Текст книги "Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2"

Автор книги: Александр Солженицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 87 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

324

Эти дани Шляпников не мог ни на чём успокоиться, и не знал верного места, где ему быть.

Как член Исполнительного Комитета Совета он, вроде, должен был сидеть на их бесконечных заседаниях. Но тошно было ему там, среди меньшевиков, оборонцев и полуоборонцев, оказавшихся в засилии. На словах тут не мало было интернационалистов, но сколотить их невозможно: боялись раскола, тянулись как все. Досадно было на Совет и удивительно: как получилось, что большевиков здесь так затиснули, мало их, и не имеют они главного голоса. В подпольи он бы и сравнивать себя не унизился с этими, просидевшими тихо войну, А тут – они все налезли, забили и захватили сразу. Шляпников просто страдал, как они, так быстро теперь осмелев, уже как будто и не считаются с большевиками.

Годами он прилагал усилия против главного врага – самодержавия, там усилия, где они были нужны, где не подавалось. И никак не ждал, что чуть полегчает, – эти все обскачут сбоку – и первые!

Поналезло теоретических болтунов вроде Гиммера и что ж доказывали? – что надо отдать власть буржуазии! – дикость какая! Вся реальная власть сейчас в руках масс – и отдать её буржуазии? А сами они, засевши в Совете, не хотели брать власть! Так зачем и засели, только мешали на дороге?! (А может – они притворяются, что не хотят? Хотят захватить, да только без нас?)

Нет, сидя в Исполнительном Комитете, Шляпников самое большее, что делал, – только укреплял меньшевиков. Это невозможно перенести!

А время! – вихрилось, каждый час уносил какую-то неиспользованную, неповторимую возможность. И не хватало ума – сообразить, поймать и сделать!

Да тут же вот, рядом упускалось – в Екатерининском зале и на ступеньках Таврического: то и дело подходили тысячи солдат, слушать ораторов, – а ораторы кто ж эти и были, как не кадеты, да опять же меньшевики-теоретики! Надо было своего, большевицкого, ярого, задористого! – да не интеллигента, а простого, чтоб массы ему верили, – где такого взять? Сам Шляпников никак не мог, у каждого в жизни своя роль, он подпольщик, молчун, он даже в малой компании отмалчивается. Вчера тут среди солдат заговорил против войны – не дали ему, заткнули. Но и среди всех большевиков в Питере сейчас ни одного такого бойкого нет, он не знал. Кого ж найти? Бродил-бродил по Таврическому, заговаривал, присматривался – и нашёл такого солдата Лашевича, с крепкой челюстью и носом-хряпом, а языкатого и взглядов: всё долой!

И научил его: как что – лезть на возвышение и речь держать против войны, против буржуев, землю делить, фабрики брать и за простой народ. А оборонцев – отталкивать, забивать.

Этот – всех растолкает. Удачно вышло. Штатскому не будет столько доверия, как своему солдату. Вот это – революционная находка.

Вчера к вечеру из Таврического кинулся на Кронверкский: там на бирже труда служит наш Елинсон-Политикус, теперь захватил верхний этаж биржи, и восстанавливают Петербургский комитет. Выползали из нор, ещё ничего они не значили, не имели силы ни вверх, ни вниз, а БЦК почти не признавали, как навязанное из Швейцарии.

Нет, нуждался Шляпников шире. Оттуда кинулся на Выборгскую, там в Сампсоньевском братстве собрали собрание – но опять хорошо не подготовленное, ни лозунги, ни ораторы, а набилось много неразумников, вообще беспартийных, а то опять меньшевиков. И что боевое предлагала большевицкая верхушка – дальнейшее восстание! низложить Комитет Государственной Думы! Временное революционное правительство! расширять победу до всероссийской! перестроить армию на свободных началах! – расплылось или провалили. По-настоящему, тогда б и голосовать только членам нашей партии.

Вот и не знаешь, с какого конца взяться.

Сегодня утром метнулся Шляпников в Таврический – но даже не было заседания Исполкома, а сидели, вялые, в общей комнате и передавали сплетни о вчерашних переговорах с думцами – как они власть уступали, пентюхи! Эти переговоры нельзя было считать иначе, как предательством. Они в переговорах умолчали и о войне, и о земле, и 8-часовом дне, – соглашательство и капитулянтство! А Нахамкис не слушал Шляпникова серьёзно и угрожал (и Красиков туда же, свой) – рассказать Ленину о немарксистском поведении Шляпникова, что он забыл, кто должен выполнять задачи буржуазной революции.

Да Ленин с вами, ликвидаторами, ещё и разговаривать не станет!

А ещё брюзжали на Исполкоме против листовки Кротовского-Александровича, даже эсеры все против, отгораживаются. А Чхеидзе даже в Екатерининском зале вслух назвал прокламацию провокационной.

А хорошая листовка! – трезво призывала бороться с офицерством до конца! Не дать загаснуть классовой борьбе в армии – верно! Крепко бранил Шляпников Молотова, что тот сдрейфил и тюки такой хорошей листовки сдал без боя оборонцам, слюнтяй.

Ну, ничего, кое-что всё же вырвалось: Бонч мешок-мешок, а быстро выпустил большевицкий Манифест (меньшевики только рот разинули – и кинулись свой сочинять). А за ним – и Приказ № 1. А подпись Исполнительного Комитета – и не денешься?

Что Шляпников вовремя сообразил и сделал – уже восстанавливал «Правду». Захватили на Мойке большое здание, прекрасную типографию «Сельского вестника», новенькие ротационные машины. Теперь сколачивали редакцию – а писунов опять нет? И туда – Молотова сажать?

Затхло было в Таврическом! Хотелось действия! – и резкого! сильного! для всех обжигающего!

Да ещё ж был он комиссар Выборгского района. Комиссариат его занял больничную кассу завода Парвиайнена (там своих много). Там – и надо ему присутствовать, там и было настоящее дело: создавать свою крепкую местную власть и вооружённую милицию из рабочих, уже набирали оружия и патронов. Реальная сила только и есть – рабочие кварталы.

А всё ж – там провинция, оттуда центра не поворотишь.

А сегодня с трёх часов тут, в Таврическом, собирался большой пленум Совета. И надо было – им овладевать! Надо было – на нём выступать и бросать лозунги.

Но – какие?… Социалистическое правительство? Не дать создаться буржуазному?…

А ведь так уже был освоен Шляпников с питерским подпольем! И казалось ему, что он полносильно может управлять рабочими массами столицы, как прошлой осенью, – ставить ли их на работу или снимать на забастовку. Но вот всё вырвалось наружу, разлилось по улицам – и перестало управляться. И, очевидно, только правильные лозунги могли бы быть новыми возжами. Но как эти лозунги найти? Не хватало головы. Где-то рядом этот лозунг носился или лежал, его можно было составить из самых простых слов, – но слова, Дери их… не складывались. Надо было советоваться, брать коллективной головой.

Пока, до начала Совета, решил махнуть к своим на Выборгскую, хорошо автомобиль к услугам.

В комнате разбитого полицейского участка на Большом Сампсоньевском теперь пребывал Выборгский райком. Тут познакомился с долговязым матросом Ульянцевым – из тех матросов, кого сам и отстоял под судом в октябре. Этот – только что из Шлиссельбурга и одно хотел: громить гадов! Вот такие-то нам и нужны. А послать его в Кронштадт.

Ребята в райкоме хоть необразованные, но ершистые. Объяснил им Шляпников: не можем мы, ребята, так сидеть-терпеть. Надо начинать борьбу! Ведь революционное правительство мы возглашали? Возглашали. Ну! А чего смотрим?

Да ребята – вполне согласны. Да ребята уже готовят большие такие плакаты: «Конфисковать помещичьи земли!» «8-часовой рабочий день!» «Демократическая республика!» Но плакатов крупных – много не сделаешь, а мелкие незаметны.

А как же – революционное правительство? А куда ж Совет Рабочих Депутатов? Ум хорошо, а несколько – лучше. Тут сразу прояснилось: так вот он, Совет, и пусть будет правительство. Пусть власть берёт!

А как же это продвинуть? Да новую листовку накатать:

«Граждане, солдаты и рабочие!»

Есть такой большевицкий испытанный приём:

«Митинги солдат и рабочих, собирающиеся в Петрограде, принимают следующие резолюции…»

Таких резолюций ни на каких митингах ещё не принимали, мы их только сейчас сочиним, напечатаем, разошлём – и вот тогда будут и митинги, будут и резолюции.

«…Вся власть – в руки Совета Рабочих и Солдатских Депутатов как единственного революционного правительства! Армия и население должны выполнять распоряжения только Совета Депутатов, а распоряжения Комитета Государственной Думы считать недействительными! Государственная Дума была опора царского режима…»

Война Родзянке и Милюкову!!! Поломать козни цензовиков с отдельным их правительством!

«…Всё офицерство и чиновничество, служившее старому режиму, должно быть обезврежено и устранено от управления…»

Немного как будто чересчур радикально? Зато правильный революционный тон! Посвежели ребята, особенно Васька Каюров.

Теперь – раскатать на ротаторе и…

325

Только страсть повидать и узнать совсем небывалое могла согнать столько солдат в эту неразданную комнату и на часы сплотила в такой тесноте, что невмоготу руку снизу вытянуть, нос почесать, а курить – только счастливчикам. Винтовок уже никто больше сюда не вносил, друг друга не поцарапать. И рабочих набилось с красными приколками, но не столько.

Стула уже ни одного не осталось в этой комнате, какие переломали, какие вынесли, а только большой стол затоптанный, и на этот стол с самого начала повзлезали иные те, кто хотели поиметь слово или руководство, они заране тут в задней комнате сидели, оттуда.

А первый и главный из них был уже стариковатый, плешивый, роста низенького, в пиджаке обрыжевшем, притёртом, с бородкой мочалистой, и говорил малоразборно, булькало иногда заместо слов, а то как заскрёбывал, да видно, что и пристал, бедняга. Говорил он, что вот теперь Совет не одних Рабочих, но и Солдатских Депутатов, и берёт он в свои могучие руки своё светлое будущее. Что такое время теперь наступило, какое всем отроду грезилось, и народ сам покажет свою власть. И солдат покажет, что он ещё лучше армейские дела понимает, чем иные офицеры. Однако не все ещё враги разбиты, ещё остались тёмные силы – и нужна порядливая власть, и никак не обойтиться без елементов. И толковали вчера с этими елементами, они берутся вытянуть, а условия самые лучшие для нас с вами. И сейчас наш и ваш товарищ с Исполнительного Комитета это всё подробно доложит на ваше суждение.

И тогда рядом с ним, плечом выше головы того первого, стал говорить этот рыжебородый, дядя-размахнись, хоть чурбаки колоть. А говорил приветливо, успокоительно, как хороший товар предлагая, да так-то ручьисто, – очень приглядно было его слушать, заслушались, – да кто ж с нами, низкими, так-то раньше беседовал?

Много он чего говорил, очень много, всего в голове не удержишь. А всё – про свободу. Теперь свобода будет нараспашку. И кто в темнице нудился – тем всем свобода. И вольным всем – ещё больше свобода. А уж солдатам – наибольше их всех. Солдаты теперь по всем ротам, батальонам должны избирать комитеты, и вся власть теперь будет комитетская, а не офицерская. Офицерово дело теперь – ежели строй, скажем, построился – так направо, налево, к ноге, впрочем это и унтер может. А если какие офицеры будут комитетам воспрепятствовать, так сейчас их новая власть к ответу приберёт. А как только из строя ступнул солдат – так он свободнейший уважаемый гражданин теперь, и все права ему дадены. А и по улице пойдёт – полиции теперь не будет, никто не остановит, ничего не запретит. Будет свой лёгкий надсмотр из студентов и тоже-ть там все выбранные. А главное: никто солдата на войну не погонит, но после великого революционного подвига будет теперь весь гарнизон в Петрограде состоять как на отдыхе и на случай защиты Петрограда от тёмных сил.

И так сладкая речь его лилась, наслушаться нельзя. До чего ж хороший человек и до чего ж теперь жизнь благая наступила! – и скажи, всего только раз дерзнули из казарм выйти, и теперь выхода сколь хошь. Уже всю эту новую сладость солдаты как бы и сами прочуяли – но дорого ещё раз её от хорошего человека послушать. Внимчиво слушали, долго слушали, правда уже стало и бока теснить, уже б и размяться, что ли.

Ну, кончилась речь этого рыжебородого, и уж похлопали ему от души, не жалея, – кто спроворился руки между боков вытянуть.

Тут между главными на столе вышла заминка.

Ещё не всё утихло – опять тот потёртый старик руками замахал, что будет говорить.

Но на другом конце стола начал кто-то быстро взлезать, цепляясь за соседей и раскачивая. Проворно этак взлез, всех растолкал, выпередился, – узнали его: тот узкоголовый, кто живее всех по дворцу метался, только и знал бегал.

И пока старик смурной своё – а этот своё, да звонко, да уверенно, да голос юнецкий:

– Товарищи! Я должен вам сделать сообщение чрезвычайной важности!

Забористо сказал – чрезвычайной важности! – стали поворачиваться боле к нему.

А бледен-то как! – белей полотна. А проняло сердечного – шатается, не стоит. И голос – совсем вдруг потерял. И только – от сочувствия, дыханье и своё переняв, услышала его толпа:

– Товарищи! Доверяете ли вы мне?

Спросил – как приговорённый. Вот довели! Наш-то ведь вожак, за нас он, фамилии его так не знали, но видали, как он без устали маячил. Пожалели, закричали со всех сторон:

– Доверяем! Ну!… А чо? Конечно, доверяем!

А он – с тягостью, а он – с передыхами, а он – с переминами:

– Я говорю, товарищи, от всей глубины моего сердца! И я готов умереть, если это будет нужно!

Да что ж за злодеи такие? Да кто ж это его довёл?

– Ну, ну! Живи! – подбадривали его и поддавали в ладоши. Ажник вчуже проняло за него болезного, хилого, бледного, – весь исстарался, и видать на нашу пользу.

И чуть с силками собравшись, отдышивался:

– Товарищи! В настоящий момент образовалось новое правительство. И мне предложили в нём пост министра юстиции. И я должен был дать ответ в течении пяти минут. И поэтому я не имел времени получить от вас мандат. И рискнул взять на себя, принять это предложение – ещё до вашего окончательного решения!

Ну-к, что ж, ну-к, что ж. Знать, так сошлось человеку.

– По воле! – крикнули ему.

Ещё похлопали.

А он – подхватился весь, как на «смирно» вытянулся да глазки закатил. И поведал:

– Товарищи! В моих руках, под моим замком, содержатся представители гнусной старой власти – и я не решился выпустить их из своих рук. Если б я не принял сделанного мне предложения – я должен был бы тут же отдать ключи. И вот – я решился войти в состав нового правительства как министр юстиции!

Ну, и правильно! Коли нельзя выпускать! Ещё ему покричали, похлопали.

А он тогда – подстегнулся, и бодрей, веселей:

– Товарищи! Первым моим шагом как министра было распоряжение немедленно освободить всех политических заключённых! И с особым почётом препроводить из Сибири сюда наших товарищей депутатов социал-демократической фракции!

Каких-то тоже, значит, бедолаг. Всем свобода, так всем, правильно.

– Но ввиду того, что я рискнул взять на себя обязанность министра юстиции раньше, чем я получил на это от вас формальное полномочие, – и закинул голову отречённую, и шейка натянулась, – я сейчас перед вами слагаю с себя обязанности товарища председателя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов!

Не поняли, чего эт он слагает – уезжает что ль куда.

– Да держись, паря! Пустое! – кричали ему.

И тогда он прометнул очами подвижными и ещё подхлестнулся, краска в лицо вернулась:

– Но я готов вновь принять от вас это звание, если вы признаете это нужным!

– Просим! Просим! – закричали ему, захлопали. Да чего, да пусть, этот – не вредный.

И тогда он засиялся и поклонился, в разные стороны кланялся и ручки белые к груди прикладывал. И вопно так воззвал:

– Товарищи! Войдя в состав нового Временного Правительства, я остался тем же, кем я был, – я остался республиканцем!

Ну-ну.

– Я заявил Временному Правительству, что я являюсь представителем демократии! И Временное Правительство должно смотреть на меня как на выразителя требований демократии! И должно особенно считаться с теми мнениями, которые я буду отстаивать в качестве представителя демократии! Усилиями которой, демократии, и была свергнута старая нестерпимая власть!

Чего это он – непонимчиво было, но – свежой! Без занудства говорил, а – к сердцу. Одобряли его. Кто-то чего-то противу вякнул – приструнили тех, нишкни, нам – довлеет!

А он-то, сердечный, совсем как струнка дрожит, вытянулся во всю свою тонину:

– Товарищи! Время не ждёт! Дорога каждая минута! И я призываю вас к организации! К дисциплине! К оказанию поддержки нам, вашим представителям! – и готовым умереть для народа! – и отдавшим всю свою жизнь народу!

Слушали – сильно одобряли, но как второй раз про смерть помянул – так проняло, аж чуву нет.

– Да живи же! – кричат ему. Да передние руки к нему протянули, схватили, стянули, лёгкого, – и стали из рук в руки дальше к двери переколыхивать.

А весь зал кричит:

– Ура-а-а!

Передавали его не так ладно, где нога сорвётся, не подхваченная, но уж близ двери взяли прочно, там уже идти мочно, и понесли его на вынос через двери, а весь зал вослед ещё долго гудел:

– Ура-а-а! Ура-а-а!

*****

ПРОКАТИСЯ, ГРОШ, РЕБРОМ! ПОКАЖИСЬ РУБЛЕМ!

*****

326

Думали рано выехать – и близко не получилось. Во-первых, спать легли чуть не в 5 утра – и гак окаменело, что хоть вся Россия пропади, а встать невозможно. А когда встали уже не рано, и накачали себя кофеем – тут надо было несколько раз позвонить по телефону, уже не хотел Гучков появляться в Думе сегодня, там должны были давать сведение, что он ездит по казармам. Но и в первые же звонки, через Ободовского, узналась просьба вице-адмирала Непенина из Гельсингфорса: помочь навести порядок в Кронштадте, и кого назначить новым комендантом крепости вместо убитого. Ещё не объявленный военным министром, Гучков уже единодушно подразумевался таковым. Итак, надо было распорядиться, срочно, что сделать для Кронштадта, немалое по важности место, да и самого Непенина надо было поддержать.

А тем временем умоляли Александра Иваныча подождать дома, принесут на подпись воззвание Центрального военно-промышленного комитета: призыв ко всем гражданам и учреждениям России сохранять непрерывность производительного труда. Ещё никому не передав комитета, тоже и этого он не мог покинуть.

А тем временем он звонил сестре Мити Вяземского и в Кауфманскую общину. Надо бы ехать ещё попрощаться, но Дмитрий был уже без памяти. С вечера он всё спрашивал у профессора, какой орган у него задет, – и профессор честно ответил, что – никакой. А – оказался в куски у него разнесен крестец, и тазовая кость. И много крови потерял, и жить он не мог.

Между двумя телефонными звонками Гучкова и умер.

Ещё вчера самый близкий сотрудник, самый необходимый человек, – вот уже выбыл, вот уже дальше.

А тут и Марья Ильинична, вопреки всеобщей радости, была чрезвычайно мрачна, разговаривала нехотя, а надо было убедить её в важности отъезда и чтоб она по телефону отвечала правильно.

Скорей же из дому! Мрачный, Гучков вырвался и ехал с Шульгиным на Варшавский вокзал.

Натекало уже к двум часам дня, и за это время Совет рабочих депутатов десять раз мог узнать об их отъезде и помешать.

Но нет! Несмотря на то, что открыто телеграфировали Рузскому о поездке, и звонили начальнику Варшавского вокзала, – такова была всеобщая суматоха, что до Совета, видимо, не дошло, – иначе не могли б они допустить какую-то частную тайную поездку к царю. Ещё вчера предназначенный для Родзянки особый вагон из салона и спален всё стоял и дожидался депутатов, и имелся к нему паровоз в запасе, теперь прицепляемый.

А последнее, что ещё Гучков сообразил вовремя и надо было сделать до выезда, – это взять в руки генерала Иванова. Хотя всё движенье его на Петроград, как уже видно, не представляло никакой серьёзной опасности, в Царском Селе Иванов побывал лишь с одним георгиевским батальоном, да и то ретировался, и по старому знакомству знал Гучков, что это мешок, а не боевой генерал, да и трусливо-прислушлив к общественному мнению, – но по всему этому тем более надо было полностью взять его в руки и образумить. С Варшавского вокзала ещё не выехав, удобнее всего было послать ему телеграмму через Царскосельский, по путейской линии Виндавской дороги: приехать на встречу в Гатчину, получалось – часам к четырём дня. Либо пусть едет во Псков. Не сомневался Гучков, что Иванов рад будет подчиниться и выскользнуть из своего сложного положения.

Ну, наконец и поехали, в три часа дня. Не задержал Совет! Не открыли.

Машинист получил приказ двигаться с предельной скоростью. Два инженера путей сообщения от Бубликова сели в их вагон – устранять возможные в пути помехи.

С утра было ярко, сейчас посерело. Не светило солнце по снежным полям.

Были купе, можно и полежать, но и думать об этом не думалось, такое волнение. Молодой Шульгин, бледный от усталости, всегда с лучистыми глазами, сейчас как-то особенно, болезненно сиял.

Сидели в салоне рядом – а почти не разговаривали.

Невыспанная голова Гучкова была наполнена тревожным, но и радостным гудом.

Давно ли царь запрещал ему выезды в штабы фронтов? А вот, он ехал именно в штаб фронта, и зачем? – вырывать отречение!

Какая была ему необходимость ехать? У него была неустроенная Военная комиссия, в ужасном состоянии петроградские полки, через несколько часов предстояло принять военное министерство, – не хватало дня и ночи, чтобы в Петрограде всё сделать и успеть, – а он гнал во Псков, путь не одночасный.

Но: революция, которой хотели избежать, – совершилась, и сделана руками черни. И власть и всякий порядок уплывают из рук образованного класса, призванных к управленью людей. И в этом мутном, быстром, всё уносящем потоке оставалось несколько часов, оплошных для самого потока, когда можно было по нему нагнать уплывающий трон и успеть вытянуть его на твёрдый берег.

И – не кто другой, а именно Гучков должен был ехать. Это была – его личная, издавняя судьба. Это были – его счёты с царём. Гучков ехал – выполнить государственное дело. Но и…

Было ощущение – венчающей минуты жизни (не разделённой со спутником, ни с женой, ни с друзьями, не высказанной никому).

Это был и реванш за неудавшийся государственный переворот, как бы восполнение того, что ему не удалось. (Пусть так считается, так красиво и трагически войдёт в историю: заговор состоялся бы непременно, но революция опередила его на две недели). Оправдаться – самому перед собой. Он почти ещё успевал настигнуть и исправить!

Это, может быть, был и шаг в будущую Россию более веский, чем стать военным министром. Сейчас – Гучков ехал получить отречение в пользу наследника с регентом Михаилом и подтверждение Львова премьер-министром. Сейчас пока, в этой буре, – и спасти трон как таковой, и твёрдо поставить правительство.

Но при свободном широком развитии России в дальнейшем – очень может быть, что монархия станет ей узка, Россия рассвободится в республику. И тогда нужен будет президент. Первый президент России.

И тогда – не совсем безразлично, на кого падёт отблеск сегодняшнего отречения. Как бы – тень наследства.

А Россия – любит Александра Гучкова! Это показала его прошлогодняя болезнь: кто другой ещё так популярен?

Уже – руки его были так протянуты. И – место в душе запасено для этого действия. Не удаться? Это никак уже не могло. Это – неотвратимо накатывалось. Чтоб это не удалось – он даже не разбирал такого варианта.

А вот что: в его прежнем плане было – положить перед Государем готовый текст отречения. Кажется, самая простая часть задачи – подготовить текст. А – никогда не было сделано. Всё казалось – успеют, легче всего.

Но с прошлой ночи, как решилась поездка, – не составляется, и в голову не лезет. И вот уже едут реально, а текста нет. И мозги – совершенно отказывают, да ещё при поездной тряске, на вагонном столике. Не собрать мыслей, не стянуть фраз.

– Василий Витальич! А что же – текст? Нет у нас… Может – вы попробуете набросать пока?

С лунатическим видом Шульгин, отвлекаясь:

– А? Да. Верно! Попробую…

Вытащил перо и тут же вскоре начал.

А ведь – и не всё ясно, только сейчас пришло:

– А что, Василий Витальич, не знаете: существует ли какая-нибудь определённая форма отречения?

С рассеянной милой улыбкой от своих отдельных мыслей Шульгин:

– Понятия не имею, Александр Иваныч. Никогда не задумывался. Думаю, что – нет, потому что… Кажется, никто никогда у нас не отрекался? Ни из Романовых, ни из Рюриков.

– Неужели никто? Подождите… А… а-а… Пётр III?

– Ну, разве что Пётр III. Но случай вполне авантюристический и не может быть нам основанием.

– Но есть об этом какое-нибудь законодательство? Какие-нибудь династические правила?

Странно, что Гучков, обсуждая заговор, никогда не задумался об этом раньше.

Голубые глаза Шульгина сияли неземно:

– Ох, не знаю, Александр Иваныч.