Текст книги "НРЗБ"

Автор книги: Александр Жолковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Ободренный этими соображениями, он решился взглянуть на фигуру напротив. Она была на том же месте, но уже не казалась столь гротескной, несмотря на округлость очертаний, и профессор снова склонен был усмотреть в ней сходство с симпатичной попутчицей. Он настроился было на игривый лад, но похолодел от догадки, что начинает глядеть на мир черепашьими глазами. В любом случае, превращение не было полным – окажись все это правдой, он бы понятия не имел, как себя вести. Какова половая жизнь черепах? Кажется, они кладут яйца; «черепашьи яйца» звучат знакомо и даже съедобно. Но где у черепах половые органы, и вообще, разнополы ли они? Почему черепаха на всех языках женского рода? Недаром он не может отличить собственное отражение от женского силуэта! Профессор был готов на любой отчаянный жест, лишь бы освободиться от мучительных подозрений, но как его сделать?! Как ходят черепахи, в каком порядке переставляют ноги, ступают ли с пятки на носок или наоборот, – ничего этого он не знал и, видимо, интеллектуальным путем узнать не мог.

Да и о каких жестах, а тем более амурах, могла идти речь, когда своими страхами он довел себя до последней степени омертвения?! Черепаха – череп паха. Вот чем кончаются игры в оптимальный хронометраж и полную непроницаемость. Он вдруг ясно увидел себя в виде заводной черепахи, неподвижно повисшей в пространстве купе, с двумя массивными циферблатами вместо панцыря, громко тикающими, благодаря сдвигу по фазе, в ритм со стуком колес.

Тем временем наступила полная тьма, зато с неожиданной четкостью стали слышны голоса из соседнего купе. Профессор удивился, но подняв глаза, обнаружил, что разделяющая перегородка не достигает потолка, пропуская неясные отсветы и тени. Говорил один и тот же уверенный голос (по-видимому, принадлежавший мужчине в очках), обращенный, судя по вкрадчивой снисходительности интонаций, к женщине (которой могла быть только та самая дама, чем заодно разрешались сомнения относительно фигуры напротив). Речь шла о черепахах.

– «…до трехсот лет и дольше. Можете ли вы поверить, что в этом простом деревянном ящике с нами едет современник Людовика XIV? A между тем, это не отвлеченная возможность, а строго доказуемый факт». – Говоривший выдержал паузу, во время которой профессор пытался понять, почему не подает голоса настоящий владелец черепахи – мальчик. – «Я по крупицам восстановил историю этого замечательного экземпляра. Завершающий штрих в нее будет внесен в той лаборатории, куда я сейчас еду. Но разрешите мне начать с самого начала.

В 1713 году – да-да, тысяча семьсот тринадцатом, – когда Королю-Солнцу исполнилось 75 лет, здоровье его пошатнулось, а с ним и его неутолимый до тех пор elan sexuel, что, разумеется, беспокоило любвеобильного монарха в первую очередь. (Старика вы можете представлять себе в виде той развалины, что едет в соседнем купе.) Придворными врачами были испробованы все известные тогдашней медицине средства, но совершенно безрезультатно, если не считать печальных последствий для самих врачевателей, постепенно заполнивших целый этаж в одной из башен Бастилии. Очередным лейб-медиком был назначен месье Тортю, проведший долгие годы в заморских колониях Франции и хорошо знакомый с обычаями краснокожих. Он рассказал дошедшему до полного отчаяния Луи о магических свойствах ацтекской черепахи, которая почитается дикарями в качестве богини плодородия и мужской силы, и о ритуальном танце ketowachi, раз в год исполняемом воинами племени и завершающемся пожиранием черепашьего супа, приготовленного из панцыря и семенных желез отборных самцов – победителей специальных поединков. Тортю предлагал немедленно послать в Америку, обещая исцеление. Король, которому было нечего терять, поверил. Верил ли сам Тортю, щедро приправивший индейское варево своей выдумкой, неизвестно, но он рассудил, что пока гонцы доберутся до места, пока подойдет время инициационного праздника, пока черепаху привезут в Париж, да пока скажется – или не скажется действие эликсира, его положение при дворе останется неуязвимым, а там жизнь покажет.

Расчет лукавого лейб-медика оправдался. Прошло почти два года, прежде чем королевская черепаха, дар самого Монтецумы VII, прибыла, наконец, в Версаль в сопровождении сына гуронского вождя, облеченного соответствующими полномочиями. Разумеется, подлинная цель посольства была окружена строжайшей секретностью, ибо по законам племени лишь старейшины и посвящаемые воины допускались к таинствам черепашьего культа, да и король не желал излишней огласки. Индеец своей жреческой властью назначил Тортю почетным старейшиной, а Луи – почетным молодым гуроном, после чего все должно было пойти, как по маслу. Однако дело приняло неожиданный оборот. Молодой вождь, пораженный чарами любовницы короля (увы, в последнее время лишь номинальной!), прекрасной Эльвиры де Монпансье, то ли в обмен на ее благосклонность, то ли уже потом, разомлев от непривычных французских утех, проболтался о черепахе. Это бы еще ничего, если бы тайным воздыхателем Эльвиры не был молодой литератор по имени Мари-Франсуа. Чтобы опровергнуть распускаемые недоброжелателями слухи о том, что в нем больше Мари, чем Франсуа, и упрочить свою репутацию отчаянного фрондера, он решил сделаться любовником королевской фаворитки. Спрятавшись по своему обычаю в спальне Эльвиры, он подслушал рассказ гуронского вождя и, когда тот ушел, бросился к ее ногам. Он высмеял басни о чудодейственном тотеме и на пари вызвался подменить его обыкновенной черепахой с парижского рынка по десять су за штуку, если в случае удачи Эльвира согласится принадлежать ему. План был дерзким, но зато обещал одним выстрелом устранить обоих соперников: индейца – путем дискредитации его магических претензий, Луи – путем перекрытия спасительного источника сексуальной энергии. И, last but not least, тем самым наносился сдвоенный удар по основам религии и абсолютизма. Достоинства этого плана, а, возможно, и волшебной черепахи, стали сказываться немедленно: страстная Эльвира, распаленная всем происходящим, не отпускала молодого прожектера до рассвета, так что весь день он проспал, как убитый, и лишь на другое утро приступил к исполнению своего замысла.

Мари-Франсуа явился к гуронскому послу с наскоро сочиненной одой, совершенно завоевал его расположение, стал бывать у него и вскоре без труда подменил черепаху. О результатах этого эксперимента судить трудно. Король, поевши черепашьего супа, вскоре заболел и отошел в лучший мир, не забыв, тем не менее, в последнюю минуту отдать приказ о заключении хитроумного лейб-медика в тюрьму. Однако post hoc non est propter hoc, и вообще неизвестно, чем кончилось бы дело, если бы не вмешательство юного Вольтера, ибо это был не кто иной, как он, тогда еще не сменивший свое настоящее имя, Мари-Франсуа Аруэ, на псевдоним, который ему суждено было прославить в качестве великого просветителя. Между прочим, его виды на мадемуазель де Монпансье осуществились, но не с той безраздельностью, на какую он претендовал, ибо она продолжала видеться, а затем и обвенчалась с молодым индейцем, решившим в связи с этим навсегда остаться в Старом Свете. Впрочем, после смерти короля интрига с Эльвирой потеряла для Мари-Франсуа программную остроту, и он с облегчением перешел на роль друга дома, установив ровные отношения как с мужем, которого он в дальнейшем вывел в повести «Простодушный», так и с женой, чья пестрая биография послужила материалом для приключений героини «Кандида». Охладел он и к черепахе, которую вскоре подарил своему новому знакомцу Ибрагиму, тоже экзотического происхождения, на сей раз африканского. Безо всяких купюр (в отличие от версии, скормленной доверчивому гурону, так никогда и не узнавшему о подмене) он поведал Ибрагиму о черепахе и ее сверхъестественных атрибутах, в каковые тот, будучи потомком абиссинского негуса, свято уверовал». – Рассказчик остановился, чтобы перевести дух; его попутчица тоже молчала, видимо, потрясенная услышанным.

– «Ну что ж, понятно, – процедил профессор З., – держу пари, что в дальнейшем эта эрогенная черепаха привораживает к Ибрагиму графиню D. из «Арапа Петра Великого» и в конце концов попадает к Пушкину. С ее помощью он утраивает свой донжуанский список и без царапинки выходит из многочисленных дуэлей; но, связанный обетом молчания, суеверный поэт не смеет ни словом о ней обмолвиться. В преображенном виде она все же проникает в его стихи о талисмане и в сюжет «Пиковой дамы». За это индейские боги карают его: жена увлекается Дантесом, а в утро дуэли Пушкин забывает черепаху на ночном столике и, беззащитный, гибнет во цвете лет, не удосужившись передать сыновьям инструкцию по пользованию черепахой и рецепт черепахового супа… Однако надо признать, что даты сходятся, у Пушкина Ибрагим тоже издали знакомится с «Аруэтом», да и модный ныне прием сведения в одном сюжете самых разных современников разработан неплохо. Но, главное, каков напор! Вот уж кто явно не исповедует теорию поездного алиби от жизни! Казалось бы, что? ему эта черепаха, да и эта дамочка, а jednak! Из несчастной черепахи, полузадохшейся в своем ящике (если она вообще там есть), он легким манием руки извлекает невиданное количество спермы, а я тем временем сижу здесь ни жив, ни мертв и чего доброго действительно превращусь в бесполую игрушку с кончившимся заводом».

Профессор снова прислушался. – «… про Ахилла и черепаху, дорогая моя, это не из «Илиады». Это «Метаморфозы» Овидия, того самого, который написал знаменитое «Искусство любви». История, соответственно, любовная. Боги предрекают Ахиллу раннюю гибель в бою, и мать отсылает его ко двору одного знакомого царя, где он, переодетый в женское платье, скрывается среди его дочерей. Вообразите себе эту гаремную атмосферу, южное солнце, молодые тела…» – Профессор поежился от столь беззастенчивой пошлости, и вместо греческого пляжа ему представилось, как его отдавали в школу. Обучение было в основном раздельное, но были и смешанные классы; мама спросила его, в какой он хочет – где одни мальчики или где мальчики и девочки, и он, очень боявшийся мальчишек, сказал, «Хочу, где одни девочки».

– «Источники расходятся, – продолжал рассказчик, – но большинство авторов согласны в том, что Ахилл в этом райском уголке не терял времени зря и как минимум прижил сына от одной из царских дочек. Так или иначе, он, по-видимому, не привык встречать отказ и, когда прогуливаясь по берегу, издалека увидал нимфу Хелис, он в своей женской одежде бросился к ней со всех ног, чем очень напугал ее. Вполне возможно, что подойди он к ней деликатно и скажи пару нежностей, она бы повела себя совсем иначе, но тут она, не раздумывая, пустилась наутек. Однако бегала она не слишком проворно и быстроногий Ахилл стал нагонять ее. За этой сценой внимательно наблюдал Аполлон, влюбленный в Хелис. Он собирался в критический момент тактично вмешаться в ход событий, окутать все каким-нибудь там облаком, временно ослепить Ахилла или ненадолго превратить Хелис в первый попавшийся цветок, который моментально сорвать и нюхать в свое удовольствие, наблюдая за поставленным в тупик Ахиллом. Но тут произошло сразу несколько непредвиденных событий. Хелис обернулась, разглядела своего преследователя, подумала: «Не слишком ли быстро я бегу?», и слегка снизила скорость. Заметив это, Ахилл начал на ходу раздеваться, в результате чего его бег тоже несколько замедлился. Тем не менее, Хелис вскоре неминуемо оказалась бы в его железных объятиях, если бы разъяренный ее неверностью Аполлон, вскричав: «Я тебе покажу, как медленно бегать!», не превратил ее навеки в черепаху – по-гречески chelys».

– «A Ахилл?» – «Ахилл не мог видеть этой метаморфозы, ибо он как раз стягивал через голову очередной предмет женского туалета, в чем, если угодно, можно усмотреть временное ослепление, насланное тем же Аполлоном. Когда он, наконец, справился с этой задачей, Хелис нигде не было видно. Полагаю, что, постояв в растерянности некоторое время и поглазев по сторонам, он приписал случившееся – и совершенно справедливо – воле богов, возможно, пнул в сердцах подвернувшуюся под ноги черепаху и пошел по своим делам. Но это уже мои домыслы, Овидий об этом умалчивает». – «Как интересно вы рассказываете!» – «Да, сюжетец забавный, но кто бы его ни рассказывал, Овидий или Ваш покорный слуга, не будем забывать, что все это было давно и неправда, тогда как в истории молчаливо присутствующей здесь наперсницы Вольтера и Людовика нет ни грана выдумки». – «О, простите, что я вас перебила. Что же произошло с черепахой дальше и, главное, как она попала к вам?»

Тут профессор мог бы отпраздновать небольшую победу, ибо черепаха стала неуклонно ложиться на курс, ведущий к Пушкину. (Эта навигационная метафора не столь неорганична, как может показаться, поскольку черепаха с парусом была эмблемой торгового дома Косимо Медичи, сопровождавшейся девизом «Festina lente» – любимым выражением нашего профессора.) Но профессору было не до того; залихватское переложение зеноновской апории привело в движение ряд давно назревших ассоциаций. Он вдруг ощутил глубокую мифологическую уместность парадокса об Ахилле, который не может догнать черепаху, так как пока он пройдет половину разделяющего их расстояния, она удалится от него еще немного, потом он пройдет половину оставшегося пути, а она еще чуть-чуть, и так до бесконечности (чем и обосновывается введение бесконечно малых величин). Стало совершенно ясно, что Ахилл действительно никогда не догонит черепаху – по той простой причине, что догнать ее он не хочет.

«Прежде всего, – профессор оживился, почувствовав себя в родной стихии, – у него явные проблемы с женщинами и с собственным sexual identity. (Чего стоит одно его имя – «безгубый»!) Сначала он уклоняется от роли воина, переодевшись женщиной; потом по видимости сватается к Ифигении, а фактически соучаствует в принесении ее в жертву; затем требует, но, заметим, не получает, якобы желанную наложницу, из-за чего отказывается от участия в военных действиях; и – согласно одному из вариантов мифа – гибнет буквально на пороге брака с Поликсеной, насмерть пораженный в пятку. Красноречив самый выбор уязвимого места, подчеркивающий – в герое, знаменитом своей быстротой, – несовершенство органа ходьбы, неспособность к решительному шагу, а то и тенденцию пятиться. Даже его хваленый выбор короткой, но славной, жизни обесценивается, когда в загробном мире он признается Одиссею, что предпочел бы быть последним рабом, но живым, нежели царем среди мертвых. Да и невелика цена его выбора, если судьбы предопределены заранее, и герой проходит через жизнь как бы во взвешенном состоянии. Все это прекрасно мотивирует половинчатость Ахилла как преследователя черепахи. Но этим дело не исчерпывается.

Замечательно подобрана сама эта пара, – профессор на секунду вообразил, что пытается заинтересовать ею даму из соседнего купе, но безнадежно покачал головой и продолжал, обращаясь уже исключительно к самому себе. – На первый взгляд, по контрасту: быстроногий Ахилл и медлительная черепаха. Но на самом деле, Ахилл в своем тяжелом вооружении похож на черепаху, как две капли воды. A почти точное совпадение имен – Хелис и Ахиллес?! Со своей стороны, черепаха не лишена боевых коннотаций: ее именем называется, например, колонна воинов, составивших над собой крышу из щитов. A в индейских мифах черепаха часто выступает в роли трикстера, который хитростью побеждает царя зверей ягуара и на пари опережает оленя, расставив вдоль маршрута своих двойников. И вовсе не следует ожидать, что за черепахой Ахилл погонится в одних плавках. Глубинная подоплека этой погони ясна ему не хуже, чем нам; он справедливо рассматривает ее как своего рода брачное испытание, если не самый брак, и, естественно, оденется во все лучшее. Его новое вооружение, специально изготовленное для него Гефестом, не менее дорого ему, чем новая шинель Акакию Акакиевичу или новый фрак Подколесину, прямо связывающему его пошив с женитьбой. Но тем самым заранее очевидна внутренняя обреченность его погони. Он не хочет догнать черепаху, ибо видит в ней свое alter ego, свою собственную женскую ипостась, с которой он менее всего хотел бы встретиться лицом к лицу. Да и к чему спешить, если черепаха ассоциируется с Тартаром, откуда ее прозвище – tartaroucha и современные названия – tartaruga, tortuga, tortue, turtle. Разумеется, он слишком герой, чтобы сойти с дистанции, как Подколесин, или не справиться с бандитами, как хилый Акакий. Поэтому он поступает, как поступил бы спортсмен, поставивший на своего соперника, – он сознательно или бессознательно поддается ему, полегоньку замедляя свой бег.

Эта раздвоенность и самоотождествление со своей жертвой связаны не только с андрогинными чертами Ахилла, но и со всей окружающей его атмосферой двусмысленной гибридности. Его воспитанием занимается кентавр, обучающий его игре на лире, а смерть ему предрекает его говорящий конь. В такой обстановке недолго и самому почувствовать себя получеловеком-получерепахой. Короче говоря, – эффектно заключил профессор З. под единодушные овации своего театра одного актера, – Ахилл это черепаха это я».

Вернув себе частицу самоуважения, он почувствовал себя готовым снова выйти в мир и прислушался к голосам в соседнем купе. Неутомимый рассказчик тем временем перебрался в ХХ век. Вольтеровская черепаха, следы которой, казалось бы, безвозвратно затерялись в семействе Ланских, снова вынырнула на поверхность благодаря разысканиям Волошина и, поселившись в его доме, сыграла свою приворотную роль в любовных свиданиях Цветаевой и Мандельштама (профессор насторожился) на фоне коктебельских скал с абрисом то ли пушкинского, то ли волошинского профиля. – «Подумайте, именно она дала первое заглавие стихам, более известным как «На каменных отрогах Пиерии…», где речь среди прочего заходит о свадьбе – На свадьбу всех передушили кур. Но Мандельштам переносит центр тяжести с секса на поэзию. У него появляется «черепаха-лира». Ну, кто ее такую приласкает, Кто спящую ее перевернет? – спрашивает он с некоторой скабрезностью и отвечает: Она во сне Терпандра ожидает, Сухих перстов предчувствуя налет. Кстати, объявив изобретателем лиры Терпандра, Мандельштам наткнулся на возражения. (Профессор замер, не веря своим ушам.) Споры вокруг Терпандра и черепахи не утихают до сих пор, а между тем нам с вами ясно, что здесь зашифрован важнейший биографический факт – связь с Цветаевой, Волошиным, а главное – со священным для Осипа Эмильевича «солнцем Александра». Под давлением двойного запрета – табу, наложенного Монтецумой, и собственной несклонности поминать Александра Сергеича всуе, – он и прибег к криптограмме. Тем не менее, как и у самого Пушкина, это было нарушением обета и могло сыграть роковую роль в его судьбе».

– «Как хорошо это сказано, – послышался женский голос, – кто же ее приласкает? Покажите ее. При мысли, что ее касались руки великих, во мне все дрожит, и я бы не знаю что отдала, чтобы ее потрогать». – Тени на потолке пришли в движение. Профессор с любопытством ждал, что будет. С одной стороны, по логике черепашьего мотива, прикосновения исключались. С другой стороны, от этого хвата можно было ждать чего угодно, хотя пока что профессор поймал его лишь на финальном пинке Ахилла, да и то гипотетическом. – «Дорогая моя, – с победительной мягкостью заговорил мужчина, когда тени снова угомонились, какая у вас свежая лапка. Я уверен, что моя старушка, а если быть совсем точным, мой старичок, был бы счастлив не меньше, чем я, если бы его коснулись эти славные пальчики…, а может быть, и губки?» – Профессор напряг слух, и ему показалось, что он расслышал звук поцелуя. – «Да, и губки. Но при всем желании угодить вам, а оно, поверьте, велико, я не вправе уступить, причем по той самой причине, по какой вам так неудержимо этого хочется. Позвольте открыть вам глубочайшую научную тайну.

Все те великие люди, через чьи руки прошел этот безмолвный свидетель, должны были оставить на его панцыре отпечатки пальцев. Разумеется, касались его и руки менее примечательных человеческих особей, которые наверняка смазали картину. Однако современная лазерная дактилоскопия творит поистине чудеса, и в сочетании с углеродным датированием она позволит сопоставить поверхность панцыря с данными, собранными во дворцах, библиотеках и на рукописях интересующих нас исторических фигур. Оживут следы Монтецумы, Вольтера, Пушкина… Увы, всякое свежее прикосновение особенно губительно ввиду своей биохимической активности. Но, как только с черепахи будет снята компьютерная модель, этот запрет отпадет, и я даже смогу на несколько дней одолжить вам оригинал». – Мужчина замолк. Профессор ждал ответа неизвестной дамы, но его не последовало; возможно, он принял какие-то иные формы…

Поезд давно стоял на конечной станции, а единственный пассажир третьего вагона все не выходил. Проводник приступил к уборке и добрался уже до середины коридора, когда тот, наконец, показался в дверях купе. В его лице, несмотря на очки, было что-то детское; с высокой спортивной фигурой дисгармонировали заторможенная походка и по-женски изящные руки, державшие тонкую папку. Впрочем, на взгляд проводника, он мало отличался от других посетителей расположенной рядом с «Парками» Академии.

На пляже и потом

1.

Хозяин показывал свои картины, но обычного в таких случаях неудобства не чувствовалось. Он был немолод, относительно богат, без претензий и среди друзей. К тому же, от картин, в меру абстрактных, в меру традиционных и чувственных, исходило какое-то свежее сияние. Всех особенно заинтересовал вид морского пляжа с разрозненными человеческими фигурами. По ним буквально колотили налетавшие отовсюду солнечные лучи, в которых преобладал серо-стальной колорит. Полупрозрачные фигуры, расщепленные световыми бликами, располагались справа и немного поодаль – бо?льшую часть полотна занимала однотонная темная плоскость, и она хорошо оттеняла яркую сцену в глубине. Кто-то из гостей спросил, что это значит; художник сказал, что всегда старается воспроизвести на холсте место и время, стоящие перед его глазами.

«Но ведь это не здесь, не в Калифорнии!» – послышалось сразу несколько голосов.

«Я хотел сказать, перед мысленным взором. Впрочем, в случае удачи получается и то, и другое».

«И этот явно ностальгический пляж, и Венис-бич одновременно?»

«Именно».

«A вы можете пальцем показать, из чего видно, что это писалось здесь?»

«Трудно написать, а говорить по писаному не фокус. В Калифорнии освещение и воздух особые, свет падает как бы со всех сторон. С датировкой и того проще. Посмотрите: это полотенце сделано в технике Поллока, а тела слегка вывернуты наизнанку, как у Френсиса Бекона. И все же они, да и весь пейзаж, остаются реалистически-российскими».

«Значит, в принципе этот пляж можно, так сказать, найти на карте СССР?»

Художник собирался ответить, но его перебил гость, до тех пор молча рассматривавший картину. Он был новым человеком в этом доме, принадлежа, в отличие от остальных, к последней волне эмиграции.

«Не только можно, а я, кажется, знаю это место!»

«Что же можно знать, когда на картине почти ничего нет – море, небо и эти забавные уроды?» – возразили ему.

«Не скажите, – вмешался еще один из гостей. – Как-то раз в Сан-Франциско мы зашли в рыбный ресторанчик, и в намалеванной на стене примитивистской бухте я узнал курортное местечко под Генуей. Приятели подняли меня на смех, но официант подтвердил. Жалею, что не пошел на пари».

«Спасибо за поддержку. Готов спорить, что это Батуми».

«Почему вы так думаете?» – спросил художник.

«Я не думаю, а… вижу. – Он замялся, застеснявшись ходульности своих слов. – Возможно, это чистейший каприз воображения, но ваша картина с определенностью перенесла меня в Батуми 1955 года. Я говорю «с определенностью», – опять поправился он, – хотя припоминаю случившееся крайне смутно…»

«Чего там, расказывайте», – раздались голоса.

«Мне и самому интересно, что? я сумею вспомнить».

2.

«Это было страшно давно, почти что в детстве, в первую мою поездку на юг. Однокурсница, с которой я познакомился еще в кружке для школьников, собирала компанию, чтобы снять домик у батумских знакомых. Я обрадовался случаю, и родители, к моему удивлению, не возражали – Алина пользовалась у них авторитетом.

Я оказался в довольно разношерстном обществе. С нами ехала семейная пара, Жора и Тамара, и незамужняя, на редкость безобразная женщина средних лет по имени Изя. Жора был уважаемый врач, но в курортной обстановке его близорукие, близко поставленные глаза, лысеющая голова и коротконогое полноватое тело выглядели невыигрышно. Тамара была явно моложе него, с хорошей фигурой и правильным лицом, напоминавшим те неулыбчивые снимки, которые выставлялись в витринах парикмахерских и фотоателье (кажется, она и была парикмахершей). На пляже она являлась естественной приманкой для местных кавалеров, которых, впрочем, не поощряла – не столько из любви к мужу, сколько по общей безрадостности натуры, воплощением которой были ее тонкие губы, удлиненный нос и высокий гладкий лоб. От субтропического солнца, палящего, как известно, даже сквозь тучи, она скрывалась под предусмотрительно привезенным зонтом. Толстая Изя (Изольда?), оказавшаяся библиотекаршей, напротив, смело жарила свою пористую кожу на солнцепеке, совершала далекие заплывы и стоически переносила безразличие мужчин. Среди последних выделялись белозубый культурист Резо и сухощавый невысокий Андзор с усиками и лицом злодея, Алинин «жених» со времен ее детских приездов в Батуми.

Стержнем компании была, конечно, Алина. Мы занимали летний домик на участке у ее тети Ани, завтракали дома, после пляжа совместно обедали в дорогом, зато чистом, ресторане «Интурист» – унылой конструктивистской коробке, возвращались домой, отдыхали, ужинали, ложились спать. Хозяин, усатый джигит дядя Георгий, с утра до вечера работал на рынке, сколачивая курортникам ящики для фруктов. Я принял его за грузина, но он с гордостью сказал: – «Я карабахский армянин». Отец Алины, дослужившийся в Москве до полковника юстиции, был их родственником; армянином, братом его сослуживца, оказался и Жора. Кем приходилась этому армянскому клану еврейка Изя, я не помню.

Алина была моих лет, но держалась, как взрослая. Она была красива, и ее уверенность в себе укреплялась туалетами, которыми ее обеспечивала мать, заведовавшая Московским Домом Мод. Ее родителей я никогда не видел, но имел о них представление со слов Алины, произносившихся менторским тоном, немного в нос («Мой отец – любимец женщин. Все удивляются, как матери удалось удержать его»). Наши с ней отношения строились на молчаливом согласии, что мы выше амуров: Алина – красивая, я – умный, мы оба современны, ироничны и можем наслаждаться взаимной откровенностью. Я делился с ней мечтами молодого гения, она раскрывала мне секреты женской красоты и жизненного успеха. Придирчиво разбирая внешность сокурсницы, она могла сказать:

– У нее обычная история с коленями. Не понимаешь? Только немногие женщины могут быть манекенщицами. На себе не хочется показывать, да ладно…

Посреди улицы она приподняла юбку и обратила мое внимание на плавность перехода от колена к икре. Ее идеальные ноги не показались мне, тем не менее, красивыми. Впрочем, не поручусь, что дело было в них, а не в заданности нашей дружбы. Если я мысленно иногда и примерял роль мужчины, который взялся бы «удержать» Алину, то сугубо теоретически, как доказательство от противного.

Группировались мы вокруг Алины, но подлинным, хотя и отсутствующим, центром всего мероприятия был ее возлюбленный – Борька. Если бы он поехал с самого начала, мы бы просто не понадобились. Он как будто хотел, но не мог поехать, обещал появиться позже, его задерживали дела, Алина ждала его телеграмм и писем, а мы служили коллективной его заменой. О Борьке Волчанском по прозвищу Акела я был наслышан давно. Он был интересный мужчина, преуспевающий радиоинженер, обладатель старого «Мерседеса», остроумец («В таких случаях Борька говорит: – И когда все, рыгая, выходили из ресторана…»; «В троллейбусе к Борьке прислонился пьяньчужка в заляпанном комбинезоне. Борька отодвинулся, а тот забормотал, мол, надел плащ и воображает, подумаешь, особенный. Борька посмотрел на него сверху вниз и говорит: – Откуда ты знаешь, что я особенный? Может, я такое же дерьмо, как ты?…»). Словом, ему нельзя было не покориться, но он жил в огромной квартире вместе с матерью, которая была против его брака с Алиной. Видел я его лишь однажды и вскользь. Он ждал ее у машины, и я, как сейчас, вижу его светловолосый полуотвернутый профиль, ртутный отблеск улыбающихся глаз и слегка открытый рот, в котором и впрямь сквозило что-то волчье.

Итак, Борька не ехал, и наша курортная жизнь шла своим чередом. Алина поражала нас новыми купальниками, Изя одиноко заплывала за горизонт, красавцы Резо, Андзор и их друзья плотоядно поглядывали на Алину, но побаивались ее и потому осаждали Тамару, бросая в нее камешки, предлагая уроки плавания и подтрунивая над Жорой («Жорик сегодня нэ купается? И правильно дэлает, сегодня вада радыо-аактивная. Радыация вредна для семейной жизни, правильно, доктор?»). Тот почесывал жирную грудь, взглядывал на неулыбающуюся Тамару и возвращался к чтению книг по медицине, которых привез целый чемодан, – он работал над диссертацией. Я, не умея плавать, плескался в прибрежном прибое.

Однажды на подмосковном водохранилище я чуть не утонул в двух шагах от берега и еле-еле выкарабкался, руками по дну, туда, где кое-как мог стоять на ногах. Был момент, когда я даже собирался закричать караул, но от стыда, что тону среди купающейся малышни, потерял голос. Я никому не рассказал об этом и отложил плавание до лучших времен. Юг, с его морской водой и спасительным прибоем, обещал безболезненное решение проблемы. Но больших успехов я пока что не делал и охотно перемежал это барахтание сибаритским полулежанием в шезлонге с видом на происходящее вокруг.

Сначала, правда, ничего не происходило. Но в один прекрасный вечер Изя объявила, что ужинать не будет, так как уходит на свидание. От нее этого можно было ожидать в последнюю очередь, и мы предались ехидным упражнениям на тему о личности загадочного поклонника. Никакая тайна, однако, не держится вечно. Изя уходила все чаще, их видели, донесли тете Ане… Я узнал разгадку от Алины – как всегда, в виде не новости, а редакционного комментария.