Текст книги "Там, где престол сатаны. Том 1"

Автор книги: Александр Нежный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Пресвятая Богородица, моли Бога о нас! – перекрывая общий шум, звенел и взлетал вверх, в густой, иссиня-черный подкупольный мрак женский голос.

Старик в распахнутом овчинном полушубке сильно бил себя в грудь и хрипло повторял:

– Х-хос-споди! Х-хос-споди!

Опустившись на колени, скорбеевские монахини тихо запели:

– Достойно есть…

Слепая Надежда подхватила:

– Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим…

– Брат, – сказал о. Петр ставшему рядом с ним о. Александру.

Тот откликнулся со слабой улыбкой:

– Брат.

– Брат, – с любовью повторил о. Петр, заглядывая в унаследованные от мамы серые глаза о. Александра и во влажном их блеске читая только что пережитое унижение бессилия и боли. – Зачем ты к ним побежал?

– Да вот, – с той же слабой и виноватой улыбкой стал объяснять о. Александр. – Подумал…

О чем он подумал? Что послышалось ему в словах Ваньки Смирнова, а вернее, что увиделось на ванькином раскрасневшимся и злобно похорошевшем лице? Откуда взялась в нем ожегшая его мгновенным пламенем мысль, что сейчас, ни минуты не медля, начнется пальба по святым иконам? Ему словно шепнул кто-то: сначала Ванькины слова до него донес с их чудовищным смыслом, а затем велел: останови! И он кинулся. Ах, лучше бы парень с винтовкой его убил. Гром, адова вспышка, горячая пуля, все кончено. Душа улетает к Богу. Зачем страдала ты, душа, над бедной рифмой чуть дыша? Вместо этого – удар в живот и подлая ухмылка. Он готов был признаться брату, что переносить все это ему совершенно не по силам. Ноша не по плечу. Кто может вместить – пусть вмещает; он же не в состоянии. Мир оказался ненадежным в самом главном своем основании. Дал трещину, расколовшую сердце. Земля гибнет, небеса молчат.

– Отделе-е-ение-е! – радостно пропел Петренко, и товарищ Рогаткин одобрительно кивнул.

В наступившей тишине слышен был треск горящих в паникадиле свечей.

– Погодите! – прозвучал слабый голос старца Боголюбова. Он медленно и трудно поднимался с колен, однако руку поспешившего к нему доктора Долгополова мягко отстранил. Распрямившись, теперь он стоял рядом с телом того, кого в монашестве нарекли Маркеллином и кто долгие годы с любовью и верой берег останки преподобного Симеона.

Да так и не сберег. И от горя помер.

Будет ныне на Небесах, где преподобный, приняв его исповедь, скажет: «Чадо! Что тебе скорбеть о моих костях? У Бога все живы, и я, убогий Симеон, живых жалел и жалею и о них молюсь. А праху нашему не все ли равно, где быть, и быть ли вообще?»

– Дети! – едва слышно промолвил о. Иоанн и замолк, перемогая одышку.

Тотчас вплотную к нему приблизился доктор Долгополов и стал что-то горячо и быстро шептать старцу, указывая при этом на бездыханное тело внезапно покинувшего сей мир Маркеллина и, по-видимому, предостерегая о. Иоанна прискорбным примером гробового. Старец в ответ отрицательно качал головой. Тогда о. Петр, шепнув брату, что доктор прав и папу следует увести, шагнул вперед. И о. Александр выступил за ним. В грудь им обоим уперлись дула винтовок, и два совсем еще молодых человека, один со взором светлоокого и нежного херувима, а другой – с глазами, налитыми ночной, мрачной тьмой (тот самый, с кем напрасно боролся о. Александр), согласно велели им стать на место. Благочинный, о. Михаил Торопов, чьи полные и всегда смугло-румяные щеки сейчас были белее снега, замахал на братьев руками:

– Отец Петр! Отец Александр! С ума вы сошли! Тут такое может начаться!

– Дети! – голос старца Боголюбова набрал силу и окреп. – Вы все мои дети. И вы… – И первым поясным поклоном он поклонился товарищу Рогаткину, а вторым – членам комиссии.

Марлен быстро черкнул что-то в своей тетради, а бывший столяр ответил на поклон старца вежливым кивком.

– Поповская комедия, – процедил Ванька Смирнов.

Отец Иоанн никого не забыл наделить поклоном: ни милиционеров во главе с Петренко, ни парня в кожанке, ни доктора Долгополова, ни священников, ни богомольцев.

– Вы, православные, – мои дети любимые.

– Так, батюшка! – откликнулся на слова старца робкий женский голос.

– Но отчего наше волнение? Отчего случился здесь выстрел, поразивший образ Матери Спаса нашего? Отчего люди стоят друг против друга – вооруженные против безоружных? Ну поглядели косточки преподобного – и в чем тут беда? Рассудите: какое может ему быть умаление от этого? Он ныне у Престола Славы созерцает неизреченную красоту и оттуда нам говорит, как Христос – Марфе, что мы печемся о многом, едино же есть на потребу. Я помню, – чуть улыбнулся старец, – его прославление. Такая, дети, у всех была радость! И сегодня – радость, – убежденно вымолвил о. Иоанн Боголюбов. – Я знаю, вы думаете, вот-де старик, совсем из ума выжил. Тут такое творится, а он нам про радость толкует. Именно! Ведь у преподобного всегда радость. Он уныния и печали в жизни своей не знал и нам их знать не велит. А мы какой вопль великий подняли! На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахам – не о нас ли? Дети! Милые! Не уподобимся несчастным пленникам, утратившим свое Отечество. Вас всех благословляю о сегодняшнем действе помнить как о втором прославлении нашего ходатая на Небесах и молитвенника. Так и думайте, что совершилось его второе прославление, первого ничуть не меньше, ибо мы с вами не в светлый праздник, а в день тяжкий исповедали нашу к нему любовь…

Тем временем столичный фотограф, и так и этак примеривавшийся к о. Иоанну и сгоравший от желания его непременно запечатлеть, утвердил, наконец, свою треногу напротив старца и с возгласом: «Стоим спокойно!» нырнул под накидку.

Старику нет цены. Живая икона. Серебром струящаяся борода, черная одежда, и темные глаза под седыми бровями на белом, без кровинки, лице.

Он нервно пробормотал свое заклинание: «Ein, zwei, drei».

Света мало.

Не получится – руки на себя наложу, ей-Богу.

Яркая вспышка ударила о. Иоанна в глаза, заставив его откинуть голову и заслониться ладонью.

– У меня к вам вопрос, – недобро усмехнулся товарищ Рогаткин, и отец благочинный в который раз за нынешний горький день с душевным трепетом отметил прообразующий смысл волчьей белизны крепких зубов молодого председателя. – Кто тут находится в детском возрасте? Я во всяком случае из коротких штанишек давно вырос, да и отец, насколько я помню, у меня был совершенно другой.

– Простите, – еще раз поклонился ему старец Боголюбов. – Я не хотел вас обидеть.

– Хитрый поп, – определил Ванька Смирнов, а товарищ Рогаткин чистосердечно изумился.

– Вы?! Обидеть?! Меня?! – Он рассмеялся. – Ладно. Кончаем это дело. Через час вы… и вы, – кивнул он отцу благочинному, – и кто-нибудь из местных… зайдите ко мне подписать протокол.

Сангарский звонарь шумно вздохнул.

– Пронесло! Надо же. А не вступись отец Иоанн, они, ей-Богу, стали бы палить. Правда, отец Петр?

– Правда?! – вслед за о. Никандром тупо спросила слепая Надежда.

– Да откуда я знаю! – едва не закричал о. Петр и с ощущением глубочайшей усталости и павшего на сердце мрака стал снова пробираться в первые ряды, поближе к папе, который, осенив всех крестным знамением, негромко и ясно сказал: «Изыдите с миром». Милиционеры опустили винтовки и стояли, пересмеиваясь. Кто-то закурил.

7

Подавленные событиями уходящего дня, Боголюбовы затворились в номере монастырской гостиницы. Отец Иона, пожилой, рябой и одноглазый монах-гостиничник, принес им кипящий самовар, сахар и связку баранок.

– В прошлые-то годы, отцы, я разве так бы вас потчевал, – сокрушенно вздохнул он.

– Спаси тебя Христос, отец Иона, – отозвался старец Боголюбов. – У тебя всегда хорошо.

Он прилег на кровать, в изголовье которой возвышались три большие подушки в белоснежных наволочках, покрытые кружевной и тоже белоснежной накидкой.

– Этакую красоту и разрушать жалко, – устраиваясь и приминая подушки, чуть усмехнулся о. Иоанн. – Петя, – попросил он сына, – набрось-ка на меня тулуп. Знобит.

Отец Иона присел к нему на край постели.

– Ну, – он почему-то оглянулся и понизил голос почти до шепота, – чего они там решили? Не знаешь? – Единственный его глаз тревожно бегал по бледному, белому лицу старца Боголюбова и словно норовил проникнуть ему под опущенные выпуклые веки.

– Мощи пока забирать не будут, – тихо ответил старец. – Антоновцев опасаются.

– Мы, когда в монастырь ехали, – прибавил о. Александр, – троих видели. На конях. С оружием.

– Что ж им, с куклами что ли ходить, – едко усмехнулся о. Иона, и оспины на его скулах задвигались. Он снова оглянулся и, как великую тайну, сообщил: – Их тут по лесам и деревням еще много осталось. А эти, – помолчав, кивком головы указал он на стену, за которой, в соседнем номере, расположился товарищ Рогаткин, – как протокол подписали, пить принялись. И начальник ихний, и этот, маленький, злющий…

– Ванька Смирнов, – вставил о. Петр.

– …и Ванька, и с усами у них который, и кто отрядом командует тоже с ними.

Сказав это, он резво поднялся и шагнул к дверям.

– Отец Иона! – окликнул его старец Боголюбов. – Маркеллина куда положили?

– В Духовской церкви псалтирь над ним братия читает. Завтра отпоем и проводим.

– Ну вот и мы завтра, если Бог даст домой добраться, по нем панихиду отслужим.

Звучно откусывая сахар и хрустя баранками, братья Боголюбовы пили чай из стаканов в серебряных подстаканниках. Отец Иоанн дремал, согревшись под тулупом.

Томилось, падая и замирая, сердце. Тоненькая ниточка, почти паутинка, удерживала его в груди, в любой миг готовая оборваться. Он вслушивался. Вот стукнуло: раз, другой, третий… затем затрепетало, как пойманный в силки щегол, и, будто с крутой ледяной горы, стремглав заскользило вниз, в ледяную, бездонную черноту. В груди на месте сердца возникла знобящая пустота, дыхание пресеклось, и он с облегчением подумал, что уходит.

Пора.

Папу увижу и со слезами обниму.

Отцовское утешение обласкает его, робеющего в краях еще неведомых. Что плачешь, дитя? Ты дома. Тебе здесь всякая душа родная.

Марьюшка кинется ко мне, едва касаясь земли босыми ногами, – как кинулась давным-давно, на заре жизни, с просиявшим лицом и согретыми любовью глазами.

Там, правда, земли нет, и мне навстречу легко побежит она по белым облакам.

Но горечь была в их радостной встрече, и горечь эта несомненно была связана с младшеньким, с Николаем, ушедшим неведомо куда. И папа, о. Марк, и Марьюшка, милая супруга, и сам новоприбывший о. Иоанн, дитя и старец, обратились с настойчивым вопрошанием к появившемуся среди Боголюбовых преподобному. Тот покачал головой: «Коли бы я вам сказал о нем, что он блудный сын, то дал бы надежду. Блудный сын возвращается с покаянием. А сей принял ложь в сердце и себя погубил». Марьюшка горько зарыдала, чему о. Иоанн безмерно удивился. На Небесах возможен ли и уместен ли плач? Преподобный, пошарив в карманах, дал ей сухарик. «Мир, как чрево, – вздохнул он, – и чрево, как мир. И доброе найдешь, и злого хватает. Был Авель, и был Каин, а мать у них одна».

Затем преподобный всем поклонился и объявил, что пришло время ему монастырь покинуть. «Я бы, может, остался, да выгоняют», – пояснил он и отправился в путь – с неизменной своей котомкой за плечами, с посохом и в лаптях.

А туфельки твои атласные, тебе в дальнюю дорогу на ножки надетые?

Он засмеялся. «Радость моя! – близко услышал о. Иоанн слабый и чистый голос преподобного Симеона. – Идучи в дом Отца нашего не меняют худое платье на богатое. В чем есть, в том и гряди к Призвавшему тебя».

Детям.

Гроб мой передо мной ясно вижу и вам велю собрать меня, как странника, в кратковременной жизни не помышлявшего о стяжании земных богатств. Так ли? – строго спросил себя в своем сердце, вернувшемся из пустоты и часто толкавшемся в ребра. И отвечал, не лукавя: так, Господи! Саше и Пете теперь сказать. Он попытался разомкнуть тяжелые губы.

Сильным ударом ножа о. Петр расколол кусок сахара. Старец Боголюбов вздрогнул, и, заметив это, о. Александр сердито прошептал брату:

– Тише ты! Папу разбудишь.

– Кусок уж очень твердый попался, – виноватым шепотом откликнулся о. Петр.

– Слушай, – немного погодя тихо заговорил старший брат, осторожно придвигая свой стул почти вплотную к стулу о. Петра. – Ты как думаешь о сегодняшнем вскрытии? Осквернение это или все равно что второе прославление?

Ровный свет подвешенной к потолку керосиновой лампы падал на его лицо с напряжено сдвинутыми бровями и двумя глубокими поперечными морщинами на лбу. В правом углу комнаты перед образом Спасителя в лампаде красного стекла мигал на конце фитиля крошечный огонек.

– Масла, что ли, отец Иона налить забыл… – пробормотал о. Петр.

– Экономят. У них, как и у нас, с маслом туго. – Отец Александр положил руку на плечо брата. – Ты, может, папу обидеть не хочешь?

– Это каким же манером?

– Да ведь он в храме так и сказал… – жарко зашептал о. Александр, но о. Петр его перебил.

– Как ему в ту минуту Бог на сердце положил, так он и сказал.

Губы о. Александра дрогнули в мимолетной улыбке. Брат заметил и неодобрительно покачал головой.

– Чуда ждешь, а Духа Святого не чувствуешь! Ты, верно, считаешь, что папа о втором прославлении сказал, чтобы только народ успокоить? Чтобы стрельба не началась и кровь, не дай Бог, не пролилась? Эх, Саша! – воскликнул о. Петр, но тут же осекся, ладонью прикрыв себе рот. – Тут все символы, – быстрым шепотом говорил он далее, – тут словно бы древними письменами писано, какой-нибудь шумерской клинописью, тут пророчества Даниила – а ты… Гляди: сколько лет Маркеллин берег мощи и был жив, а как не устерег – так сразу и помер. И мы это всё, – он обвел рукой просторную комнату монастырской гостиницы с тремя кроватями и окном, за которым во мраке валил густой снег, – берегли, и жили, и молились, и требы отправляли, и думали, что все хорошо, что так навечно и будет, и что народ наш Бога в сердце хранит. Ну да, – о. Петр сухо рассмеялся. – Хранит. Как тебя сегодня раб Божий прикладом-то, а?! Священника! Значит – не уберегли.

– И по-твоему… – робко промолвил о. Александр, стараясь заглянуть брату в глаза. Тот ответил ему твердым взглядом.

– Да. Стало быть – конец. Четвертое царство себя изжило и в муках прейдет.

– А камень? Ты в камень, прообразующий вечное царство, царство Бога небесного, которое все иные царства победит и разрушит, ты в это, – особенным голосом вымолвил старший брат и с ожиданием в мягких серых глазах потянулся к Петру, – веришь?

– Помнишь, как Азария молился в печи, среди пламени? Все, что Ты навел на нас, и все, что Ты сделал с нами, соделал по истинному суду, – медленно говорил о. Петр и, сомкнув пальцы обеих рук вокруг серебряного подстаканника, все крепче сжимал его.

У Петра сила немереная. Отец Александр с тревогой ожидал гибели подстаканника, а вслед за ним – стакана.

– И предал нас в руки врагов беззаконных, ненавистнейших отступников, и царю неправосудному и злейшему на всей земле… Мы с этой молитвой должны теперь быть неразлучны. Символ веры, Отче наш, Достойно есть – и следом она. Ибо воистину прав Ты, Господи, что соделал с нами такое!

– Раздавишь, – мягко коснулся о. Александр руки брата.

Разжав пальцы, о. Петр резко отодвинул стакан, через край которого на чистую белую скатерть выплеснулся чай.

– Печь наша – вся Россия, и она пылает, – глянув в окно, а затем уставив глаза в расплывшееся перед ним на скатерти желтое пятно, сказал он. – Нам первым в ней гореть в очистительную жертву за наши грехи и грехи заблудшего по нашей вине стада. А далее… – Рукавом подрясника он принялся яростно тереть пятно, бормоча, что осквернение чистоты всегда возмущает душу. – Далее, как Господь рассудит. Знай только, Саша, и помни, что перед неизбежной Голгофой предстоит нам испытать всяческое унижение. Терновый Свой венец нам Христос завещал, и мы его с любовью и радостью принимаем. И бичевание. И плевки. И удары тростью. Все нам завещано как наследникам Царства Небесного, и ныне мы в обладание этим наследством вступаем. – Он помолчал и добавил, ставя последнюю точку. – Вступили уже. Ты сам сегодня все видел и слышал.

Со скорбью о. Александр внимал брату.

Первая его мысль была о дочерях, в особенности же о младшенькой, о Ксюше.

Милая моя горбатенькая девочка, с томительной нежностью подумал он, каково тебе придется без отца, восшедшего на Голгофу.

И то верно, думал он, что мука Гефсимании может быть хотя бы отчасти понятна лишь тому человеку, который по доброй воле взваливает на свои плечи крест поношений и неминуемой казни. Он вздохнул – и на его вздох протяжным стоном ответил старец Боголюбов. С грохотом откинув стул, о. Петр первым оказался у постели отца. Схватив его ледяную невесомую руку и вжимая пальцы в отцовское запястье, он скорее угадывал, чем ощущал едва различимые, запинающиеся толчки, которыми давало о себе знать еще живое сердце о. Иоанна.

– Папа! – срывающимся голосом позвал о. Александр.

Старец открыл глаза.

– Папа! Что с вами?

Взглянув на лица сыновей – умоляющее у старшего, и сумрачно-тревожное у среднего, и вспомнив, что никогда, даже в свой последний день, он не увидит милого лица младшенького, в некоторых чертах еще сохранившего трогательную детскую мягкость, о. Иоанн откашлялся и внятно сказал:

– А Кольки-то нет.

– Да Бог с ним! – нетерпеливо воскликнул сын старший. – Отыщется. С вами-то что?

– Дурачки. – Слабой рукой о. Иоанн шлепнул сыновей по боголюбовским лбам. – Чего спрашиваете? Моя болезнь называется старость, от нее же и Авраам преставился. – Что-то еще пришло ему на память и взволновало его. Он приподнялся и сел, свесив с кровати ноги в теплых шерстяных носках. – Дети! – горестно промолвил он. – Ах, дети!

Сказать ли, что перед самым пробуждением ясно видел лежащую на снегу блаженную Пашу? Черные новые резиновые калоши блестели на ее ногах, а вокруг головы расплылось кровавое пятно.

– Не стоит он того, чтобы вы о нем так убивались, – мягко выговорил старцу о. Петр. – Колька…

Стук в дверь прервал его. Вслед за тем, прежде ответного «аминь» дверь распахнулась, и на пороге возник сам председатель комиссии, товарищ Рогаткин, в гимнастерке без пояса и в кожаных, на меху, тапочках, которые монахи-гостинични-ки держали исключительно для архиереев. Вольность одежды, а также покрасневшие глаза и преувеличенно-точные движения молодого председателя – все подтверждало слова о. Ионы о пьянстве, которому безудержно предались члены советской комиссии. И соратники товарища Рогаткина, вслед за ним вступившие в номер Боголюбовых, были ничуть не лучше своего начальника, а, скорее всего, даже и хуже. Во всяком случае, запнувшийся о коврик первый губернский поэт спасен был от постыдного падения лишь мощной рукой о. Петра, которому и сказал, шатнувшись, но поклонившись: «Бл-а-а-дарю». Пьян был и бывший столяр, о чем можно было судить не только по блуждающему взору его черных, навыкате, глаз, но и по ленточке квашеной капусты, прилипшей к его усам; пьян и бледен был доктор Долгополов, и, стесняясь своего состояния, с порога стал просить прощения у всех Боголюбовых, несколько раз, правда, обратившись при этом к стоявшему в левом углу громоздкому шкафу; пьян и весел был Ванька Смирнов, явившийся, однако, не с пустыми руками, а с гостинцем – бутылью зеленого стекла, еще только початой.

– Вот, – объявил он, водружая ее на стол, – за вторую принялись, а я говорю: стой!

– Да, да, – обращаясь к шкафу, согласно кивал доктор Долгополов. – Он сказал: стой! – И, подражая Ваньке, топнул ногой.

– Да погоди ты, – и Ванька очень ловко и точно толкнул доктора в сторону стула. Попятившись, Антон Федорович упал на него и затих. – Доктор, а пить не можешь. Ага. Я, стало быть, говорю: стой! А попы наши? – я говорю. Наши, я говорю, сотниковские попы, Боголюбовы, старик с двумя сынами, они, чай, тоже люди.

Тень сомнения легла на лицо товарища Рогаткина.

– Н-н-да?

– Л-л-люди! – опережая Ваньку, поклялся Марлен. – Им объяснить… надо.

– Им налить надо! – грянул бывший столяр, с особенным рвением призывая к столу старца Боголюбова. – Вы, папаша. Уважение к вам как к человеку. Пусть даже… – тут он покрутил пятерней, словно желая выхватить из воздуха нужное слово, – умирающей профессии. Я, к примеру, столяр-краснодеревщик, то есть нужный народу человек. Я и это могу, – указал он на стул, – и это, – он ткнул в шкаф, – и всю, так сказать, мебель…

– За уважение спасибо, – ласково улыбнулся ему старец Боголюбов. – Однако позвольте с вами не согласиться. Мое служение для народа самое нужное. Ибо без стула и стола человек может прожить, а без Бога – нет.

– Без стула?! – И бывший столяр с видом крайнего изумления воззвал к присутствующим, как бы приглашая их объяснить старику чудовищную глубину его заблуждений. – Прожить?! Стул, он всегда есть, а Бог?

От лица о. Петра отхлынула кровь.

– Ты капусту сначала с усов сними, а потом рассуждай, – с тихим бешенством вымолвил он.

Пока бывший столяр, жутко скосив черные глаза, ощупывал свои усы, а затем пристально разглядывал оказавшуюся в его пальцах капустную ленточку и с грустью сообщал, что она напоминает ему стружку; пока старец Боголюбов успокаивал доктора, клявшего себя за участие во вскрытии мощей и дважды принимавшегося бурно рыдать; пока Федя Епифанов, наморщив узкий лоб, размашисто листал свою неведомо откуда взявшуюся тетрадь, и о. Александр трепетал при мысли о предстоящем колесовании произведением знаменитого в губернии поэта – Ванька Смирнов уже наполнил стаканы. Крепкий запах сивухи поплыл по комнате.

Товарища Рогаткина шатнуло, и, как утопающий – за спасательный круг, он поспешил ухватиться за спинку стула.

– Граждане… попы! – отрывисто начал он, но тут же умолк с выражением тяжкой задумчивости на запылавшем малиновым цветом лице.

Тотчас встрял Ванька.

– Зажевать нечем, – огорчался он. – Под самогончик бы сала, да у нас какое было мы уже употребили, а этот монах, черт рябой, ему говоришь, ты давай тащи чево-нибудь такова существеннова, а он говорит, у нас монастырь, ну и чево, что монастырь? Без закуси что ли хлещут? В номерах своих сидючи, небось колбаску трескают. Ничево! Мы это проверим. А с огурцами да капустой против нево, – щелкнул он по зеленой бутыли, – никак не выстоять. Ваш-то Николай, – доверительно сообщил Ванька старцу Боголюбову, – днями у нас гулял, так он еле жив домой пошел.

Отец Иоанн горестно качнул головой.

– Да ты, папаша, о нем не тужи! Он верно сделал, Николай-то, что с вашим поповским делом покончил и об том куда следует дал бумагу. Отрекся, то есть, и объяснил, отрекаюсь-де от свово поповства как от мракобесия и служения врагам трудового народа!

– Так и написал?! – изумился о. Александр.

– В точности! – весело подтвердил Ванька.

Опустившись на кровать рядом со старцем Боголюбовым, о. Петр бережно и крепко сжал его ледяные руки.

– Он врет, папа!

– Правду он говорит, ты сам знаешь, – со скорбью отвечал о. Иоанн.

– Граждане попы! – собравшись с силами, возобновил свою речь товарищ Рогаткин. – Мы, собственно…

Некоторое время председатель комиссии боролся с собственными бровями, пытаясь их сдвинуть и тем самым придать лицу подобающее случаю строгое выражение. Брови, однако, вели себя отвратительно. В конце концов, он прекратил бесплодные усилия и продолжал:

– Религия, сказал великий Маркс…

– Опиум для народа! – восторженно воскликнул Марлен, но председатель комиссии властным жестом вернул себе слово.

– Не лезь. Религия, граждане попы, – мрачно и четко произнес товарищ Рогаткин, – есть вздох угнетенной твари. И мы, – с тем же мрачным напором говорил он, не сводя глаз в красных прожилках с иконы Спасителя в правом углу и мерцающего под ней огонька лампады, – освобождаем трудящихся от всех видов угнетения. И от религии в том числе. – Он улыбнулся, приоткрыв белые крепкие зубы. – От всяких там богов… страшных судов… непорочных зачатий… Непорочное зачатие! – Рогаткин оживился, расхохотался и несколько отрезвел. – Да в такие сказки в наше время даже дети не верят. Доктор! – разбудил он дремавшего на стуле Антона Федоровича Долгополова. – Проснитесь и скажите: возможно ли зачатие без совокупления?

Неверными руками Антон Федорович извлек из нагрудного кармана футляр, из футляра – пенсне и, с третьей попытки водрузив его на переносицу, признался:

– В природе таких случаев не бывает. – После чего, виновато потупившись, шепнул старцу Боголюбову: – Простите.

– Да какая твоя вина? – легко откликнулся старец. – Ты о природе, и ты прав.

– Ах, папа! – в гневе воскликнул о. Петр. – Вы им еще о Неопалимой Купине расскажите!

Он встал и шагнул к товарищу Рогаткину.

– Вы зачем сюда пришли?! Кто вас сюда звал с вашим вонючим пойлом?!

– Петя! – попытался вразумить его старец, но о. Петр горел и дрожал, как в лихорадке.

– Вы свое дело сделали – вот и пейте на оскверненных вами костях!

– Петя! – умоляюще вскрикнул о. Иоанн. – Я тебя прошу… И я тебе, священнику, напоминаю о разнице между грехом и грешником!

– Разницу я знаю, только ее здесь не вижу! – Отец Петр явно не желал смиряться. – У них, папа, вы сами видите – радость и ликование, в виде, правда, совершенно непотребном, что вам, мне и отцу Александру наблюдать не только омерзительно, но и непозволительно!

– Поз-з-звольте! – еще сохраняя миролюбие, протянул Рогаткин. – Мы к вам пришли, откровенно говоря, поздравить…

– Это с чем же?!

– Отвечаю: с окончательным и бесповоротным торжеством разума!

– Именно! – возликовал Марлен. – Послушайте, я вам прочту. Самые последние! Буквально только что. Стихи простые, для народа…

– А народ, выходит, дурак? – встрепенулся бывший столяр, безо всяких предисловий и тостов приложившийся к стакану и теперь воинственно выкативший на поэта черные пьяные глаза.

С презрением отмахнулся от него Марлен, он же Епифанов Федя.

– Понимал бы ты! – И, не теряя времени, принялся читать из своей тетради. – Когда народ устал терпеть, – левой свободной рукой Марлен с силой рассек воздух, указывая конец строки, – он в храм пошел – но не молиться, а чтобы с обманом расплатиться и в будущее чтоб глядеть. – Шуйца поэта взлетала и опускалась, и ей вслед то возвышался, то понижался до трагического шепота его голос. – Он куклу лживую раздел, гнилые кости рассмотрел, и проклял вековой обман, поповских сказок злой дурман…

– Мерзость, – ясно вымолвил о. Иоанн.

Федя опешил.

– Вам не понравилось? Но вы не дослушали! Там дальше… Святые мощи! – взвыл он. – В чем их святость? Набитый ватой труп предстал…

– Ужас! – не выдержав, завопил о. Александр. – И ложь! От первого до последнего слова – все ложь! Народ в храм пришел преподобному молиться, а не глядеть, как вы глумитесь над его гробом. Но пусть ужас, пусть ложь – в конце концов, и солгать можно талантливо! Где поэзия, я спрашиваю?! Вы стучите сапогами об пол и называете эти звуки стихами! Сожгите, – повелительным жестом указал о. Александр Марлену на его тетрадь. – Немедленно! И ради Бога… Ради всего святого – никогда больше не пишите ничего подобного!

– Истина, – высокомерно усмехнулся Марлен, – не нуждается в соловьиных трелях. В наше время стихи – это пуля. У меня была цель – и я вижу, что я в нее попал! – Краем глаза он заглянул в тетрадь. – В одеждах золотых лежал и приносил доход изрядный…

– Попал, – о. Петр выхватил из рук первого губернского поэта его заветную тетрадь. – В собственное говно пальцем ты попал. – С этими словами он распахнул дверь и выкинул тетрадь в коридор. – И вы все тоже… Выметайтесь!

Номер Боголюбовых незваные гости покидали по-разному.

Первым, само собой, вслед за тетрадкой выскочил Марлен, он же Епифанов Федя, и уже из коридора пообещал не на жизнь, а на смерть бороться с попами как словом, так и делом. «До полного искоренения!» – безумно кричал он, нагибаясь за драгоценной рукописью и едва не валясь при этом на покрытый войлоком пол. Бывший столяр, хлебнувший еще раз, удалялся почему-то на цыпочках, раскинув руки наподобие крыльев и утверждая, что он свободен как птица. Товарищ Рогаткин не проронил ни слова, но маленьким своим ртом улыбнулся на прощание так, что у о. Александра от ужаса заломило в висках. Ванька же Смирнов напророчил всем Боголюбовым, что в скором времени побегут они из Сотникова, будто клопы, – и вроде клопов будут искать себе по всей России щель, в которой можно было бы им схорониться от справедливого возмездия прозревшего трудового народа. Но напрасно!

Он встал на пороге с прижатой к груди бутылью зеленого стекла и объявил, что все дело в Кольке. Колька отрекся – и ему, Ваньке, запала в башку дурацкая мысль, что, может, и остальные Боголюбовы на том же пути. Он с ненавистью и сожалением покачал головой. Ошибся! «Теперь, как клопов», – повторил он и крутанул носком ноги, показывая, как будут давить в граде Сотникове и по всей России священников Боголюбовых.

Безмолвного доктора с закрытыми глазами, но в пенсне вывел в коридор и аккуратно прислонил к стене о. Петр.

Старец Иоанн Боголюбов волновался и спрашивал у сына, не упадет ли, не дай Бог, Антон Федорович.

– Не упадет, – коротко и сухо отвечал о. Петр.