Текст книги "Царевна на троне"

Автор книги: Александр Красницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

XI
ТАРАРУЙ

отя князь Василий и жил в полном отдалении от Москвы и её кровавых дел того года, но всё-таки слухи о стрелецких бесчинствах доходили и до него. Он знал о кровавой московской гили в мае 1682 года и о том, как Хованский, опираясь на буйных стрельцов, заставил возвести на престол обоих царей – Иоанна и Петра. Знал он и о собеседованиях Никиты Пустосвята, закончившихся для раскольников, которых поддерживал всё тот же Хованский, далеко не так, как ожидали они. Теперь он понял, что затевается новая смута и что уже раз оборвавшийся в каких-то своих надеждах князь Иван Андреевич начинает снова «дьяволить», выставляя раскольников вперёд для зачатия беспорядков.

Это нисколько не касалось князя Агадара, но тем не менее словно какая-то сила направляла его подслушивать эту беседу.

Старик-раскольник ответил на сразу. Очевидно он хотел пообдумать слова своего ответа, прежде чем произнести их.

– Так, – заговорил он. – И я вот тоже по малоумию своему думаю, что не одна только чёрная мразь осталась на святой Руси православной, есть кому и постоять за родную землю, всяческими новшествами угнетаемую. Но в то же время думаю, что прав и князь Иван, говоря, что ни на Милославских, ни на Стрешневых, а тем паче на Нарышкиных полагаться нельзя. Но на кого же тогда надеяться нам, от богоотступника Никона угнетённым? Кто может восстановить староотеческую веру и поберечь народ православный от растления всяческого, геенну огненную ему готовящего? Где найти мужа доблестного, с душою, в отеческой вере укреплённой? Кто поведёт народ на богопротивных отступников, иконопочитания отметающих и табачным зельем дымящих? За кем может последовать народ? Кто столь могущественен, что может заставить идти за собой и ленивых?

– Да, да, кто? – воскликнул Хованский, в упор смотря на своего собеседника.

Ответ последнего был для него чрезвычайно важен. Это свидание было отнюдь не случайное, и ради него Хованский даже потрудился приехать из Москвы. Старик-раскольник тоже явился сюда уполномоченным от старообрядцев из глубины России. Неудача, постигшая Никиту Пустосвята, на которого так надеялись оставшиеся в старой вере, его казнь, грозный оклик царевны-правительницы на раскольников, которых она со свойственной ей энергией назвала возмутителями пред всем царством, а главное, полное равнодушие народа к догматическим спорам в Грановитой палате пошатнули дело возвращения к старой – дониконовской – вере, но не образумили вождей раскола. Впрочем, в это же время раскольничье движение уже выродилось и потеряло прежний свой религиозный характер, которым оно было ещё недавно столь сильно. Не стало фанатиков в роде Аввакума, боярыни Морозовой; пошла мелкая акулья стая, для которой смута являлась средством устраивать свои делишки.

Пользовались раскольничьим движением и Милославские, а теперь его стремился захватить в свои руки почти всемогущий Хованский. Старик-раскольник прекрасно понимал, что этому старому развратнику, для которого на свете ничего не было святого, совершенно всё равно, как будет молиться народ – по-гречески, по-ляхски или по-лютерански. Он прекрасно понимал, куда гнул старый князь, говоря, что нет в Москве людей, и что значили речи его сына, указывавшего только на заслуги своего отца и промолчавшего о том, что князь Иван потерпел страшное поражение около Ляхович в битве с Сапетою Чернецким, и что в следующем после этого году его свыше двадцатитысячный отряд был совершенно уничтожен польским полководцем Жеромским, что и было причиною отозвания Хованского из Пскова и позорного в его положении назначения ведать ямской приказ. Но, слушая эти речи, старик не возражал и не пополнял их, ожидая, не будет ли сказано чего-нибудь такого, что раскрыло бы ему замыслы могущественного интригана. Однако, Хованский довольно ловко создал положение, при котором раскольничий посол так или иначе, а должен был высказаться.

– Ты спрашиваешь кто, княже? – медленно заговорил старик. – Да кто же таким доблестным мужем может быть, кроме тебя?

Тараруй, не будучи в силах сдержать свою радость, усмехнулся. Сказано было то самое слово, которое он уже столько времени выжимал у раскольничьего посла. Однако, он, продолжая играть комедию, произнёс:

– Куда уж мне. Вон перестала меня и слушать правительница. Не уберёг я главы старца Никиты…

– А скольким ты, батюшка, зато головы спас? Вспомни отца Сергия да садовника Никиту Борисова с товарищами! Разве не тебе они своими головами должны?

– Да, – ответил князь Иван. – Сберёг я их, только уж и сам не знаю, как это вышло. Да навлёк я тем на себя патриарший гнев. Дюже гневается на меня Иоаким-то, лютым зверем смотрит, когда встречаемся.

– Нет, княже, – перебил его старик, – что скромен ты – это похвально, а только напрасно ты умаляешь своё могущество. Мы-то знаем его, рассказывать о нём не надобно, а потому мы и надеемся на тебя. Послужи же вере отеческой, послужи земле родной, а мы тебя не выдадим. Бог наградит тебя на небе за труды твои, а на земле будешь ты возвеличен пред всеми. Будешь поставлен превыше всех в народе, и в том тебе моё слово порукою. Знаешь ведь, поди: не от себя я говорю, весь народ за тебя встанет, если мы того захотим.

Он пристально смотрел на Тараруя и приметил, что в его глазах отразился некоторый испуг.

И в самом деле, слушая раскольничьего гонца, стрелецкий батька тревожно думал:

"Неужто пронюхали они, куда гну-то я? Ведь ежели так, то торговаться немало придётся. Столько заломят окаянные, что хоть всё дело брось".

XII
МЕЧТЫ ТАРАРУЯ

обеседники-заговорщики повели между собою разговор шёпотом.

Князю Агадар-Ковранскому уже наскучило его подслушивание. Когда же в шёпоте двух стариков ничего нельзя было разобрать, подслушивание и подсматривание окончательно потеряли для него всякий интерес, но его словно что удерживало у двери…

Однако князь Хованский и раскольник шептались недолго.

– Вот что, княже милостивый, – полным голосом, громко заговорил раскольничий посланец: – видно, пива с тобой не сваришь, споришь только. И оттого не сваришь, что всё-то ты, как лиса, виляешь. Небось знаешь, как лиса от гончих увёртывается? В сторону кидается, кружить начинает, след свой заметает. Так вот и ты, хотя никаких гончих нет и в помине. Брось лисить, давай напрямки говорить…

– Тише ты, старче, тише! – заметался испуганный Хованский. – Разве о таких делах громко говорят?

– Некому нас здесь слушать-то! – уже грубо прервал его старик. – А потайно что за беседа по делу важному? С уха на ухо потайность для бабьих сплетен надобна, а не для зрелых мужей, когда они о великих делах говорят. Говорю, брось, пойдём в открытую! Нам что нужно? Нужно нам, чтобы старая святоотеческая вера над еретическим никонианством восторжествовала. Для чего нужно? А для того, чтобы народ в нашем государстве Господу был угоден, чтобы не было двоеверия. Что уж и за народ о двух верах!.. Кто нам в таком деле восстановления отеческой веры помочь может?

– Батюшка! – произнёс Андрей Иванович, вставая со скамьи, – вы уже тут говорите, а я на двор выйду, что-то голова разболелась!

– Что ж, иди, нытик! – неприязненно посмотрел на сына Хованский, недовольный тем, что он перебил речь раскольничьего посланца, и, когда князь Андрей вышел, обращаясь к последнему, сказал: – ну-ка, ну-ка, говори, что дальше, я послушаю…

– Что бишь? – вернулся к прежней теме старик. – Да, кто нам в нашем деле поможет? Да кто же, как не ты, княже! Ты и удал, и смекалист, и государево дело править знаешь; на тебя и стрельцы чуть не молятся, пойдут они за тобой на любой рожон, как уже не раз ходили. Так, князь Иван Андреевич, али нет?..

– О-ох, уж и не знаю, – вздохнул Тараруй. – Ну, скажем, что так. Что теперь ещё скажешь?

– А скажу я теперь вот что, напрямки скажу, без утайки. Всё то, что я сказал, ты и без меня и знал, и знаешь, и напредки ты обдумал, из-за чего стараться будешь, если с нами сойдёшься.

– А из-за чего? – вызывающе крикнул Тараруй и даже подбоченился при этом. – Из-за чего? Ну-ка, скажи!

Раскольничий посол пристально посмотрел на него и усмехнулся.

– Мономаховы шапку да бармы добывать собрался, ежели не для самого себя, так для сынишки своего Андрюшки, – медленно вычеканивая слова, произнёс он. – Вот из-за чего и старания твои будут.

– Молчи, молчи! – залепетал, отшатнувшись в испуге, Тараруй. – Что ты? с чего взял?..

– Да ладно, – засмеялся старик-раскольник, – чего уж тут? Видишь, знаем, куда ты метишь. Спервоначалу ты размыслил своего Андрюшку на какой-либо из царевен женить. Много ведь их после Тишайшего осталось!.. Женил бы ты Андрея, а стрельцы горланством своим его на престол посадили бы, и стал бы он, телепень-то твой, царём-государем, а ты – царским отцом, в роде Филарета Никитича. Ну, так или нет? Правду я говорю?

– Так, – чуть слышно ответил Тараруй, подавленный таким разоблачением своих сокровеннейших планов, – не отпираюсь, так…

– Ещё бы не так! – усмехнулся старик. – Понадумав такое, ты и о себе вспомнил. Сын-то сыном, да и батька хоть куда. Борода-то у тебя сивая, а хоть сейчас под венец брачный, благо невеста подходящая есть. Думаешь, не знаем кто? Знаем: царевна Софья Алексеевна, правительница-то наша.

– Да что ты, что ты! – сделал Хованский слабую попытку опровергнуть новые разоблачения, бившие его, как обухом по затылку. – Нешто может такое статься, чтобы царевна за меня пошла?..

– Она-то? Ишь простачек какой! – засмеялся не то злобно, не то дерзко старик. – Да ежели бы только Ваську Голицына изжить – оберегателя-то! – так не в монастырь же ей идти. Она – баба в соку, и такой супруг, как ты, ей совсем под стать. Царей-то-малолеток, Ивана и Петра, тоже изжить можно. Что в них проку? Иван – недоумок, а нарышкинец – да ежели он вырастет, сам всем на плечи сядет, сам ты сказал. Пусть поднимется малость, так такие, как ты, ползать пред ним будут…

– Ну, уж ты! – огрызнулся Иван Андреевич.

– Чего? – взглянул на него старик, – дело говорю. Голицына по-боку, царей изжить, и станешь царём ты – ты, Тараруй, поляками битый…

Раскольничий посланец остановился и испытующе смотрел на Хованского. Тот сидел, словно придавленный, Он никак не ожидал, чтобы люди, которых он хотел сделать орудием своих замыслов, уже проникли в его сокровенные мечты.

– Мы, – закончил свою речь старик-раскольник, – от помощи в твоих делах не прочь. Такой, как ты, для нас совсем подходящим на престоле будет. Взберёшься ли ты сам на него, царёвым ли отцом станешь, крепко мы тебя в руках держать будем. Так в ежовых рукавицах зажмём, что без нас вздохнуть не сможешь, не только что помыслить. А будет через то, – восторженно выкрикнул старик, – святоотеческой веры восстановление!

XIII
НОВАЯ ОПАСНОСТЬ

сё то, что услышал князь Василий, поразило ужасом даже его закалённую душу.

Ведь ещё так недавно была кровавая, безобразная смута, устроенная раскольниками, поддержанная буйными стрельцами-преторианцами. Вот этот же самый Тараруй верховодил смутьянами. Сила была на его стороне; что он хотел тогда, то и делал. Теперь поднималась новая смута; снова должно было произойти потрясение государства, и ради чего? Да ради того только, что проклятый Тараруй, пьяница и развратник, возомнил о себе, что он достоин воссесть на царский престол.

Последнее сильно задевало Агадар-Ковранского. Между ним и Хованским решительно ничего не было, никакого зла; они даже не знали друг друга. Вряд ли когда Хованский даже слыхал о князе Василии, но именно это самое и разжигало злобу в князе Василии против могущественного "стрельцового батьки".

"Постой же ты, Тараруй окаянный! – думал князь, – вот я покажу тебе, как на царское здоровье злоумышлять!.. Видно, и в самом деле есть Бог, ежели Он меня сюда нанёс, и я про все ваши замыслы прознал"…

Он потихоньку, крадучись отошёл от двери. Последние слова, слышанные им, были: "август"… "крестный ход"… "чтобы к новому году всё покончено было"…

Злобствуя на Тараруя, князь Василий невольно натолкнулся на мысль, что предстоящая смута доставит ему полную возможность потешить свою злобу, свою буйную натуру. Он уже решил пойти против Тараруя, сокрушить все его замыслы, разбить все его планы. Как это могло бы удаться ему, князь Василий не знал, да пока и не думал об этом. Им владело желание, и он всецело отдавался ему.

Он очутился около окна. Было порядочно темно, но князь уже не раз бывал в этой горенке и прежде; он знал, что за окнами находится конюший двор, а через него можно выбраться и на большую дорогу.

Смело подняв окно, он очутился одним прыжком за подоконником. На дворике всё было тихо, изредка доносилось фырканье лошадей в конюшне. Князь Василий осторожно, не производя шума, обогнул надворные строения, подошёл к дверце, которая, как он знал, ведёт в хозяйские горенки, и только что хотел постучаться, как пред ним вдруг, словно из-под земли, выросли две человеческие фигуры.

– Постой-ка, добрый молодец, – услышал он грубоватый мужской голос, – давно мы за тобой приглядываем, видели, как ты и из окошка выпрыгивал. Дай на тебя поглядеть, что ты за птица такая!..

Князь Василий не ожидал этого. Он схватился было за пояс, но свой нож он оставил в покое, где спал, и потому теперь был безоружен, а его противники, которых уже стало пятеро, все очевидно были хорошо вооружены.

– Пустите меня! – рванулся он, – как вы смеете держать меня? Вот я вас…

В ответ ему тихо засмеялись.

– Ну, так и есть. Он самый! – раздались тихие голоса. – Попался-таки. Уж теперь-то не уйдёшь!

Лёгкая дрожь пробежала по всему телу князя. Он по голосам узнал теперь, что пред ним разбойники из его недавней шайки. Искали ли они атамана, или нет, или просто случайно натолкнулись на него, забравшись сюда, на заезжий двор своего сообщника, – этого князь Василий, конечно, не знал, но по злорадству, какое слышалось в этих голосах, он чувствовал, что ему грозит большая опасность.

– Братцы! – взмолился он, прикидываясь испуганным. – Да что же вы? Да разве я вам зло какое сделал?

– Ага, узнал-таки! – тихо ответили ему. – А о том, что сделал, потом все вместях поговорим.

– Бери его, ребята! – раздался новый, незнакомый князю-атаману голос. – Ещё переполошит он всех. Бери его!

Князь Василий почувствовал, что ему накинули на голову какую-то большую ткань. Он хотел крикнуть, но его голос был совершенно заглушён. Несколько рук схватило его так крепко, что он не в состоянии был повернуться. Потом его опутали верёвками и быстро понесли куда-то. Несли на руках; князь Василий и не думал сопротивляться. В его голове само собою создался смелый план.

А в горнице заезжего двора Тараруй всё ещё продолжал свою потайную беседу с раскольничьим посланцем.

– Хоть и не думал я никогда того, что ты мне, отче, сейчас изъяснил, – льстиво и вкрадчиво сказал он, – а вижу, что ежели служить святому делу, так до конца служить надобно. Может быть, так-то и лучше выйдет. Ведь правительница тоже в сторону всяческих новшеств гнёт; не надёжна она для отеческой веры, ох, как ненадёжна! Не столп она её и даже не подпорочка. А ежели нарышкинец вырастет, ещё хуже будет. Стало быть, нужно, чтобы был у отеческой веры такой столп, которым она прочно держалась бы.

– Вот ты и будь таким столпом, княже! – поддержал его старик. – Тебе мы верим, хотя и ты – такой столп, что много ещё к нему подпорок надобно! Так по рукам, что ли?

– По рукам! – согласился Хованский, лицо которого так и сияло, – значит, к новолетью и всё у нас по-старому будет…

– Дай Бог! Только, чтобы уже на этот раз верно всё было, не так, как в прошлый раз. Шума сколько хочешь, а дела ничего.

Хованский только улыбнулся.

– А теперь и силы подкрепить можно! – сказал он.

XIV
ДВА БРАТА

 пышных палатах князя Василия Голицына стояла невообразимая толчея. По всем покоям суетились многочисленные слуги, собирая со стен роскошные персидские ковры, укутывая мебель в чехлы, упаковывая в наполненные сеном ящики статуи и различные скульптуры, навезённые из-за рубежа. Похоже было, что хозяин этих роскошных, но совсем не на русский лад обставленных палат, собирался надолго в отъезд и брал с собой всё то, что ему было так или иначе дорого.

Так оно было и на самом деле. Князь Василий Васильевич Голицын отъезжал из Москвы со всей своей семьёй, отъезжал спешно. Никто не знал и не ведал причины этой спешности, но отъезд Голицына задевал интересы многих.

Князь Василий Васильевич был не единственным среди московской знати, жившим уже на иной, близкий к зарубежному, лад. Он, не стесняясь, выставлял те новшества, которые перенял в свою жизнь от Запада. Слуги в его доме были одеты одни по-польски, а другие на парижский лад. На кухне у него были повара, выписанные из Парижа, а так как они готовили куда вкуснее московских поваров, то на интимные пиры к Голицыну любили ездить московские знатные люди, которые были помоложе и для которых отступление от дедовщины не считалось грехом. Бывали у Голицына и старики, но это стало случаться лишь в последнее время, когда на высоте царского престола очутилась могучая царевна Софья.

Действительно, Голицын собирался в отъезд из Москвы, и никто пока не знал, какая его муха на то укусила.

Москва только что успокоилась от раскольничьих и старообрядческих безобразий, унятых не столько вооружённою силой, сколько находчивостью и поистине царским могуществом царевны Софьи. На Красной площади ещё стоял стрелецкий столб, напоминавший всем и каждому, что пока стрельцы являются истинными владыками Москвы, а их батько Хованский и самой царевне-правительнице, и даже самим царям, на престол венчанным, указать всё, что угодно, может. Конечно тем, кто был родовит, такое положение далеко не нравилось, могуществом обоих Хованских знать тяготилась и не добром поминала Милославских, которые разожгли эту смуту, и, дав возможность стрельцам почувствовать своё могущество, тем самым вывели на высоту Тараруя и его сына.

Пока в доме шли переполох и суета, князь Василий Васильевич в глубокой задумчивости сидел в своём кабинете у письменного стола, в изобилии обставленного на зарубежный лад всяческими безделушками.

Он был в ту пору ещё молод и красив. Его лицо отражало проницательный ум, глаза смотрели задумчиво и всегда были устремлены вперёд, как будто князь Василий был намерен постоянно прозревать будущее. Одет он был тоже не по-московски – в длинный камзол с откидными, закинутыми назад рукавами, и в польские шаровары, красиво заправленные в невысокие, расшитые сапоги. Волосы на его голове были коротко острижены, подстрижена была клинчато и борода, так что князь Василий Васильевич по своей внешности ничуть не напоминал знатных москвичей того времени. Если прибавить к этому, что около него стояла трубка с длинным мундштуком, а на столе – светец с фитилём для закуривания, то контраст ещё резче кидался в глаза, потому, что курение хотя и было распространено, а при покойной царице Агафье Семёновне в дворцовых палатах курили почти все, но после её кончины и в особенности после кончины царя Фёдора новые обычаи были поприпрятаны, чтобы не раздражать стрельцов и раскольников. Только князь Василий Голицын да ещё несколько сорвиголов шли наперекор общему положению и нисколько не скрывали своего пристрастия к иноземщине и всяческим зарубежным свычаям.

Князь Василий Васильевич был не один. Против него за тем же столом сидел другой Голицын, князь Борис, его двоюродный брат. Этот Голицын носил старомосковскую одежду, длинноватые волосы и только по свободному обращению да звучавшей ещё более свободно речи можно было заключить, что это – новый человек, столь же новый, как и его брат.

– О-ох, ахти, Васенька, – произнёс князь Борис, – с чего это ты наутёк собрался? Или новую грозу предвидишь, или с разлапушкой своею рассорился? Уж очень ты скороспело вспархиваешь. Смотри, не сядь с небес, да в воду!

Князь Василий Васильевич в ответ слабо улыбнулся и промолвил:

– Полно, брат Борис! О каких ты там небесах говоришь? Не ведаю я того. Было когда-то дело, это – правда, а теперь… что теперь? Всё было, да прошло и быльём поросло.

– Ну, полно тебе, с чего туман-то напускаешь? вся Москва знает про твои дела.

– Про какие такие дела? – высокомерно спросил князь Василий Васильевич. – В толк не возьму я, о чём ты говоришь, брат Борис.

– Ну, полно, полно!.. Уж разобиделся! – отступил тот назад. – Твоё дело! И я тоже забыл, что промеж двоих третьему вступаться нечего, а ежели и начал что говорить, так только потому, что тебя жалею. Ведь подумай: совсем не вовремя ты уезжать собрался. Смута только унялась, стрельцы спокойны, Тараруй хвост поприжал. Теперь такие, как ты, царевне в подмогу, ой-ой, как нужны! Где она другого такого возьмёт. Все около неё медведи Тишайшего да лисы Милославских стоят. Никто ей, голубушке, правды не скажет, всякий на свой лад разумеет и на свою сторону тянет. Ты же один был при ней, который без всякого стеснения мог говорить ей всю правду. И вдруг ты покидаешь её и уходишь. К чему, зачем? Ведь ты не только её, но и всех нас покидаешь: пропадай, дескать, вы! Да, так и будет. Ты хотя и молод, а для всех нас, Голицыных, и для тех, кто с нами, – голова.

Князь Василий Васильевич опять улыбнулся, и в его улыбке отразились и грусть, и насмешка.

– Эх, брат Борис, – проговорил он, – вот рассуждаешь ты и, думаю, говоришь только то, что сердце ведает. Знаю, что и жалеешь ты меня, и за себя боишься. Но что же поделать, ежели такое время для меня подошло? Вот подумай-ка, каково мне сидеть да глядеть, как другие государыней-царевной промышляют. Что я для неё такое? Забава на время малое, да и только. Ну, нравился я ей, говорю тебе о том откровенно, как брату, а как нравился? – как игрушка, как кукла нравится забавляющемуся дитяти. Понаиграется дитя и бросит, и забыта игрушка. А нешто я могу в таком положении быть? Нешто наша голицынская гордость может допускать это? Так уж лучше, Борисушка, вовремя уйти.