Текст книги "Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

И потекли дни заточения, дни увядания плоти и возвышения духа. Молитвы, псалмы, деяния Святых Апостолов и их послания стали смыслом жизни Гермогена. Священные писания, которые он перебирал в крепкой памяти, наполняли бытие отрадой, приносили вдохновение, укрепляли дух. Патриарх верил, что, обращаясь со словами молитвы к Господу Богу, он разговаривал со своей православной паствой. Он знал, что для божественного слова нет преград, что его голос доходит до Отца Предвечного, а от него – через архангелов – до россиян. Он был уверен, что в России помнят о нём и есть такие, кто молится за него, просит Бога укрепить его дух. Гермоген не знал праздного времени. Ему порою не хватало его, и он забывал вкусить зерна, дабы поддержать в очаге огонь жизни. Он испросил у стражей бумаги, чернил и перо и писал сочинения, угодные душе и Богу.

Но жизнь и в заточении приносила патриарху свои радости. Шёл пятый месяц его отлучения от мира. И в день Преображения, в день Второго Спаса яблочного Гермогена посетила Ксюша. Она пришла так, как будто никто перед нею не открывал двери. Как сие случилось, Гермоген не гадал. Жизнь требовала от него действий, и потому Всевышний прислал к нему Ксюшу, чтобы наполнить дни заточения новым смыслом.

Ксюша не принесла патриарху ничего земного. Даже каравай хлеба был отобран у неё голодными ляхами. И лишь в одеждах ей удалось принести три малых просвирки. Их-то она и достала, когда Гермоген со слезами радости ласкал Ксюшу.

– Ангел ты мой адамантовый. Как щедр Всевышний, что послал тебя ко мне для утешения старости моей и вдохновения. Да скажи мне, внученька, долго ли ещё лютеры будут в Кремле, как их не удалось осилить всей державой?

– Вельми много велено пересказать тебе, дедушка, а грамоты я никакой не принесла. Да скажу прежде вот что: жди побратима дедушку Окулова. Он в Москве и собирается к тебе.

– Я жажду видеть Петрушу-окудника. Пусть придёт, и мы с ним вспомним былое. Да говори, внученька, что поляки?

– Еретики пока сидят крепко в Китае и в Кремле. Ещё дорогу держат на Дорогомилово. Всё бы кончилось для них в мае, да пришёл воевода, коего Сапегою зовут, и привёл войско несметное. Ещё воевода Ходкевич в спину бьёт наших. А Москва вся разорена и в пепелище. Ещё ляхи налёты на деревни учиняют, коровушек, лошадей угоняют в Кремль, поедают. Да велено сказать, что король Жигимонд отказался быть царём на Руси, ушёл из Смоленска в Краков и послов увёл пленными, – продолжала Ксюша и морщила высокий чистый лобик, вспоминая то, что матушка велела передать патриарху. И вспомнила ещё тревожное известие: – А ещё велено сказать, что атаман Заруцкий ищет способников возвести на престол сына вдовы самозванцевой Марины Мнишек.

– Господи милостивый, избавь россиян от новой напасти, – взмолился Гермоген. – О, если бы у меня оставались чернила, я бы написал грамоту, дабы остановить движение Маринки и Заруцкого.

– Дедушка, я пойду и принесу тебе орешковых чернил, – вызвалась Ксюша.

– Да поможет тебе твой заступник архангел Михаил.

И Ксюша постучала в дверь, её выпустили, она ушла. Потянулось время ожидания. Гермоген вспомнил о просвирках, взял одну и разломил пополам, стал по крошке отщипывать из середины и есть сладкое тело Христово, которым тот поделился со страждущими. Силы у Гермогена прибывали, и он с нетерпением ждал Ксюшу.

Она вернулась нескоро, принесла бумаги, а чернил не нашла. Их в Москве давно уже не было.

– Господи, что мы можем без чернил, – огорчился Гермоген. Перед туманящимся взором вдруг возникло далёкое прошлое, он увидел алую кровь, которая текла из его раненой руки. И Гермоген посмотрел на свою усохшую до пергаментной сухости руку. «Како можно добыть из неё руду, дабы написать грамоту?» Он поднёс руку ближе к лицу, вздохнул: «Ах, если бы у меня были прежние казацкие зубы!» И посмотрел на Ксюшу, подумал о её крепких молодых зубах.

А Ксюша уже догадалась, о чём беспокоился патриарх. Она подошла к двери, нашла защепинку, отломила её, подала Гермогену.

– Вот, дедушка...

Он взял крепкую дубовую щепочку, осмотрел её – годится.

– Ты бы отвернулась, внученька, – попросил Гермоген.

Ксюша отошла к иконе. Гермоген нацелился на запястье левой руки, с силой вонзил в неё щепу и, лишь глухо застонав, выдернул обратно. Рана оказалась глубокой, но кровь из неё не пошла. Было её в усохшем теле Гермогена так мало, что, казалось, она и по жилам-то не текла, а пребывала в покое.

– Господи Всевышний, како же так? Почему нет движения во мне? – огорчился патриарх.

И тогда Ксюша отвернулась в уголок, достала острыми зубами из руки свою горячую кровушку и подошла к патриарху.

– Дедушка, пиши грамоту, вот. – И Ксюша обмакнула в алом перо.

И Гермоген прослезился, но скоро встал к налою и начал торопливо писать. Он просил нижегородцев: «Пишите в Казань к митрополиту Ефрему: пусть пошлёт в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство, – я не благословляю. Да и в Вологду пишите к властям о том, и к рязанскому владыке: пусть пошлёт в полки учительную грамоту к боярам, чтобы унимали грабёж, сохраняли братство и как обещались положить души свои за дом Пречистой и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринки отнюдь не надо на царство; везде говорите моим именем».

Рука Гермогена потеряла твёрдость. Да и нелегко ему было писать детской кровушкой. Но он всё-таки дописал грамоту, призывая россиян бить и гнать из державы чужеземцев. Потом помог Ксюше остановить кровь, перевязал ранку. Ксюша сказала Гермогену:

– Дедушка, день на исходе, и мне пора бы...

– Иди, адамант мой. Да хранит Господь тебя и твою матушку, – лаская Ксюшу, сказал Гермоген. Он помог ей спрятать грамоту, и девочка ушла.

А через неделю после Ксюши, в глухую полночь, пришёл к Гермогену его боевой побратим Пётр Окулов. И стар так же, как Гермоген – одногодок, и тощ – в чём душа держится, и в росте усох, чуть выше сапога, а удал и хитёр и отважен пуще, чем в ту пору, когда под началом Ермолая-сотника Казань воевал. Пришёл он в келью с большой сумой с харчами, а как пронёс мимо голодных поляков, лишь богу да Петру ведомо. В суме нашлась баклага, с коей Пётр не расставался, кокурки, колобушки, кусок говядины, лук – всё, чего на торжище ноне и не купишь, а в монастырской келарне нашлось. Все гостинцы Пётр по-хозяйски разложил на скамье, отодвинув в сторону кадь с овсом.

Гермоген щурился, присматривался к Петру и увидел, что лицо у него по-прежнему похоже на яблоко, но не на румяное, а на печёное. Морщины же, как и в прежние годы, делали лицо улыбчивым, будто Пётр не уставал подсмеиваться над прожитой жизнью. Облобызавши трижды Петра, Гермоген спросил:

– Зачем пришёл, огнищанин?

– А я и не приходил, я прилетел воробейкой, здесь мышкой прополз. Вон щёлочка. Да скушно в миру-то, все дерутся, убойство одно. Тишины захотелось, вот и пришёл.

– Ну коль пришёл, так пришёл.

– И не вытуришь? То-то знатно, что баклагу прихватил да харчей спроворил. Я на твой овёс и глядеть не могу. О, мы с тобой, Ермогеша, в две руки-то долго продержимся. Вижу, левую-то ты продырявил...

– Господи, Петруша, ты как был балагур-окудник, им и остался.

– Да ведаешь ли, сколько дён мне веку отмеряно?

– Ведаю! И за окоёмом конца и краю твоему веку нет, святой Гермоген!

– Ну, понёс околесицу, – осердился патриарх. – Расскажи, как в державе, а то байками питаешь...

– А что, грамота твоя до Нижнего долетела, в Казань переметнулась, по другим городам разлетелась, всюду мужиков поднимает. Да и сказал я на торжище в Рязани, что сия Гермогенова грамота не последняя.

Сентябрьская ночь тянулась долго. Да она не была помехой побратимам. А как медовуху пригубили два бывших воина, так и потекли воспомины, которых хватило бы на две жизни. Да на исходе своих дней Гермоген хотел знать доподлинно, чему не находил ответа пятьдесят с лишним лет. И прижал он Петра, потребовал:

– Говори мне, окудник, зачем сокрыл от меня, как всё было, когда на моей груди крест остался. Как перед Богом прошу, откройся! Зачем голову мне морочишь?

– Господи, остудись, Ермогеша. Всё там было правдой, что рек тебе дважды.

– Не томи душу, Петруша. Должен я знать, за кого Бога молить на том свете. Ты вот сказал, дескать, святой Гермоген. А ведь всуе. Может, и тогда всё от словоблудия твоего. Ну же!

И осерчал Пётр на Гермогена, взъярился:

– Это как же ты, Ермоген, осмелился меня уличить в словоблудии! Окулов всю жизнь с правдой смертно повязан, с той поры, как ты косую от меня отвёл. Кайся, если хочешь знать остатнюю правду, кою скрыл.

Гермоген бороду в горсть взял, долго смотрел в открытые глаза Петра, вспоминал: всё, что говорил ему ведун, всегда оборачивалось правдой, всегда исполнялось. Как тут не покаяться перед златоустом. И собрался с духом, переступил через гордыню:

– Прости, брат, трижды прошу. Грешен пред тобой. Всё думал, что ты меня принёс на заставу, ан выходит – дева...

– Я и принёс, а дева токмо крест на твоей ране держала. А как пришли мы к заставе, положил я тебя у ворот, дева и говорит: «Спасибо, Петруша, за то, что суженого моего спас. Я-то порадовалась, думала, наконец-то дождалась и в райские чертоги вместе отойдём. Не суждено ему, знать, с невестой встретиться. Напомни ему. Настей меня звали в миру». И ушла она от меня, облачком улетела... Вот и вся правда...

Гермоген слушал Петра и тихо плакал. Была у него невеста Настёна-волжанка. Думал, как с Казанью покончат, сватов заслать. Не успел, налетела орда, где ноне Свияжск стоит, на малое сельцо, кого порубила, кого в полон взяла. А Настёна копьём себя пронзила, когда мурза ухватить её хотел. С той поры и охотился Ермолай за каждым мурзой, как за ненавистным врагом.

Побратимы долго сидели молча. Слёзы на глазах у Гермогена высохли, рука потянулась к руке Петра.

– Прости меня ещё раз, сердешный. Радуюсь, что Всевышний свёл нас на всю долгую жизнь. Да плесни ещё медовухи, брат мой! – И понял в сей миг Гермоген, что начинали они свою боевую жизнь на виду у врагов и кончат её бок о бок тоже близ врагов. Такой уж суздальский блаженный мужичок Пётр Окулов, в верности крепче адаманта.

* * *

Наступила зима. Осаждённые в Китай-городе и в Кремле поляки, как говорил Пётр Окулов, выли по-волчьи от голода. Накрепко заперли их россияне в центре Москвы. Ни один польский воин не мог вырваться из железного кольца. И оставалось им или сдаться, или умереть с голоду. Да гордый народ были воины Гонсевского, Жолкевского и Струся. Да и сами гетманы предпочитали смерть пленению. И все они от гетманов и до простых солдат медленно сходили с ума, поедали друг друга по жребию и совсем забыли про то, что в подвале Кириллова монастыря, давно опустевшего, находятся два узника.

В эту суровую и долгую зиму никто не мог из русских прорваться на помощь Гермогену и Петру. Они же прочитали все молитвы, все акафисты и жития святых, сжевали весь овёс, испили всю воду. А после легли спать рядышком и тихо уснули. А сколько спали, лишь Отцу Всевышнему было ведомо.

И на заре 17 января 1612 года, спустя девять с лишним месяцев после заточения Гермогена, ангелы унесли их души в райские кущи Господни. А иначе и быть не могло, потому как ушли из бренного мира два воителя, два святых человека – не ведомый никому блаженный Пётр Окулов и известный всему просвещённому и православному миру – патриарх всея Руси Гермоген.

После смерти Гермогена Россия осталась в полном сиротстве. Не было у неё ни царя-батюшки, ни духовного отца. Игнатий-грек, наречённый Гонсевским патриархом, сбежал из России в те дни, когда Гермоген ещё томился в подвале Кириллова монастыря. Близ Смоленска его схватили поляки, отвели к Сигизмунду. Он же отпустил его к униатам в Виленский монастырь. Вскоре Игнатий принял унию и получил сан униатского митрополита. И Россия забыла о нём.

А имя патриарха Гермогена продолжало жить. И с этим именем россияне совершали подвиги.

Великое дело, за которое с такой пламенной ревностью и несокрушимым мужеством стоял и умер великий первосвятитель Гермоген, с ним не умерло, но скоро было доведено до счастливого окончания. Обитель преподобного Сергия, ещё недавно выдержавшая такую продолжительную осаду от врагов, возвысила свой голос на всю Россию и встала во главе народного движения.

Продолжал дело Гермогена его соратник, настоятель Троице-Сергиевой лавры архимандрит Дионисий, богатырь ума и духа, благочестия и ревностный служитель православия. Он призывал и убеждал всех, кому дорога Россия и её честь, подняться на её защиту. Это его грамоту читал земский староста Козьма Минин-Сухоруков в нижегородском кремле. «Вспомните, православные, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатью святого крещения, обещались веровать в святую единую Троицу, и, возложив упование в силу животворящего креста, Бога ради покажите свой подвиг, молите своих служилых людей, чтобы всем православным христианам быть в соединении и стать сообща против наших предателей и против вечных врагов креста Христова польских и литовских людей».

Козьма Минин-Сухоруков и князь Дмитрий Пожарский первыми отозвались на призыв Дионисия. И началось новое великое движение русских ополченцев-ратников. Собрались они во всех понизовых городах и в верхних городах Волги, с великих северных земель. И несметной ратью двинулись к Москве. И в день 22 октября, в знаменательный праздник Пресвятой Казанской Богородицы 1612 года овладели Китай-городом.

Поляки, засевшие в Кремле, недолго сами себя поедали и сдались на милость россиян. Пленных в те же дни угнали из Москвы.

Были устроены два крестных хода – один из церкви Казанской Божьей Матери, другой – от Благовещенского собора Кремля. Сошлись они на Красной площади. Сюда же духовенство принесло чудотворную икону Владимирской Божьей Матери, которую считали разрубленной поляками. Увидев её спасённой, народ зарыдал, но это были слёзы радости и обновления. Архимандрит Дионисий отслужил благодарственный молебен на Красной площади в честь освобождения Москвы от врагов, от иезуитов и униатов, грозивших закабалением русского народа.

* * *

И пришло время подумать о том, кого поставить царём на Мономахов трон. Народ хотел, чтобы Россия обрела достойного отца, который никогда больше не допустил бы смуты в государстве. Ещё нужно было избрать достойного святого Гермогена пастыря церкви.

Викарием – наследником престола церкви всегда считался на Руси митрополит Крутицкий, что стоял в Кремле. Да Пафнутий пропал под Смоленском. Рядом с Крутицким стоял Новгородский, но Новгород в сию пору был под властью шведов. И тогда взоры архиереев обратились к Казани, где стоял митрополитом почитаемый Гермогеном Ефрем. И писал ему по поручению архиереев Дмитрий Пожарский: «У нас теперь, великий господин, скорбь не малая, что под Москвою вся земля в собранье, а пастыря и учителя у нас нет; одна соборная церковь пречистой Богородицы осталась на Крутицах, и та вдовствует. И мы, по совету всей земли, приговорили: в дому пречистой Богородицы на Крутицах быть митрополитом игумену сторожевского монастыря Исаии. И мы игумена Исаию послали к тебе, великому господину, в Казань, и молим твоё преподобие всею землёю, чтобы не оставил нас...»

А что же предсказание блаженной Катерины? Двадцать три года назад она нарекла Фёдору Романову, будущему Филарету, быть патриархом всея Руси. Он был, да мнимым – в пору «тушинского вора». Ошиблась молодая ведунья? Ан нет. Истинное Божие провидение вознеслось.

В пору освобождения Москвы от иноземных врагов Филарет томился в польском плену. Без него избрали на трон его сына Михаила. А когда Филарет вернулся из плена в 1619 году, благодарные россияне венчали его на патриарший престол.

Сбылось и предсказание блаженного подвижника Петра Окулова. Патриарх всея Руси священномученик Гермоген был причислен русской православной церковью к лику Святых.

Москва

1990—1992 гг