Текст книги "Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– И сие не твоё дело, ты ещё не державная голова.

Князь Скопин-Шуйский не проронил больше ни слова. Он лишь сожалел, что недруги испортили отношение дядюшки к нему. Знал он давно ту главную причину, которая наливала сердца его завистников ненавистью и злодейством. Те же царёвы братья исходили чёрной завистью оттого, что Михаила любили в войске, что россияне чтили не по годам.

Молчал князь Михаил, слушая поучения царя, а сам был сердцем там, в Новодевичьем, незабвенную свою оплакивал. Да хотел царя спросить, не ведает ли, каким злодейством невинную жизнь оборвали. Но не успел. Пришёл дворецкий и сказал, что князя Михаила зовут на семейное торжество к князю Ивану Михайловичу Воротынскому.

– Ждут тебя всей семьёй и скоро, князь Михаил Васильевич, – доложил дворецкий.

– Царь-батюшка, прошу защиты: я устал с дороги и всю ночь не сомкнул глаз, – с поклоном обратился к Шуйскому Михаил. – Зачем мне сие пирование?

В царский покой быстро вошёл князь Дмитрий Шуйский. Он услышал последние слова Михаила, вмешался:

– Племяш, тебя зовут быть крестным отцом. Сам Иван Михайлович просит твою милость крестить внука.

Следом за Дмитрием вошёл брат Иван, встал рядом.

– Смотри, не хочет идти, – сказал Дмитрий Ивану.

– Да ты бы и шёл вместо меня, – ответил Михаил. – Или вон дядя Иван пусть идёт в крестные. В одном ряду стоим.

– Ан нет, ты далеко впереди, ты герой, – с нескрываемой злостью ответил Дмитрий. – Близок день, когда тебя с колокольным звоном будет встречать первопрестольная!

– Зачем глумишься надо мной, дядя? – с обидой спросил Михаил.

– Глумлюсь? Эко слово мягонькое нашёл. Над тобой не глумиться надо, а семейным судом к батогам приговорить. – И Дмитрий шагнул к старшему брату. – А тебе, царь-батюшка, надо бы знать, чем твои подданные воеводы занимаются. Да вместо того, чтобы по твоему зову во дворец явиться, пред твои очи встать, ответ держать, сей воевода в Новодевичий монастырь помчал да при всей обители над могилой постельной девки самозванца Ксеньки Годуновой убивался.

– Сию подлость токмо кровью отмоешь, дядя! – крикнул Михаил и выхватил меч. – Защищайся!

– И не подумаю. Я твой крестный отец, и ты должен с покорностью внимать тому, о чём говорю.

Однако князь Михаил уже ринулся к князю Дмитрию. Но на его пути встал князь Иван.

– Полно, полно, племянник, тебе правду рекли. Вот и царь-батюшка тобой недоволен. Да царь к тебе милостив. Не так ли? – спросил князь Иван старшего брата.

– Оно так, – согласился царь Василий. – И Ксению тебе, племяш, нет нужды оплакивать. Причину сам знаешь. И слухам не потворствуй, будто бы Шуйские её извели. Ноне же выполнишь мою волю и будешь крестным отцом внука князя Воротынского, который крепким адамантом стоит за меня и за всех нас.

Михаил смирился. На него навалилось безразличие. Голова разламывалась от тупой боли, тело было ватным, каждое движение давалось с трудом. Говоря царю, что он не спал ночь, Михаил сказал неправду: он провёл в седле двое суток и каждые тридцать вёрст менял коня. Какой уж там сон. Он убрал в ножны меч и молча покинул царский покой.

Шёл второй день мая. Князья Шуйские, а с ними и князь Михаил верхами отправились из Кремля в новые палаты князя Воротынского, начатые им строиться ещё при царе Борисе Годунове в Белом городе. Дмитрий нет-нет да и бросал косые взгляды на Михаила. Не всё выложил царю про Михаила Дмитрий, держал на всякий случай камень за пазухой. Как раз на день Родиона-ледолома была у Михаила в дальних местах от Москвы встреча с боярином Прокопием Ляпуновым. Недовольный царём Василием и склонный к дерзким решениям, к смелем починам, он сказал Михаилу:

– Ты мне люб, княже. И верю тебе, как себе. Потому и говорю без обиняков: на престол мы тебя прочим, как самого достойного среди Шуйских. Дядьке твоему недолго сидеть. Что Ваське Голицыну не удалось, другие достигнут.

Говорил шиш князя Дмитрия, что князь Михаил в ответ ни слова не проронил, но загадочно улыбался. И Дмитрий решил, что племянник улыбался от душевного торжества. Знал же он, какая весомая сила стоит за рязанским воеводой Прокопием Ляпуновым, за его братьями – пол-России возвышается.

Ярко в памяти жило чувство острой боли в сердце Дмитрия: Как выслушал шиша, так и почувствовал, будто иголки воткнули ему под пятое ребро, а вытащить забыли. Да отраду малую случай принёс. Как раз ко времени, чтобы боль снять, Ксения на подворье заглянула. О, Ксения тоже в одной упряжке с князем Михаилом шла и тоже опасицу таила немалую – царевна. А теперь, когда многие отвернулись от царя Шуйского, а к Лжедмитрию не переметнулись, имя Бориса Годунова всё чаще гуляло по улицам и по площадям Москвы. Оказывалось, что он многим любезен оставался. Думы разрывали голову Дмитрия. Да оборвать их пришлось, потому как к палатам Воротынских приехали.

Крестины внука князя Ивана Михайловича прошли в Благовещенском соборе Кремля. Крестного отца князя Михаила, как и крестную мать юную княжну Ольгу Басманову, привезли в карете. Девушка не столько внимала обряду крещения, сколько любовалась князем-воеводой. На час крещения Михаил прибодрился малость медовухой. И силы подкрепил и поживее стал, на щеках румянец выступил, плечи расправились. Взгляд тёмно-серых глаз, когда князь смотрел на свою «сестрицу» Ольгу, был ласковый. И у семнадцатилетней девушки от этого кружилась голова.

Когда торжественный кортеж вернулся в княжеские палаты, началось широкое и шумное застолье. Казалось, гулял весь Белый город. Князь Иван Михайлович не пожалел ради внука браги и медовухи, выставил по седмице бочек разного зелья. И пирогов с потрохами и капустой полные короба вынес: гуляйте, москвитяне, во славу княжича Воротынского.

В самый разгар веселья возле Михаила вновь появился Дмитрий Шуйский. Он был чрезмерно возбуждён, суетлив и словно бы чем-то напуган. Но пил он мало, лишь делал вид, что пьёт, и к кубку часто прикладывался. Он расспрашивал Михаила о делах в войске графа Делагарди, о том, как мыслили под Смоленском битву вести с Сигизмундом. И вдруг взял князя Михаила за борт кармазинного кафтана и спросил почти ласково:

– Слушай, племяш, а ты никогда не хотел быть царём?

В груди у Михаила вновь вспыхнула обида. Он понимал, что дядя явно глумится над ним. Да только ли глумится, не стал ли ведом ему шаг боярина Прокопия Ляпунова навстречу Михаилу Скопину-Шуйскому, как будущему царю? В Изборске шёл сей разговор. А не долетел ли он до Москвы? Ни слова не говоря, Михаил освободился от руки Дмитрия, положенной им на борт кафтана, отодвинул кубок и покинул трапезную. Он вышел на княжеский двор и ушёл в молодой сад, который был в буйном весеннем цветении. Он порадовался торжеству природы, но тревожные мысли не покидали его. Понял Михаил, что Дмитрий настойчиво чего-то добивается от него. Что нужно дяде? И тут его ожгло: Ксения Годунова стала жертвой происков этого жестокого человека. И чтобы вывести дядю на мало-мальски откровенный разговор, Михаил вернулся в княжеские палаты.

Дмитрий сидел на прежнем месте. Возле него стояла жена – дочь Малюты Скуратова, младшая сестра Марии Годуновой, матери Ксении. Заметив Михаила ещё на пороге трапезной, она ушла от мужа. С давних пор князь Михаил и княгиня Анна не терпели друг друга.

Михаил сел рядом с князем Дмитрием, спросил без обиняков:

– Дядя, какая маета гложет тебя, что заставляет наносить мне обиды? Раньше ты был недоволен, что я люблю Ксению. Теперь что? Ежели ты за царский трон скорбишь, так я и в помыслах его не держу.

Дмитрий смотрел на Михаила, прищурив свои монгольские глаза.

– Э-э, племяш, инший на моём месте о том же спросил бы. Ты выйди на Красную площадь, поднимись на Лобное место да крикни при всём московском люде: «Эй, россияне, хотите меня царём?» Выдохнут одной грудью: «Хотим!» Вот и весь сказ. – И зачастил Дмитрий: – А старший-то твой дядя, мой братец Василий, последние часы на троне сидит. Его царский век сочтён, уж поверь мне и вместе с Господом Богом прости за откровение. Говорю потому, что ведаю: не донесёшь моему братцу.

В душе у честного князя Михаила всё закипело, гнев поднялся под самое горло. Захотелось ударить дядю кулаком и уйти. «Како же подло мыслишь, дядька! Да я...» И нечем стало дышать, лицо пунцовым сделалось, глаза кровью залило.

Князь Дмитрий сей же миг уловил состояние Михаила, обнял его, зашептал ласково:

– Прости, голубчик, старого, околесицу несу. Да пьян, пьян ноне без меры. Ан ладно, выпью ещё, коль милость явишь.

– Пей, да впрок, – ответил Михаил.

– И ты со мной выпей, коль смилостивился. – И придвинул к Михаилу кубок с вином. – Прощён ли я, покажи великодушие, Мишенька.

– Так и понял я, что хмелен ты не в меру. Ладно, не было меж нами сей беседы. – И Михаил взял кубок. Дмитрий чокнулся с ним.

Молодой князь выпил вино до дна, отщипнул кусок говядины, пожевал и встал из-за стола, молча ушёл из трапезной. И было у него одно желание: умчать в Новодевичий и посидеть там возле могилки. Михаил сел на коня, выехал на Пречистенку и пустил скакуна рысью. На дороге, уже в монастырской слободе, князь увидел ребятишек, которые играли в «чижика» и не хотели сторониться. Михаил осадил коня, и лишь только тот остановился, как князь почувствовал, что силы покидают его. Он упал грудью на шею коня и, уже теряя сознание, сполз с седла на землю.

Тут подбежали к нему люди. И с криками: «Да сие князь Михаил Скопа», – подхватили его на руки, унесли с дороги, положили на траву. В толпе нашлись люди, которые знали, где живёт князь. Кто-то остановил телегу возвращающегося с торжища зеленщика. Корзины полетели на землю, князя уложили в телегу и погнали лошадь к палатам князей Скопиных-Шуйских.

В этот день Михаил не пришёл в себя. К вечеру из ушей и изо рта у него пошла кровь. Возле него исходила слезами мать, княгиня Наталья; кружили лекари, которые никак не могли остановить кровотечение. В княжеских палатах вспомнили, что так умирали цари Иван Грозный и Борис Годунов, отравленные одним и тем же зельем. И все ясно поняли, что князь Михаил оказался жертвой злодейства. Москвитяне, собравшиеся близ палат Скопиных, уже кричали:

– Зависть-злодейка погубила племяша Шуйских!

«Зависть! Зависть!» – покатилось по улицам и площадям Москвы.

На другой день Михаил так же не пришёл в себя. Сильный организм ещё боролся за жизнь, но князь уже обескровел, сердце его билось всё слабее и слабее. Всё это как-то тотчас узнавали на улице. Москвитянам уже было ведомо, что на крестьбинах у Воротынских князь Михаил сидел рядом с князем Дмитрием Шуйским. И кто-то из досужих горожан крикнул:

– Скуратовское в Митьке заговорило! Это он опоил зельем молодого князя! Айда к палатам Шуйских, спросим!

И толпа горожан хлынула искать князей Шуйских и вскоре осадила на Рождественке подворье князя Дмитрия.

А князь Михаил стал уже белее снега, и последняя кровь капельками вытекала из ушей. Лекари даже не пытались её остановить. Злой умысел возобладал, и князь Михаил Скопин-Шуйский, не приходя в сознание, скончался на двадцать седьмом году жизни.

Спустя два часа после кончины князя в палатах Скопиных появились царь Василий и патриарх Гермоген. В его свите приехали Катерина и Сильвестр.

Гермоген прочитал близ покойного молитву:

– «Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй и полезныя всем подаваяй, Едине Создателю, упокой, Господи, душу раба Твоего...» – А потом, не скрывая своих гневных чувств к злодеям, оборвавшим жизнь любимца войска и народа, спросил Василия Шуйского: – Государь-батюшка, дай ответ Всевышнему и православной церкви, чьим злым умыслом или законом лишили живота сего рачителя земли Русской?

– Я любил его как сына, – тихо ответил Шуйский. – Зачем же ты, святейший, пытаешь меня?

Гермоген больше ни о чём не спросил царя и вскоре же, исполнив долг соболезнования, покинул палаты князей Скопиных.

В тот же день, уже поздним вечером, Гермоген пришёл в царский дворец. Мысли о насильственной смерти князя Михаила не давали ему покоя. Он верил, что князь Скопин освободил бы Россию от иноземных пришельцев, если бы встал во главе войска. Он разгромил бы их в Тушине, чего не смогли сделать другие царские воеводы, он прогнал бы поляков от Троице-Сергиевой лавры и заставил бы уйти из-под Смоленска войско короля Сигизмунда.

Кому же мешал князь Михаил Скопин, задавал себе вопрос Гермоген, зная уже доподлинно, что главную злодейскую роль сыграл князь Дмитрий Шуйский. Только он пуще других Шуйских боялся князя Михаила. Только он метил занять престол после старшего брата Василия. Он уже давно и упорно твердил, что Василий не способен управлять державой.

– Ты как был шубником, так и остался им, – упрекал Дмитрий старшего брата. – Да я бы на твоём месте всех тушинских перелётов давно бы живота лишил, очистил Тушино от злодеев. А ты ленив и нерешителен. В монастырь бы тебе пора.

Василий Шуйский не возражал Дмитрию. Что говорить, соглашался он, Россия страдает по его вине. Мог он собрать стотысячное войско и сам повести его на врага, захватившего уже пол-России. Ан всё откладывал, всё уповал на «авось». Авось поляки сами покинут Россию, авось самозванец проникнется совестью и откажется от претензий на трон. Знал Василий, что Дмитрий зарился на Мономахову корону. И даже думал опалу проявить, выслать из столицы в Каргополь или Устюжье воеводою. И снова проявлял нерешительность.

Всё это было ведомо патриарху Гермогену. И он откровенно, не щадя царского самолюбия, а более царёвой спеси, выложил Василию:

– Было бы тебе ведомо, государь-батюшка, церковь осудит за насилие над князем Михаилом тебя и твоего брата Дмитрия. Тебя за потворство, Дмитрия за злодеяние.

– Опомнись, святейший владыко! Како ноне ты говоришь со мной?!

– Аз твой духовный наставник! Поводырь твой!

– Да что в упрёк мне ставишь? Какое потворство? И како можно без улик и причин винить Дмитрия в смертном грехе? Энтак и меня... – царь развёл руками.

– И ты Всевышнему дашь ответ. Только ты, – Гермоген сурово ткнул в царя перстом, – дал повод брату питать надежды на трон. – Патриарх был гневен. Он решительно расхаживал по царскому покою. – Потому как без кореня живёшь, потому как руки дал себе связать. У тебя под рукою тридцать тысяч воев, у коих ружья заржавели. Ты не осудил за иудин грех воевод Якова Змеева, Афанасия Челищева, Михаила Салтыкова и Захара Ляпунова, коих держал в руках. Ты выпустил их, но они снова встали против тебя!

Василий Шуйский слушал обвинение патриарха покорно. Да, его старый и преданный соратник, готовый не пощадить живота ради защиты трона, был многажды прав. Захватив с большим трудом Мономахов трон, он, Василий, мало что сделал, дабы укрепить его. Знал Василий, что трон под ним шаткий. И если его не сбили с трона в прошлом году, то сие случилось чисто случайно. Но такое дважды не повторяется.

– Ты скупец, но швыряешь драгоценное время с бесшабашностью гулёны. И близок день, когда ты разоришься и у тебя не останется ни на полушку доверия народа. Россияне отвернутся от тебя, – громогласил неистовый воитель церкви.

– Но что мне делать, святейший? Что? – воскликнул беспомощно Василий и протянул к патриарху руки. – Ты мудр, научи! Ты говоришь про войско. А оны – как выпущу из Москвы, так изменит мне.

– Не изменило бы, когда воеводой над ним поставил бы князя Михаила.

– Теперь зачем говорить о бедном племяннике? Его нет, и я скорблю и плачу.

– Ежели бы скорбел... Господи, сколько помню, уже лет двадцать, поди, учу уму-разуму, а проку ни на грош. Как был ты мелким хитрецом, так и остался... – Обличая царя Василия, Гермоген спрашивал себя, почему эти двадцать лет не порывал с князем Шуйским. Только ли потому, что не мог разорвать узы дружбы? Или ещё потому, что видел в нём противоборца в борьбе с Борисом Годуновым и с иезуитами. Что говорить, Гермоген питал надежды, что Василий Шуйский, став царём, погасит в державе смуту, избавит россиян от самозванцев и лютеров. Да так оно и было вначале. Как он умно и хитро очистил Кремль от первого самозванца.

– Ты знаешь, государь-батюшка, что тебе нужно делать, – после долгой паузы ответил Гермоген, – но не делаешь, потому что Дмитрий тебя в узде держит. Теперь ты можешь от него избавиться. Отдай повеление дьякам Разбойного приказа найти убийцу князя Скопина, предай его суду и казни. И тогда ты обретёшь почёт и милость народа.

– Помилуй, владыко, но казнить единоутробного? Нет, нет, только не сие. Готов к самому худшему, но... – И Василий застонал.

И в этом стоне Гермоген уловил полное отчаяния состояние духа царя. Он посмотрел на него с жалостью и презрением. И в сей миг Гермоген понял: всё, что случится дальше, уже было и, кажется, совсем недавно с Борисом Годуновым и патриархом Иовом. Нити, что связывали их многие годы, лопнули в одночасье. Так и теперь. Они, эти нити, рвались и лопали с треском, с выстрелами. Гермоген испугался, и у него мелькнула мысль, что ежели он задержится ещё на одно мгновение близ царя, то обрушит на него весь гнев, все силы Божьего негодования, данные ему Всевышним. И патриарх покинул царский дворец. Он увидел распахнутые врата Архангельского собора, услышал, как певчие возносили хвалу Творцу и Защитнику всего живого, сам захотел вознести в небеса молитву и скрылся в соборе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
НИЗЛОЖЕНИЕ ШУЙСКОГО

Ранним утром в Иванов день на паперти собора Казанской Богородицы появился прежде незнакомый москвитянам юродивый. Москва ничего подобного не видывала. Был он скован цепью с козлом, сам похожий на лохматого пучеглазого козла. Казалось, что козёл верховодит над юродивым и по советам рогатого тот вещал москвитянам о том, что их ждёт. Послушав гнусавое блеяние козла, он кричал:

– Ваську к нам велите! Юпан зовёт! Вот цепь для Васьки! – И юродивый потрясал грязной цепью. Да тут же петухом кричал: – Ку-ка-ре-ку! – И, хлопая чёрными в коросте руками, виляя полуобнажённым задом, стонал: – О, Расеюшка, погибель тебе пришла.

Этим летом по десятому году семнадцатого столетия не только юродивые предвещали падение России, но и все здравомыслящие люди понимали, что ежели не свершится чудо, то держава превратится в холопку Ватикана и Речи Посполитой – римлян, поляков, литовцев. И казалось, никто в сие трагическое время не прилагал усилий, чтобы сохранить-уберечь Русь-матушку, защитить её от врагов, как было всегда перед угрозой народного бедствия. А всё началось со смертью князя-воеводы Михаила Скопина-Шуйского, отравленного, как гласила молва, Дмитрием Шуйским и его женой Анной.

Вскоре же после насильственной смерти князя Михаилам «тушинский патриарх» Филарет заявил, что в смерти молодого князя виновен в первую голову Василий Шуйский и что он, Филарет, увещевает россиян позвать на русский престол польского королевича Владислава. Не всё тут было истиной, о Владиславе Филарет и не помышлял, но побуждение тушинцев видеть на престоле Владислава возымело на поляков особое действие. С запада началось нашествие польских войск. Гетманы, которые вели войска, не были связаны обязательствами с самозванцем. Сбежав из Тушина, он вычеркнул себя из претендентов на Мономахов престол. Поляки шли к Москве с именем царя Владислава.

Сорок тысяч царских воинов, которых вёл воевода Дмитрий Шуйский, ещё могли остановить поляков, но этого не случилось. Под деревней Клушино случилось невероятное. На русскую рать, на восемь тысяч наёмных шведов, англичан, шотландцев под командованием генералов Делагарди, Кальвина и Которны, а также на отряд французов, ведомых Пьером де Лавилем нашло великое затмение. Они должны были победить войско из десяти тысяч польских воинов. Но Всевышний отвернулся от наёмников, от россиян, от царя Василия Шуйского, от его брата-воеводы, поставленного во главе войска. Когда Дмитрий Шуйский появлялся в полках, то слышал за спиной выкрики: «Вот убийца нашего князя! Пусть гнев Всевышнего падёт на его голову!» И сей гнев упал на Дмитрия Шуйского. Да и невинных поразил. Битва при Клушине стала позорищем для русской рати и концом воеводства Дмитрия Шуйского.

Эта же битва принесла славу гетману Жолкевскому. Несмотря на свой преклонный возраст, ему минуло шестьдесят четыре года, гетман проявил себя в скоротечной битве как отважный, смелый и быстрый воин, как дерзкий военачальник. Он не испугался повести своих воинов на противника, по численности превосходящего в пять раз.

Польское войско стояло в крепости Царёво Займище неподалёку от Смоленска. Оставив в крепости семьсот воинов, Жолкевский повёл полки навстречу русской рати. Гетман вёл отважных воинов через леса, по бездорожью и вывел их неожиданно для русских к деревне Клушино, где располагались основные силы рати Дмитрия Шуйского. Сам воевода, уверенный в том, что враг далеко, в тот день пировал с приближёнными с вечера и до глубокой ночи. Пьяные командиры были беспечны, они не выставили вокруг Клушина ни одного дозора.

С первыми проблесками рассвета поляки ворвались в деревню. В русском стане возникла паника. Многие воины не пытались даже сопротивляться и сдавались в плен. Никто не хотел умирать ради нелюбимого царя и его бесталанного брата-злодея. Шведы были в соседней деревне, и прозорливый Делагарди увёл свои полки подальше от места разгрома русской рати. Но упорно дрались немцы, французы, англичане и шотландцы, верные долгу наёмников. Но их было мало, и им пришлось отступить. Сам Дмитрий Шуйский бежал из Клушина на крестьянской подводе, закутавшись в мужицкий зипун.

Гетман Станислав Жолкевский торжествовал небывалую до сей поры победу над россиянами, уничтожив и пленив главную рать царя Василия Шуйского. Он написал в донесении к королю Сигизмунду коротко и выразительно: «Когда мы шли в Клушино, у нас была только одна моя коляска и фургоны двух наших пушек; при возвращении у нас стало больше телег, чем солдат под ружьём».

Паника, охватившая русскую рать, докатилась до столицы, ворвалась в Кремль и поразила царя Василия. Лишь только он узнал о всём, что случилось под Клушином, то зарыдал, как рыдали в эти дни русские бабы по убитым на поле брани мужикам. И никто из близких, ни брат Иван, ни молодая царица Елена, в девичестве княжна Буйносова-Ростовская, ни царедворцы, не могли успокоить рыдающего царя. И только приход Гермогена принёс в царский дворец тишину, похожую на кладбищенскую. Увидев Василия в неподобающем царю образе, патриарх гневно застучал посохом и крикнул:

– Опомнись, сын мой, ежели ты ещё государь! – Да тут же святейший понял, что Василий уже неспособен управлять державой и сам себя лишил власти. И сказал ему эти жестокие слова: – Ты премного грешен, раб Божий. Ты сам себя низложил. И потому ты больше не царь всея Руси! – И, повернувшись к образам, вскинув руки, Гермоген взмолился: – Всевышний милосердец, Господь Бог наш всемогущий, вложи в уста потерявшего себя самодержца слова разумные и мысли, пусть он избежит позора и насилия, отречётся от престола, ибо Ты, Вседержитель, видишь, что наш царь источился духом. Не было же подобного позора на Руси! Господи, услышь меня! Ты Всемогущ, к Тебе вопиют православные христиане! Избавь их от позора и мучений!

Шуйский ещё плакал, но рыдания его захлебнулись в страхе. И он смотрел на патриарха с удивлением юродивого. Он понял, что потерял многолетнюю опору, адаманта крепости своей, потерял по собственной непрощаемой вине. И в душе плачущего царя прорвался источник ужаса, более сильный, чем страх потерять венец, престол. Шуйский понял, что он лишился более чем друга – духовного отца, способного, храня отеческую верность, подняться за своего сына на Лобное место, принять мученическую смерть. Василий медленно опустился с тронного кресла и, не пытаясь встать, выпрямиться, полусогнувшись, почти касаясь руками пола, двинулся к патриарху.

– Гермогенушка, родимый, не покидай меня! – воскликнул Василий. – Червь земляной я без тебя! Ты после Господа Бога моя опора!

– Встань! Выпрямись! И ежели чтёшь себя государем, прояви суть свою перед тем, кто войдёт в сей миг в палаты! Отправь извратника и пьяницу на суд Божий, на суд народа! – Всё так же гневно сказал патриарх и указал посохом на дверь.

С годами Гермоген становился не только прозорливым, но и ясновидящим. Он ведал, что к царскому дворцу мчит на рысях в крытом возке Дмитрий Шуйский. Князь уже загнал две пары коней. В Кунцеве отнял третью пару у ямщика и теперь летел в Кремль, чтобы выпросить у царя милость за своё предательство войска.

Шуйский всё ещё стоял перед Гермогеном полусогнувшись.

– Долго ли ждать, когда выпрямишь выю! – пошёл на последнее средство Гермоген. И это средство помогло, Шуйский пришёл в себя.

Он вскинул голову, плечи даже расправил и заявил с обидой:

– Ты, владыко, хотя и духовник государя, но топтать его честь не смей! Выя есть у холопа, но не у царя! Не зарывайся, владыко! Я ещё государь! Я и повелеть могу!

– Аз помню сие. Да выберешься ли из порухи! Сей час мы узрим!

Двери в царский покой распахнулись, в них возник князь Дмитрий. Он подбежал к царю, упал на колени и крикнул:

– Брат мой, царь-батюшка, нас постигла беда! Вороги, счётом до ста тысяч одолели нашу рать, мы разбиты! – И требовательно добавил: – Брат мой, дай мне остатнее войско, я накажу коварных ляхов!

Царь Василий вроде бы и не слышал, что говорил, о чём просил Дмитрий. Он смотрел ему в лицо и видел перед собой капризного мальчика лет пяти, отнимавшего у него ладанку, которую подарила ему матушка ко дню ангела. Василий боялся, что Митенька сломает ладанку, будет копать ею во дворе песок, и прижимает её к груди. Но за спиной, словно выстрел кнута, звучит голос мамки-кормилицы: «Отдай, торгаш!» И Василий роняет из рук ладанку. Помнил Василий и то, что брат вернул ему ладанку исправной. «Исправной», – подумал Шуйский и посмотрел на патриарха с вызовом, сказал твёрдо:

– Ты можешь осудить меня, святейший! Но я отдаю войско брату. Отдаю! И тому свидетелем Всевышний.

На лице Василия Шуйского Гермоген не увидел и тени гнева или осуждения брата-воеводы за потерю сорока тысяч россиян. Не было даже малого презрения к брату-трусу, к предателю войска, убийце племянника. В лице царя и его брата Гермоген увидел двух жалких фарисеев, но никак не державных мужей. Узрев сию омерзительную картину, Гермоген впервые за годы священнослужения в сердцах плюнул на пол и покинул царский дворец. Оказавшись на кремлёвском дворе, он сказал ожидавшему его архидьякону Николаю:

– Сын мой, я иду в приказ, а ты найди митрополита Пафнутия, Сильвестра и Петра и скажи, чтобы шли ко мне.

Никогда ещё Гермоген не был так деятелен, как с того часа, когда понял, что Россия лишилась государя. Мысль ясная, твёрдая, рождённая по воле Всевышнего, требовала, чтобы церковь взяла на себя бремя правления державой. Потому как не только царь Василий, но и боярская Дума бездействовала. Да её и не было, потому как половина думных бояр и дьяков была в измене.

И когда в Патриаршем приказе по зову Гермогена собрались дьяки, когда пришли митрополит Пафнутий, ещё несколько архиереев, Сильвестр и Пётр Скулов, Гермоген сказал им:

– Ноне пришёл час скорби, стенаний и печали. Под неведомой вам деревней Клушино разбита вся царская рать. И происками нечистых сил держава наша пришла к своей гибели. Уже ближние к Москве города: Можайск, Борисов, Боровск, Погорелое Городище и монастырь святого Иосифа Волоцкого под пятой у ляхов. Многие иные города шлют ляхам своих ратников. Поляки ломятся к Москве, которую некому защищать. И близок час, когда лютеры повергнут православие в прах, осквернят наши храмы, уничтожат последние святыни, укрепят католичество.

Служилые люди Патриаршего приказа, верные поборники Гермогена, знали его неистовую любовь к России, верили ему и были готовы идти по первому слову на подвиг. И он сказал им:

– Братья во Христе и вере, дети мои, настал час испытаний. Готовьтесь в путь по страдающей державе. Все вы пойдёте в города и веси, и в те, что ныне под врагом, и понесёте православным христианам слова призыва, дабы поднялась Россия на борьбу против врагов наших. Вы понесёте слова утешения и веры в извечную прочность Руси. Ноне же мы составим грамоту от имени православной церкви и её архиереев. Да будет она для россиян наставлением Господним.

Сказал своё слово Гермоген и своим верным и испытанным помощникам Пафнутию, Сильвестру и Петру.

– Вы пойдёте все трое в Смоленск. Там решается судьба Москвы. Пусть смоляне держат город и не дают простора Жигимонду двигаться к первопрестольной. Знаю, ваш путь как в преисподню. Да верю, исполните нужду державы, потому как с Всевышним вкупе.

– Всё исполним, Гермогеша. Нам бы токмо кису потяжелей да лошадок порезвей, – остался верен себе Пётр Окулов. – Оно ить и бражки ноне за полушку не ухватишь.

– Будут тебе и киса, и кони, и медовухи сулея, – скупо улыбнулся Гермоген и распорядился снабдить всем нужным своих послов.

В этот же час Гермоген разослал гонцов Патриаршего приказа по московским соборам, церквам и монастырям с наказом отслужить молебны и призывать-собирать силы в ополченческие рати под знамёна русской церкви. Покинув приказ, Гермоген велел подать ему карету и отправился по первопрестольной укреплять дух священнослужителей и горожан твёрдым словом. О выезде патриарха возвестили кремлёвские колокола.

И в царском дворце началось движение. Однако оно было иным, супротивным побуждениям патриарха. Не поставив в известность Гермогена, царь Василий решился на переговоры с гетманом Жолкевским. Он повелел брату Дмитрию скоро найти среди пленных поляков достойного человека и поручил ему уведомить гетмана об особой просьбе русского царя. Этим человеком стал бывший секретарь Лжедмитрия I, сменивший Яна Бучинского, пан Слонский. Подслеповатый, как Василий Шуйский, он был ещё более хитёр. Казик Слонский сразу оценил выгоду сделки, которую ему предложили в царском дворце. Не мешкая, он не только потребовал свободу для себя, но и хорошее вознаграждение. Князь Дмитрий Шуйский, который нашёл пролазу Слонского, пообещал то и другое. Казик не поверил.

– Прошу пана князя поруку и награду сей же час.

– Побойся Бога! Как можешь не верить слову князя?!

– О, Матка Боска! Я и себе не верю. Отпусти лучше в Ярославль...

Дмитрий был вынужден раскошелиться и выправить грамоту Дворцового приказа. На какую-либо другую Казик не соглашался. Ещё ему дали пару лошадей безвозвратно, к ним – крытый возок, и он уехал в стан гетмана Жолкевского с тайным поручением Василия Шуйского.

Тайна держалась недолго, и вскоре Гермоген знал, что царь Василий просил короля Сигизмунда о том, чтобы поскорее прислал в Россию своего сына королевича Владислава на царствие.