Текст книги "Забытые на обочине"

Автор книги: Александр Горохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Так же по деловому Антон прикидывал и ситуацию с "кровавыми сокровищами":

– Об этих ценностях дядька Станислав заговорил после похорон моего отца, то есть его брата. С этого момента, считай, и сам с разума соскочил. Кто-то к его мозгам "подключаться" начал. А батя мой был тут фигурой известной! Аксакал, как на Востоке говорят. Ветеран войны. Прошел от Сталинграда до Берлина. Зашибал, доложу тебе, по черному. Но мужик был толковый, хотя работник не шибко. Так что если у него и был какой клад, то он его давно в бутылку слил. Как там дядька написал: "сокровище под крыльцом, заведенияч, где русский человек отдыхает по суботам?" Тоже мне шпион-разведчик зашифровал! Ясно, что о бане толкует. Старая баня, где его дом был, она уже развалилась давно, до пожара. Но – найдем.

Они снова соскочили с накатанной дороги, проехали полем, а потом краем небольшого пруда, возле которого темнело несколько полуразрушенных строений. Фонари над улицей села светились где-то в полукилометре.

Антон остановил машину, достал из ящика лопату и позвал Антона за собой.

Они добрались до черных и гнилых остатков бани – без крыши, без дверей.

– Посвети. – Антон передал Грише фонарик и лопатой, в несколько ударов отодрал от низкого крылечка несколько досок.

Копал он умело и недолго, прежде чем штык лопаты лязгнул о железо и Антон воскликнул удивленно.

– Вот черт побери, действительно что-то есть!

Он отбросил лопату, присел, опустил руки в яму, покряхел и выдернул небольшой, величиной с обувную коробку железный ящик на замочке. Замочек отвалился, едва к нему прикоснулись.

– Ну, Гриша? Обогатились? – Антон рассмеялся.

А ему тут же почему-то вспомнилось, как пираты или разбойники устраивали кровавые драки в тот миг, когда на далеких островах, после долгих поисков откапывали сундуки с золотом, пиастрами и драгоценными камнями.

– Отнесите в машину, это ваше. – сказал Гриша. – Я и видеть не хочу, что там есть.

– Брось! Ты ж мне после этой стрельбы вроде бы как родной! Я может за тебя ещё свою старшую дочь отдам! Свети!

Сильным рывком Антон сбросил с ящика крышку, там что-то блеснуло и оказалось, что это пакет, умотаный в полиэтиленовую пленку. Антон тряхнул его и на дно ящика со звоном посыпались орденские планки, медали, ордена, тяжело ударился пистолет и тускло блеснула пятиконечная Звезда Героя Советского Союза.

Антон стоял над ямой неподвижно и Гриша видел, как в свете фонаря лицо его каменеет. Через минуту Антон произнес глухо.

– Вот значит как. Значит, не врали люди. Так оно, значит, получается.

Он резко наклонился, схватил ящик, взметнул его и грохнул о земь, а потом принялся топтать его ногами, словно добивал ядовитую змею.

– Да вы что, Антон! – Гриша попытался оттолкнуть его в сторону, а тот все прыгал на боевых наградах, хрипел и сил не доставало более даже на ругань.

Потом пнул в землю каблуком последнгий раз, отвернулся и пошел к машине.

Ничего не понимая, Гриша старательно собрал все награды, ленты, пистолет, нашел помятую Геройскую Звезду, кое-как завернул всё в обрывки пакета и тоже пошел к машине.

Антон уже молча сидел за рулем.

Гриша сказал неуверенно.

– Это же все-таки награды вашего отца. И дяди, наверное.

– Награды... Фальшивые они. – сквозь зубы проговорил Антон. – Отец столько не получал. Настоящих было всего пять медалей и орден Красной звезды... Он же хоть и дошагал от Сталинграда до Берлина, а все время во втором эшелоне был, обозным. А ордена – покупал. А Звезда Героя – из жести! Фальшивая, понимаешь?

– Нет...

– Да похвалялся он этими наградами, когда из деревни куда ездил! На свадьбы чужие, на похороны! На праздник Победы, в Ярославль или Кострому, а то и в Москву ветераны приглашали! Может и навар какой имел с этого дела, откуда я знаю! И пистолет этот не его.

– Что теперь говорить... Он умер.

– Он не умер! Он из-за этих фальшивок повесился! Слух пошел, что он не своими наградами похваляется, вот он все припрятал и подвесился на осине! Не пережил позора из-за побрякушек, понимаешь? Стыдоба в конце концов заела! Дурачье были наши с тобой папаши! По мне так лучше бы, действительно, миллион где наворовал!... Лучше – в долларах. – он с трудом улыбнулся. – Мы бы с тобой их сейчас поделили.

– Ордена все-таки ордена... Какие есть.

– Оставь! Сейчас как какой праздник, так глядишь иной сопляк по улице топает, а у него орден за Бородинскую битву на шее болтается! Шашку казацкую дедовскую на яйца повесит, а рубить ей и капусту не умеет. Садись, поехали.

– Может это и так. – сказал Гриша, залезая в кабину. – А может лет через пятьдесят они снова станут орденами.

– Станут. – бросил Антон и включил скорость.

Без приключений они добрались до дому и в сарае скатили по доскам бочки, которые Антон накрыл дерюжкой. Людмила ещё не спала, мужа встретила вопросительным взглядом, а на Гришу глянула тревожно и с непонятным испугом.

– Порядок. – сказал Антон. – Ты ему постелила?

– Ольга наверху стелет. Там возле печной трубы тепло.

– Ладно, Гриша. – устало сказал Антон. – Иди отдыхай. Спасибо тебе за помощь. Ты надежный мужик. Завтра ещё потолкуем.

Гриша попрощался и, замирая на каждом шагу, поднялся по деревянной, слегка скрипевшей в ступеньках лестнице наверх.

Здесь ещё не было перегородок, разделявших все помещение на комнаты один большой зал с печной трубой посредине, освещенный ярким светом лампочки без абажура. Широкий топчан уже был застелен чистым белым бельем, а большое ватное одеяло из разноцветных лоскутков на миг напомнило Гриши какую-то давно забытую картинку детства. Оля стояла возле топчана и при появлении Гриши взглянула на него так же открыто, как при первой встрече.

– Здесь вообще-то холодно утром... Но около трубы будет тепло. Я тоже здесь часто сплю.

Она стояла, опустив руки вдоль тела, и приподяв голову смотрела ему в лицо с легким смущением. Грише казалось, что и не было сейчас здесь ни этой большой пустой комнаты, внизу тоже никого не было, что вообще во всем мире только эта девушка и была. Такой же неловкий как и она, такой же не знающий, что ещё сказать, Гриша сделал несколько шагов к ней навстречу и проговорил, едва шевеля пересохшими губами.

– Спасибо, я не замерзну.

Оля не двигалась. Осторожно, страшась каждого своего движения, он обнял её за талию и плечи, чуть прижал к себе. На секунду, едва сопротивляясь, она уперлась лбом в его грудь, потом подняла лицо и прикрыла глаза. Обмирая так, что его затрясло, Гриша едва коснулся своими губами её мягких и теплых губ, постоял так несколько секунд, а потом отодвинулся. Оля легко провела ладонью по его лицу и сказала, тихо засмеявшись.

– Вы смешной. Совсем какой-то необычный.

– Да нет... Это вы такая красивая.

– А вы правда вернетесь к нам на лето?

– Да! Конечно! – заторопился Гриша, искренне веря в то, что говорит. – Мне только документы свои сделать, а потом вернусь! Буду летом и... Посмотрим, как потом.

– Это хорошо. Возвращайтесь. Вы очень отцу понравились... Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Он слышал, как проскрипели ступеньки лестницы под её шагами, а потом в доме стало тихо.

Чистое белье пахло свежестью и словно луговой травой. Печная труба, к которой привалился Гриша, сохраняла тепло. Он засыпал намеренно медленно пятался удержать в себе незнакомое чувство глубокого покоя, удержать перед внутренним взором утреннюю картину, в которой юная девушка шла ему навстречу с канистрой на голове. И удержать мягкое тепло её губ на своих, упругую силу тела, которое несколько минут назад обнимал своими руками. Ему казалось, что ничего большего, ничего иного искать уже не надо. Пусть будет так всегда, на всю оставшуюся жизнь.

... Он проснулся на широком и теплом топчане, прижатом к печной трубе, которая, действительно, удержала тепло до утра. В доме было очень тихо, откуда-то доносилось мычание коров и горласто с разных сторон пели петухи.

Гриша оделся, спустился вниз и на улице нашел рукомойник, возле которого висело чистое полетенце. Пока умывался, все время казалось, что в доме уже никого нет, а его оставили спать одного.

Он прошел на кухню, где на столе обнаружил трехлитровую банку молока, хлеб, колбасу и сырые яйца. Следовало понимать, что хозяева уже заняты своими фермерскими делами.

Гриша допивал уже вторую кружку молока, когда на кухню со двора вошел Антон, поздоровался, неловко присел к столу и сказал, не глядя Грише в лицо.

– Спасибо тебе за все, что вчера помог, но тут такое дело...

– Какое?

Антон болезненно поморщился.

– Да понимаешь, баба моя любопытная, как утка. В твои вещи-документы вчера вечером залезла... Ну, какие-то твои бумажки прочитала, вроде бы как твой дневник.

– Ну, там не совсем дневник.

– Не знаю. Я не полез. Только ведь она сказала, ты человека убил? Ты ведь, все-таки, извини, конечно, – сумасшедший?

Гриша не знал, что сказать, а Антон заспешил.

– Ты сейчас правильно дело понимай. У нас ведь дети в семье, а мало что с тобой в какую сторону повернется, правда?... Вдруг, когда выпьешь лишку, или в злобу впадешь... В общем, я-то ничего, а жена боится. У нас в Новых Песках лет пять назад вот так же мужик был психоватый, но долго ничего не было, не проявлялся. А потом зарубил топором своего кума. А все вещи твои в сумке, жена обратно положила. Ну и тысячу рублей свою получи. он полез в карман пиджака за бумажником.

– Не надо. – вяло отстранился Гриша.

– Держи! – строго сказал Антон. – Это ты заработал. Я тебе в сумку твою ещё от себя бутылку спирта сунул. У тебя вообще-то на дорогу деньги есть?

– Есть. – смущенно ответил Гриша. – Я сейчас уйду.

– Знаешь, я бы мог бабу мою уломать, но...

– Не надо. – остановил Гриша, было неприятно смотреть, как этот сильный человек елозит на табурете, не находит прямых слов и не глядит в лицо.

– Не надо. – повторил Гриша. – У вас умная жена. Конечно, может я и псих. Я может того и сам не знаю. Я не обижаюсь, ничего.

Антон даже не скрывал облегчения, покраснел, глянул в окно и заговорил приглушенно.

– Мы, Гриша, так сделаем. Вижу, тебе здесь по душе показалось. Если вовсе туго придется, негде будет и башку преклонить, ты через месяц-другой, в начале лета – приезжай! Слово даю, я тебя устрою! Деньги будут, здесь можно и дом купить. Ты, конечно, человек городской, но сейчас такое время, что многие в деревню перебираются. Тут все-таки надежней в смысле проживания. Я тебе помогу, слово даю! – он вдруг осекся, помолчал и сказал подавленно. – А слабый нынче пошел мужик, Гриша, точно? Все нас бьют и давят. Жена, начальники, государство это гребаное...

Это слушать тоже было неприятно и Гриша поднялся от стола, нашел на лавке у печи свою сумку и перекинул её через плечо:

– Пойду на автобус. До Костромы меня довезут?

– Да я тебя подсажу на попутку! До тракта довезу и подсажу! К полудню будешь в Костроме. А там и самолеты, и поезда! Эх, кабы мне такую вольную жизнь, Гриша!

Они вышли во двор и Антон запустил мотор своего монстра. Гриша полез в кабину, с болью ощущая, что в этом прощанье не поставлено последней точки, не сказано слов, без которых он просто не мог уехать.

Он оглянулся и увидел, как Оля идет к нему от сарая. В том же легком платье, что вчера утром, так же не обращая нимания на прохладу. И так же прямо, без смущения, смотрит ему в лицо. Он забросил сумку в кабину и пошел к ней навстречу и едва они сблизились как сказал с неожиданным для себя раздражением.

– Ну вот, я и уезжаю. Спасибо за все.

– Не за что. – через его плечо она взглянула на отца и проговорила быстро. – Вы не обращайте внимания на то, что мама говорит. Я этому не верю. Если вас из больницы выпустили, то значит всё в порядке. Приезжайте на лето. И сколько захотите.

– Хорошо. Я приеду.

Нестерпимо хотелось прижаться к её пухлым губам, до ожесточения желалось обнять гибкое сильное тело – и сдержался Гриша с невероятным трудом, так что в голове зашумело. Гриша кивнул, слабо улыбнулся и пошагал к машине.

Антон уже уселся у руля, выжал сцепление и они покатилсь вдоль села.

– Так ты в Москву двинешь? – с веселой озабоченностью, перекрикивая рычащий мотр, спросил Антон.

– Да. К брату наведаюсь. Надо...

– Тогда вот ещё что, Гриша! – обрадованно прокричал Антон. – Ты мне оставь телефон своего братана. Тут, понимаешь, один проект есть, чтоб нам наладить свой товарный продукт в столицу возить. Есть такая задумка. И если мы её провернем, то поставим тебя там нашим представителем! А?! Я недельки через три в Москву заскочу.

– Каким представителем? – спросил Гриша.

– Да обьедениться мы хотим, те, кто вольные фермеры! Свой продукт в Москву без посредников возить будем! Мясо там, птицу! В Ярославле-то уж больно невыгодно по ценам.

Гриша достал из сумки записную книжку, вырвал из неё листок написал телефон брата Геннадия и подал Антону.

– Позвони, если приедешь. Брат, во всяком случае, будет знать где я.

– Вот и добро! А старуху свою я уломаю, ты не бойся! Мы с тобой здесь большие дела ещё развернем! Ты, как я понял, и Ольге моей по душе пришелся, да это уж не моё дело! А ты черкни нам письмецо, как жизнь пойдет.

Гриша не прислушивался, что говорил Антон. Не смотря на легкую горечь расставания он подумал, что последние сутки, это село, семья фермеров, дикая стрельба ночью, поиски сокровищ и, главное – Оля, всё происшедшее плавно и естественно вернули его в нормальную жизнь нормальных людей. В ту жизнь, где при всей её дикости и не всегда понятливости – он был равноправным человеком, не сторонним и не чужим. А если в будущем ничего не сложится толкового, то, действительно, всегда можно вернуться сюда и хоть как-нибудь, да пристроиться.

глава 6. Под стук колес.

... Поезд катился к Москве, на запад от Костромы и Ярославля и как бы убегал от восходящего на востоке солнца. Колеса ровно и приглушенно стучали на рельсах, вагон слегка покачивало и Гриша лежал на лавке, плавно погружаясь в приятное полузабытье. Его ничто не беспокоило. Каждая минута пробега поезда безвозвратно уносила его от всего случившегося в последние часы, а главное – увозила из многолетней, монотонной и однообразной жизни, которая уже не повторится ни в чем. Он не испытывал неуверенности в завтрашнем дне – в конце концов, каким бы ни был дерьмом его старший брат Геннадий, но не выгонит же из дому на улицу, поскольку они с ним хотя бы в половину по крови, но братья. Хотя бы на могилу отца с матерью вместе сходят, а там – как-нибудь.

Он пожалел, что за минувший день уже выпил немного из бутылки даренного спирта – следовало прийти с ней полной к брату, чтоб не являться с пустыми руками. Но эта мысль тут же напомнила ему основную человеческую проблему – деньги! Их надо было сосчитать, чтоб знать с какими возможностями он приедет в столицу. В купе никого не было – Гриша специально взял купированный вагон, хотя цена за билет показалась чрезмерной. За два часа езды от Костромы к нему ещё никто не подсел.

Все его документы и рубли оказались на месте, ничего не пропало. Денег в рублях оставалась та же тысяча, с которой он вышел из больницы и тысяча, подаренная Антоном Карауловым. Получалось, что за пир в кафе "Волга" – заплатил все тот же Слава, а у него ничего не взяли. Гриша аккуратно выгреб из сумки доллары, сложил их стопкой и принялся считать до этой минуты он никогда их в руках не держал.

Подсчет дал цифру – двести тридцать пять долларов, и значимость суммы ничего ему не сказала. Он не числил валюту за деньги. Ему и в голову не приходило, что на сегодняшний день самая убогая старуха в Москве отлично ориентируется в валютном курсе и в редкой русской семье под матрацем не хранятся на "черный день" именно американские доллары. Доллар, утверждалось – он и в Африке доллар.

А Гриша помнил одно: доллары – это опасная штука. Обмен их – дело противозаконное, за такую операцию можно плотно сесть за решетку.

Он аккуратно уложил всю свою наличность обратно в сумку и наткнулся на красную папку. Он снова припомнил, что записать историю своей беды его заставил молодой врач-латыш ещё в Риге, заверял, что это поможет ему, Нестерову, вырваться из сумасщедшего дома и ничего, кроме пользы такая работа не принесет.

– Ты должен все записать и потом все забыть. – толковал врач и фамилия его была Зирныньш. – Запишешь, а потом мы все сожгем, а ты сотрешь с коры больших полушарий мозга все события. И это тебя больше не будет тревожить.

– Как писать? – неуверенно спросил Гриша.

– Как птичка поет! – засмеялся Зирниньш. – Что было, то и запиши! Ты не Лев Толстой, тебе уметь писать не надо! Это у тебя вместо медицинских процедур!

– Записки сумасшедшего? – попытался пошутить Гриша, а врач тому лишь обрадовался.

– Ага! Ты пиши, пиши, ничего не бойся! Я тебе помогу! Только вот что... Себя не называй. Про себя под чужой фамилией напиши. Так. На всякий случай.

Теперь Гриша раскрыл папку и текст, напечатанный на машинке, поначалу показался настолько чужим, что никакого отношения к нему не имел. Но уже со второй страницы он заволновался. Все так и было! И, кажется, произошло только вчера!

"СИНИЙ СВЕТ"

документальная хроника сумасшедшего эпизоды 1989-1991

Эпизод 1. Вступление. Афганистан.

Мотострелковый полк уходил к перевалу. Утром покушали консервы и доели вчерашнюю баранину. У Сани Говорова очень заболел живот. Колонна прошла на марше километров двадцать, углубилась в горы и Саня жутко навонял в бронетранспортере. Когда остановились, старший лейтенант Синицын выгнал Саню в кусты. Он взял автомат и пошел. Он сел за скалами и стало легче. Он слышал, как колонна пошла дальше, но встать не мог. Ему было очень плохо. Было очень душно и жарко. От страха он сошел с ума. Мимо прошел отряд душманов и Саня спрятался.

Ночью за ним пришел лейтенант Синицын. Главное, автомат не пропал. Саня Говоров стал дезертиром.

Эпизод 2. Прибалтийский Военный округ. Сумасшедший дом в Балтийске.

В девять часов серый февральский рассвет высветил зарешоченные окна палаты. Санитар Петрович выключил синие лампочки ночного освещения. Он поднял с койки возле дверей хилого парнишку и оба пошли на кухню, на первом этаже корпуса. Было воскресенье, поэтому старшины утренней зарядки для психов не проводили, по собственному желанию её никто не делал.

Саня Говоров вылез из-под одеяла, натянул кальсоны и старый халат синего цвета, сунул босые ноги в тапочки и поплелся в туалет.

Вода из крана хлестнула холодной. Он без удовольствия подставил стриженую голову под струю, простоял так с минуту. Легче не стало. Все тот же тугой железный обруч невидимо сжимал череп, проламывал затылок и виски. В ушах стоял ровный, безостановочный гул.

В туалете, за спиной Сани, кто-то тужился, кряхтел и ругался. Резко пахло хлором и все вокруг было мокрым: цементный пол, стенки, потолок. Все было открытым. Кабинки, палаты, ни одной двери. Человеку здесь негде было побыть одному. Это отделение психиатрии про Балтийском флотском госпитале, Прибалтийского Военного Округа.

Саня подошел к окошку, вытер мокрую голову полой халата. Оконце было маленькое, без решетки. В него можно было просунуть только кулак. Но через эту бойницу видна была часть парка и угол основного корпуса Морского госпиталя. Ночью выпал снег, тяжелый и сырой. Рыхлым саваном он накрыл парк, тяжело налег на черные ветви деревьев. В окнах Морского госпиталя света ещё не зажигали, а ночной, контрольный и синий, в палатах для душевно-нормальных больных не полагался. Синий свет горел по ночам только у психов, в их отделение. В палатах основного корпуса ещё не просыпались, там было спокойно и тихо, там будут спать сколько захотят, потому что воскресенье.

Саня сжал зубы, стало до дрожи зябко. Но он подавил в себе эту горькую безнадежную волну и вернулся в Большую палату. За пять дней пребывания здесь он привык называть её как все психи: "Большой кубрик".

Начали подниматься с коек и остальные обитатели Большого кубрика. Поднимались вяло, молча, без желания. Никто друг другу никакого "Доброго утра" не желал: тридцать шесть человек в отделение ничего радостного от каждого дня и воскресенья не ждали. Да и ждать не могли. Жизнь осталась там, за решотками на окнах, за дверьми без ручек, за высокой бетонной стеной, ограждающей корпус психиатрии.

Большой Кубрик медленно просыпался, а восемь человек в Маленьком Старшинском Кубрике из под одеял вообще ещё не вылазили. Хотя санитар Петрович уже покрикивал из Кают-компании, так называлась, на морской манер столовая.

– Подьем, орелики! Рубаловку вам доставил флотскую! Подьем, а то сейчас все уволоку взад на камбуз! Старшины, в чем дело?!

В проеме дверей между Большим и Малым кубриками появился главный старшина Петраков. Коренастый, угрюмый, он хрипло выкрикнул.

– Подьем! А ну, подьем! Дай вам волю, до смерти спать будете! Подьем, сорок секунд!

Но все-таки сегодня воскресенье. И потому оживление было незначительным, большинство и умываться не пошли, двинулись прямо к обеденному столу в Кают-компании. Длинный стол был покрыт клеенкой и туго принайтовленному к полу болтами. Так же как и две скамьи вдоль него. Так же как и все койки в обоих кубриках, и табуретка с бачком для питьевой воды при кружке на цепи. Все здесь было приковано болтами к своему месту, чтобы не служило предметом для драки.

На завтрак Петрович доставил овсяную кашу с маслом, белый и черный хлеб и два больших армейских чайника: кофе с молоком и чай. Масла в каше было много, даже есть было неприятно.

Кушали молча. Без аппетита. Между кашей и чаем, пристукнув пустой кружкой о стол, вдруг поднялся майор Смирницкий, худой, лет сорока. Он выкрикнул высоким и напряженным голосом.

– Товарищи! Митинг в защиту демократии республики Афганистан обьявляю открытым! Слово для выступления имеет президент Афганистана Амаль Керим Абрек! А следующим! Следующим мы попросим обьяснить свою агрессивную политику президента Соединенных Штатов Америки господинчика дядю Сэма Трумена Кеннеди!! Который Рейган! Поприветствуем выступающих, товарищи генералы ограниченного контингента советских войск, прибывших сюда по просьбе законного правительства Афганистана!

Никто не обратил никакого внимания на призывы.

– Сядь, майор. – сказал старшина Петраков. Он не злился. Выступления бывшего замполита полка Смирницкого в защиту афганского народа всем за последний месяц так надоели, что вывихнутого майора уже не наказывали.

– Сядь, сука! – следом за Петраковым прикрикнул старшина Заваров и длинной жилистой рукой надавил Смирницкому на плечо. – Сиди тихо! Без нас теперь Афганистан обойдется.

Смирницкий послушно принялся хлебать кофе. Ему не требовалось большего: митинг открыл, регламент обьявил, а дальше пусть все вершится, как положено.

Воскресный день. Длинный, изнурительный, пустой. Без осмотров, без процедур, тоскливый день по всех трех палатах – Малом и Большом кубриках и в обеденной Кают-компании. Вечером, быть может, включат телевизор. Но может дежурному санитару не захочется включать телевизор. Тогда все радости замкнутся в ожидание обеда, потом ужина и стакана кефира на ночь. Можешь весь день слоняться по отделению, или курить в Кают-компании. Сидеть на продавленном диване, если на нем уже не отдыхают Старшины. Еще можешь торчать у окна и смотреть сквозь переплетения стальной решетки на пустырь, по которому по воскресеньям никто не ходит.

А в будние дни через этот пустырь пробегают девчонки из швейного техникума, который за Морским госпиталем. Девчонки бежали мимо и махали в сторону зарешоченных окон портфельчиками, строили всякие обезьяньи рожи и кричали ерунду, веселящую их беззаботные души: "Эй, психи, а у вас свой Наполеон есть?!" Или – "Психи! Вы там друг друга до смерти ещё не закусали?!"

Некоторые из "психов" часами выстаивали у окна, поджидая свою "любовь". И когда она появлялась, "псих" махал руками, кричал, а девчонки все так же смеялись. Для них, конечно, все "психи" были мутными пятнами в окне, закрытом толстыми, не пробиваемыми никаким кирпичом стеклами. И решотками.

Но сегодня воскресенье, получалось, что и девчонок на дорожке пустыря не будет. В койку до обеда не ляжешь, потому что до послеобеденного отдыха по уставу режима не положено лежать. Никому не положено нежиться в койке, кроме старшин – обитателей Маленького Кубрика. У них были свои Законы, свой дисциплинарный Устава в отделение. Этот Устав Старшины сами и придумали. Их было семь человек в Маленьком Кубрике. Все остальные "психи", числом почти сорок, очень боялись Старшин.

В конце завтрака Петраков допил вторую кружку чая. Он завернул кусок своего недогрызанного шоколада в фольгу, сунул его в карман халата и сказал с отвращением.

– Кто там сегодня миски со стола собирает?... Дневалит кто?... Помогите Петровичу. А остальные, кто хочет...

Петраков замолчал. Сорок человек в кальсонах, халатах и тапочках замерли, потому что это очень важно – что с остальными на этот день?

– А остальные... Кто хочет. Могут лечь в койки.

Несколько секунд никто не мог охнуть от счастья. Это был неожиданный, царский подарок старшины. Наверное, у него было исключительно плохое настроение с утра. Когда команда дошла до психов, то отреагировали на неё молча, быстро, без суеты.

Одним из первых Саня Говоров добрался до своей койки. Его трясло от неожиданной радости. Это же нечеловеческое счастье залезть после завтрака под одеяло! Укрыться с головой, сжаться, утеплиться, закрыть глаза и будто бы и нет этих проклятых Кубриков, окон с решетками. Закрыть глаза и уплыть в прошлое, домой, к друзьям. Или мечтать о будущем, потому что сегодняшние черные безобразия должны же были когда-то кончиться. Не могли не кончиться.

Если бы так, подумал Саня, а то ведь могут "залечить" до смерти своими пилюлями, или признают тебя симулянтом, дезертиром, засудят и отправят в дисциплинарный батальон в Черняховске. Если ещё ДО этого времени подлые Старшины из Маленького Кубрика не забьют тебя до того, что превратишься в настоящего психа.

Кто-то тронул его за плечо и негромко позвал:

– Саня... Говоров.

Он открыл глаза. У койки стоял Танчал Раздаков. Узкие глаза его тонули в мясистых щеках-подушках. Он опасливо оглянулся на Маленький Кубрик.

– Ты ученый, Саня? – Раздаков вытащил из кармана халата замятый листок бумаги. – Читай, проверяй. Ошибки, наверное, есть много. Важное письмо. Поправить ошибки надо.

Саня взял листок с карандашными каракулями. Строчки были неровные, с помарками, а разницы между заглавными и прописными буквами Раздаков не признавал.

"Дорогой товарищ Главный начальник КПСС Михаил Сергеевич Горбачев! Тебе писать рядовой танкового батальона Раздаков. Я сижу в сумасшедший дом. Как солдат должен тебе сообщить, что в Афгане нас предали. Предали всемирный Интернационал и войну против Американцев. Главный предатель – это Куба. Они не хотят больше воевать с американцами. Наш ограниченный контингент, как Ты приказал, готов выполнил свой интернациональный долг и я тоже, но я сижу сумасшедший дом. Зачем нас сюда везли и не дают стрелять в афганских душманов по настоящему? Я совсем не Псих. Надо было стрелять хорошо, победить Афганистан и Америку, чтобы там был коммунизм, как у нас и весь народ будет счастливым и свободным. В Афгане тоже много предателей, а ещё больше у тебя, в Кремле. Обманывают тебя и весь советский народ. Ночью стреляют в спину, а днем продают ребятам наркотики. Крепкие наркотики, очень хорошие, я знаю. Нам надо ещё войска и чтобы мы могли стрелять и бить врагов по настоящему. А потом в Афганистане будет коммунизм и у нас будет много наркотиков, это я знаю точно. Вытащи меня из этого дома, где одни психи, мне здесь очень плохо.

Служу Советскому Союзу! Механик танка, Т.Раздаков.

Еще доложу, что....

Дочитать не удалось. Из Малого Кубрика вылетел первый помошник Главстаршины Заваров. Через три койки по головам и телам он ринулся к Сане, схватил его за руку, заломил её через спинку койки и выдернул из пальцев послание Раздакова.

– Это ещё что за писульки?! – заорал Заваров. – Жалобы, доносы пишете? Кто разрешил?!

– Я не знаю. – ответил Саня. Он чувствовал, как противно дрогнул его трусливый голос, как внутри все обмирает: суровое наказание все одно теперь последует.

Заваров переводил бешеные глаза с записки на Саню, а с него на Раздакова, прорычал:

– Это ты что еще, басмач вонючий, удумал?! Доносы пишешь?!

Раздаков встал по стойке "смирно" и доложил.

– Никак нет, товарищ старшина! Я писал письмо генеральному секретарю партии!

Заваров глянул на него подозрительно, нахмурился, прочел письмо и сказал.

– А! Ерунда! Иди, басмач, в койку. – Заваров сильно пнул киргиза ногой. – А ты, Говоров, должен уже знать, что такие вещи нужно тут же отдавать дежурной сестре или санитару. Письма не твое и не наше дело. И вообще, я гляжу, ты у нас слишком умный, да?

Длинные и узкие глаза Заварова полыхали угрюмым огнем. Саня подумал, что первый помошник Главстаршины самый настоящий сумасшедший. А потому и говорить разумно с ним бесполезно. Но он попытался спросил.

– А слишком умные разве бывают?

– Бывают. А не знаешь, так вечером обьясню.

Заваров сунул записку в свой карман и строго оглядел весь Большой Кубрик. Все лежали тихо и послушно. Но нарушение нашлось.

– Руки поверх одеяла! – заорал Заваров. – Я вам позанимаюсь суходрочкой! Всем руки сверху и никакого онанизма! Всем показывать руки, кроме заслуженных и народных артистов ООС!

Саня приметил, как на соседней койке Витёк Толкуев снова убрал руки под одеяло: он имел право, как заслуженный артист ООС. Онанировать, конечно, не имел права, но спать, с головой укрывшись одеялом, имел право, по привилегиям своего звания.

"Заслуженного артиста" он получил здесь за свой серебристый, жалостливый тенорочек, пел народные песни и вышибал слезу почти из всех обитателей Кубриков. Рыдали и все дежурных медсестры. Звание давало ему привилегии: спать с укрытыми руками, курить после отбоя, пропускать утреннюю физзарядку. А вот уже "Народный артист ООС" мог лежать на койке, когда ему вздумается, словно он сам Старшина из Маленького Кубрика. "Народный артист" мог даже ночью пожевать что угодно, если ему что-то прислали родители из дому. "Народному артисту" давали любое наказание в половину.

Старшина Заваров ушел в свой кубрик, а Саня вновь вернулся к своим мечтам. Вновь вспомнил последнее лето перед призывом в Армию – необычайное жаркое, солнечное лето, которое он провел почти полностью на золотом песке Юрмалы.

Неожиданно он обнаружил, что незаметно исчезла боль, сжимающая голову.

Этот гул в голове и охват черепа незримым жестким обручем случались у Сани и до армии. Но призывной комиссии он на это не пожаловался потому, что знал, это дело напрасное, в армию призывали и вовсе больных рахитов. Он не хотел увиливать от службы, потому что уважал своего отца – полковника Советской Армии. Саня считал, что служба в армии дело для мужчины необходимое и полезное. Он служил без тоски, не вел заветного календарика, в котором вычеркивают отслуженный срок. Он не вел учета сьеденным буханкам хлеба, чтоб дойти до последней. Потом их отправили в Афганситан. Он заболел животом, спрятался в скалы, где ходили душманы. Лейтенант Синицын нашел его и сказал.