Текст книги "Сказка Гоцци"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

СУЩНОСТЬ ПРОРОЧЕСТВА У ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТОВ

В нашем городе было триста сорок три общественных туалета. Так утверждал мой друг-философ Гоша.

– Можешь не искать, – говорил он, – ты нигде не найдешь этой цифры. Во всех справочниках указано количество дворцов, каналов, мосте, но кому они все нужны, когда припрет?!

Гошу припирало каждые сорок минут.

– Зимний дворец построил Растрелли, Медного всадника – Фальконе… Пустые слова! Чем они мне помогут в трудную минуту?

Гоша назубок знал все туалеты великого города. Он знал их на Васильевском и Петроградской, в Гавани и в Лесном, и даже в новых районах, где о них не знали даже новоселы. Он знал все туалеты райкомов и горкомов и даже штаба революции – Смольного.

Когда его припирало, он брал Смольный приступом, сметая охрану на своем пути, и стремительно врывался в сортир первого секретаря – тот самый сортир, которым в тревожные октябрьские дни пользовался вождь мирового пролетариата. Правда, охрана Гошу и не останавливала.

– Этот никого не убьет, – говорила она, – поссыт – и уйдет…

Гоша обладал одним чрезвычайно редким качеством – у него был невероятный нюх на туалеты. Он мог приехать в незнакомый город, и тянуть носом воздух – и ноги сами вели его в ближайший сортир.

– Если бы у меня был такой нюх на деньги, – вздыхал Гоша, – я бы давно стал миллионером…

Однажды мы прибыли в Бухару на конференцию по Иммануилу Канту – и Гошу, как всегда, приперло.

Он потянул носом воздух и удивился – туалета поблизости не было. Почему-то в этом городе все куда-то торопились. Возможно, всех очень интересовал Кант.

Гоша остановил пробегавшего мимо узбека.

– Простите, – начал он, – у вас есть…

– Ничего у нас нет, – бросил тот на ходу, – кроме тюбетеек!

Гошу припирало.

Он увидел одного пожилого еврея и цепко схватил его за руку.

– Стойте, – скомандовал Гоша, – где тут общественный туалет?

– Вы слишком много хотите, молодой человек, – сказал еврей, – тут и личных-то почти нет.

– Ерунда, – бросил Гоша и втянул носом воздух, глубоко, обеими ноздрями. Секунду он колебался, повернулся на север, затем на юг – и понесся. Я еле поспевал за ним. Он сворачивал с улицы на улицу, поднимался, спускался, оббегал парки, перепрыгивал через канавы, наконец влетел под арку дома, пролетел весь двор, пролетел закуток, выскочил во второй двор, тремя проходными оказался в четвертом, и там, в самом конце, у свалки, на зеленой двери, почти сорванной с петель, мелом было выведено: «Песуар».

– Две ошибки, но понять можно, – бросил Гоша и скрылся за дверью.

Что бы он ни делал – изучал ли Спинозу или Лессинга, готовил ли статью о Гегеле или читал доклад о «Капитале» Маркса – каждые сорок минут он должен был быть в туалете. Он вдруг прерывался посредине, покидал кафедру и исчезал. Никто в зале не удивлялся, кроме тех, кто слушал его доклады впервые.

– По малой нужде, – объясняли им, – сейчас вернется…

Эту особенность он объяснял необычным строением своего мочевого пузыря, в минуты откровения намекая, что он по форме напоминает мальтийский крест, хотя среди его предков не было ни одного представителя этого замечательного ордена. Почему мальтийский крест способствовал столь частому мочеиспусканию, оставалось загадкой.

Он знал не только расположение туалетов великого города – он их изучил досконально – форму писсуаров, цвет дверей, с рукомойником они были или без, есть ли бумага – и в какое время дня, спускается ли вода, но главное – он знал назубок все надписи, которые регулярно менялись.

Гоша утверждал, что туалеты провоцируют творчество и, как говорили, свою диссертацию «Сущность пророчества у экзистенциалистов» он написал в гальюне – правда, не в общественном, а своей квартиры.

– Я с головой ухожу в работу, – объяснял он, – я не могу отрываться каждые сорок минут.

К тому же гальюн был единственным тихим местом в квартире, куда не доносился галдеж его младших братьев и где не появлялись каждую минуту с каким-нибудь вопросом его многочисленные родственники. Правда, во время его работы они должны были бегать в туалет на Московский вокзал…

– Прозаические надписи, – утверждал Гоша, – лучше всего в сортире на Невском 13, под Голландской церковью. Поэтические – безусловно, Фонтанка 36, напротив одного из коней фон Клодта.

– Ну вот, смотри, – говорил он, – вчера на дверях красовалось:

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

И весь день меня мучал подонок-понос…

А? Почти Мандельштам…»

– Туалетное творчество многообразно, – утверждал Гоша, – оно не уступает официальной литературе. Многие наши классики могут позавидовать таланту туалетных авторов. Но при всем его разнообразии в нем преобладают две темы – мат и евреи. Смотри: «Лучше блядь – чем жид опять». Или: «При запоре очень сильном – бей жидов – спасай Россию!» Вот еще одна рекомендация: «Если писаешь, потея – это происки еврея!»

Гошу долгие годы занимала мысль – почему это в минуты физиологических испражнений в полову людям обязательно приходит еврей. Я ему отвечал, что еврей в их головы приходит не только в эти моменты – он вообще не уходит из их голов.

– Это не научный ответ, – возражал Гоша, – ты не прав. Почему в таком случае ничего не пишут о евреях на стенах квартирных туалетов, на партах, на заборах?

В поисках ответа на мучивший его вопрос он беседовал со своими коллегами-философами.

– Я думаю, – сказал один, устремив взгляд в пространство, – что человеку свойственно в момент напряжения думать. В данном случае ему лезут в голову разные дурные мысли. Человек вспоминает обо всем том, что ему мешает жить – об отсутствующих деньгах, о хреновом начальнике и, естественно, о евреях.

– Видишь ли, – сказал другой, – я уверен, что о евреях пишут только страдающие запором. Нормальные сделают свое дело – и уходят. А с запорами сидят и думают. А о чем они еще могут думать, кроме как о бабах и евреях? Вот и рисуют себе члены и пишут…

Как-то Гоше удалось побеседовать на эту тему с одним из крупнейших философов страны, академиком Степаном Кулебякой.

– Вы что, не знаете? – удивился академик. – Это ж сами евреи и пишут. Чтобы потом нас в антисемитизме обвинить! Вот смотрите, – он поправил пенсне, – сами написали «Протоколы сионских мудрецов», а теперь нам приписывают…

Гоша остался неудовлетворенным, но больше ответа на вопрос не искал. Однажды он даже решил написать книгу, в которой хотел собрать туалетные надписи всей страны. Для этого Гоша разослал своим друзьям, жившим повсюду, около двухсот писем с просьбой собрать и прислать ему туалетные надписи из тех городов, где они жили. Ответы пришли со всех уголков необъятной страны, от Москвы до самых до окраин. Были досконально изучены две тысячи семьсот тридцать сортиров. Всюду был мат и всюду – евреи.

– На одной шестой земного шара, – печально подытожил Гоша, – люди мыслят одинаково и примитивно.

Больше всего его удручало то, что почти в каждом туалете, обследованном его друзьями, настойчиво повторялась одна и та же мысль: «Жиды, жаль, что вас не уничтожил Гитлер».

От всего этого он пытался уйти в науку, писал статьи, комментарии, но все равно каждые сорок минут вынужден был открывать ногой дверь одного из сортиров великого города.

– Рукой не могу, старина, – признавался он, – если бы ты только видел, что там, на рукоятке… – И тяжело вздыхал: – О культуре страны судят по ее туалетам.

Как-то я его спросил, встречал ли он за свою долгую жизнь чистые сортиры, да и к тому же без надписей – и он взглянул на меня, как на идиота. Хотя, вроде, таковым меня не считал.

– Старина, – сказал он, – смотри, только за последний год в нашем городе открылось восемь новых туалетов. Надпись «Еврей не рыба – можно резать ножом» появилась в них еще до установки унитазов, а в пяти из них была нанесена еще во время сборки, на заводе. А что касается дерьма – оно лежит уже на привозимом кафеле… Нет, нет, о культуре страны судят по ее туалетам…

Несколько раз Гошу направляли в Москву – читать лекции особо ответственным работникам.

– Понимаете, – объясняли ему, – они все, конечно, ходячие энциклопедии, но иногда имеются незначительные пробелы. Из-за большой загруженности. Как-то министр культуры на встрече с зарубежными коллегами из-за этой самой загруженности забыл, кто такой Кант. А также Спиноза с Фейербахом. Поэтому напомните им. Ненавязчиво…

Благодаря этим поездкам он был в числе тех немногих счастливцев, которым удалось посетить сортиры центрального комитета партии и многих ведущих министерств.

Он рассказывал, что надписи в туалетах ЦК мало чем отличаются от перл пригородных вокзалов. Хотя и встречались некоторые специфические особенности. Например: «Пусть жиды никогда не мечтают о ЦК». Или: «Надо гнать жидов ногой из нашей партии родной».

В сортире министерства культуры было написано просто и ясно: «Евреи – запор страны», с чем абсолютно было несогласно Министерство мясо-молочной промышленности, в туалете которого было написано: «Евреи – понос страны». Министерство пищевой промышленности использовало старый лозунг: «Евреев – на мыло!». В стране наблюдалась хроническая нехватка мыла – и, очевидно, товарищи собирались таким образом ее ликвидировать.

Зато мнение сотрудников Министерства обороны и ЦК комсомола полностью совпадали: «Жиды, жаль, что вас…»

С годами Гоша становился все грустнее, в туалеты стало заходить невозможно – запахи и грязь стали непереносимы, а надписи – омерзительнее.

– Старикан, – повторял он, – если о культуре страны судят по ее туалетам, то мы все живем в большом неспускаемом унитазе. Если я когда-то и эмигрирую – то только из-за сортиров…

В великом городе он больше жить не мог и переехал в Ригу. Там было не лучше.

– Дружище, – рассказывал он, – я вспоминаю общественный туалет в Дзинтари… Туда шли, как в химическую атаку. Перед входом люди набирали полные воздуха легкие, закрывали рот, затыкали ноздри. Некоторые натягивали противогазы. Запахи проникали в Концертный зал, и симфонии Бетховена, во взбитые сливки кафе на улице Турайдас, где прогуливались красивые люди в красивых костюмах.

Вылетали оттуда со скоростью света. За год были три случая удушения, но так как море было рядом, пострадавших выносили на берег, делали искусственное дыхание – и они приходили в себя.

– Как обстояло дело с надписями? – уточнил я.

– Ассортимент был несколько разнообразнее, – ответил Гоша, – к мату и евреям прибавились латыши: «Передушим латышей, как клопов, и блох, и вшей». О евреях писали с добавлением местного колорита: «Жить евреи здесь не вправе – всех утопим в Даугаве». Однажды даже увидел надпись, адресованную русским – довольно интеллектуальную:

«Ешь ананасы, рябчиков жуй,

Скоро прогоним тебя, русский х…»

В каждой фразе было больше ошибок, чем в туалетах ЦК. Я тебе скажу, старина – надо обладать недюжинным героизмом, чтобы сочинять в такой вони – да еще без ошибок! Ежедневно во всех туалетах я замазывал одну надпись, но она регулярно возобновлялась. Я даже специально носил с собой баночку белил.

– Какую надпись? – спросил я.

– Не хочу произносить, – ответил он, – ты сам знаешь.

– Жиды, жаль, что…?

– Вот именно, – сказал он. – Я мог бы нырнуть в Шнитцлера или в Спинозу – ты знаешь, философия несколько уводит от действительности – но не получалось. Все это начало бесконечно раздражать меня. Ты помнишь, я тебе говорил – если эмигрирую, то только из-за сортиров.

…Я уехал первым. Из-за другого. Потом я узнал, что и он тоже, не выдержав, укатил. Но я не знал, куда. Я жил в Европе и был уверен, что обязательно встречу его. И я даже знал, где – в одном из общественных туалетов Старого Света. Путешествуя, я всегда посещал их. Даже живя в шикарных отелях, я покидал их и шел в какой-нибудь отдаленный общественный сортир, где продавали гашиш или приставали сладкие «педе». Я искал Гошу. И не ошибся.

Однажды, ранней весной, в Женеве, в туалете, на Пляс Бур дю Фур, 5, в соседней кабинке раздалось покашливание, показавшееся мне удивительно знакомым. У меня перехватило дыхание.

– Гоша, – сказал я с замиранием сердца.

– Да, – донеслось из кабинки, – в чем дело?

– Зимний построил Растрелли, Медного всадника – Фальконе. Но кому они все нужны, когда припрет?..

Он вылетел из кабинки, и мы обнялись прямо у рукомойника.

Гоша жил в Чикаго, но сейчас читал лекции по Мартину Буберу в Цюрихе.

Мы устроились тут же, на старой площади в кафе «Ля Клеманс». Переводчики ООН тянули послеобеденное пиво и подсчитывали чужие бабки. Весь в глицинии вежливо журчал фонтан.

– Ну, дружище, рассказывай, – сказал я, – что нового?

– Что нового, – вздохнул Гоша, – у меня новая форма мочеточника. Сейчас он напоминает шестиконечную звезду. Я думаю, это от постоянного чтения надписей о евреях в общественных туалетах. Я ведь все еще бегаю по ним. И с этой звездой – гораздо чаще. Из той страны, как ты знаешь, я удрал – больше не было сил.

– Давно? – спросил я.

– Семь лет, – ответил он. – Первый период эмиграции был для меня кошмаром – я беспрестанно втягивал воздух, но это ничего не давало. Туалеты не пахли! Для меня это было катастрофой – как я мог теперь находить их? Я уже испугался, что что-то случилось с моим носом. В панике я мотался по миру, пока не набрел на Италию. Я открыл удивительную страну – там воняло. Нос мой заработал с прежней силой. Да, я открыл чудесную страну – но не из-за Микельанджелло или Монны Лизы – разве это помогает, когда прижмет – я обнаружил страну, где в туалетах не было ни мата, ни еврейской тематики. Только политические лозунги: «Христианские демократы – баста!», «Бандьера Росса – триомфера!», «Вива партита коммуниста итальяна!»

Ты знаешь, я с детства ненавижу коммунистов, но пусть лучше хвалят их, чем ругают евреев… К тому же, туалетные авторы были удивительными художниками. Вместо определенных частей человеческого тела, которые смотрели на меня со стен сортиров великого города, в Италии на дверях и стенах красовались серп и молот, красное знамя, профиль Эрнесто че Гевары или портрет Ильича. Причем Ильич выглядел гораздо симпатичнее, чем на портретах, которые несли на первомайских демонстрациях… Но как только я покидал Аппенинский полуостров – все менялось, запахи вновь пропадали, я впадал в уныние, я не мог обнаружить туалет, который был в одном метре от моего столь чуткого носа. Я собрался было просить политическое убежище в Италии, но толком не знал, как лучше сформулировать: «Прошу предоставить мне политическое убежище по сантехническим причинам…»

Я читал лекции по философии и мотался из страны в страну. Ты знаешь – я не хвастун, но могу тебя заверить – никто лучше меня не знает сортиры мира. И что я тебе скажу, дружище, – туалеты меня поражали. Там не только не пахло – там благоухало, как в России на весеннем лугу в мае. Пахло жасмином и акацией. Иногда я там вдыхал запахи балтийского бриза, ароматы росы в сосновом бору. А ты знаешь, как я их люблю. Только они удерживали меня от эмиграции… Сортиры были чисты, старина, словно операционные частных клиник, и залиты светом, как утренняя поляна у Шишкина. Там звучали Вивальди, Бах и Скарлатти и, могу тебе честно признаться, я их иногда предпочитал вечернему променаду.

– Там были надписи? – поинтересовался я.

Он улыбнулся:

– Если там и пишут, мой друг, то аккуратно, цветным фломастером и без ошибок. В одном университетском туалете, старина, – продолжил Гоша и печально посмотрел на меня, – где благоухало фиалками и пел Морис Шевалье, на стене было каллиграфически выведено…

– Ауф ди берге виль их штайген? – почему-то спросил я.

– Нет, – ответил он, – на белоснежной стене было аккуратно выведено: «Жиды, жаль, что вас не уничтожил Гитлер».

– По-русски? – вдруг брякнул я.

– Дружище, – сказал Гоша, – благодаря туалетам я изучил почти все языки мира. Эта надпись была по-французски с переводом на английский. Или наоборот… Да, – вздохнул он, – что ни говори, а о культуре страны судят по ее туалетам…

Он поднялся:

– Я ненадолго… Пойду, взгляну, что интересного в туалете кафе «Ля Клеманс»…

ШЕПШЕЛОВИЧ

Восемнадцать месяцев своей жизни Шепшелович провел под кроватью.

– Это были самые плодовитые годы, – рассказывал он, – под кроватью я выучил древнееврейский, изучил Тору и впервые почувствовал, насколько люди глупы. Лучше встретить медведицу, лишенную детей, скажу я вам, чем глупого с его глупостью. Я лежал под кроватями, на которых находились партийные бонзы, ученые, бюджетники, попы, атеисты, безграмотные и поэты – и все они пороли чушь и мешали мне спать.

После восемнадцати месяцев Шепшелович, не задумываясь, только по скрипу, мог сказать, какого кровать века, где сделана и кто на ней лежит.

– Кровать под полковником, – объяснял он, – поет совершенно иначе, чем под каким-нибудь счетоводом, хотя болтают они об одном и том же.

– Почему вы жили под кроватью? – часто спрашивали Шепшеловича.

– Потому что «на» кровати меня бы арестовали, – честно отвечал он.

– Позвольте узнать – за что?

– За пожелание, – скромно говорил Шепшелович.

– Разве за это сажают?!

Шепшелович принимал позу мыслителя.

– Смотря кого вы поздравляете и каково пожелание, – по лицу его прогуливалась дьявольская улыбка. – Я поздравил товарища Станина.

После этого Шепшеловича обычно спрашивали:

– И что же вы ему пожелали?

– Чтоб он сгорел, – скромно отвечал Шепшелович. – Вы понимаете, в те годы после такого пожелания, можно было жить только под кроватью. И я лег. Я лежал под кроватями Душанбе и Махачкалы, Бухары и Красноярска, Улан-Удэ и Сочи. Не будем останавливаться под каждой кроватью – они все похожи. Если вас интересует, я вам расскажу про три.

Неизвестно почему, но Шепшелович всегда рассказывал о кроватях трех столиц – Риги, Тбилиси и Киева.

– В Риге, – рассказывал он, – я лежал под железной, ржавой и скрипучей кроватью, почти военной, мне даже казалось, что она пела «вот солдаты идут». Моментами мне казалось, что она обрушится на меня. Особенно я этого боялся, когда на ней находились представители следственных органов и местной прокуратуры – они могли сразу начать допрос.

Кровать стояла в маленькой каморке на Рижском взморье, принадлежавшей давнему другу Шепшеловича Изьке Зовше. Шепшелович прибыл туда ночной электричкой и, оттолкнув Зовшу, открывшего дверь, полез на карачках под кровать.

– Ты куда? – спросил Зовша.

– Туда! – ответил Шепшелович.

– Подожди, у меня там чемоданы, бутылка «Рислинга». Чего тебе там делать?

– Жить! – твердо ответил Шепшелович. – Хочу жить!

Зовша ничего не понимал.

– И долго? – на всякий случай спросил он. – Сколько там ты собираешься жить?

– Не знаю, – прямо ответил Шепшелович, – пока он не сдохнет!

– Кто? – Зовша был заинтригован.

– Усатый, – ответил Шепшелович, – горец.

Зовша все понял.

– Он бессмертный, – предупредил он Шепшеловича.

– Тогда останусь здесь навсегда, – ответил тот, – я надеюсь, ты сможешь приютить друга под кроватью?

– Что ты уже натворил?

– Ничего. Я поздравил нашего любимого вождя и учителя с юбилеем.

И тут, как всегда, возник недоуменный вопрос.

– Разве за это сажают?!..

Зовша был прав. Почти два года вся страна – академики и доярки институты и молочные фермы, акыны и просто поэты – поздравляли генералиссимуса с семидесятилетием. Все газеты были заполнены поздравлениями в стихах и прозе, и только пожелание товарища Шепшеловича опубликовано не было.

– Вместо этого они объявили розыск, – сказал Шепшелович, – и я прибыл к тебе.

– Зачем ты так поздравил нашего отца и учителя? – поинтересовался Зовша.

– Облегчил душу, – сознался Шепшелович, – написал то, что думаю.

– Все так думают, – заметил Зовша, – но никто не пишет. И потом, приехать на взморье, в разгар сезона, где все шишки, все бонзы, вся сволочь!

– У меня, кроме тебя, никого нет, – ответил Шепшелович, – спрячь, а?!

– Спрячь, – Зовша стал печален, – ты что, не знаешь, что моя комната принадлежит народу? Что я почти не вижу моего ключа, который гуляет от Лиелупе до Вайвари?

Про ключ Зовши ходили легенды – он выручал знакомых, у которых были чувихи, но не было хаты. Кто только не пользовался кроватью Зовши с бутылкой «Рислинга» под ней.

– В полночь придет Арвид, – печально произнес он, – кто мог подумать, что ты заявишься.

Шепшелович почувствовал неладное.

– Кто такой Арвид? – спросил он.

– Капитан, следователь местной прокуратуры.

– Что?! – Шепшеловича затрясло.

– Ша, не ори. Он будет в гражданском, а потом – голый. Ты что – боишься голого следователя? Я задвину тебя ящиком с антоновкой. Это же, кажется, твои любимые яблоки…

…Ровно в полночь пришел Арвид – белый, с мускулистыми ногами, грязными пальцами.

– Ирма, – сказала он, – у меня ночной допрос, времени мало, вы разденетесь сами или как?

Больше он не говорил, пыхтел, потел и, наконец, упал с кровати.

– E… твою мать, – выругался он, – этот еврей мог бы купить кровать и пошире!

Потом он снова забрался, снова пыхтел и снова рухнул.

– Почему бы нам не встречаться у тебя в кабинете? – спросила Ирма.

– Дура, – ответил тот, – а микрофоны?

– Ну и что?!

– Не нервируй меня, у меня ночной допрос. Будем допрашивать еврея, который, видимо, знает, кто написал послание Сталину. Эта сволочь где-то здесь.

Шепшелович сжался и превратился в камбалу.

– Быть может, даже на взморье.

– С чего вы взяли? – хотелось крикнуть Шепшеловичу. Он еле сдержался.

– Если мы его поймаем, – произнес Арвид, – я наверняка получу медаль и десятидневный отпуск. Куда махнем?

– В Палангу, – сказала Ирма.

– На Кавказ не хочешь? – Арвид уже одевался.

«Иди, иди, – подумал Шепшелович, – допрос не ждет…»

После этой пары он хорошо поспал и проснулся от ржавчины, которая валилась на него. На кровати происходило баталище. Там, видимо, был спортсмен-тяжелоатлет. Шепшеловичу всегда было не удобно рассказывать про то, что он вытворял с какой-то Нинель Кузьминичной. Видимо, в пылу страсти он поднимал все – шкаф, буфет, стол и дважды пытался выжать кровать. И дважды Шепшеловичу голосом Нинель Кузминичны пришлось крикнуть: «Ой, не надо! Лучше меня».

И спортсмен кидался на обезумевшую от страсти Нинель Кузминичну… В Риге под кроватью Шепшелович многому научился – Зовша давал ключ многочисленным кандидатам наук, ученым, младшим научным сотрудникам и даже одному доктору наук. Видимо, он был стар и вместо того, чтобы заниматься любовью, рассказывал Сусанне про болезни земли – он был доктор геолого-минералогических наук.

– Сусанночка, – говорил он, – в земле есть трещины, на них и возле жить нельзя – человек плохо себя чувствует, у него ломит тело, нет сил, ему плохо.

Шепшелович лежал под кроватью и думал, что он все время живет на трещине, и не пора ли ему перебраться туда, где трещин нет, пожить немного нормальной жизнью. Где такая земля без трещин?

– В Израиле, – донеслось с кровати, – в Израиле, Сусанночка, но если вы кому-то об этом скажите – я туда никогда не доберусь. Я все время на трещине, Сусанночка.

– Григорий Морицович, – сказала она, – мы с вами встречаемся пятый раз – и все время вы читаете лекции. Может, у вас не получается оттого, что вы лежите на трещине?

Это был удивительный человек, этот геопатолог. Благодаря ему Шепшелович узнал всю нашу землю и все ее камни, и для чего тот и этот.

– Александрит, Сусанночка, – вещал он где-то в три ночи, – от сердца, нефрит – от почек, аметист…

– Григорий Морицович, – томно стонала Сусанна, – у меня что-то с сердцем.

И вскоре геопатолог притаскивал ей перстень с александритом.

– Григорий Морицович, что-то почки пошаливают.

– Ах, бедняжка, – вскрикивал геопатолог и на следующей встрече одевал на нее нефритовый браслет.

Однажды Сусанночка попросила жемчуг.

– Зачем он вам? – удивился геопатолог. – Он от простаты.

Больше они на кровати не появлялись. Возможно, Григорий Морицович угодил в трещину…

Регулярно по средам приходил мужик с глухим голосом, видимо, сумасшедший. После половых актов его тянуло на откровенность.

– Аделаида, – говорил он, – я должен вам открыть один секрет.

– Я готова, – отвечала Аделаида.

– Но одно ваше неосторожное слово – и мы больше не сомкнемся в объятиях.

– Могила! – отвечала Аделаида.

Сумасшедший понижал голос: – Я убил Троцкого, – говорил он.

– К-как?! – вздрагивала Аделаида.

– А вот так, – спокойно отвечал Кукорин и начинал душить Аделаиду.

В следующий раз все повторялось.

– Аделаида, я должен вам раскрыть секрет. Но одно ваше слово – и… Я убил Распутина.

– К-как?! – вопила Аделаида.

– А вот так, – и Кукорин с наслаждением душил ее.

В общей сложности Кукорин прикончил человек двадцать шесть, в том числе царя Николая Второго. После цареубийства Аделаида пропала.

На кровати лежал голый Кукорин и со злобой повторял:

– Монархистка проклятая!

Иногда на кровати с чувихой появлялся Зовша. Никто не помнил случая, чтобы он кого-нибудь трахнул. Интеллектуальные беседы были без конца. Шепшелович засыпал под теории доктора Фрейда и просыпался под Сальвадора Дали. Но однажды Зовша долго говорил о любви, читал Петрарку и, наконец, тяжело запыхтел. Несколько минут спустя девичий голос пропел.

– Вы сегодня были восхитительны.

– Я всегда такой, – с гордостью ответил Зовша. – Хотите еще?

Двенадцать раз они любили друг друга. Шепшелович никогда бы не мог подумать, что Зовша такой сексуальный гигант.

– Еще, – просил девичий голос.

– На сегодня хватит, – тоном учителя ответил Зовша. – И вообще я не в духе.

– Что такое, любимый?

– Вы разве не знаете, – сообщил Зовша, – что на свете живет одна сволочь, которая пожелала нашему дорогому товарищу Сталину, чтоб он сгорел?

– Не может быть! – взвизгнул девичий голос.

– И эта сволочь, – продолжал Зовша, – под кроватью! И учит иврит!

Шепшелович задрожал.

– Ай! Что вы говорите!! Надо его вытащить!

– Ах ты подонок, предатель, изменник, – Шепшелович выскочил из-под кровати, – я тебе сейчас!..

На кровати был один Зовша, с томиком Петрарки и дико ржал, корчась от смеха.

– За такие шутки! – обиженно начал Шепшелович.

Но в двери уже стучались Арвид с Ирмой. Арвид явно торопился, запутался в штанах, повалил трюмо.

– У меня времени мало, – ворчал он, – вы разденетесь сами или как?

– Опять допрос? – печально спросила Ирма.

– Нет. Сегодня берем еврея, который пожелал товарищу Сталин сгореть. Он в Дзинтари, где-то в лесу, с автоматом Калашникова. Возможно, придется стрелять.

Арвид начал сопеть, пыхтеть и снова упал с кровати.

– На правую руку, – стонал он, – а именно ею придется стрелять Ирма, помогите мне натянуть штаны. Как бы тот еврей не бежал из леса…

Шепшеловичу надо было срочно сматываться. Зовша договорился с дядькой – главным ветеринаром Прибалтики – и Шепшелович был отправлен в солнечную Грузию с партией крупного рогатого скота Дядя обещал, что не забодают. И, действительно, находиться среди коров было одно удовольствие – они не занимались совокуплением не говорили пошлостей и среди них не было ни одного следователя. Эти коровы никому не сделали ничего плохого и их должны были зарезать. Товарищ Сталин убил столько людей – и ему пели кантаты и гимны.

– Где справедливость, – спросил Шепшелович у молодой телки.

– Му-у, – ответила та.

– Вот именно, – он грустно покачал головой.

Где-то в Тбилиси, на набережной Куры, он раздвинул брезент и выпрыгнул из грузовика. Путь его лежал вновь под кровать. Она принадлежала другу Зовши, некоему Гураму, стояла в небольшой квартирке, ключ от которой курсировал по всей Грузии и даже по всему Закавказью.

Гурам оказался симпатичным, длинноносым менгрелом, он проводил Шепшеловича под кровать, подав ему туда сациви, шашлык из молодой баранины и молодое «Цинандали».

– Ваше здоровье! – поднял Шепшелович тост за Гурама.

В Тбилиси кровать была царской – широкой, красного дерева, покрытой персидским ковром. Говорили, что когда-то на ней проводили буйные ночи грузинские князья, пламенные джигиты и даже сама легендарная царица Тамар. Кровать была полна достоинства и гордости. Под кроватью также лежал ковер, мягкий, уютный, ручной работы. Было только одно обстоятельство, которое несколько беспокоило Шепшеловича – на ковре был любовно выткан портрет Иосифа Сталина в виде восходящего солнца.

Спать на вожде было неудобно. Шепшелович иногда просыпался в кошмаре – сталинские усы кололи его в бок. Часто Шепшеловичу казалось, что генералиссимус жарко обнимает его, видимо, не зная, чего Шепшелович ему пожелал. Но все равно это место в Тбилиси по сравнению с рижским было санаторием.

В Тбилиси дышали жарче, и кровать пела уже не задумчивую «Вот солдаты идут», а жгучую «На холмы Грузии легла ночная мгла». Более того, кровать часто танцевала и чаще всего «Танец с саблями». Страстные грузины, если у них что-либо не получалось, моментально хватались за саблю. Дикие завывания наполняли комнату.

Однажды пришел какой-то Гоги со Светочкой. Гоги был печален, хмур, чуть не плакал. Светлана требовала любви.

– Ты как б…, Светлана, ты не понимаешь, что я сэгодня – нэ магу. Одна сволочь пожелала нашему любимому Сталину, чтоб он сгорел. И ты хочешь, чтоб я после этого любовью занымался?! Позор, Светлана. Я бы этого гада лично зарезал, вот так.

Шепшелович услышал, как сабля засвистела в воздухе.

– На кус-ки! На кус-ки!

Мимо кровати летали части шкафа, стола, трюмо. Светлана от ужаса полезла под кровать. Шепшелович от ужаса начал скребсти ковер.

– Мыши! – завопила Светлана и выскочила.

Гоги продолжал крошить мебель и, наконец, приступил к кровати.

Сабля периодически протыкала ее. Шепшелович извивался, уходил, но три раза сабля все же коснулась его.

– Шма Исраэль, – тихо затянул Шепшелович молитву, которую постиг под кроватью в Риге.

И тут все спасла Светлана.

– Гоги, – сказала она, – успокойся! Сталин несгораем. Как несгораемый шкаф!

И Гоги успокоился. Он сел на кровать, свесил волосатые ноги и от бросил саблю.

– Маладец, – сказал он, – умный женщин. Ты какой факультет кончала?

– Философский.

– Фылософский, – задумчиво повторил Гоги, – ну, тогда ложись!

Шепшелович облегченно вздохнул.

В Тбилиси Шепшелович впервые в жизни оказался под двумя мужчинами. Для него это, быть может, было самое тяжелое испытание. Они мычали, они ласкали друг друга до утра, они говорили такие слова, что Шепшелович никогда не решался их повторить. Он затыкал уши, пил литрами «Цинандали», но любовные игры были бесконечны и громки. Когда один узнал, что другой ему изменяет, началось настоящее сражение. Первый хотел зарезать второго, второй, видимо, не желал этого и оборонялся. Шепшелович слышал, как сходились клинки.

– Смерть – за измену! – кричал один.

– Я тэбя больше не люблю! – кричал другой.

– Уу, звэрь! – кидался на него первый.

– Не баюсь! – отвечал тот. – Режь меня, бэй меня, я другого лублу, умыраю, лубя.

– Признавайся, кто, сабака! – первый приставил кинжал к горлу. – Фамылыя или смэрть!