Текст книги "Тюрьма и зона"
Автор книги: Александр Хабаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Немного ошалевший Миша сообразил наконец, что брата бьют, и рванулся догонять обидчика. И догнал, схватил за ворот, дожидаясь Валерия.
Разгневанный Валерий с разбегу провел плюгавому боковой слева (был чемпионом училища по боксу), но промазал: удар пришелся по носу, раскровянил его. Мужичонка сел в снег и сказал:
– Ну, все, козлы. Вам звиздец.
– Сам ты козел, гад! – стукнул его Миша по спине ногой. Скажи еще спасибо...
– Ладно, пошли... потянул его за рукав Валерий.
Через полтора часа они уже забыли про инцидент: допили взятую бутылку и дремотно дотягивали жизненный разговор. Вдруг на улице послышались возбужденные голоса; затарахтела машина.
– "Бобик", знающе кивнул Миша. Я в армии на таком майора возил... Машина хорошая, но...
Договорить он не успел. В дверь сначала позвонили, а затем застучали руками и ногами.
– Открой, мать! крикнул Миша.
В сенях послышались топанье и толчки, и в комнату ввалились три милиционера разных званий. Раздвинув их, вперед протиснулся человек с густо вымазанным кровью лицом. На трех нитках болтался мерлушковый воротник. Шапки не было.
– Это они, мерзавцы, – заявил человек. – Арестуйте их!
В ходе следствия выяснилось, что, находясь в нетрезвом, состоянии, штурман дальнего плавания Валерий К. и его двоюродный брат Михаил Н. напали с хулиганской целью на гражданина Паскудина Б.Б. нанесли ему несколько ударов руками и ногами (легкие телесные повреждения), сорвали с головы шапку из нутриевого меха (не найдена); все это подтверждается показаниями свидетелей Буева и Раскорякиной, находившихся в непосредственной близости от места происшествия.
Районный народный суд приговорил Валерия К. к двум годам лишения свободы в ИТК. общего режима, а Михаила Н. к двум годам лишения свободы в ИТК строгого режима (уже сидел).
На этом история не закончилась. В 1985 году, отбыв чуть более полугода в зоне, Валерий К. был амнистирован (в связи с 40летием Победы) и отправлен "добивать" срок на стройки народного хозяйства ("химия"). Миша под амнистию не попал: плохо вел себя в местах лишения свободы, не вылезал из ШИЗО, ПКТ, готовился к переводу в "крытку" с добавкой срока (1984 г. статья 188). На второй день пребывания Валерия К. в общежитии "химиков" отпраздновать "почти свободу" приехал его отец Иван Петрович, агроном с двадцатилетним стажем.
Выпили, закусили. Запели песню "У ручья у чистого": на шум появился инспектор Кобельков, попросил не буянить, а Ивану Петровичу предложил освободить помещение ("Дергай домой, старый козел, пока я добрый!"). Валерий К. в ответ на эти слова схватил Кобелькова за поясницу и вынес его из комнаты в коридор общежития.
Утром Валерий К. был арестован как подозреваемый в совершении преступления, предусмотренного ст. 191 УК РСФСР (сопротивление работникам милиции и т.д. и т.п.). В качестве орудия сопротивления был предъявлен столовый нож с отпечатками пальцев Валерия К. (этим ножом они с отцом резали домашнюю колбасу). Отца решили не трогать, а Валерию К. суд добавил к оставшимся 1,5 годам по 106 ч. II еще 4 по 191й. Итого пять с половиной лет в ИТК. строгого режима; этап на Красноярск через угрюмую и беспредельную Новосибирскую пересылку.
Иван Петрович не вынес этих "итогов": хлобыстнул полтора литра самогона и повесился в сарайке для поросят. Мать Надежда Павловна долго болела, потом и померла на руках у дочери Зинаиды (той самой, на чью свадьбу и прибыл зимой 1984 года Валерий К., прямо, так сказать, из Гамбурга, с корабля на бал).
След его затерялся. С кличкой Боцман он жил "мужиком" на одной из "строгих" зон Краслага. Потом зону расформировали; были еще какие-то амнистии, но мог ли он попасть под них? Срок закончился, а в родной деревне Валерий так и не появился. Не мог он конечно же появиться и на палубе сухогруза... Погиб ли он на лесоповальной зоне? в одной из "крытых"? Или, откинувшись "по звонку", отправился пытать счастье в дальневосточных, северных или иных краях? Неведомо.
Виталий Р., инвалид-мариец из вятского села Тюм-Тюм Уржумского района, мечтал побывать в Москве посмотреть на полотна Третьяковской галереи, сходить в настоящий театр, послушать "вживую" какого-то известного на весь мир баяниста (не припомню фамилии). Вместо этого ему пришлось ударить поленом по голове родного отца в тот самый момент, когда отец, перебрав томатного самогона, бил в огороде свою жену мать Виталия, естественно... Отец умер в больнице от кровоизлияния в мозг.
Суд, конечно, учел смягчающие обстоятельства, но все равно по ст. 108 Виталий Р. схлопотал шесть лет усиленного режима. Отбыл он их достойно: в лагере спуску никому не давал (весу в Виталии было 48 кг; он как будто приседал при ходьбе на левую ногу остеомиелит), потому что в нем было достаточно "духу", как говорят в зонах. Отменно играл в шашки, виртуозничал на баяне если удавалось выпросить оный в "козлятнике". Шашки, а также вязание сетей и авосек добывали ему чай, столь необходимый для жизни. А Виталий был жизнелюб это при давлении 90/20!!! "Понятия каторжанские" принял как свои; о свободе забыл, как о родине; мечтал лишь о Третьяковке, выспрашивая редких на местной зоне москвичей. Впрочем, убедился вскоре, что никто из них в знаменитой картинной галерее не бывал; воспоминания сводились к какой-то пивной на Новокузнецкой, рюмочной на Якиманке и, естественно, прокуратуре на Б. Ордынке.
Срок его закончился. Виталий К. вернулся в родной Тюм-Тюм с казенной десяткой в кармане добротного лепня (пиджака), выхлопотанного в каптерке уважительной братвой.
– Приоделся, гаденыш, – приветствовал его в доме старший брат. И, перегнувшись через стол, ударил Виталия тяжелым кулаком в лицо. Виталий упал, долго барахтался на полу, а поднимаясь, заметил на тумбочке небольшие ножницы для стрижки ногтей. Через несколько мгновений они вонзились старшему брату чуть повыше печени. Вошли неглубоко: сантиметра на 23; удар, однако, был признан опасным для жизни косвенно. На суде прокуратура доказала, что Виталий воскликнул перед ударом "Убью!", следовательно, угрожал убийством. И поехал на строгий режим с четырьмя годами, пробыв на свободе семьдесят восемь часов, включая дорогу.
"А ведь хотел поговорить по душам, рассказывал Виталий впоследствии автору этих строк, я ведь отца не хотел убивать, так получилось... попал по голове случайно. А без шести предыдущих лет не было бы и этих ножниц проклятых. Брат злой был, написал заявление, потом забрать хотел ан нет, сам знаешь, кто его отдаст?"
Виталий отбыл и эти четыре года так же достойно. На моей памяти одна лишь его стычка с новым завхозом из-за нижнего места (шконки). Завхоз принял Виталия за "овцу" или "мыль" (инвалид-доходяга, толстые стекла очков, умные "базары"). "Слышь, ты, очки, завтра ляжешь там", сказал завхоз "наезжающим" тоном и показал где. Шконка была верхняя. Нижняя предназначалась сомнительному во всех отношениях "айзеру", прибывшему этапом из Питера.
Виталий посмотрел на завхоза ("козла") поверх очков (он был похож на "умного японца") и сказал равнодушно, но с обволакивающей угрозой: "До завтра дожить надо".
Завхоз больше всего боялся такой вот неожиданной бессонной ночи. "Козлячью" марку свою тоже терять не хотелось, поэтому он решил вообще не залупаться: отошел молча и как бы забыл о существовании Виталия. Тут же он нашел настоящую "овцу" какого-то деда-мухомора без заступы; загнал его на верхнюю шконку, а азербайджанца уложил на нижнюю... тот, впрочем, жил внизу недолго: напорол косяков с игрой в "двадцать одно" (двинул фуфло) и сломился сначала в ШИЗО, а затем и вовсе в ПКТ.
Виталик же продолжал играть в шашки, вязать рыболовные сети за столь любимый им чай (чифир) и сигареты. За сутки до его "звонка" мы заварили трехлитровую банку и выпили ее (по два глотка) "кругом" под неспешный разговор о предстоящем житьебытье ему, Виталику, в русско-марийском селе Тюм-Тюм, а нам здесь: кому месяцы, а кому долгие годы...
Вот что он писал из Тюм-Тюма:
"Занятий много... 30 декабря был приглашен играть в детсад на елку, до этого ходил на репетицию. 29го ездил в уржумское гестапо на отметку (надзор). Сходил в библиотеку, привез на салазках Лескова, Аксакова, Булгакова, Дени Дидро, пару томиков А. Платонова... Амуниция моя сборная шкидовская, а копейкой ребята поддержали... Праздники был дома, смотрел телик, благо, братья оставили мне старый, но кажет обе программы. Есть радиола, газплита с баллоном, на ходу, утюг, кровать, диван, шесть стульев, пара подушек, перина, шифоньер без полок и зеркала, баян... Вот такие дела не было ничего, а тут вдруг целое имение! День прошел и слава Богу, утром проснулся опять праздник... А еще чифирнул вообще весело, песни пою, живу и радуюсь... Желаю и тебе быть жизнелюбивым и радоваться тому, что есть, а даст Бог будет еще лучше, на том и слава Ему...
Остаюсь Виталий, лугоболотный чемерин".
Виталик умер через несколько месяцев после освобождения: письмо вернулось с отметкой "по смерти адресата". Как, что? Забыли ли его в вятских снегах "ребята"? Или не проснулся он в какой-то из дней-праздников, чтобы вновь заварить крепчайший чифир, закурить сигаретку и читать под вьюжный свист Аксакова и мечтать о Третьяковской галерее?
Вывод:
...Валерий 3. был готов к тюрьме и зоне; более того, предполагаемая отсидка являлась для него такой же закономерностью жизни, как институт для золотого медалиста: не сесть было нельзя. Человеческий "круг" отторгал не обозначенного судимостью индивида тот круг, в котором вращалась с малолетства жизнь Валерия 3.
Однако вместе с ним оказались в полной мере готовы к лишению свободы и двое других: штурман дальнего плавания и инвалид детства. Штурман обладал изрядным здоровьем, мог дать достойный кулачный отпор любому беспредельщику; инвалид Виталик вряд ли был способен одолеть двенадцатилетнего ребенка; все трое благополучно (если подходит это выражение) и достойно отбывали свои срока: даже отчаянный кураж Валерия 3. не выходил за рамки "понятий", а отсутствие здоровья не мешало Виталику-марийцу быть уважаемым зеком. И штурман, ставший Боцманом, присоединился к компании "путевых мужиков" со всеми вытекающими из этого факта правами и последствиями... А если короче и позековски их объединяло одно: "дух".
...иные
Проворовавшийся директор небольшого заводишки Виктор Петрович Г. был заключен под стражу в зале нарсуда. В двухдневный срок преодолел КПЗ; две недели тюрьмы и вот она, зона общего режима, в которой предстоит отбыть четыре долгих года. Слегка обвисло номенклатурное брюшко; в "боксе" отобрали бостоновый костюм какието ужасные личности в полосатых робах. А здесь, в зоне, после карантина, выдали серый костюмчик х/б на два размера меньше и странную, похожую на фашистскую, кепку, именуемую "пидоркой".
Когда распределяли на работы по отрядам, Виктор Петрович не забыл с достоинством упомянуть о своем высшем образовании и предыдущей должности, на что начальник производства майор Ухов заметил:
– Я тя, бля, специальность спрашиваю, мудило штопаное? Нету! Пойдешь, бля, на циркулярку дощечку пилить! Следующий!..
Виктор Петрович попал в 10-й отряд, занимавшийся сколачиванием ящиков под фрукты и винноводочные изделия. Работа на "циркулярке" была намного "блатнее" сбивания ящиков, однако Виктор Петрович оплошал: "циркулярку" видел впервые. Да и норма показалась странной: трудно было распилить столько "доцечек" и за неделю, не то что за 8 часов рабочего дня.
В бараке жизнь тоже не складывалась: вначале Виктора Петровича, как перспективного (в смысле "перегона" с воли хороших денег), подтянули отрядные блатари Груша и Конверт. Его положили поближе, неделю обхаживали, но убедившись, что это голимый "Укроп Помидорович", скравший случайно и все отдавший "мусорам", назвали его "демоном" и "мухомором" и указали новое место: поближе к выходу и наверху.
Виктор Петрович очень сильно уставал на работе, но норму выполнить не мог. За это бригадир Ляпа бил его за полчаса до съема в жилую зону: сначала кулаками, а потом круглым метровым колышком толщиной не менее 5 см. От побоев Виктор Петрович стал уставать еще больше; не было сил даже снять с себя х/б: так и ложился спать в опилках, накрывшись с головой тонким "гнидником" (одеялом).
Вскоре он перестал снимать и ботинки; это заметили; и в один прекрасный день Виктор Петрович очутился в совсем другой бригаде. Там ему дали ложку с пробитой дырочкой, такую же миску и запретили без спросу приближаться к остальному населению зоны. А вечером бригадир Катя и его помощник, отвратный старикашка, называвшийся Василисой Премудрой, позвали Виктора Петровича в каптерку и под покровом ночи надругались над ним самым ужасным образом. С кличкой Вика он, впрочем, протянул кое-как свои четыре года, показавшиеся ему в первый день свободы пожизненным сроком. Да так оно и было: началась новая, третья жизнь, без жены, детей, квартиры и машины, с клеймом гомосексуалиста, каковым Виктор Петрович был и не был одновременно. Поэтому он через несколько месяцев уехал из родного города в неизвестном направлении кажется, подался на какуюто стройку, завербовавшись по оргнабору...
Михаил К., таксист, отбывал в этой же зоне пятнадцатилетний срок за "аварию". Суть "аварии": около полуночи проезжал мимо автобусной остановки за городом, сшиб велосипедиста (насмерть). Проехал километра два и вспомнил, что на остановке стояла "баба", наверняка запомнившая номер. Вернулся и прижал "бабу" к бетонной стене. "Баба" умерла в больнице; еще раньше бампером был раздавлен восьмимесячный "пацан", которым она была беременна. К несчастью для Михаила К., нашелся еще один свидетель: мужчина, отошедший с остановки "отлить" в кусты...
Дали Михаилу 15 лет. На одном из заседаний суда его пытался убить муж потерпевшей, но неудачно: сам схлопотал два условно...
В зоне Михаил К. задался благородной целью: встать на путь исправления и освободиться условно-досрочно. Благо, что для "аварийщиков", в отличие от закоренелых преступников, существовали и существуют всевозможные льготы, поблажки. Михаил К. прошел свой путь от шныря (уборщика) столовой до бригадира цеха, в котором собирались и красились борта для тракторных прицепов. Норма 80 бортов в смену с бригады. При Михаиле К. она выполнялась неукоснительно. Приближалось 60-летие Великой Октябрьской социалистической революции, а с ним и амнистия, а с амнистией комиссия по освобождению, и все совпадало с почти 8 годами (более половины) срока, отбытого Михаилом К.
Михаил до ареста занимался самбо, подкачивал мышцы: в общем, был в форме. И в зоне эту форму поддерживал: с одного удара вышибал сознание из ретивого "волынщика". Бригада старалась, как могла...
На общую беду комуто где-то срочно понадобилось очень много бортов для тракторных прицепов. Майор Ухов "подтянул" к себе начальника цеха. Тот "подтянул" бригадира Михаила К. А тот больше никого не стал "подтягивать": просто на доске объявлений возле вахты стали появляться "боевые листки": бригада Михаила К. берет обязательство собрать и покрасить 110 бортов в смену... собрать и покрасить 130 бортов... 160 бортов... 180...
Когда обязательства превысили 200 бортов и у "мужиков" заболели уже не кости и мышцы, а головы, то к блатным была отправлена депутация в лице одного человека Васи С., слывшего "путевым" и "духовитым".
Да замочи его, волка! – сказали Васе. Вася воспринял это как приказ-разрешение и в эту же ночь попытался ткнуть Михаила К. заточкой. Неудача постигла исполнителя: бригадир-самбист заточку выбил, Васю искалечил и продолжил свой славный трудовой подвиг.
На внеочередной сходняк собралось около тридцати человек блатные, "мужики"... Предстояло выделить четверых для внушения Михаилу К. хотя бы полупонятий лагерной жизни. Скрутили в трубочку бумажки, среди которых четыре были помечены крестиками, и пустили по кругу "пидорку" с жребием.
Около одиннадцати утра следующего для "избранные бойцы" во главе с Грушей отправились в угольную котельную рабочей зоны. Осень стояла теплая, но печи подтапливались: требовалась теплая водичка для ежедневной обмывки запотевших бригадирских тел.
Истопник Семеныч уже с утра заложил в одну из печей четыре тяжелых металлических лома; концы раскалились чуть ли не добела.
В одиннадцать часов тридцать минут в котельной должен был появиться Михаил К., приглашенный Семенычем испить "купеческого" чайку с "козырными" шоколадными конфетками (блатные не пожалели, выделили из общака).
Когда злосчастный бригадир, бывший таксист Михаил К. появился в котельной, из-за одного из котлов выскочил вихляющийся в азарте Груша, выхватил из печи лом (на руках у Груши было по две рабочие рукавицы) и с криком "Мочи вафла!" нанес удар.
Михаил К. попытался поставить блок, чтобы потом свалить блатного ударом ноги в грудь, но руки неожиданно пронзила страшная и странная боль.
Бригадир завизжал и попытался вытолкнуться обратно в дверь, но не смог:
Семеныч уже подпер ее снаружи железобетонным брусом.
Из-за котлов выскочили еще трое: Куня, Карат и Витя Рычагов по кличке Механизм. На руках у них тоже были рабочие рукавицы. Бойцы похватали свои ломы и деловито, как на охоте, в считанные минуты превратили вставшего на путь исправления Михаила К. в обожженную и окровавленную груду изломанных костей и рваного мяса. Груда эта копошилась в углу котельной; казалось, даже что-то пыталась сказать, но никому уже это не было интересно. Бойцы зашли за котлы: Механизм, Карат и Груша погнали по кругу чифир, а Куня, алкаш, один за другим опрокинул в себя пару заготовленных чекушек.
Семеныч отвалил от двери тяжелый брус и свистнул: мол, чисто все.
Бойцы отерли губы; Куня зажевал водяру черняшкой; все встали и пошли к выходу мимо бывшего таксиста, шныря, бригадира Михаила К.
Оконцовочка этого происшествия была такова: Семеныч, козлячья масть, сдал всех; никто и не сомневался, что он сдаст. Помощь истопника требовалась лишь в момент исполнения; "раскрутка" планировалась, ибо невозможно было скрыться от законного возмездия в зоне общего режима.
"Кумовья" (оперчасть) быстро размотали лагерное дело: Груша, как якобы зачинщик, получил 9 лет, остальные по нисходящей, до пяти (срок плюсовался). Груша к тому же поехал в "крытую" на два года, чтобы духовно окрепнуть там и через (в общем) двенадцать лет выйти на свободу уважаемым авторитетом...
Михаил К. освободился условно-досрочно по амнистии к 60летию ВОСР как инвалид первой группы. Он потерял один глаз, селезенку; стала "сохнуть" левая рука (перебиты сухожилия); лишь неиспользованный резерв накопленного на зековском горбу здоровья позволил ему вообще остаться в живых и отковылять на костылях через вахту к автобусной остановке. Такова была цена ударного труда на пути исправления.
Видно, что попытки приобретения сверхблаг ведут на зоне к печальным последствиям, равно как и пренебрежение какимито общими "благами" и тем более правилами.
РАССКАЗЫ ОЧЕВИДЦЕВ
Ночь в КПЗ
Я был задержан без документов ретивыми омоновцами. Поневоле пришлось взглянуть на КПЗ и его обитателей как бы со стороны. Обитателей, собственно, было не много всего один молодой взъерошенный человек, ужасно обрадовавшийся компании. К полуночи меня стал потихоньку мучить похмельный синдром, и именно с этого момента сосед приступил к длительному рассказу о случившемся с ним. Повествование не было похоже на исповедь или на попытку разобраться, выслушать какойто совет, слова поддержки. Сумбурный поток слов; какойто труп в ванной (женщина-собутыльница), неизвестным образом (?) очутившийся в квартире; зашел отлить (совмещенный санузел, увидел труп все! посадят, ничего не докажешь). Делать нечего: позвонил приятелю; тот прибыл через час; помог расчленить труп (для удобства выноса, не более того). Выносили в полиэтиленовом мешке, в три часа ночи; на беду, сосед возвращался из кабака. Из мешка капала кровь заметил, дурак. И получил разделочным ножом в солнечное сплетение. Но не умер, гад, а дополз до двери своей квартиры, поскреб слабеющими пальцами. Жена вызвала "скорую", милицию. "Нас с Васей задержали. Вальке с сердцем плохо было, факт! Она сама умерла. А мне что делать?"
"За соседа накатят тоже будь здоров!" подумал я. Слушать эту убийственную историю было тошно, невмоготу, как смотреть какойнибудь захудалохалтурный фильм ужасов. Не было жаль ни Васю, ни соседа по камере. Не было жаль в смысле законности предстоящего наказания. Что-то шевельнулось лишь тогда, когда представил их длинный "с Васей" путь: тюрьма и зона на долгиедолгие годы, несомненные косяки и попытки сократить или ослабить карательное действо. В соседе не было ни здоровья, ни "духа". Всю ночь он вращал языком, сотрясал спертый воздух КПЗ, усиливая мое похмелье и тягу к свободе. Наконец наступило утро, дежурный милиционер открыл дверь.
Я вежливо попрощался с сокамерником, добавив лишь одно: "Спокойней, земляк, спокойней".
Но "земляк" уже вычеркнул меня из своей жизни, метнулся к двери и забормотал в лицо дежурному: "Выпускать-то будут скоро, а? Ну что, разобрались? Разобрались? Разобрались?"
"Разобрались, толкнул его обратно в "хату" милиционер. Сиди тихо, не галди..."
Он прошел в дежурку, получил обратно "отметенные" шмоном вещи: часы, шнурки, ремень и т.п., тут же при понятых обыскивали наркомана: какието пузырьки, шприц, нож-бабочка...
Деньги у вас были? спросил капитан у меня.
Там все записано.
А, точно, вот: 78 тысяч 500 рублей. Штраф 25 тысяч, можете здесь уплатить. Или в сберкассу три остановки на троллейбусе.
Да нет, я лучше здесь... да хрен с ней, с этой квитанцией...
Положено, строго ответствовал капитан, но бумажку спрятал, четвертак бросил в ящик стола и кивнул, разрешая покинуть "заведение".
– А за что штраф-то? спросил я уже у двери.
– За это... за нахождение... в общественном месте.. в этом, как его? Нетрезвом виде... Иди, иди...
Прощайте.
Я вышел из отделения; в ближайшем ларьке купил банку пива, которая на короткое время привела меня в нормальное состояние. В голове мелькали: труп в ванной, Вася с разделочным ножом, ползущий вверх по ступеням сосед с окровавленным животом... Ощущение было как будто побывал перед вратами, ведущими в иной мир. Не назову его "адом", ибо и в нем встречались всякие люди, попавшие туда, видимо, для испытания, а не для наказания. А КПЗ (ИВС) самое подходящее место для "предварительного" осмысления дальнейшего поведения и "маршрута пути". Ночной мой сосед явно репетировал передо мной монологи "для следователя". По их интонации чувствовалось, что он не остановится и перед симуляцией сумасшествия (шизофрении), благо, что само преступление было из разряда "диких", "маньячных". Пятьдесят на пятьдесят убил или не убил он собутыльницу. Может, и вправду, померла она от сверхдозы (уж это немудрено в нынешнее время) фальсифицированного алкоголя. Дальнейшие же действия "с Васей" вполне закономерно выходят из логики, присущей 90% российских граждан: посадить могут кого угодно и за что угодно, а уж если у тебя в квартире труп, а ты до беспамятства пьян, то, падла, не отвертишься! Не помнишь ничего? все равно "колись", подписывай... Ночному соседу уже было не отвертеться: нож в солнечное сплетение случайному свидетелю перекрывал результаты судмедэкспертизы о причине смерти женщины в ванной. Ох, сидеть им с Васей! И сидеть долго...
В гостях у Феди Гундосого
(Сохранена стилистика рассказчика, бывшего ЗК)
Хочу рассказать один эпизод... Довольно-таки смешной, может быть,
юмористичный... Не знаю... Посмеяться можно...
Когда мы на поселке жили, от нас Ухта 120 километров была. Ну, 120 по тайге. А ходили мы туда, поселенцы, естественно, как бы так сказать, контрабандой, что ли... Ну, деньги поселенцам дают на руки, и так далее, и тому подобное... Были и ружьишки, жилито в тайге... Вот мы собираемся, впятером собирались... Как раз 67 ноября, под праздники. Пойти, ну как она считается, в самоволку. Ну там побухать, и так далее, и тому подобное. В Ухту, в город. Пешком 120 верст идти. Ну, короче, собрались, шмотки путевые там, рюкзачки... Какуюто тушенку положили, чаю там, пожрать, еще чегото, ружьишко захватили. По тайгето идти. По визирам. Тайга, знаешь, не тайга непроходимая, а она полностью у нас разлинована, по визирам, по кварталам, по участкам... Ну и пошли.
Приходим в Ухту. Бабушку какуюто, знаешь, на окраине надыбили. А там дома только частные такие, свои... Остановились. Бабуля там старая какая-то вышла. Можно, ребята говорят, рюкзачки положить, ружьишко?...
А денег что-то у нас по тем временам, значит, где-то 79й год, в общем. Где-то, ну... на всех вот, на пятерых, где-то рублей, наверно, 700... Ну и мы, значит, это все оставляем и идем.
Город незнакомый, представь себе, из нас здесь ни разу никто не был. Потому что двое у нас были из Татарстана, потом, значит, был земляк мой, клинский, Витька. И этот... Как его?.. Сережка изпод Челябинска, там город Советск такой есть. Вернее, изпод Свердловска. Из-под Свердловска, вот... Советск-то. Ну мы, значит, заходим в город этот, не знаем ничего... Ну а как раньше-то было, где искать? чего? Винные магазины в основном. Там около винных можно найти все концы. Хаты и тому подобное... А там городишко такой старый, в общем-то. Дощатый весь, вот... Ну мы, значит, подходим магазин винный. Там, значит, такая арочка... Прошли.
А тут что-то перед праздником было, четвертое?.. Да, 4 ноября. По снежку шли. А снег небольшой еще, но это хорошо. Не жарко, ниче, ни комаров... В тайге ночевали... Трое суток шли.
Чето набрали в магазине, я не помню, ящик водки, по-моему. Полную сумку взяли. Как раз колбаса чайная была по рубль десять, помоему. Набрали ее там, я не знаю, килограмм пять или шесть. Сам знаешь, с устатку... Вроде как по тайге, знаешь, там консерванты все ели, пока шли. И значит, под эту арочку... Ну и стоит такой хрюч, весь из себя, знаешь, тут шинель на нем железнодорожная, кепка какая-то, значит, все это на понтах, он:
– Братва! гнусавит, в рот меня е... Что вы здесь как быки стоите?
Пойдем на мою хату, культурно отдохнем, телик посмотрим, в ванной помоемся...
– Ну мы, значит, сразу-то, купилисьто...
– А как? Че тебя звать?
– Да Федя меня Гундосый зовут... Тут каждая собака меня знает. Туда молодых б... багром лес утяну, подпалю, на х...
Ну мы, значит, это... Ну, мол, Федя, Федя... Ну а где, че там, хата, мол, будет?
– Да б... будет, туды-сюды! Каких вам нужно? Блондинки, брюнетки, шатенки, любую, на х... Пойдем...
– Ну что ж, лучше и не придумаешь, все на месте, все... Ну идем. Он:
– Братва, на х... Туды-сюды, наливай на х...
Ну мы ему стакан накатываем. Он этот стакан загубил, рукавом утерся, тут сопли потекли. И опять гнусавит:
– Вы че, думаете, я всю жизнь таким был? X... на рыло, я сам срок мотал, на Севере... Приехал в эту подлую Москву в зверинец, в зоопарк, знаете?
– Да конечно, знаем...
– Зашел там... А там школьники в галстуках заместо конфеты гайку антилопе кинули, она клык обломила, сука, мне пятеру, я поехал...
Ну мы это вроде: "Федя, Федя, туды-сюды, давай вроде, веди..."
А там, значит, спуск такой, мимо типа таких вот домов, которые здесь,
а частные дома внизу и тротуарчик, и забор мелкий, и собака там гавкает.
Прямо, значит, перед нами... Он к ней:
– Ты че там, сучара, куда глядела, менты приехали, машину увели, пуговицы с шинели золотистые срезали...
Думаем, машина была... Ну, машину увели. А он продолжает:
– Ну, братва, придется врезать ей пару упаковок...
Думаем, вишь заправили, ну пару упаковок врежет... А там собака гавкает. Ну, значит, он к ней:
– Молчи, сука, замолчи, в рот тебя е... Ну-ка отвечай...
На собаку, значит, на эту.
А мы:
– Федь, ну ее. Пойдем, туды-сюды...
– Я знаю, че делаю...
Ну а собака гавкает, зверь, ей не прикажешь. А забор мелкий. Ну мы это тут чето между собой... Ну а он стакан, значит, еще залудил... И до этого. Он через этот забор и к собаке. А та-то умней его оказалась, она в будку заскочила и из будки гавкает. Вот он к ней подлетает, харю в будку сунул:
– Ну че, в рот тебя е...
Как она его за харю цапанула. Он:
– Брысь! Брысь, кому говорят... Отпусти... ъ
Тут соседи выскочили, у него харя эта прокушена. Весь в кровище. Выпуливается, значит. Мы его под белые руки:
– Пойдем, короче говоря, веди...
А там, значит, дом такой, паровозиком. Заходим туда. Туда, значит, зашли. Он:
– Вот моя хата. Располагайся, братва...
А там одна такая маленькая комнатушка, другая чутьчуть побольше, кухонька такая вот... Ну, правда, телик стоит.
– Давай, братва, все на стол!
Ну мы, вроде, ну, короче, хата есть хата... Достаем. Всю водку... Ну, может, не всю, но большую часть на стол. Будем пить. Колбасу там в миски побольше нашинковали... Вроде там пошли, кто на кухню, кто еще...
Вот он сидит:
– Ну давай, наливай.
Ну мы ему, значит, налили. Он еще вмазал, короче... А там Дамир этот, он по бабам с ума сходил. Вот он:
– Так, Федя. Ну иди, кого ты там обещал-то...
– Вам троих хватит?
А нас пятеро.
– Да хватит, хоть троих-то приведи. Там уж разберемся, что к чему.
Короче, пошел... А, нет, не пошел еще, сидит. Ну, значит, еще налили. И он, значит, как сейчас помню, колбасу эту вот так берет, выпил, занюхал. Потом вот так вот бросает и орет:
– Дарья, сука!..
Да вроде, ты знаешь, когда мы заходили, никого в хате не было. А он:
– Дарья! Дарья, в рот тебя е...
– Тут заходит такая... Вот представляешь, в эту дверь, примерно, она бы не вошла. Боком протиснулась. Баба его:
– Черт гундосый, опять кого-то привел...
Нам бы хватиться тут, но мы, сам понимаешь... А он так вот сидит. Он выпил, что ему... Так вот сидит, ему все уже, понимаешь... Орет:
– Убери эту подлую колбасу! Она мне в тюрьме надоела! Принеси че-нибудь... резкого...
Думаю, да где ж он на зоне колбасу, мы вообще ее, колбасы-то, не видели... Я вроде хотел взять эту миску, а она у меня из-под носа-то эту миску, Дарья-то, чуух! Умойся. И несет там вот такую вот лохань, вроде там, капусты. Года два она, наверно, уже стояла. Запах. Хлобысь на стол:
– Черт гундосый! Нате, жрите...
И мы сидим, друг на друга так поглядываем... Ну, мы ребятато молодые были, неудобно. Вот так сели, вот сидим. Девиц ждем!
– Ну че там ты, давай!..
А он:
– Сча!..
А я... Значит, че... Предыстории немножко... Я в поселке лепушок взял, ну костюм, значит. Он такой... нормальный, в общем. Но мне немножко маловат был. Вот мы когда пришли, переоделись, значит... Праздник же... Не то, чтобы как в лесу-то ходить. Ну и сидим, а он ушел. Ушел...
Тут мы сидим, Дамир, значит:
– На кровать никто не заходит, кровать моя...
Девиц мы ждем. Дамир опять:
