Текст книги "Царевна на троне"

Автор книги: Александр Красницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

XXIII
НА ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

нязь Голицын бесстрастно выслушал это сообщение, задевавшее его лично. На его лице словно маска была надета. Глаза, ещё недавно ласково смотревшие, теперь как в сталь одели свои взоры.

– Так, так! – проговорил он. – А что, Фёдор, узник жив?

– Полагаю, княже, что жив, – было ответом, – постоянно вижу, как ему пропитание носят и сам князь Иван Андреевич, нет-нет, да и спустится в погреб. По-моему, князь дорогой, выходит так, что побаивается Тараруй князя-то Агадар-Ковранского.

– Чего ему бояться-то? – вздохнул Голицын. – Кабы боялся, так давно бы извёл.

– За этим у Тараруя дело не станет, да, видно, нельзя извести-то. Вишь ты, разбойничал князь-то Василий Лукич… Слыхал ты, поди, про шайку головорезов, что на большой дороге засела и обозы купецкие грабила? Много их, таких-то шаек, развелось, а эта отчаяннее их всех была. Так вот князь Агадар-Ковранский этой шайкой и атаманствовал.

Голицын поморщился.

– И это прознал! – сказал он.

– Всё как есть, князь милостивый! – весело ответил Шакловитый. – Знаю я про всё, пожалуй больше, чем Тараруй знает; купецкого приказчика Петра я разыскал, так он мне всё рассказал. И знаешь, княже, повели ты мне ещё сказать то, что я думаю…

– Говори, Федя, – ласково сказал Голицын, – говори всё, что на душе есть… Ничего не бойся!

– Опять смуту Тараруй затевает – это верно узник-то мне сказал. С раскольниками он столкнулся… может, и впрямь задумал царём сесть… Со стрельцами он медовые разговоры ведёт, для стрелецких голов пированьица потайно устраивает. Только на Москву и московский сброд не надеется он; ведь в Москве-то ежели подлый народ и пойдёт за ним, так тогда лишь, когда смута разожжена будет. Пойдёт, чтобы богатеев пограбить. Вот и нужно Тарарую, чтобы кто-нибудь новый смуту разжёг. Тут ему от князя Агадара большая помога быть может. Знает князь Иван Андреевич, что князь Василий Лукич у большедорожных татей атаманствует, вот и думает, что придёт он со своей шайкой на Москву и гиль почнёт, а там раскольники подстанут, а на покрышку всего стрельцы явятся. Только ошибается он! Того он не ведает, что я знаю… У князя-то атамана с его шайкой распря вышла, мне и это приказчик Петруха поведал… Теперь-то князь Василий Лукич всё равно, как перст один.

Пока он говорил, князь Василий Васильевич уже закурил трубку с длинным чубуком, и ароматный дым стал расстилаться по небольшому покойчику.

– Поглядели бы, княже ласковый, – весело засмеялся Шакловитый, – те, кто на Москве в старой вере остался…

– Что бы тогда было? – остановился против него Голицын.

– Расчихались бы! – совершенно неожиданно докончил подьячий, не желая сказать то, что вертелось у него на языке.

Но Голицын понял, чего не досказывал Шакловитый.

– Вот то-то и есть! – заговорил он, словно обращаясь к самому себе. – Гиль устроить, государство великое потрясти – это не грех, а на такое дело, как куренье, все оглядят и все незамолимым грехом считают.

– Не все, княже, – перебил его Шакловитый, – такое теперь пошло, что разве одни младенцы-сосунки табаком не дымят. Из Кукуя табачного зелья, сколько хочешь, добыть можно и добывают…

Голицын рассеянно слушал, что говорит Фёдор Шакловитый.

– Опять смута, опять никому ненужная борьба, – говорил он, – а тут столько дела, столько великого государева дела! Ведь если бы выполнить его, всем бы, даже смутьянам самим, лучше жилось бы! Нет, не должен я уходить. Я должен порадеть о Руси православной, только для того и дано мне от Господа всё. Кому ещё радеть кроме меня? Некому! Всякий только о себе думает, а о государстве страдающем и мысли ни у кого нет… Фёдор!

– Что прикажешь, боярин-князь? – быстро вскочив с табурета, спросил Шакловитый.

Голицын подошёл к нему, положил ему на плечо руку и несколько мгновений в упор смотрел ему в глаза. Шакловитый, выдерживая этот упорный взгляд, не потуплял своего взора.

– Фёдор, – заговорил наконец Голицын, голосом, так и лившимся в душу, – страдает наше великое царство, Русь наша родимая страдает… Не дают нашему народу покоя злые вороги, а враги-нахвальщики стерегут наши беды, чтобы, вылучив пору, голыми руками нас забрать… И те вороги, которые внутри куда злее, чем те, что снаружи. Те далеко, а эти близко, вот тут, везде. С ними нужно бороться, не щадя живота своего… А кому бороться? Где люди? Их нет! Цари-малолетки, царевна-правительница… Да под силу ли ей бремя, под которым и Тишайший порой гнулся? Тогда оно будет под силу, когда она около себя преданных людей соберёт, таких преданных, чтобы живота своего не щадили ради её государского дела, чтобы и на розыске под пытками её врагов не выдали. Федя, тебя я приметил в такие люди царевнины. Хочешь, не ей, а Руси православной послужить, ни на какое жалованье не зарясь?.. Опасна служба, голова с плеч слететь может, но всё-таки тебя спрашиваю, хочешь послужить, Фёдор?

– Хочу, княже! – восторженно воскликнул Шакловитый, и на его глазах заблестели слёзы.

XXIV
ТАРАРУЕВ УЗНИК

ёдор Шакловитый ничего не утаил, рассказывая князю Голицыну про пленника князя Хованского.

Агадар-Ковранский, действительно, оказался в руках стрелецкого батьки и сидел, запертый в одном из погребов его московского дома.

Князь Иван Андреевич и в самом деле боялся передать его в судный приказ. Он всё ещё не мог уяснить себе, как мог этот неведомый ему человек очутиться столь близко от заезжего дома, где произошла его встреча с раскольничьим посланцем, и беспокоился, не была ли подслушана им их беседа.

У князя Хованского было тоже немало дошлых людей, преданных ему за его "ласку", за подачки, на которые Тараруй был щедр всегда, когда ему нужно было чего-нибудь добиться. Ему скоро стало известно, кто такой его пленник, и эти сведения в самом деле окрылили его. Шакловитый был прав, когда высказывал предположение, что Тараруй хочет ввести в затеваемую им смуту новый элемент, доселе отсутствовавший, а именно: "народ". Но вместе с тем подьячий ошибался относительно того, на что это было нужно князю Хованскому. Тараруй просто рассчитал, что если бы смута не удалась, то её возникновение всегда можно было бы свалить на "злых людей" – на татей большедорожных, и таким путём даже и при неудаче сухим и чистым из мутной воды выйти.

Однако, князь Иван Андреевич Хованский при всей своей дерзости, при всём своём несомненном уме, не был психологом. Хотя у него были на руках подробнейшие справки об Агадар-Ковранском, он не понял существа этой неукротимой натуры и при своих начальных переговорах прибег к обычной своей тактике: к запугиванию, то есть к тому, что как раз нисколько не действовало на князя Василия Лукича. Чем больше он грозил своему пленнику, тем злее тот над ним надсмехался, тем громче хохотал над ним.

Злобный, мстительный Тараруй терял голову, не только не зная, что ему делать, но не понимая, в какую игру затеял играть с ним пленник… Князь Агадар-Ковранский своими дерзостями и пылкими наскоками, положительно, сбивал его с толку.

– А-а, воронья снедь, – рычал князь Василий Лукич на Тараруя, когда тот, явившись к нему в погреб, заявил, что ему всё известно: и кто такой его пленник, и какие за ним провинности числятся, – прознали-таки?.. Ну, да мне всё равно! Знайте, знайте! По крайней мере на виселице умными казаться будете.

Свои слова он сопровождал злобным, гогочущим смехом, всегда смущавшим Тараруя. Князь Хованский привык, чтобы люди, к своему несчастью попадавшие в его руки, унижались пред ним, ползали у его ног на коленях, умоляли его о пощаде… О, с ними Тараруй знал, как себя вести! С ними, с этими жалкими червями, он был надменен, дерзок, беспощаден, но тут, слыша сам обиды и дерзости, он терялся и невольно притихал.

– Полно тебе, князь Василий Лукич, грозить-то, – ответил он на дерзкую выходку Агадар-Ковранского, – не страшна твоя гроза в погребе-то! – и прибавил, желая смутить узника: – ты вот лучше скажи мне, как ты разбойничал-то?

– Ежели с московскими боярами сравнивать, – загрохотал злобным хохотом Василий Лукич, – так я, разбойник больше дорожный, кротким агнцем был! Мы, разбойные люди, – телята кроткие, а волки-стервятники – вы, бояре… И за что только и нас, и вас одним и тем же жалуют: двумя столбами с перекладиной?

Опять этот сарказм смутил Хованского, смутил до того, что он даже не знал, что ответить. Ему всё казалось, что человек, попавший в его полную власть, не мог бы говорить так, если бы не чувствовал за собой чьей-либо поддержки, обеспечивавшей ему полную безопасность.

– А ну тебя, князь! – беспомощно махнул рукой Тараруй. – Тебя верно и не переговоришь… Тебе слово скажешь, а ты в ответ десять… Давай лучше по-хорошему…

– Давай по-хорошему! – согласился Агадар-Ковранский. – Да и чего нам в добре не быть? Ведь одинакие мы: ты – боярин именитый, а я – разбойник придорожный, одного, значит, поля ягода…

– Полно, – перебил его Тараруй, – надоел!.. Ну, одинакие, так одинакие, одного поля ягода, так одного, – цинично признался он, – ежели так, то и помнить мы должны: слыхал, поди, рука руку моет?..

– Слыхал… Что же из того?

– А вот что. Хочешь этот погреб на хоромы сменить? Хочешь, чтобы все твои художества навсегда забыты были? Хочешь, чтобы всё твоё именьишко, за государя взятое, назад к тебе пошло? Мало этого, хочешь важным боярином стать… думским, что ли? Оно и роду твоему княжескому подстать совсем!

– Ну, ну, говори, что дальше, – грубо перебил Тараруя князь Василий, – по всему вижу, хочешь ты меня, разбойника, к себе в учителя взять… Брось лисить: не тебе у меня, а мне у тебя разбойному делу учиться нужно!

Князь Хованский пропустил мимо ушей эту новую дерзость своего пленника и продолжал прежним миролюбивым тоном:

– И мало для этого служить нужно: всего только пособрать бы тебе твоих молодцов да на площадь выдти с ними, погорланить малость…

– Или гиль опять? – быстро спросил Агадар-Ковранский.

– Гиль не гиль, – ответил Тараруй, – а народ православный своей святой правды искать собирается. Знаешь, поди, сам: цари-то – малолетки, а за них государевым делом баба, сестра их, правит… Нешто это полагается? Царь-то всякий, поди, по образу и подобию Божию, аки Адам сотворён, а всякая баба из ребра, что кочерыжка… Кочан на ней должен быть, так не Ваське же Голицыну кочаном стать?.. Не желают этого православные, и вот ты правде Божьей послужи со своими молодцами, а послуги твои втуне не останутся: зело добрая награда тебе будет.

XXV
ТАИНСТВЕННЫЙ ПРИСЫЛ

жидая ответа, князь Иван Андреевич, поглаживая бороду, лукаво смотрел на Агадар-Ковранского. Он не сомневался, что ответ будет утвердительный, и думал:

"Ага, попался-таки, парень! Пред добычей-то никогда ворон ворону глаз не выклюет… Вот после, когда добычу делить придётся, так другое дело, а теперь… Да и что мне тебя в погребе гноить, ежели ты мне службу сослужить можешь? А погреб к тому же мне для хозяйства нужен; осень скоро – с деревенских огородов всякую всячину повезут, а тут держи тебя. После-то погреба не понадобится, прямо тебя, друга милого, в сырую землю упрячу"…

На лице князя Василия Лукича заметно отражалось волнение.

– Ну, что же, родной? – заторопил его Хованский, – какой твой ответ будет?.. Вижу, что согласен ты…

– Нет, погоди, князь Иван Андреевич, – так и встрепенулся князь Агадар-Ковранский, – дай мне хотя до утра пораздумать.

– Чего раздумывать-то, сокол мой ясный?

– Нужно… Не всё ты знаешь! Ведь я своих молодцов растерял; повздорили мы промеж себя малость…

– Эка, велика беда! – перебил его Хованский. – Хочешь, так я тебе под начало сколько угодно молодцов дам… Твоим-то уж ни в чём не уступят: злы, как псы цепные, и в разбойном деле куда как искусны…

– Твоей, что ли, выучки? – пренебрежительно кинул ему Агадар-Ковранский.

– Вот именно! – залился смехом стрелецкий батька. – Ну, что ж, милый, по рукам да и в баню?

– Нет, поразмыслить хочу, – упёрся Василий Лукич, – а что и сулить, ежели ничего я сделать не сумею и не смогу… Молодцы-то мои, видно, к себе меня в атаманы опять хотят… Силой в своё становище тащили, да твои сорванцы им помешали…

– Ну, что же поделать, ежели так вышло? Кто такое дело знать мог? – поднялся со скамьи князь Иван. – Так и быть, милый, подумай до утра, ежели тебе того так хочется… До утра недолго. А чтобы тебе думать не скучно было, так я тебе французского винца пошлю… Выпей, вкусное вино-то, я за ним на Кукуй-слободу к купцу Монсову посылаю и нарочно по малости беру, а то у нас, на Москве, его беречь не умеют… Подумай, подумай, друг сердечный; ежели надумаешь народу православному послужить, за мной пошли, а не надумаешь – и посылать не нужно… Я тут своих людишек сам пришлю; нечего и погреб понапрасну занимать, он мне под овощи куда как нужен! – закончил разговор угрозою князь Хованский.

На этот раз узник не разразился, как прежде, злым хохотом, не отпустил вслед уходившему обычной дерзости. Теперь он был всецело погружен в свои думы, и весь остальной мир как бы перестал существовать для него.

Холоп, принёсший князю Агадару объёмистый кубок вина и блюдо всякой снеди, очевидно, со стола самого князя Ивана Андреевича, застал его расхаживающим большими шагами из угла в угол. Василий Лукич словно не заметил вошедшего и обратил на него внимание только тогда, когда тот умышленно громко кашлянул.

– Ты чего? – накинулся князь на холопа. – Пошёл вон!

– Я… я-то ничего, – забормотал тот, – а вот Фёдор Леонтьев…

– Какой Фёдор Леонтьев?

– Шакловитый… подьячий… так он… сказать твоей милости велел, что ежели пить будешь, так поболтай посильнее… Тогда оно вкуснее станет… А я что? Мне ничего не надо…

– Ну, и пошёл вон! – даже замахнулся на холопа князь Василий Лукич.

Холоп исчез, а князь Агадар-Ковранский опять остался один со своими думами, овладевшими им после ухода Тараруя.

– Ловко придумано, куда как ловко! – словно отвечая самому себе, воскликнул он, – ай, да Тараруй! На что другое, а на всякое низкое дело взять его… Хочет, чтобы народ смуту поднял… Потом раскольники пристанут, а там его стрельцы всё повершат… Чего ловче! В смуте всякое бывает: ненароком можно и в кого не хочешь нож всадить… А в самом деле, правду я говорил, что разбойникам у вельмож царских разбою-то учиться следует!

И вдруг, когда так подумал князь Василий, словно кто-то неведомый щипнул его за самое сердце. Никогда этого раньше не бывало; никогда, с той самой поры, когда он, князь Василий, потайно свою ненаглядную Ганночку увидел, не знало его сердце жалости, а тут вдруг опять заговорило. Вспомнилась князю-разбойнику тихая обителька на берегу лесного озера с её ветхими, давно покинувшими мир стариками, вспомнилось, как они приняли его, болящего, обеспамятевшего, зная, что за зверь он лютый был, и вдруг этому неукротимому, полному всегда кипящей злобы человеку, стало жалко этого приюта мира и любви, до боли в неукротимом сердце жалко стало… А тут распалённое воображение представило ему пылающую смутой Москву. Вот где разгуляться есть, вот где есть чем потешить сердце богатырское, руки поразмять… Хорошо! Эх, пропадай всё! Хоть день, да мой…

В горле Василия Лукича пересохло, и он, подойдя к столу, взял кубок с присланным от Хованского вином. Тут ему припомнился несвязный лепет холопа.

Инстинктивно последовав странному совету, князь Василий сильно потряс кубок, и сейчас же послышались какие-то звуки, словно металл ударялся о металл.

– Это что? – так и вспыхнул князь, и, забывая о жажде, повернул кубок вверх дном.

Вино вылилось, но вместе с ним на каменный пол упал, сильно звякнув при падении, большой ключ.

Не помня себя, Агадар-Ковранский схватил его, отёр и несколько мгновений смотрел то на него, то на дверь. Потом с искажённым от волнения лицом он кинулся к двери, вложил ключ в замочную скважину и повернул его. Дверь отворилась, князь Василий увидал полутёмный коридор, но стражи в нём не было…

– Так вот как? – тихо проговорил он. – Знать, судьба… Э-эй, Тараруй, не удалось тебе меня в кабалу взять!

XXVI
ПРЕД РОКОВОЙ ВСПЫШКОЙ

е раз приходилось Москве переживать бурные гили, не раз все её предкремлёвские улочки и площади заливало живое, бурлящее море, но никогда ещё столь долго не затягивалась смута. Бывало, гили вспыхивали и унимались, как вспыхивает и угасает всякое случайное пламя. Но на этот раз было не то: начиналась затяжная смута.

Московские люди притихли, попрятались подальше; им было хорошо ведомо, что смута коснётся прежде всего их и им прежде всего придётся поплатиться и своими именьишками, а не то и своей жизнью.

Князь Хованский ликовал. Он был вполне уверен в благополучном исходе своего предприятия. Всё, казалось, говорило за его успех. Стрельцы восторженно принимали своего "батьку", когда он, так сказать, гипнотизировал их, наезжая то в одну, то в другую из слобод для беседы. Из внутренних городов приходили от верных людей, вожаков-раскольников, вести, что ежели только Москва начнёт, то они на местах не отстанут.

Всё это так вскружило голову Хованскому, что о предстоящем захвате молодых царей, а затем и о своей женитьбе на царевне-правительнице он говорил уже, как о совершившемся факте.

– Ты, Андрей, свою-то царевну береги, – лукаво подмигивая, сказал он сыну, – она у тебя хоть и перестарок, – намекнул он на уже решённый им брак князя Андрея с царевной Екатериной Алексеевной, – а девка в соку, по красивости-то и моей Софьюшке мало в чём уступит… Притом же тихая, не то, что сестрицы Mapфинька или Марьюшка, а о Софьюшке-правительнице и говорить нечего…

Князь Андрей кисловато улыбнулся: с одной стороны, ему не верилось, что природная царевна станет его женой, с другой – он завидовал отцу, не желая его смерти, чтобы занять московский престол.

– Эх, – ответил он, – кажись, чтобы старшая сестра у младшей дочерью стала, того и в зарубежных царствах не было!

Князь Андрей, профессиональный юрист, ещё ничего не достигнув, уже подыскивал основание к тому, чтобы столкнуть отца, когда тот заберётся на престол, и занять его место. Однако, упоенный заранее восторгом старик не обращал внимания на отдалённые намёки сына.

У князя Ивана Андреевича был ещё младший сын – князь Иван. Это был буйный молодец, гуляка, безобразник. Отец уже давно махнул на него рукою: старику Хованскому думалось, что на этого сына он надеяться не может: "больно ветра много в голове", тогда как спокойный, рассудительный, до тонкости знавший все законы Андрей Иванович казался ему самым подходящим в хитросплетённой интриге, которая должна была их обоих привести к престолу и возвести на него.

Уверенный в преданности стрельцов Тараруй всё-таки несколько побаивался одного стрелецкого полка, не выказывавшего ему своих восторгов и безучастно относившегося ко всяческим его заигрываниям.

Это был стрелецкий стремянный полк, особенно часто вызываемый для караулов в Большой дворец. Этот полк пользовался большим вниманием царевны-правительницы, часто видел обоих царей и казался старому интригану ненадёжным.

"Надобно удалить его, – размышлял князь Иван Андреевич, – а то одна ложка дёгтю весь мёд испортить может… Вон и бутырские солдаты неведомо ещё на чьей стороне будут".

В самом деле, в слободе Бутырке, у заставы, где были поселены гарнизоны солдат бутырского полка, положение было довольно неопределённо. Солдаты были совсем новым войском, большинство их было взято из московских семей. Они знали, что при смуте прежде всего пострадают их родные, и потому далеко не были проникнуты желанием помочь в беспорядках стрельцам. Эти же последние были для Москвы чужаками: московских уроженцев среди них было немного; большинство составляли астраханские стрельцы и вообще уроженцы Поволжья. Все они были закоренелыми раскольниками, и на них-то была у князя Хованского самая твёрдая надежда.

В своём упоении князь Иван Андреевич даже особого внимания не обратил на побег князя Агадар-Ковранского из его погреба. Когда Хованские подсчитали свои наличные силы, для него сразу стало ясным, что при таком их количестве можно обойтись и "без народа", а стало быть, и вожака для гилевщиков было уже не нужно.

– Пусть его! – решил князь Хованский, когда ему доложили, что пленник неизвестно как убежал. – Далеко не уйдёт, тут на Москве трепаться будет… Найдётся – повешу на первом заборе, вот и вся недолга!

Он даже не назначил расследования о том, как удалось бежать пленнику: не до того было, – все его мысли были заняты предстоявшим "великим действом".

А начало этого великого действа было назначено на 19 августа 1683 года, когда по Москве из Успенского собора в Донской монастырь совершался крестный ход в память избавления от нашествия татар-крымцев при царе Фёдоре Иоанновиче.

Обыкновенно, этот крестный ход совершался с особенной пышностью. За ним всегда следовал сам царь, нёсший крест. Тут должны были идти оба царя, и у Хованского был план произвести беспорядок во время пути к монастырю и захватить под предлогом "верного обережения" обоих царей – Ивана и Петра, – оставив, однако, на свободе их сестру-правительницу.