Текст книги "Сказка Гоцци"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

– Я еще не эмигрировал, – оправдывался Гоц.

– И правильно сделал! Не хрена тебе здесь шаландаться! Ты привык к обожанию, идущему из зала, и к корзинам цветов!

– А здесь этого, что ли, нет?

– Антохер, – ласково сказал Шмуклер, – пойми простое: когда ты дуешь в свою дуду в советском фраке – браво орут таинственной русской душе, а не пейсатому еврею. И жена министра целует великую державу, а не твою жидовскую морду! Как только ты пересекаешь навсегда границу, твоя таинственная русская душа улетучивается, и министерскую жену ты не поцелуешь даже в затылок.

– Но ты же целуешь, – ухмыльнулся Айсурович.

– Потому что я не музыкант, – сказал Шмуклер, – я боюсь скрипки и скрипка боится меня. Я торговец, Айсурович. Я могу продать себя. Там, Антохер, надо продаваться, здесь – продавать! Ты не умеешь ни того, ни другого.

– Но я умею дуть, – сказал Гоц. – Никто не дует в дуду так, как я!

– А вот мы сейчас это проверим, – сказал Шмуклер.

Он схватил Антона за руку и потянул на улицу.

– Сейчас ты увидишь цену себе.

Он поставил его на углу, протянул гобой.

– Дуй!

– Зачем?

Шмуклер сорвал шляру с головы одной из красавиц и бросил ее к ногам Гоца.

– Играйте, маэстро!

Он кинул в шляпу десять франков.

– Играйте, маэстро, и ослепляйте парижан вашей музыкой. И вы увидите ваше будущее.

И Антон заиграл.

Он играл Вивальди. Тот самый концерт, из сна.

И так хорошо, что даже Шмуклер прослезился. И даже его полуголые девицы. Но люди шли мимо, не останавливаясь, куда-то торопясь и спеша.

Может, за билетами на его концерт.

Когда Антон кончил – Шмуклер и Айсурович устроили овацию. Девицы лобызали его. В шляпе лежало десять франков.

– Шмуклер прав, – протянул Айсурович, глядя на жалкую монету.

– Не слушай его, Антохер, – завопил Шмуклер, – ты играл, как молодой Бог! И я не отпущу тебя в это болото! Идем!

– Куда? – спросил Гоц.

– В полицию. Тут за углом участок.

– Прямо сейчас?!!

– Ты мало ждал?

– Но я еще не созрел, – растерялся Гоц.

– Сорок лет плюют в лицо – и он еще не созрел!

Они подхватили его под локти и поволокли в участок.

– Я не созрел, – отбивался он, – дайте подумать…

Участок оказался закрыт. Полицейские бастовали. И они пошли пить! И пили всю ночь. И обсуждали, как остаться со скандалом. Они думали над чем-нибудь грандиозным. К утру было решено, что Гоц на завтрашнем концерте в зале Плейель вместо Вивальди исполнит государственный гимн Израиля!

– Вот это будет бомба, – сказал Шмуклер.

– Во всяком случае работа в Израиле тебе будет обеспечена, – заметил Айсурович.

Гоц задумался.

– Может, мне на всякий случай сыграть тогда и гимн Франции? – поинтересовался он.

– Это не скандал! – ответил Шмуклер, – из всех гимнов только гимн Израиля – это скандал!

Антон взял гобой, и в первых лучах парижского утра понеслись звуки «Атиквы». Последние пары танцевали под гимн…

На репетицию он опоздал.

Лысина Вайнштейна пылала.

– Где вы были? – строго спросил тот.

– Я разучивал гимн, – ответил Гоц.

Никогда он еще не затыкал так пасть Вайнштейну. Тот молчал до обеда… И весь концерт неотрывно смотрел на Антона и приторно улыбался.

«Атикву» Гоц так и не сыграл. Он не любил скандалов…

После концерта, еще не остывших, их посадили в автобус.

Через окно Антон видел, как метались Шмуклер и Айсурович и делали ему какие-то знаки.

– Швейцарцы? – ухмыльнулся Вайнштейн.

– Любители классической музыки, – развел руками Гоц.

Утром они въезжали в Рим.

Привет, Тит. Чао, Веспасиан. Салют, Феллини.

Слева поплыл Колизей.

– Лучше умереть здесь гладиатором, – подумал Гоц, – чем концертмейстером там.

Там ему не хотелось жить, но больше всего он не желал там умереть. Здесь, под пиниями, даже это было не страшно…

– Буонджорно, Италия, – запел он, – буонджорно, Мария!

Это была модная песенка.

Когда он въезжал в эту страну, на душе всегда становилось удивительно спокойно – от красных стен, от зеленых ставен, от неба и арок. Здесь все пахло. Запах истории мешался с запахом хвои, и сердце его начинало насвистывать пастораль.

Он понял, что само Провидение не дало ему остаться во Франции и что его земля бежит сейчас под колесами.

Камни Терм Каракаллы горели в римской жаре, казалось, площадь Испании расплавилась и плыла по Тибру, а они сидели на античной сцене в зимних фраках и играли Вивальди.

Гоца всегда это бесило – фрак в любую погоду!

А Вивальди, если хотите, надо было играть в пастушечьем костюме, на лужайке. Но разве советский музыкант мог появиться в пастушечьем наряде? И они, как бараны, пыхтели во фраках.

Когда ему дадут убежище, – подумал Гоц, – он будет играть на гобое в рубашечке с открытым воротом и короткими рукавами.

Рим не только рукоплескал. Он ликовал. Он кричал. В зале творилось такое, будто они были не музыканты, а гладиаторы, и он гобоем прибил льва. Пышность банкета напоминала времена Цезаря, до того, как его прикончил Брут. С ним чокался потомок Борджия. Тряс руку Карло Понти. Его бывшая жена. И, наконец, опять кто-то чмокнул в лоб. Он вздрогнул – это был крестный отец Каморры, неаполитанской мафии, специально прибывший на концерт на белоснежной яхте.

И вновь ударило шампанское. На этот раз итальянское.

Снова до боли захотелось убежища.

Ничто иное, как шампанское, почему-то толкало его к этому акту. Он начал думать, к кому бы обратиться, но пока искал – все нужные смылись. Крестный умчался назад, к Санта-Лючии, Понти – к молодой жене, его бывшая жена – к детям в Швейцарию, и остались одни постные лица солистов государственного оркестра.

Вайнштейн говорил опять что-то насчет бутербродов, вина, завтрашней репетиции и языка за зубами.

Гоцу захотелось опустить свой гобой на лысину Вайнштейна, но что мог сделать хрупкий старинный инструмент с хорошо забетонированной головой.

И Гоц впервые пожалел, что не играет на контрабасе…

– Прошу не опаздывать! – добавил Вайнштейн и выразительно посмотрел на Антона.

– Хорошо, – ответил Гоц, – я не опоздаю.

Он одернул фрак, взял инструмент и пошел в Квестуру.

Он даже не думал, что идет просить убежище. Он просто уходил от коллектива, от лысины Вайштейна. Он думал, что завтра он не придет ни в десять, ни в пять минут одиннадцатого, ни в одиннадцать! А в полдень он позвонит.

– Я задерживаюсь, – скажет он ему.

– Где? – услышит он хайский вопль Вайнштейна. – Где?!!

– В Италии, – ответит он. И добавит: – Чао!

Гоц шел по Риму, по виа Кондотти, и думал, что вот, через минут двадцать этот город станет его, и он станет Антонио, Антонио Гоцци, и это будет сказка. Он будет учить язык Петрарки, свободно сидеть в шумных пиццериях, играть этим добрым людям Вивальди, просто так, от доброты сердечной, будет пить «Фраскатти» и любить смуглых синьорин, которые никогда не будут от него уходить. И куда – к Бергеру!!!

Гоц чувствовал, как наливались его мускулы, увеличивался рост, расправлялись плечи, голубели глаза, белела кожа и он ощущал себя человеком Возрождения, восставшим рабом!

А может, Моисеем или Давидом. Или Ночью с гробницы Медичи!

Во всяком случае, он чувствовал, что его вылепил Микельанджело Буонаротти. И он, Гоц, был лучшим из его творений!

Так он вошел в Квестуру.

– Буонджорно, Италия, – поздоровался он с полицейским.

Полицейский положил руку на пистолет.

– Скузи, – сказал он.

– Буонджорно, Мария, – улыбнулся Антон.

Полицейский несколько отступил.

– Вы кто? – спросил он.

– Гобоист, – ответил Гоц.

Полицейскийц не понял. Он знал все о «Красных бригадах», о «Прима линеа», о баскских террористах. О гобоистах он ничего не слышал.

– Это что еще за организация? – глаза его насторожились.

– Камерный коллектив Союза, – ответил Гоц.

Полицейский щелкнул затвором. Сейчас его уже насторожили два слова – «камерный» и «союз».

– Тайный? – спросил он.

– Что? – не понял Гоц.

– Союз!

Гоцу такое в голову не приходило.

– Да вроде нет, – ответил он.

– А почему тогда камерный?

– Потому что нас немного.

– Сколько?

– Около двадцати.

– Конкретнее!

– Девятнадцать.

Полицейский записал.

– Чем занимаетесь?

– Вивальди, – ответил Гоц, – Скарлатти, Марчелло.

Полицейский начал что-то вспоминать. Вивальди и Скарлатти он не знал. Но на окружного судью Марчелло действительно недавно было совершено покушение.

– Так это вы убили Марчелло? – спросил полицейский.

– А разве его убили?

– Будто вы не знаете!

– Даже если это и так, – ответил Гоц, – даже если его и убили, это было два века назад! Как я мог его убить?

– Вот из этой штучки, – полицейский указал на футляр, где лежал гобой.

– Разве можно убить из гобоя? – удивился Гоц.

– А почему бы и нет, – ответил полицейский.

И Гоц подумал, что Вайнштейна можно было бы и пристукнуть. Но Вайнштейн не Марчелло. Хотя было бы неплохо, если б они поменялись местами – ими дирижировал Марчелло, а Вайнштейн умер два века назад…

– Как можно им убить? – повторил Антон и потянулся к гобою.

– Не трогать оружия! – приказал полицейский и взял гобой. Такого рода «автомат» он видел впервые.

Полицейский направил гобой в потолок и начал нажимать на клапаны.

Гобой не стрелял.

– Как стреляет эта штука? – спросил он.

– Возьмите в рот, – посоветовал Гоц.

Полицейский раскрыл пасть и начал засовывать туда раструб.

– Так не влезет, – заметил Антон, – другой стороной.

Полицейский подозрительно покосился на Антона и сунул гобой иначе.

– Теперь дуйте!

Тот раздул щеки и задул. Странные звуки заполнили Квестуру. Полицейский перестал дуть.

– Не стреляет, – обиженно сказал он.

Гоц иронично взглянул на стража.

– А скрипка стреляет? – спросил он. – А тромбон?

Про скрипку полицейский промолчал.

– Про скрипку не скажу, – протянул он, – а из тромбона, по-моему, стреляли в нашего прокурора.

Музыкальная тематика начинала надоедать Гоцу.

– Сеньор, – сказал он, – гобой – музыкальный инструмент, для которого писал великий итальянский композитор Вивальди. Если хотите, я вам с удовольствием сыграю что-нибудь.

И он вновь заиграл концерт из своего сна.

Полицейский слушал внимательно. Ему вспомнилось детство. Сицилия. Лимонная роща. Кармелла в белом воздушном платье. И как он плакал, когда катер увозил его с острова.

– Это-таки оружие, – сказал потом он, – оно стреляет прямо в сердце. Зачем вы пришли сюда, сеньор?

Итальянское шампанское покинуло голову Гоца.

– Я советский музыкант, – сказал он.

– Очень приятно, – ответил полицейский, – а я – Марио. Вы бы что-нибудь хотели?

Антон понял, что на трезвую голову он остаться не может. Даже без скандала.

– Шампанского, – попросил он.

Марио развел руками.

– К сожалению, в Квестуре запрещено пить, – объяснил он, – но утром мы пойдем ко мне, и я угощу вас дивным вином.

– Утром будет поздно.

– То есть, вы хотите сейчас?

– Да.

– И ради этого пришли?

– Н-нет, – ответил Антон.

– А ради чего?

– Я, – убежище опять уплывало от него, – я хотел бы вас пригласить на концерт…

На репетицию он пришел раньше других.

Но Вайнштейн, который явился почти час спустя, все равно подозрительно посмотрел на него.

– Что-то вы слишком рано, – проворчал он.

Вайнштейн боялся Гоца. В этой поездке это был единственный музыкант, у которого в России не осталось заложников.

И если б Гоц, упаси Бог, остался в Италии, то он бы навсегда остался в России. Его б не выпустили даже в монгольские степи…

И поэтому он вдруг заулыбался Гоцу. А после репетиции обнял.

– Вы играете, как волшебник, Гоц, – сладко произнес он, – я думаю взять вас с собой в Грецию.

– В Элладу ты поедешь без меня, – подумал Антон.

На вечернем концерте какой-то полицейский все время махал Антону, и Вайштейн просто не мог дирижировать. И вообще зал был полон полицейских. Ему было не по себе.

– Гоц, – спросил он, – что у вас общего с полицией?

– Я убил Марчелло, – сознался Антон.

– Как? – крякнул тот.

– Из гобоя…

После концерта Гоца окружили полицейские.

Вайнштейн думал звонить в посольство. Но, увидев, что Марио распахнул перед Антоном дверцу машины с надписью «Полиция», взмахнул палочкой – и весь оркестр бросился на помощь. Быстрее всех, на кривых ногах, несся Вайнштейн.

– За что? – спросил он у Марио.

– За Марчелло, – ответил тот.

– Это недоразумение, – не слушал Вайнштейн, – товарищ Гоц крупный музыкант, политически выдержан. Морально устойчив. Вы взгляните на его характеристику. – Он выхватил листок: – Товарищ Гоц, 1945 года рождения, является…

– И не только за Марчелло, – добавил Марио, – но и за Скарлатти. И за Вивальди, – и он распахнул заднюю дверцу: – Прошу и вас.

– Меня?! – завизжал тот.

– Да.

– Я никого не убивал.

– Вы убили наповал нас всех, – ответил Марио, – всю Квестуру. Вайнштейн потерял голову.

– Провокация, – вопил он, – я требую немедленно связать меня с послом.

Весь оркестр мчался в неизвестном направлении в полицейских машинах. В головной машине сидел Вайнштейн и выл, как сирена. Римляне кидались в стороны.

– Вы разбудите Рим, – предупредил Марио, – вот вам телефон, звоните.

– Куда?

– Куда хотите.

– Я хочу в Грецию.

– Вначале шампанское, – предупредил Марио.

Они пили у него дома, в Альбано, на берегу озера. Потом запели. Итальянцы – «Белла, чао», Вайнштейн – гимн Советского Союза. Оркестранты встали. Марио стал их усаживать.

– Куда вы? Еще рано.

Ему удалось их усадить.

Тогда Вайнштейн затянул «Интернационал». Члены партии вскочили. И Марио тоже.

– Мы танцевали под него на Сицилии, – объяснил он.

И тут шампанское снова ударило в голову Гоца. И не надо было далеко ходить. Он клонился к уху Марио.

– Ты знаешь, зачем я вчера приходил? – спросил он.

– За шампанским! – ответил Марио. – И чтоб пригласить на концерт.

– Нет, – возразил Антон, – я хотел попросить…

Он запнулся.

– Все что угодно, – закричал Марио, – проси!

– Тихо, – оборвал его Гоц, – не шуми.

– Проси, – гремел Марио, – для тебя ничего не жалко. «Интернационал» прервался. В доме повисла тишина. Вайнштейн перестал дышать.

– Ну, проси, – шумел Марио, – итальянская полиция к твоим услугам! Весь оркестр смотрел на Гоца, будто он был дирижер. Вайнштейн начал молитву.

– Шма Исраэл, – произнес он.

Гоц долго молчал.

– Передайте, пожалуйста, соль, – наконец, вежливо попросил он.

Всю дорогу в Венецию Вайнштейн нежно целовал Гоца, а недалеко от Вероны сообщил, что будет рекомендовать его на свое место дирижера.

– Знаете, Гоц, я уже стар. И моя палочка по праву принадлежит вам. Только у меня к вам просьба – не просите больше соли. Вы не представляете, как она повышает давление…

В Венеции Гоц понял, что убежище он попросит здесь. Потому что здесь – родина Вивальди. Не зря во сне он плыл именно по этому городу. Не зря качалась гондола на волнах…

Венецию он не мог понять, схватить. Она уплывала от него в каналы, в лагуну, в море, и лишь белые мраморные колонны вставали из воды и уходили в небо.

В первый же вечер он взял гондолу и поплыл в свой сон.

– Все было так, как приснилось – зеленая вода, и Ка д’Оро и Грити Палас Отель. Наконец, он заметил белую Санта Мария делла Пиета.

Небывалое волнение охватило его. Он встал в гондоле и стал ждать, когда из массивных дверей появится старый маэстро и попросит сыграть что-нибудь из Вивальди.

Но старый мастер не вышел. Было тихо, и только на фронтоне молодая мадонна оплакивала своего сына…

Гоц достал гобой и заиграл концерт.

И опять на ступеньках не появился маэстро, не снял парик и не пригласил его к себе.

– Вы божественно играете, – сказал гондольер, – во всей Венеции нет музыканта, подобного вам.

Вечер спустился на Венецию. Гоц взглянул на статного гондольера, и ему показалось, что перед ним старый маэстро.

– Вы Вивальди? – сказал он.

– Вивальди, – ответил гондольер, – переезжайте в Венецию. Я буду бесплатно вас катать на гондоле.

– Не могу, маэстро, – вздохнул Гоц.

– Почему? – удивился гондольер.

– Я из Советского Союза.

Гондольер печально взмахнул веслом.

И колокол на Санта Мария делла Пиета тревожно забил.

Гоц понял, что пора просыпаться. Но он не спал…

Вечером Гоц пошел в гетто. Говорили, что оно первое в мире. Они принимали евреев, эти венецианцы, когда их гнали изо всех стран.

Может, они примут и его? Ведь никто так блестяще не играет Вивальди…

Он прошел по площади Нового гетто, мимо колодца, мимо синагоги, где почему-то играли дети, и спустился в лавку.

Толстая красивая женщина в синем платье продавала хрусталь, муранское стекло, пепельницы и вазы из оникса, и на всем была или звезда Давида, или менора.

– Я еврей, – почему-то сказал Гоц.

– Очень приятно, – ответила женщина.

– Много евреев в Венеции? – поинтересовался он.

– Тысяча, – ответила она.

– Я буду тысяча первым, – улыбнулся он, – тысяча и один еврей! Разве это не сказка?! Как тысяча и одна ночь.

– Тогда вам подойдет этот хрусталик на шею, – предложили женщина.

– А что это в нем? – спросил Антон.

– Это «ХАЙ».

– ХАЙ? Что это «ХАЙ»?

– Жизнь.

– Это мне подходит, – сказал Гоц.

– Если вы возьмете две жизни, – женщина мягко улыбалась, – я вам сделаю скидку.

– Почему бы и нет, – произнес он, – две жизни лучше, чем одна.

Он заплатил за две жизни и вышел на площадь Нового гетто.

Смеркалось. Красные облака плыли над красными домами.

Они уплывали из Венеции, а ему не хотелось.

Он вернулся в лавку.

– Сеньора, – спросил он, – где здесь Квестура?

– Квестура, – сеньора немного удивилась, – в двух шагах, на той стороне канала.

Поднявшись из лавки, он увидел ее. Она отражалась в темнеющей воде. Он мог быть там через минуту.

Но вначале Гоц все-таки решил выпить шампанского. Без удара в голову идти в Квестуру он не мог.

– Сеньора, – он в третий раз очутился в лавке, – у вас есть шампанское?

– Нет, – ответила сеньора, – но у меня есть к нему бокалы.

– Но мне надо шампанское.

– Неужели вы будете пить его из бутылки, – поинтересовалась женщина. – Вы взгляните на бокалы, их только что доставили из Мурано. Они едва остыли.

И потом, такого цвета давно не поступало…

Гоц выбрал багровый бокал с позолотой.

– А шампанское, – добавила женщина, – вы купите у табачника, по дороге в Квестуру…

Шампанское он взял самое дорогое, в бирюзовой бутылке с длинным лебединым горлом.

Гоц шел в Квестуру и подливал из бирюзовой бутылки в багровый стакан золотое шампанское.

Наконец, оно ударило. И как! Недаром оно было дорогое.

– В самый раз, – подумал он и решил войти в Квестуру. Дверь была прямо перед глазами, прямо вот, в двух шагах! Но эти два шага был канал. Он обежал его по каменному мостику с черной решеткой, и она оказалась почти в одном шаге. Но тоже за каналом.

Тогда Гоц рванул налево, вернее, канал вел его туда. Он вел его минут двадцать. Квестура была почти на горизонте.

Он побежал обратно, но канал уводил его, не давая приблизиться. Это был странный город – не Гоц выбирал дорогу, а дорога диктовала ему. Он бегал как пес. С моста на набережную и снова на мост. Забегал в подворотни, тупики, на мостки, дважды чуть не свалился в воду и, наконец, оказался на Пьяцца Сан-Марко.

Красная колокольня улетала в багряное небо. Зажигались фиолетовые фонари. Гондолы качались на фоне Сан-Джорджо.

Ноги его гудели, и он сел в кафе. Это был «Флориан». Здесь сиживал Гете. Писала Жорж Санд. Дремал Стравинский.

Меж столов сновали адмиралы с подносами.

– Может быть, здесь бывал и старый маэстро, – подумал Гоц.

– Простите, – обратился он к «адмиралу», – за каким столиком сидел Вивальди?

«Адмирал», не задумываясь, показал, за каким.

Гоц пересел и заказал «капуччино».

Средь нарядной толпы летали голуби.

Принесли кофе и счет. На счете было тринадцать тысяч.

– Позвольте? – встрепенулся он. – За что?!!

– Пять – за кофе и восемь – за Вивальди, – объяснил официант.

Гоцу полегчало.

Оркестр из трех стариков играл мелодии сороковых годов. Антон любил их. В эти годы он родился. Прилетел голубь и сел на стол.

Гоц угостил его «капуччино».

Ему было хорошо за столиком великого маэстро. И он подпевал оркестру.

– Скузи, сеньор, – остановил он официанта, – где здесь Квестура?

– О-о, это далеко. Вам придется взять гондолу, дотторе.

«Дотторе» пересчитал лиры. Шампанское, бокал для шампанского, столик Вивальди – в кармане почти ничего не звенело. Когда платили двадцать долларов за концерт – гондолы, видимо, в виду не имелись…

Он зашагал в Квестуру пешком.

Шел он долго, под венецианским вечерним небом, под свежевыстиранными панталонами и простынями, колыхавшимися над ним.

Многочисленные кошки дружелюбно мяукали ему, и немцы, которые, казалось, были всюду, кивали друг другу белыми головами на красных шеях, и в воздухе летало «я», «я»…

Квестура напоминала мираж – она то приближалась, то отдалялась, но ни разу Гоц не оказался у ее дверей. К ней нельзя было подойти. К двери можно было только подплыть. А плавать Гоц не умел. Он метался вдоль канала и смотрел на отражение двери, плавающее в воде.

У моста, в тельняшке и широкополой соломенной шляпе с красной лентой, сложив на мощной груди загорелые руки моряка, стоял гондольер.

– Ля гондола, – повторял он, – ля гондола…

Вот уже полчаса он наблюдал за Гоцем.

– Сеньор, – окликнул он, – что-нибудь случилось?

– Мне надо туда, – почти в панике указал Гоц на ту сторону канала.

– Ногами здесь не помочь, – ответил гондольер и прыгнул в свою гондолу, – давайте руку.

Он протянул свою сильную ладонь Гоцу.

– Тридцать тысяч – и будете там.

– Тридцать тысяч! – ужаснулся Гоц. – Тут же плыть секунда!

– Я беру за час, – объяснил гондольер, – и плыви куда хочешь, – уна ора – транта миля!

– Мне ж не кататься, – воскликнул Антон, – мне ж уб… – Но спохватился. – А, черт с тобой! Давай уна ора – транта миля! Только престо!

Он неловко перековылял в Гондолу, устало уселся на резную банкетку, покрытую красным бархатом, гондольер встал на корму, уперся длинным веслом и запел.

– Скажите, девушки, подружке вашей, – выводил гондольер, – что в мире всех она милей и краше…

Голос гондольера успокаивал Гоца.

Гондольер пел баркароллу, «Санта Лючию», Леонковалло, арию Риголетто. Никто еще не отправлялся за убежищем под звуки «бель канта».

– Именно так должен отправляться музыкант, – подумал Гоц.

Он достал багровый бокал и бирюзовую бутылочку.

– Прего, сеньор, – он протянул гондольеру шампанское, – за музыку!

Тот с удовольствием выпил.

Затем выпил Гоц.

Потом они пили за оперу, за Карузо, за Джузеппе Верди!

– …И вот я умираю, – заливался гондольер. Он перешел к Пуччини.

– Чуть выше, – попросил Гоц, – «и вот я умираю».

Гоц запел, гондольер подхватил, и они пели вместе, обнявшись и стоя на корме.

Белые головы из черных гондол поворачивались в их сторону.

– «Я», «я», – доносилось из гондол.

На мосту Риальто Гоц вдруг увидел Вивальди. Тот улыбался ему и пел что-то свое.

– Белла, чао, белла, чао, белла, чао! – пел Вивальди и весело махал ему рукой, высунувшейся из кружевного манжета.

А из-под моста вдруг выплыла гондола, и ему показалось, что в ней сидит Вайнштейн.

– Ерунда, – подумал Гоц, – просто все лысины мира похожи.

Это была явная галлюцинация – Вайнштейн ни за что на свете не взял бы гондолу. Трента миля – уна ора! Он был дикий жмот. За все годы он не позволил себе даже чашечки «ристрегго», стоя, а не то что за столиком Вивальди!

Да к тому же лысина, сидевшая в гондоле, пела, а Вайнштейн не пел даже на собственной свадьбе.

Гоц успокоился. Уплыл сеньор, похожий на Вайнштейна, растаял на мосту Вивальди, а Квестуры все не было.

Время от времени она, правда, появлялась вдали, но тут же таяла, как Вивальди…

Гоц перестал петь.

– Сеньор, – сказал он, – если через десять минут мы не будем в Квестуре, мне там делать нечего. Все выветрится, – он постучал по голове.

Гондольер с удивлением смотрел на Гоца.

– Странный вы турист, – сказал он, – первый, кто смотрит в Венеции Квестуру. Как-никак, это не самая большая достопримечательность. Там нет ни Тьеполо, ни Веронезе. Ее не строил Сансевино. Она омерзительной архитектуры – ни лоджий, ни колонн. К тому же плохо пахнет.

– Хотите, – предложил он, – я отвезу вас на Мурано?

– Мурано, – равнодушно повторил Гоц. Хмель покидал его.

– Или Бурано? – сказал гондольер.

Антон махнул рукой.

– Вези, – ответил он, – все равно – Мурано, Бурано…

Он был уже абсолютно трезв.

Мурано был далеко, Бурано еще дальше, и Гоц чуть было не опоздал на концерт.

Они сидели на сцене изумительного зала, где золото спорило с бархатом, а жемчуг с горностаем.

Публика была такой богатой, что, казалось, в зале сидели одни дожи с дожихами, или как их там.

В зале сидели дожи с дожихами, а на сцене – жидовские морды.

Все ждали выхода дирижера.

На красочном плафоне летали ангелы и мадонны. Дирижер не появлялся. Раздались аплодисменты. Вайнштейн любил эти первые робкие хлопки. Он всегда ждал их. И после он подтягивал живот и выпрыгивал на сцену, как барс.

Аплодисменты усиливались, но барс не выпрыгивал.

В голове Гоца вдруг проплыла гондола с лысиной на борту, и он с ужасом увидел, что лысина плыла в сторону Квестуры…

Зал уже волновался. Аплодисменты стали сильнее и нетерпеливее. Никто не знал, что же предпринять.

И, наконец, из-за кулис вышел человек.

Это был не Вайнштейн. Это был какой-то офицер, совершенно не похожий на Вайнштейна и без палочки.

Он приблизился к авансцене, поднялся на возвышение, откуда обычно дирижируют, и объявил довольно странную программу.

– Вайнштейн, – торжественно произнес он. – Политическое убежище!

Такого концерта они еще не играли.

Зал онемел. Оркестр тоже.

И вдруг, все вместе, не сговариваясь, не репетируя, они заиграли траурный марш Шопена, как бы провожая себя в последний путь.

И даже дожи в зале догадались, что больше никогда не услышат этих жидовских рож.

Крылатый лев летал над лагуной…

В ту же ночь их сажали на специально зафрахтованный самолет. По дороге в аэропорт он попросился в туалет. Он еще на что-то надеялся.

– В Москве! – сказали ему.

При посадке их трижды пересчитывали. Затем задраили двери. Самолет взлетел, навсегда оставляя под собой Мурано, Бурано, недоступную Квестуру, столик Вивальди и песнь гондольера. Оставляя под собой свободу, серебристый лайнер летел в гетто. Гоц смотрел в иллюминатор и, когда пересекли границу, – уснул. Ему приснилась Венеция. На черной гондоле он подплывает к дворцу. Навстречу выходит дож – и Гоц вежливо просит его передать ему соль…