Текст книги "НРЗБ"

Автор книги: Александр Жолковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Прошло некоторое время, Саночка стала обживаться в новой среде, а история ее вхождения в нее – забываться. Со слов Андрея источником заразы молчаливо считался никому не ведомый грузин, но как-то раз, когда одна из жен, с которой Саночка подружилась больше, чем с другими, походя упомянула о нем, Саночка проговорилась, что он тут не при чем.

– A кто же тогда? – спросила та.

– Это неважно, – спохватилась Саночка, но было поздно.

На другой день об этом разговоре узнали остальные и, движимые любопытством, сознанием обманутого доверия, а главное – убеждением, что от своих не может быть никаких секретов, стали все громче требовать, чтобы она назвала преступника. Саночка с виноватой улыбкой уклонялась, говоря, что это никого не касается. Но когда к женщинам присоединился Андрей, сказавший, что все вообще всегда всех касается, а в данном случае как раз очень даже коснулось присутствующих, она вдруг замолчала, отвернулась, еле сдерживая слезы, и вскоре уехала к себе.

С этого момента она мягко, но бесповоротно рассталась с Андреем и постепенно исчезла с общего горизонта, а в дальнейшем даже, кажется, эмигрировала. Ее уход был первым подобным случаем и произвел впечатление. Может быть, я преувеличиваю, но именно с тех пор идея клана как-то потускнела, сведясь к инерции, бытовому удобству».

«A разносчик паразитов так и остался неизвестным?»

«Да, для большинства участников – навсегда, для некоторых – на очень долгое время».

«Некоторые – это уж не вы ли сами? Если, конечно, вы не Саночка».

«В любом случае, это уже другая история – оставим ее до другого раза».

«Как это другая? Разгадка – неотъемлемая часть сюжета. Так что уж рассказывайте».

«Если вы настаиваете, пожалуйста.»

3.

«С тех пор, можно сказать, прошла вечность, – продолжила рассказчица, – и вот недавно на Восточном берегу я случайно встретила Юлика, помните, автора теоремы о пирожном. Мы разговорились о старых временах, и оказалось, что он тоже посвящен в эту историю, только с оборотной стороны. Но сначала несколько слов о нем самом.

Впечатление он производил противоречивое. Отдаленные знакомые считали его нескладным, но добрым увальнем, этаким Пьером Безуховым. Узнав поближе и вслушавшись в то, что он говорит, – приходили в ужас. Например, вы шли к нему в гости, а он встречал вас словами: «Мой дом – моя крепость. Раз уж вы вошли в него, давайте совместно подумаем, как вам поскорее из него выйти». Если ему казалось, что подруга жены слишком у них засиделась, он спрашивал: «A что, разве присутствие в нашем доме Маши (Даши, Наташи…) диктуется строгой необходимостью?» В качестве крайнего средства выпроваживания он мог объявить, что ему пора гулять с собакой. Гость удивляется: «Вы завели собаку?» – «Какая чушь! Вы прекрасно знаете, что я их не переношу. Но это не значит, что у меня меньше прав на privacy, чем у последнего идиота-собачника! Пойдемте, мы можем вместе выйти».

Он никому не давал своих книг, охотно разъясняя желающим, что гораздо лучше, если книгу эн раз прочтет настоящий ценитель, чем по одному разу энное количество непосвященных. На упреки в негуманности он отвечал, что большинство людей мало интересны, во всяком случае, гораздо менее, нежели авторы книг и их персонажи. От жены требовалось прежде всего не отвлекать его от чтения и своими разговорами не заглушать пластинок. В этом не было снобизма – столь же недопустимо было заслонять телевизор. Немногим ниже книг и героев зкрана он ставил вещи, причем не ценности типа ковров, сервизов и автомобилей, а простые, часто старые и испорченные предметы обихода, не обязательно даже любимые. Он периодически надевал не нравившиеся ему туфли и брюки, говоря, что и им надо предоставить возможность пофункционировать, и мог подать гостям и сам есть какой-нибудь старый кусок сыра – не пропадать же ему.

Что касается науки страсти нежной, то список его побед вроде бы говорил за себя. Но, как однажды сказала ему одна приятельница, «Ты ведь считаешь себя Дон-Жуаном? Но ты сам чувствуешь, что тебе чего-то не хватает. Знаешь чего? Ты не любишь женщин!» Сам он высказывался на эти темы в своем обычном стиле. Женщины – крайне отталкивающие существа, особенно вблизи, достаточно вспомнить описание внешности бробдингнегских красавиц Гулливером. Собственно, омерзительны вообще все люди, но к лицам одного с нами пола нам и в голову не придет притрагиваться, разве что с целью убийства. Чтобы преодолеть отвращение, и существует так называемый sex appeal. Однако переоценивать его продолжительность, а тем более социальную значимость, не следует. Женщина должна приходить, обслуживать отправление соответствующих функций и уходить. Деторождение в их число никак не входит, ибо мир и так перенаселен, в основном кретинами. Брак является одной из повседневных форм насилия над личностью, представляя собой не что иное как чрезмерно – вплоть до узаконениязатянувшееся пребывание в вашем доме гостьи определенного рода. Поэтому совершенно непонятно стремление целых народов и отдельных граждан к полигамии – и одной-то жены слишком много. Скорее всего, это следует объяснять тщеславной страстью человека к накоплению ненужных предметов.

Но те (естественно, немногие), кто сходился с Юликом коротко, знали, что он не так страшен, как сам себя малюет. Моя теория – что он был робкий, уязвимый человек, попросту боявшийся людей и вносимого ими беспорядка и потому старательно оберегавший свое пресловутое privacy. Этим, а не скупостью или человеконенавистничеством, я думаю, объяснялись все его высказывания и выходки, в том числе отношения с женщинами.

С Саночкой он познакомился в Ленинской библиотеке. Познакомился – не совсем точное слово, потому что они только переглядывались и обменивались смущенными улыбками, зная друг о друге через общих знакомых, но не решаясь перейти первый невидимый барьер. Все в ней ему нравилось, особенно ее ненавязчивость. «Эти аспирантки в библиотеке, – говорил он мне, – не успеешь выйти в коридор, они тут же лезут с разговорами. Почему?» – «Ну, они видят, что ты вышел отдохнуть, вот и подходят». – «Да, но из чего они заключают, что разговаривать с ними это отдых?» С Саночкой, однако, было наоборот – инициативу приходилось проявить ему, на что он никак не мог решиться. Как она потом призналась Юлику, она быстро поняла, что его к ней тянет, но что он больше всего боится, что что-нибудь выйдет не так и получится каша, которой не расхлебать. Теперь я вспоминаю, что именно по поводу нее он сказал мне фразу, которая с моей легкой руки стала потом знаменитой: «Посмотри, какая интересная женщина! Какие глаза за этими восточными ресницами, какие ноги, фигура, плечи… Кстати, как ты говоришь: плечей или плеч? Я сейчас как раз пишу об этом».

Опасения насчет каши были далеко не праздными. Следует сказать, что проповедуемое Юликом privacy существовало больше в теории, чем на практике. В частности, в тот момент он только что разъехался с женой и жил у своей новой возлюбленной Риммы. Переезд на чужую квартиру шел, разумеется, вразрез с его убеждениями и был сугубо временной мерой, преследовавшей цель по возможности деликатного выкуривания жены с его собственной территории. В какой-то мере тактический характер носила, вероятно, и сама связь с Риммой, послужившая орудием разрушения затянувшегося брака, – орудием, которому в свое время предстояло быть отброшенным. Последнее, однако, вовсе не входило в планы Риммы.

Это была яркая и, что называется, опытная женщина. Она жила с сыном от одного из предыдущих браков и связывала с Юликом надежды на окончательное решение семейных и жилищных проблем. Дом в центре города, где у нее было две комнаты в коммунальной квартире, подлежал сносу. Большинство жильцов уже выехали, но она держалась до последнего, всеми правдами и неправдами стараясь в обмен на сдаваемую площадь получить максимум – отдельную трехкомнатную квартиру, хотя бы и на окраине. В перспективе рисовался обмен этой квартиры и Юликиной двухкомнатной крепости на просторный кооператив где-нибудь в районе Арбата. Дом тем временем постепенно пустел, и в покинутой соседями квартире появились подозрительные небритые личности, перекочевывающие из одного сносимого объекта в другой, в том числе некий дядя Вова, спекулянт гречневой крупой и другим мелким дефицитом, услугами которого Римма охотно пользовалась.

В этих условиях и проходила работа над статьей о тонкостях употребления родительного падежа. Юлик, странным образом, не возражал. Он поддерживал идею выбивания оптимальной квартиры как в принципе, так и в деталях, полагая, что чем квартира будет отдельнее и больше, тем меньше останется стимулов к покушению на его собственную отдельность. Что же касается практических неудобств жизни среди полузаброшенных руин, то они лишь выигрышно подчеркивали временность ситуации.

Между тем, он начал ощущать какой-то пробел в своем библиотечном времяпровождении и сообразил, что уже давно не видит Саночки. Это был месяц тех самых баховских концертов, но он ничего об этом не знал, поскольку считал посещение Консерватории массовым пижонством, показной демонстрацией якобы утонченных вкусов. («Переклейте ярлыки, и они не только Рихтера от Гульда не отличат, но и Моцарта от Гайдна. Как, впрочем, и «Шипку» от «Кэмела»!» Сам он всю жизнь собирал пластинки с разными исполнениями моцартовских сонат и, священнодействуя, слушал их в одиночестве.) Так или иначе, загадочное отсутствие Саночки заставило его при следующем ее появлении заговорить с ней. Давно назревавший роман разразился мгновенно, хотя первое свидание началось несколько необычно.

При выходе из библиотеки она спросила, куда бы он хотел пойти; он ответил, что к ней. Она ждала этого, и у нее был готов следующий вопрос, прозвучавший переводом из тех американских книг, которые она глотала во множестве:

– Вы хотите заняться со мной любовью?

– Да, но нет никакой спешки.

– Хорошо, пойдем ко мне.

Когда они вошли, он попытался поцеловать ее, но она старательно отстранилась, усадила его за стол и, преодолевая робость и волнение, повела разговор, совершенно очаровавший Юлика неожиданным соответствием его идеалам.

– Вы мне очень нравитесь, хотя вообще-то я против романов с женатыми мужчинами.

– О, я разошелся с женой и собираюсь расстаться с Риммой.

– Во-вторых, я живу с дочкой. Я специально оставила ее у мамы.

– Значит, вы знали…?

– В-третьих, у меня, кажется, не совсем кончилась… кончились…

– Это ничего.

– Вы такой милый… Знаете, я дала себе слово, что все вам скажу, чтобы не было никакого mess. Итак, в-четвертых, я не успела взять постельное белье из прачечной…

– Переходите к в-пятых.

– У меня нет… спирали, так что надо будет подождать, пока растворится шарик. Или вы предпочитаете пользоваться…

– Подождем, пока растворится.

Несмотря на столь рассудительное вступление, дальше дела пошли как нельзя более бурно. Именно тогда Саночка вдруг расцвела, что и было замечено многими, в том числе Андреем. По Юлику судить было трудно, но Римма почуяла что-то неладное. Он должен был вскоре на неделю уехать в диалектологическую экспедицию, в состав которой входила некая коллега, вызывавшая у Риммы ревнивые подозрения. Римма не раз уже подступала к Юлику с обвинениями, а теперь стала требовать, чтобы он вообще не ездил. Он отвергал ее нападки с раздраженным смехом, который с некоторых пор приобрел более бархатные модуляции. Когда же дошло до разговоров об отмене командировки, он устроил скандал и уехал, демонстративно хлопнув дверью и забрав те скромные пожитки, которые держал у Риммы. Перед этим он успел созвониться с женой и в обмен на какие-то уступки уговорил ее приурочить давно уже ставшую неизбежной эвакуацию к его приезду из командировки.

В экспедиции всем пришлось ночевать на полу нетопленой школы в многоместном спальном мешке, который побывал в десятках, если не сотнях таких поездок. Поэтому возвращение в собственную квартиру после долгой бивуачной жизни, сначала у Риммы, а затем в экспедиции, было особенно приятным. Однако наслаждение уютом и одиночеством было омрачено неизвестно откуда взявшейся чесоткой. С помощью зеркала, лупы, раскаленной иглы и медицинской энциклопедии он в конце концов установил диагноз и задумался над происхождением заразы. Но прежде всего следовало убедиться, что Саночка вне опасности и на время прервать свидания с ней.

Он поехал к ней в то же утро и застал ее в дверях, с дочкой, которую она перед репетицией собиралась везти к матери. Саночка не ждала его, спешила, разговор вышел неловкий. Уловив, что он предлагает не встречаться, она уже невнимательно слушала остальное и только покорно кивала. На вопрос, все ли с ней в порядке, она мельком подумала о беспокоивших ее почесываниях, но в момент разрыва ей и в голову не пришло заговорить об этом. Он же, получив отрицательный ответ, с облегчением сосредоточился на собственных проблемах, тем более что присутствие дочки не располагало к откровенностям.

Вернувшись к себе, он еще раз проанализировал имеющиеся данные и пришел к выводу, что во всем виноват видавший виды общественный мешок. Какие-то подозрения внушал также окопный быт в Римминой коммуналке, но, согласно энциклопедии, для передачи паразитов требовался более или менее непосредственный контакт, каковым простое соседство с дядей Вовой все-таки не являлось. Кроме того, незатронутость Саночки хронологически свидетельствовала в пользу экспедиции.

Сообразив все это, он вызвал в качестве скорой помощи Римму, которая немедленно примчалась, вооруженная медикаментами, и приступила к санобработке вновь обретенного возлюбленного. Дело, разумеется, не ограничилось гигиеническими процедурами, после чего на всякий случай решено было подвергнуть дезинфекции и ее. Затем Римма, сияя, воцарилась на кухне, где принялась готовить большой обед из предусмотрительно купленных по дороге продуктов. В этот момент в дверь позвонили.

Юлик открыл, увидел взволнованную Саночку и, придерживая дверь рукой, вышел на площадку. Оказывается, Саночка, старательно перебрав услышанное утром, пришла к справедливому заключению, что она впопыхах что-то не так поняла, и решила заехать к Юлику между репетицией и концертом, чтобы поговорить с ним в более спокойной обстановке. Однако к этому времени обстановка отчасти переменилась и ее ни в коем случае нельзя было назвать спокойной. Юлик стал уговаривать Саночку удалиться, обещая сам зайти к ней завтра и все объяснить. Видя, что он не приглашает ее в дом, она все поняла и заплакала. Как если бы этого было недостаточно, Юлик, который больше всего ненавидел подобные сцены, почувствовал резкий рывок изнутри квартиры: Римма приоткрыла дверь, бросила на Саночку быстрый взгляд, сначала оценивающий, а затем торжествующий, и снова скрылась. Саночка в слезах кинулась бежать и, как мы помним, не могла оправиться до самого концерта.

Юлик с мрачным видом прошел в кабинет; Римма терпеливо выжидала. Наконец, он вышел и холодно объявил, что ее дальнейшие услуги не потребуются.

– На что тебе эта сикуша-плакуша?

– Ты, как всегда, переоцениваешь незаменимость женщин. Место вполне может остаться вакантным. Папа не для того повесился, чтобы ты на нем раскачивался, а чтобы в доме, наконец, стало тихо.

Говоря так, Юлик был совершенно серьезен. Он действительно решил расстаться с обеими женщинами. От них было слишком много хлопот, и небольшой карантин мог пойти только на пользу. И слава богу, никто, кроме него, не пострадал, так что полную изоляцию как от Риммы, так и от Саночки можно было осуществить с чистой совестью. Что он и сделал».

«Но насчет Саночки-то он заблуждался? – перебил рассказчицу кто-то из гостей. – Ведь она должна была заразиться еще до экспедиции, а тем более, значит, и он!»

«Вы совершенно правы, но он об этом ничего не знал. Прошло много лет, и перед отъездом на Запад он не забыл попрощаться среди прочих и с Риммой. Поговорили о том, о сем, повздыхали о прошлом.

– A помнишь этих… вошек? – спросила Римма напоследок.

– ??

– Я их тогда тебе нарочно подсадила.

– Что значит, подсадила? Где ты их взяла?

– На углу у девок купила!

– Зачем?

– Чтобы, когда ты полезешь к этой проститутке с вашей работы, у нее еще долго чесалось.

– Тебе же самой пришлось в результате обриться и мазаться!

– A-а, что ты понимаешь в любви! – махнула она рукой. – В общем, гляди в этой своей Америке в оба: бабы везде одинаковы.

На этом напутствии, – заключила рассказчица, – и закрывается последняя страница истории, которую, видимо, только я знала во всей полноте, а теперь знаете и вы».

4.

Женщина умолкла, но возбужденные слушатели засыпали ее вопросами.

«Вы рассказали о двух слабых мужчинах, хотя и с большими претензиями, и двух сильных женщинах. Одна из них – наверняка вы, иначе откуда вам все так хорошо известно?»

«Да, и поскольку Римма осталась в Союзе, значит вы – Саночка!»

«Нет, я не Саночка и даже не Римма».

«A кто же?»

«Должна вас разочаровать – я была одной из жен Андрея».

«Вот это да! И вы вместе со всеми заразились и… дезинфицировались?»

«И да и нет».

«Как это?»

«Я хорошо знала Андрея и всегда сразу чувствовала, когда у него начиналось новое увлечение. В такие периоды близость с ним была мне неприятна и я от нее уклонялась. Благодаря этому, когда появилась Саночка, я избежала эпидемии. Но я не посмела заявить об этом в открытую и добросовестно подверглась общим процедурам. Это было в последний раз, что я повела себя как член клана. Уход Саночки подействовал на меня, и я постепенно тоже отделилась, а потом и уехала».

«A до тех пор такое мусульманство вас устраивало?»

«Представьте, да. С одной стороны, я любила Андрея, с другой, у меня был сын, которому он был прекрасным отцом, с третьей, я не могла извлечь особого самоуважения из своих исследований по географической дистрибуции съедобных грибов. Да и было это все на заре такой туманной юности…»

«A с Юликом у вас что-нибудь было?»

«Мы дружили еще со школы и всегда были очень откровенны друг с другом. В каком-то смысле он был мне даже ближе Андрея, но ничего, как говорится, такого между нами не было».

«Действительно ли Римма, как она говорит, купила эту гадость? Может, она просто подцепила ее от кого-то еще, кто мог бы стать героем третьей серии?»

«Все может быть, конечно».

«Во всяком случае, история с подсадкой звучит слишком красиво, если здесь уместно это слово. Я, помнится, читал что-то подобное у Филипа Рота».

«Уверяю вас, что скорее Филипа Рота можно заподозрить в знакомстве с романами Риммы, чем наоборот».

«A что стало со всеми этими людьми, вы не знаете?»

«О тех, кто остался, не знаю ничего. Саночку тоже потеряла из виду. A с Юликом, как я говорила, я недавно встретилась. Он профессор в небольшом частном колледже и по совместительству – хозяин модной в их городке кондитерской в европейском духе».

«Пирожные?»

«Пирожные».

«A мне кажется, профессора не имеют права на постоянное совместительство».

«Вы правы, работать по совместительству разрешается не больше двух-трех месяцев в году. Но владеть можно чем угодно. Вот он и владеет, а работают другие».

«Вы с ним видитесь?»

«Очень редко. Но переписываемся и перезваниваемся почти постоянно. Я бы сказала, что у нас с ним своего рода идеальный брак на расстоянии, в полном соответствии с теперешним упором на безопасный секс».

«A вы кем работаете?»

«У меня посредническая контора по торговле грибами».

«Понятно. Что же вы хотели сказать вашей историей?»

«Я рассказала то, что было. Вы можете толковать ее, как хотите».

«Вы начали с сатиры на коллектив – но это не ново, а сатира на индивидуализм и подавно».

«A, может, это феминистская история? – раздались еще голоса. – Или притча о том, как бестолково мы все там жили? – Предлагаю такую мораль: спасение – в искусстве. – A у меня вывод поскромнее: слава богу, что живем там, где пирожные не делят, а оставляют недоеденными. – Да? Зато тут были бы не вошки, а AIDS!»

«Повторяю, господа, это просто случай из личной жизни».

На полпути к Тартару

Посадка была проведена оптимально. Профессор З. встал заблаговременно и был на вокзале еще до подачи состава. Он взял билет до конечной станции с удручающим названием «Автомобильные парки», рассчитал место остановки третьего вагона, обычно наименее набитого, и занял стратегичесную позицию позади остальных пассажиров. Особняком стоял только (или этот образ возник задним числом?) сутулый мальчик с деревянным ящиком, в крышке которого были проделаны отверстия, по-видимому, для вентиляции. Когда подошел поезд, профессор наперерез устремился к намеченным дверям и первым вошел в вагон. Он выбрал понравившееся ему купе и расположился у окна, но спиной к движению, чтобы не дуло. Народу практически не было; кажется, мимо него прошли мальчик с ящиком, симпатичная молодая дама и представительный мужчина в черепаховых очках с большим портфелем шагреневой кожи. Во всяком случае, купе профессора осталось пустым, и можно было бы сказать, что спешка была ни к чему, если бы не эстетическое удовлетворение от точно выполненной операции. К тому же могло и не повезти, на первый поезд часто бывает давка, да и неизвестно, что делается в других вагонах.

Профессор усмехнулся этой привычной аргументации – переездов он боялся с детства. «Лучше два пожара, чем один переезд», – говорили взрослые и призывали на помощь человека-который. Это понятие применялось ко всем сферам жизни; транспортным его олицетворением был Василий Васильевич, смуглый гигант, появлявшийся в критические моменты переездов на дачу и поездок на юг, чтобы взять на себя переговоры с шоферами и проводниками, упаковку, погрузку, занятие мест. Родственники будущего профессора были все как на подбор малорослые евреи с встревоженнными глазами, и широкой спиной человека-который они словно щитом заслонялись от жизненных передряг. Сам профессор рос довольно хилым ребенком, перенесшим полиомиэлит, но в последних классах школы подоспела акселерация, он вытянулся и окреп; однако и сегодня, при всей своей внешней уверенности, он не отказался бы от услуг человека-который. Но поскольку такого человека не было, надо было поворачиваться самому. Он и поворачивался, и когда это приносило желанные плоды, про себя гордился сознанием выдержанного экзамена.

Пожалуй, желанные плоды это сильно сказано – желанного в сегодняшней поездке было мало. В сущности, ее конечная цель представляла собой еще один экзамен; думать о ней не особенно хотелось, а еще меньше хотелось приехать и оказаться на месте. Профессору предстоял доклад по работе, которая сама по себе не вызывала сомнений, но выход с ней на публику был другое дело. Учитывая это, а также что в аудитории могла находиться коллега, с которой у него связывались все более серьезные намерения, профессор постарался расцветить изложение.

Начинал он издалека – с того места в «Хулио Хуренито», где великий провокатор призывает Ленина обрушиться на интеллигенцию, занятую ненужными народу вещами: «Поэты пишут стихи о мюридах и о черепахах Эпира, художники рисуют бороды и полоскательницы» и т. д. Профессор предлагал слушателям опознать «стихи о мюридах», а в ответ на их растерянное молчание раскрывал загадку сам. Мюрид обнаруживался в «Заместительнице» Пастернака: фотокарточка героини, ожив, несется, как ветер, как паровоз и как… мюрид!? Тут профессор углублялся в обсуждение фонетической переклички между словами «мюрид», «жмуря» и «пари», а также вероятности заимствования мюрида из «Хаджи Мурата» Толстого.

Разделавшись с мюридом, он переходил к «черепахе Эпира» из мандельштамовской «Пиерии». Он отмечал, что если Пастернак приводит в бешеное движение недавний момент и апеллирует к современному классику, то Мандельштам, наоборот, останавливает мгновение, предшествующее превращению черепахи в кифару древнегреческим поэтом Терпандром. Но в античной мифологии кифару создает не Терпандр, а Гермес, и потому основную часть доклада профессор посвящал тем структурным средствам, которыми Мандельштам оправдывает свою поэтическую вольность. Речь шла о сопоставлении «беспалости» черепахи с «сухими перстами» Терпандра и о созвучиях, связывающих певца с его инструментом: Пиерии – первый – Архипелага – перстенек – передушили – нерасторопна – черепаха – Эпираспящую – перевернет – Терпандра – перстов – предчувствуя. Профессор залюбовался стройностью аргументации, но усомнившись, что этой аллитерационной цепочкой он сможет приковать внимание слушателей, а главное, слушательниц, проклял тот час, когда решился вылезть из своей кабинетной скорлупы.

К счастью, поезд тащился еле-еле, останавливаясь, что называется, у каждого столба. Его медлительность подчеркивалась оживленным движением на автостраде, шедшей рядом с путями. Внимание профессора привлек серый «Ягуар», который, динамично маневрируя, опережал остальные машины. Когда он ненадолго поравнялся с профессором, тот успел рассмотреть за рулем господина с телефонной трубкой; видно было даже, как шевелятся губы, потом машина ушла вперед.

«Мало ему ехать и обгонять, – вырвалось у профессора, – он еще хочет держать руку на пульсе мира. Гомеровский эпос исключал параллельный монтаж: пока мы следим за данным героем, происходящее в других местах наглухо замирает. Поезд тем и хорош, что выключает тебя из жизни, обеспечивая надежное алиби, – подобно монастырю или, если угодно, браку, что, впрочем, одно и то же: недаром монахини называются невестами Христовыми. Время останавливается; любовь, ревность, соблазны честолюбия остаются за порогом, предоставляя человека его неторопливым медитациям. Как там в анекдоте? Жена должна была решать мелкие вопросы, а муж – крупные. Крупных вопросов не встретилось… Под укрытием брака человек как бы пережидает жизнь, чтобы уже можно было, наконец, умереть. Звучит довольно мрачно, но все зависит от точки зрения. В чем счастье? В том, чтобы испытать «все», то есть и бедность, болезни, унижения? Или в том, чтобы тебя пронесло мимо подводных рифов? И потом, это только говорится «все». Взять ту же любовь – ведь и она не что иное, как алиби, только с обратным знаком. Человек хватается за нее как за предлог для риска, как за справку об освобождении от повседневности. И смертью он загипнотизирован ничуть не меньше – готовится отчитаться перед собой на смертном одре, что жил, дескать, полной жизнью, времени не терял. A старится даже скорее, чем не живший, так что выходит баш на баш».

Придя к этому стоическому выводу, профессор поглядел в окно и увидел старого знакомого – владельца «Ягуара». Тот по-прежнему висел на телефоне, но почувствовав на себе взгляд профессора, затравленно посмотрел на него из своего аквариума. «Festina lente, тише едешь, дальше будешь», – злорадно телепатировал ему профессор. В другое время медлительность, будь то своя или чужая, бесила бы профессора. Но сегодня он охотно отключился, а вскоре и слегка задремал, зная, что приедет не раньше и не позже, чем суждено волей железнодорожных богов. Да и что может быть приятнее объективных задержек на пути к малопривлекательной цели – к зубному врачу, на конференцию, по матримониальным делам? Центр тяжести переносится с цели на самый маршрут, заоконное пространство скрадывается, стук колес баюкает, как ходики, и сквозь полусонное покачивание хочется только, чтобы сказка не кончалась…

Сон продолжался и даже сгустился, но в этом сгущении было что-то давящее. Не пробуждаясь, сознание профессора зарегистрировало знакомую боль в левой стороне шеи, сулившую полную иммобилизацию плечевого пояса, спины и таза. После недолгой бурной юности симптомы детской болезненности вернулись, хотя и в терпимой форме. Профессору представилось лицо врача, который в свое время с большой деликатностью диагностировал первый такой рецидив: «Наверно, вы неосторожно что-нибудь подняли…» Он тут же вспомнил, что? именно он поднял тогда настолько неосторожно, что на целый месяц лишил себя этих акробатических удовольствий, вспомнил и совет врача – побольше плавать. «Не надо плакать, надо плавать», – привычно продекламировалось где-то в глубине, и перед его взором проплыла большая морская черепаха. Черепаха была, конечно, из недавно виденного фильма, но что она делала здесь? Ответ нашелся с похвальной быстротой, хотя не особенно утешительный: морская черепаха наглядно свидетельствовала о совместимости плавания с бесповоротным отвердением спины, да, кажется, и передней части тела. «Толку от этих упражнений! – махнул рукой профессор. Стоит подумать о жирных грузчиках и почтальонах, чтобы навсегда распроститься с идеей похудения». (Он не был толст, но возраст напоминал о себе, заставляя следить за фигурой.)

Махать рукой, хотя бы и во сне, было, конечно, рискованно; но болезненной отдачи в шею не последовало. Однако от испуга, а также от непонятного покалывания в пятке, он очнулся, и с удивлением отметил, что в купе почти совсем темно. «Долго же я спал», – сказал он себе, хотел потянуться и – не смог. Конечности профессора шевелились вроде бы свободно, но туловище было с обеих сторон зажато неподвижным панцырем. «Ничего себе вступило», – щегольнул он емким русским эквивалентом всех этих радикулитов и ишиасов. – «Как же я буду сходить с поезда?» Следовало осторожно разогнуть шею, помассировать спину и попробовать встать. Профессор поднял голову, и тут оказалось, что в противоположном углу кто-то сидит. Присутствие постороннего (или посторонней? это могла быть та женщина!) вносило коррективы. Надо было, не меняя позы и ничем не выдавая себя, оценить ситуацию. Во-первых, расплывшийся силуэт вряд ли мог принадлежать привлекательной даме, а во-вторых… что-то подсказывало ему, что в купе никто не входил, и следовательно, безобразно расплющенная фигура напротив – не что иное, как его собственное отражение в дверном зеркале. Правда, геометрия купе как будто опровергала эту гипотезу, и не было ничего проще, чем окончательно развеять ее, подняв руку или повернув голову, но что если силуэт повторит его жесты?! Он вообразил себе этот пантомимический дуэт, и страх совершенно сковал его члены. Простого выхода из сложившейся ситуации не было; но не было и спешки. Можно было втянуть голову в плечи, подождать и поразмыслить о способах обойти препятствие.

И прежде всего – освоиться с предлагаемыми обстоятельствами. Если, судя по ряду признаков, он каким-то образом временно превратился в черепаху, то это могло иметь и положительные стороны. Начать с того, что черепахи отличаются живучестью и долголетием. В некоторых мифологиях черепаха – символ устойчивости, на ней держится мир. Прочный двусторонний панцырь (профессор с трудом удержался, чтобы не постукать себя ногтем по груди) исключает кафкианские гадости вроде яблока, пробивающего оболочку Грегора. Да и кто кинет в него яблоко? В его случае речь явно не идет о проблемах с отцом или начальством; его страхи скорее интимного свойства. И если уж он, так сказать, носит все свое с собою, то он вполне может навести порядок в собственном доме.