба лежали на стене, ставшей полом, вдруг, как клещами, вцепился в руку Рори, казалось, что он вознамерился показать, что сила его столь же велика, как у самого Рори, но он выкрикнул несколько странных, незнакомых Рори слов, а затем зал вновь тряхнуло и он встал, как и был. Пол зала треснул пополам и в образовавшуюся трещину колдун прыгнул сам, прихватив Рори с собою. Не было на свете человека, да и нечеловека, который мог бы что-то заставить делать Рори, не объясняя, зачем, но тут… Прыгая вслед за Белоглазым в щель, Рори убедился в правильности поступка, так как Белоглазый – грохот вновь возобновился – крикнул ему на ухо: «Сюда может постучаться лишь один гость, старик – это судьба. И пришла она не ко мне!»

Пограничные страсти

1

… Проклятый туман… Космы, потоки, валы тумана… Царство тумана. Овраги и ущелья тумана, долины и поля тумана. Герцог Дорога в царстве тумана. Не видно ничего ни перед собой, ни сзади, ни по бокам. Ни неба, не земли. Еще и глухо. Да что там – по сторонам не видно – вытяни руку и увидишь ее только до локтя. Дальше она пропадает в киселе тумана, и нет охоты вытягивать руки за пределы видимого – что-то подспудное, то ли из детства, где страшно высунуть руку из-под одеяла, когда мать уже убрала свет, то ли из тайников памяти моих предков – когда невидимое – всегда опасность.

Чтож, они не так уж неправы. Тут опасен и туман, и то, что в тумане. Потому, что я понятия не имею, что там. Когда встает мой конь, я засыпаю. Сказать, что я заблудился несколько неверно, так как я даже не ищу дорогу. Слепота и глушь. Мне кажется, что я двигаюсь на запад. Что происходит на самом деле – понятия не имею. Делаю вид – чтоб не завыть от безнадежности – что полагаюсь на конское чутье. Кони у Вейа умные, а этот, насколько мне известно, бывал в Замке Совы. «Замок Совы, Замок Совы, Замок Совы», – повторяю я вслух, прячась от самого себя – уговариваю коня идти туда, куда мне надо.

Не знаю, где я. Не знаю, где преследующие меня оборотни. Не знаю, где Шингхо. Не знаю, что творится в моих землях, могу догадываться, и догадки мои верны – меня несет куда-то, не совсем туда, а на земле герцога Дороги творится кровавая забава оборотней, развязанных толстопалой рукой идиота Хелла.

Правда, я знаю, день или ночь. Так как ночами этот туман становится просто ужасен – непроглядный мрак – это мягко сказано. «Глаз коли» – иногда мне кажется, что эту поговорку придумал кто-то в таком же положении, озверев от безысходности и выколов себе глаза.

Беспокоят ли меня оборотни? Нет, не беспокоят, так как мы потеряли друг друга. Последний раз я видел их с обрыва в скалах, неподалеку от сгоревшего замка Вейа, где я крикнул в долину, увидев этих быстрых и неумолимых загонщиков – я был высоко над ними, и ненависть крикнула вместо меня: «Оставьте меня в покое и не преследуйте больше, а не то я возненавижу весь без исключения песий род!» Истовый, жаждущий лишь добраться до горла, родившего эти слова, вой раздался в ответ мне. После чего я стегнул коня и ускакал по тропинкам, ведущим со скал к Синелесью, и оторвался от них – конь герцога Вейа мог поспорить скоростью с любым заморским конем из жарких пустынь, а выносливость его делала ненужным езду о двуконь.

Где-то на подходах к Синелесью я был застигнут ночью, а проснувшись, нашел себя в вареве тумана. Сначала я ждал, что он пропадет, потом боялся, что он заглушит приближающуюся погоню – эта мысль заставила меня тронуть коня, а потом тревожился еще из-за того, что запросто могу ехать в обратном направлении – не к Синелесью, а прямо к своим преследователям, а то и к развалинам замка Вейа. Потом мне стало просто на все наплевать. Душа была… Душа была еще жива. О том же, что в ней происходило, лучше бы умолчать. Может, потом…

Туман. Озера, болота, ручьи и реки тумана. Родники, бьющие туманом. Море тумана. Океан. Небо тумана. Ему нет ни конца, ни края – как нет в нем ни отчаяния, ни надежды. Я еду к Синелесью, туман ли едет к Синелесью, пропало ли Синелесье в тумане, а я понемногу приближаюсь к Северным Топям – все может статься.

… Если это водит леший, или кто-то пустил мне вдогонку уводна, то одеждой мне меняться не с кем. Коню мои вещи будут не впору, а меланхолично рысящий по лесам голый мужик – взнузданный и при седле с чепраком на спине – может вызвать нездоровое внимание тех, кому он попадется.

Если это уводна, посланная кем-то, то кем-то неимоверно сильным. Я не помнил даже случая, чтобы ман играл с человеком сам несколько суток кряду. Меня явно куда-то гонят, в таком случае. Холодная игла воспоминания о том, кто служит Хелла Советующим, колет меня прямо под сердце. Чудовищная несправедливость – лишить меня дома смешивается с детской обидой на беззащитность свою в случае чар и издевок остервеневшего от насилия мана. Я жую кожаный ворот плаща, мокро скрипящего, чтобы мой вой не разносился по лесу. Я в лесу – вдруг понимаю я. Синелесье? Или все-таки?…

– Дорога-а-а-а!

Вот тебе и раз. Кто-то тоже заплутал, а теперь созывает остальных, найдя дорогу? Рука сама ложится на рукоять «Крыла Полуночи». Здесь нет надежды. Здесь нет веры в добро. Сгоревший замок Вейа вновь вернул к жизни лютую игру, из которой я уже было надеялся, что выскочил – «Дорога, ищущий дом». Смешная игра…

– Дорога-а-а-а-а! – низкий, хриплый, горловой голос. Женский.

Дорога?

– Герцог Дорога! – и полог тумана вдруг резко соскакивает с поднебесных колец, к которым он был, без сомнения, пристегнут все это время – так как неба я не видел эти дни тоже – прямо передо мной и падает к ногам коня мягкой, бесшумной грудой полотнища, а потом испуганно, со скоростью сдуваемого ураганом дыма, откатывается сразу во все стороны под лапы стоящих стеной темно-фиолетовых елей. Я на поляне. Большая, широкая, светлая закатным светом, поляна, могучие, невероятные ели вокруг – такие я видел лишь один раз в жизни – и тоже в Синелесье, когда только пришел в этот, лучший из миров. Ствол каждой ели потребовал бы усилий пяти-семи взрослых мужчин – если бы кто-то решился осчастливить ствол объятиями. Лапы елей – чудовищные, огромные лапы – почти лежат на земле. Тропинки между ними нет. Как я прошел меж них, не задевши ни иголочки – не знаю.

Частокол – высокая городьба, распахнутые ворота. Сделано добротно, жестко – навеки. На поколения. На рода. На городьбу пошли бревна толщиной в тело взрослого человека. На сруб (а за частоколом на земле, на четырех каменных конях-булыжниках под углами, стоит сруб с узким окном, глядящим на меня) тоже. Бревна его увязаны в лапу. Новгородская кривая надежная лапа. Сруб черен от прожитых лет, от прилипшей за тысячи ночей темноты, от дождей и снегов, ночевавших на его стенах и скатах крыши. Мох вольно растет по бревнам сруба, и непонятно, где им заткнуты щели в исполинских бревнах, а где он давно полноправный хозяин. Усадьба. Заимка. Печище малое. Ни медвежьего черепа на городьбе – для охального лешего, ни лошадиного – для утихомиривания домового, нет и в помине. Тут не боятся ни того, ни другого. Окно, о котором я упомянул, наводит на невеселые размышления – это не совсем окно, скорее, бойница. Но одна. Как ее ухитрились прорезать в этом бревне – не представляю. Изба топиться по-черному, трубы нет. Скаты крыши почти касаются кустов бузины, растущих возле стен избы. Во дворе – возле избы, тут нет крытого двора, хозяева не держат скотины – стоит колодец.

Лошадиного и медвежьего черепов нет. А вот человеческие – есть. Дюжина белых крепких с виду шаров приветили гостя улыбкой с высоты кольев тына.

А вот и та, чей голос легко прорезал туман, окликая меня – теперь в этом нет сомнения. Дороги тут нет. Тропы тоже. От ворот стеной стоит непримятая трава. Она звала меня. Это ее голос прорезал маету тумана и это ее голос заставил меня похолодеть и почему-то подумать, что так гортанно рычат, играют звериным горлом, только очень горячие бабы.

Она. Прямые, не подворачивающиеся даже на самых кончиках, волосы – густая, смоляная лава волос доходит до середины узких, но резко очерченных бедер. На ней легкой, но плотной ткани летник, обута она или нет я не вижу – трава мешает. Но зато летник ничуть не мешает разглядеть небольшую, но крепкую, остроносую даже сквозь мягкую темно-зеленую ткань, грудь, узкую талию и довольно полные, ощутимо сильные ноги. Она очень белокожа, почти молочно-бела, узколица, острые, высокие скулы, красные, как накусанные со зла, полные, твердого рисунка, губы, длинная, стройная, гибкая шея, на лбу поток волос сдерживает повязка, сплетенная из темно-зеленых кожаных ремешков, звериного изгиба брови – над переносицей сросшиеся, кажется, вот-вот сломаются скорбным домиком, а потом плавная дуга, и четко, черными, густыми стрелами, уходят к вискам. Тонкий прямой нос с удивительно хищно, по-птичьему, вырезанными ноздрями. Длинные, очень длинные ресницы. Синеватые тени притулились невидимо под глазами. И глаза. Четкий миндаль разреза, чуть вверх в уголках. Тьма, ночь и молоко белка. Зрачок утонул в радужке. Глаза убийцы, глянувшие на тебя из-под капюшона.

– Доброго дня, герцог, – голос не приветлив. Ровен. Хрипотца никуда не делась, так она говорит, а не сорвала горло, кричавши непутевого герцога Вейа.

– Доброго и тебе. Я вижу, что нет нужды тебе говорить, кто я. Тогда, должно быть, знаешь ты и то, что я мог стать опасным гостем, красавица. – я говорю ей красавица, потому, что так принято. А еще потому, что это правда. – За мной погоня. Оборотни Северных Топей – я потерял их в тумане, но думаю, они скоро меня найдут.

– Х-ха! – горловой, торжествующий смешок. – Я бы хотела видеть хоть человека, хоть оборотня, хоть любого другого нежитя, который найдет тебя здесь. А еще сильнее хотела бы видеть, как кто-то потревожит тебя здесь, даже если совладает с поиском, герцог Дорога. Сейчас – сейчас – я разрешаю тебе не верить мне и думать, что я сама – из их числа и просто заманивала тебя. Пусть пока ты будешь думать так. Раннее доверие способно убить все так же быстро, как и полное неверие.

Я молчу. Что можно сказать хозяйке такого дома? О хозяине речь не идет. Его просто нет. Хозяйка тут она. Я знаю.

– Сойди с коня, Дорога, – голос ее проходит словно сквозь тебя: кажется, слова те же самые, но они что-то задевают внутри, оседают, держат душу в напряжении. В ожидании? Да, это не боль, не страх, не ярость – три кита души человека, которые плавают ближе всего к поверхности и охотнее всего всплывают…

Тяжело спрыгиваю с коня. Беру за повод.

– Я отведу коня, Дорога, – низкий рокот ее голоса встряхивает, усыпляя. Врачуя? А там еще есть, что врачевать?

– Коня? Моего? Стоит ли? – говорю просто так. Потому, что мне, кажется, все-таки не хочется, чтобы у нее прибавилось забот.

Вид коня говорит, что не стоит дело того: боевой конь недоверчив к чужим, а сейчас он просто-таки ощутимо напрягся, пробегают волны мышц по его крутой шее, он присаживает на задние, губа вздернута – Бурун вполне способен повалить незнакомого человека на землю и растоптать, раздавить подкованными копытами, да и кусается он охотно.

Она просто и молча сильно, шлепком бьет коня по морде, еще раз и еще раз – прямо по губам. Бурун всхрапнул и стих – незнакомка взяла его повод и что-то словно приговорила коню на ухо – и как договор заключили! Конь ушел за нею безропотно, не оглядываясь, не фыркая, не боча голову, как он всегда делал, ведомый в знакомое стойло знакомым конюшим. Покорившись.

А я стою в воротах. Как раз – прямо под верхней балкой. Ни туда, ни сюда. Чего я жду? Что черноволосая, вернувшись, надает и мне по губам и отведет, под герцогскую цепь, куда ей надо? Что-то просто-таки скулит внутри: «Не входи!». Что-то скулит. Так скулят умирая. Осторожность, оставшаяся еще от того, покинутого мира. Я чую что-то неладное. Что-то неясное пока, но явное, но почти осязаемое… И дело тут не в черепах на тыну – вернее, не только в них.

Я могу уйти. У меня еще хватит сил перебороть усталость и идти все дальше и дальше. Тем более, что тумана больше нет. Он так и не совладал с собой и больше не поднялся из-под еловый лап.

Я могу свистнуть коня – он приучен к свисту хозяина, придет, только если не привязан. Что-то говорит мне, что непривязан. Но не придет – от такой, как хозяйка заимки, не уходят просто так. Коня уже увели. Меня еще нет. Сходить за Буруном, если надумаю уходить? Нет. Если я ступлю на землю за огорожей, пути назад уже не будет – или он будет не таким, каким я могу себе представить. Закрываю глаза. Коня жаль, но, коли по чести – не более жалко, чем себя. Просто шаг назад – и, отвернувшись, идти под лапы елей – не оборачиваясь.

Я уже чую, как напряжется все, как подведет внутри, когда я пойду к елям – в ожидании окрика хозяйки, ее гнева, ее обиды ли? Как буду спешить, вором, татем, уходящим с площади, где он только что облегчил чью-то мошну и отходит, не дожидаясь хозяйской благодарности. Опасливо. Втянув голову. Страшась, проще говоря. Смотрю в небо – обычные, самые обычные сумерки – смеркается. А не варишься в киселе тумана, чтоб ему… До ночи даже без коня я буду далеко от этой заимки. Чтобы не говорил мне рассудок – та, что прогнала туман, не повышая голоса, любую тропу, а уж тем более, бездорожье, выведет к своим воротам. Или туман упадет, как только я ступлю назад – из ворот? Или лешего тут не стараются напугать медвежьей головой, оттого, что он тут просто-напросто, свой, а?

Ни троп, ни тропинок, ни скота на дворе – ничего. Может, конечно, мне просто не видно, что там у черноволосой за домом…

Всё, все здесь – и хозяйка, и ее изба, и ее двор, и ее – убежденность приходит сама – да, ее – лес, – словно ночь, словно черная вода неожиданного ночного озера, в которое так и подмывает кинуться, – просто так, молча, прямо с берега, зная, что дна там нет – и никогда не было. Все равно. Надо уходить. Надо. Надо? Кому?

Меня отпустят? Рассмеются в спину – как над глупой скотиной, отворачивающей от стойла? Надо уходить?

И я делаю шаг. Вперед. На двор.

Это очень просто. Потому, что я уже ушел так далеко, как только можно – герцог Дорога ушел из сгоревшего дома. Своего единственного, первого и последнего дома в этом – лучшем из миров.

Мне тяжело идти – сказывается усталость дней в седле. Мне тяжело думать и гадать – сказывается… Все, сказал. Сказалось.

… И я тяжело повалился, навзничь, не думая и даже не стараясь выставить руки. Прямой, как падающая сосна. Почему-то я был уверен, что упаду в тот туман, который скрылся под лапами величественных елей. Как в короб с пухом. И задохнусь, быть может, – задохнусь, не ушибившись. Но я просто упал в росистую траву. А потом еще глубже – в черную, кинувшуюся на меня со всех сторон, ночь.

Черно-серое небо. Катится рассвет? Я подношу руку к глазам, ее можно разглядеть.

Я лежу на спине. В одних портах. Ноги покрыты тяжелым мехом – пальцы другой руки дергают длинную шерсть – медведь. Вытянув руку перед собой, я ничего не нащупал. Пошарив по бокам понимаю – подо мной полок. Упавшая с меня шкура и разбудила меня. Пусто. На душе пусто. Миг – и все. Пустота ушла. Где я? Где мой меч? Я не пленник, думаю – слишком хорошо для обращения с пленником. Хорошо? Накаркаешь, герцог – может это так, лишь для начала? Все ведь зависит от глубины ненависти пленившего. И от нужды в тебе – прибавляет рассудок. И я резко сел, подтянув под себя ноги. Голова весело пошла вкруговую, и я чуть не сверзился с полка. Зажмурясь, переждал хоровод. Я открыл глаза – то ли привык к темноте, то ли стало посветлее – передо мной стена. Спускаю ноги на пол и разворачиваюсь в другую сторону. Почти темно – но видно. Четыре стены. Дверь. Южная стена почти полностью занята печью, к ней прислонились устало ухват и кочерга. Несмотря на глубокую ночь, – я понимаю, что вокруг ночь, в печи рдеет жар углей. Где-то со двора всхрапывает Бурун. На сундуке – слева от влазни – лежит моя броня, сверху на ней «Крыло Полуночи», мои палки лежат тут же, с ним по соседству, рядом с сундуком стоят сапоги, на печи висит моя рубаха и плащ, рядом – поддоспешник. Сушатся.

Посреди горницы стол, подле него – лавка. На нем – горшок с деревянной крышкой, миски, две берестяных стопы и два или три горшка. Что в них, я не знаю.

Посередине каждой из трех стен, не загороженных печью, словно висит равноугольная, продолговатая, черная, как смоль полоска ткани, чуть присыпанная серебряными блестками. Не сразу понимаешь, что это окна – узкие, бойничные окна. Это просто, когда поймешь – уже не понимаешь, над чем глаза ломал. Это просто ночь просится, втискивается в избу – суля в оплату серебро.

Она. Хозяйка. Я прекрасно помню, где я. Прекрасно помню, как я упал у ворот. Значит, сюда она дотащила меня сама. И пусть. Как ей удалось проволочь по двору окольчуженного, пусть и «не блистающего телесной мощью», но все же взрослого мужчину, который сам потянет на четыре пуда с половиной, непонятно, и понимать я это попросту не хочу. Не оставили валяться на дворе – и хорошо. Что-то уверенно говорит мне, что этот подвиг ей более, чем просто по плечу. Переправила, одним словом. Переместила. На место. На чье? Полок в горнице один – я занял ее постель.

Она. Хозяйка. В одной длинной, тонкой, льняной исподнице. Руки обнажены до плеча. На левой руке, повыше локтя – золотой – это видно – браслет. Я встаю и молча иду к хозяйке, сам пока не зная толком, что делать – властно отстранить и выйти во двор, заботясь о коне, бить ей земной поклон, касаясь пальцами чисто метеного пола, просто…

Просто встать перед ней. Она ниже меня ростом, примерно на полголовы. Но ее голова посажена столь горделиво, что кажется – ты заглядываешь ей в лицо снизу. За ее спиной у стены я увидел то, что не сразу разглядел: застывший у стены лук, длинный, не охотника – воина, и боевая коса – с сыромятной, прошитой черной нитью, лямкою, прикрепленной к древку – по ее длине становится понятно, что это ее коса – как раз ей за спиной носить. Но это не женская игрушка – толщина древка, тяжелые, железные кольца вокруг древка, к острию ближе и само жало косы ясно говорят – это опасное оружие воителя, который не понаслышке знает, как с ним управляться. Кольца и веревка, обмотанная под лезвием косы – чтобы кровь не стекала под ладони при долгой работе. Веревка темная. Очень темная. Древко косы снизу кончается острым наконечником, сейчас ткнувшимся в пол.

– Мое имя Дорога, – говорю я. – Я герцог майората Вейа. Мой дом сожгли пятого дня. За мной по пятам идут оборотни Хелла. Я иду в замок Совы. На запад. Третьего дня я попал в туман.

– Да… Туман… Но разве попал ты в него третьего дня, Дорога? – какая река обезголосела, отдав тебе свой рокот? Низкий, тяжелого, дорогого бархата, голос. Низкий, низкий, очень низкий, ниже моего, горловой, журчащий, сбивающий с…

– Ты живешь здесь одна. Ты не боишься ни Синелесья, ни меня, ни оборотней – ты обещала мне покой, – в моих словах уверенность. В моей душе страшная горечь. Это слова не герцога. Это слова ребенка, мальчишки. «Ты обещала мне…» Плевать. Она обещала. В ответ я должен быть хотя бы собой. – И ты – не человек.

Произнеся «И ты – не человек», я смотрю ей прямо в глаза. Какая-то из зимних ночей теперь светла, как день – отдав им свою черноту и свое убийственное мерцание – мерцание заснеженной, бескрайней, безжизненной, полуночной равнины перед пешим путником.