Текст книги "Отец (СИ)"

Автор книги: Александр Круглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Ну! – принялся опять за свое лейтенант.

– Чего ну? Чего? Ах же… твою мать, привязался, как клещ! Ну чего тебе? – не выдержал Лебедь.

Зарьков неуютно поежился. А Матушкин теперь, когда вскипел и комбат, поспокойней потребовал:

– Звони. Вот чего. Или иди. Да живее, живей. Время не ждет. День-то февральский какой? Раз-два – и хвост уже показал.

Лебедь жадно, одну за другой сделал несколько затяжек.

– Ладно, – наконец сдался он. Бросил окурок, примял его каблуком. – Не стану звонить, пойду к нему сам. – Вздохнул напряженно. Взглянул на часы. – Скоро уже. Коммунистов всех собирают, вот заодно и пойду. Но, смотри, если не оправдаешь, наколбасишь, ты ответишь за все. Ты! На тебя все свалю! Прямо тебе говорю. Так и знай!

– Валяй, валяй! Черт с тобой! Вали на меня! – охотно согласился таежник. – Ну, – уже веселей схватил он Олега за плечи, – пока не поздно еще, давай выбирай. Может, мне на хутор? Хотя, смотри, здесь, на погосте, будет погорячей.

– Нет! Хватит об этом! Все! – отрубил капитан. – Встал здесь и стой! Сказано, на хутор его, и баста!

– Есть на хутор, товарищ капитан! – повеселел и Зарьков. – Признаться, он мне пришелся. Хуторок этот. На дачу нашу похож под Вырицей. Там, правда, пруд, сосны, пристройки кругом. А все остальное – как тут, на хуторе. На зимних каникулах всей семьей ездили на дачу. На лыжах катались. Осенью грибы собирали. Мама очень любила мариновать.

На миг воцарилась неловкая тишина.

– Значит, понравился хуторок? На дачу вашу похож? – прервал его с иронией Лебедь. – Вот и давай, милочек, на хуторок. Ты и давай, – ехидно потребовал он.

– Да, да. Просто здорово… Хутор этот… Для позиции, – спохватился, виновато смутился под взглядом комбата Олег. – Деревья, кусты, кирпичный забор… Есть где укрыться. Орудия укрыть.

– Вот и давай, давай. Маскируйся. Поможешь ему, – обернулся Лебедь к приморцу. – Ну, за дело, время не ждет, – заторопился теперь и он. – Я подъеду потом, посмотрю. – Помолчал. – Ох, как подумаю, что к бате идти. Господи, пронеси!

– Пронесет. Если что, все вали на меня. Скажи, я так решил, я и отвечу за все. Так и скажи. Головой отвечу. Ну, брат, пошли, – позвал приморец Олега. – Грунт-то на метр, чай, промерз, должно, как бетон. Пупы надорвешь, пока отроешь «опэ». Но смотри, – как тисками, схватил он Олега за локоть, – солдат не жалей. Ох, не жалей! Пусть долбят. Зубами грызут. Зарывайся весь, с головой. Пушки подкрась, подбели. Маскхалаты на всех. Понят дело? Вот так! Ну, брат, пошли! Поеду сначала к тебе, посмотрю, подскажу, а потом уж вернусь к своим. Ну, присели все! – Все присели. Матушкин поднялся первым. – С богом! – и по груде камней, кирпича пошел из часовни. Зарьков и Лебедь за ним.

* * *

Это было поле с готовыми уже, заваленными снегом противотанковыми надолбами: холмиками схваченных стужей простеньких могил, бетонными и гранитными, а кое-где даже мраморными надгробиями, оградами из чугуна и камней. Как амбразура дота, мрачно темнел одинокий вход в старинный полуразрушенный склеп, сиротливо торчала уцелевшая часть небольшой, из дымчатой яшмы колонны; местами из лежалых сугробов пробивались пожухлые ветки каких-то кустов да голо стояли вдали, за церквушкой, столбы тополей.

Еще и еще раз цепко прощупывая весь этот, видно, очень древний, многовековой погост одновременно и быстрым, и пристальным взглядом, Матушкин чувствовал, как в нем поднималось нечто похожее на ликование. Он сразу поверил в свой план, а уж теперь и вовсе не хотел допускать ни малейших сомнений и последние жилы из солдат тянул, чтобы все так и вышло, как рассчитал. Солдаты вовсю махали ломами и кирками, долбили землю и маскировали «опэ», превращая их в небольшую неприступную крепость. Дойдя до кладбища, немецкие танки, считал, лейтенант, должны повернуть и обязательно повернут: этих обледенелых засугробленных надолбов никакой ползучей твари не одолеть, ни за что не одолеть, да еще когда он ударит по ним из своих «громобоек».

«Все равно, куда повернут, – с нарастающим торжеством билось в нем, – налево, по полю, или направо, к бугру. Лишь бы свернули, подставили б только бока! Мне и Малышу».

И позицией, огневыми Зарькова таежник был тоже доволен. Час провел он у Олега на хуторе, подсказал, где пушки поставить, где фальшпушки, как все лучше, похитрее прикрыть, как, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное, вести огонь с закрытых позиций, и об этом условились. И Лебедь после короткого – на десять минут собрания коммунистов перед схваткой (здесь он и встретился с батей) прежде всего завернул к Малышу. Не стал менять ничего: лучше приморца разве придумаешь? Осмотрелся. «Пожалуй, и мне лучше здесь… Какой он еще командир? – подумал комбат о Зарькове. – Неопытный, необстрелянный. Да и чем не «энпэ?» – кинул он взгляд на чердак крепкого кирпичного дома.

Так что с Олегом и с Лебедем тоже как будто было все правильно, хорошо. А с батей… Батя, как ни странно, внимательно выслушал Лебедя. Только вцепился глазами в него.

– Прорвутся – пеняй на себя, – процедил он. – Сам… Вот этой рукой!

Так что все дело теперь было за ним самим, за Матушкиным, за его первым взводом.

Солдаты уже разгрузили застывший по самые оси в снегу разболтанный «УралЗис» и от края погоста таскали к орудиям ящики со снарядами. Матушкин помогал им. А теперь, распрямившись в пустом кузове, видел, как, сгибаясь под ношей, продирался через сугробы между могилами правильный Тимофей Чеверда – один из самых старших на батарее солдат, колхозник из Винницкой области, хозяйственный, не очень выносливый и расторопный, уж больно полный и рыхлый мужик. Из-за гибели двух номерных на нем и на втором правильном, Степане Орешном, лежали теперь и снаряды: в бою подносить их к новому замковому – Пацану, а сейчас, перед боем, заложить их на огневой, а также в запасной погребок.

Шинель на Чеверде, как всегда, пузырилась, никакой военной выправки, из раскрытого рта без передних зубов – еще дома их будто бы вышибло дышлом – валил клубами пар. Орешный, тоже грузный, но сбитый и сильный, сортируя, растаскивал ящики со снарядами по погребкам – осколочные, фугасные, бронебойные. Барабанер, Огурцов, ефрейтор Изюмов долбили ломами и кирками очищенный от снега, скованный стужей грунт. Изюмов долбил исступленно, не командуя, не подгоняя никого из своих солдат, не глядя в сторону взводного.

«Ага, – заметил Матушкин, – заглаживаешь вину? Заглаживай, заглаживай».

Звенели металлом о камень и лед солдаты и на огневой Нургалиева.

Матушкин с присущей ему зоркостью, изобретательностью и хваткой, почти вожделенно сузив глаза, еще и еще раз оценивал расставленные здесь его взводом «капканы», «кулемы», «силки» и предвкушал, как притаившейся рысью выждет здесь, подпустит поближе и вцепится в горло врагу.

– Товарищ лейтенант! Ходьте сюды! – услышал он сквозь свое напряжение. Повернулся на зов. То кричал Чеверда. Он, видно, не выдержал тяжести, сбросил с плеч ящик со снарядами в сугроб. Крикнул снова: – Товарищ лейтенант, ходьте сюды! Швыдче! Хриц! Як живий!

«Чего еще там? – недовольно нахмурился Матушкин. – Погоди, погоди… Чего он орет-то? Будто бы фриц?» Пристальней вгляделся туда, откуда кричал Чеверда.

Высвобождая что-то, правильный сапогами и руками раскидывал снег.

Спрыгнув с машины, проваливаясь по пояс в сугробах, Евтихий Маркович стал продираться к нему.

На призыв Чеверды потянулись от пушек и солдаты с личным оружием, с касками. Здесь, на передовой, Матушкин и шага не давал никому ступить без них. Надоело всем долбить землю, а так хоть повод появился распрямить спины. Один ефрейтор Изюмов не бросил кирки.

«Натворил. Давай, давай теперь искупай», – взглянув в его сторону, опять упрямо подумал Матушкин. Через завалы снега пробился к уже столпившимся вокруг Чеверды обоим расчетам. Они расступились, и то, что Матушкин увидел, сперва удивило его: из сугроба, уже развороченного и притоптанного, жирно ломя чернотою глаза, выпирала огромная, словно печной чугун, и такая же черная и округлая голова. И, как ни был таежник далек от всякого искусства, все ж уловил, что голова эта, да и туловище, на котором она держалась, в общем, весь этот памятник был высечен из какой-то ценной породы и, похоже, довольно искусно. И тем не менее показалось приморцу, да и каждому, потрясенному столь неожиданным сюрпризом, что то вечное и прекрасное, что может вложить во все что угодно – в камень, в глину, в металл – человек, воплотилось на этот раз в ставшем символом зла лице немца: надменное, челюсть массивная, такой же нос над щелью сжатого рта; вместо зрачков тускло светился в лунках лед; под шеей, похожей на шею быка, бил серебряным блеском вделанный в камень настоящий орденский крест.

– Да-а! – приморец даже рот приоткрыл: ненавистная и все-таки чем-то приманчивая голова. Вгляделся в орден, в фуражку, в петлицы. – Никак генерал? Поди ж ты, – обратился он в удивлении к солдатам, – зима, бездорожье. Лишний ящик снарядов, горючего, теплой одежды, хлеба не взяли. А этого взяли. Понят дело? Вот так!

Орешный смотрел на камень сурово. Рябое лицо его, широкое, крепкое, еще не остыло от работы, горело.

– Пудов десять, – прикинул он памятник на глазок. – С подставкой если. А то и все пятнадцать. Ишь, суки, еще с жиру бесятся, – поразила его та же, что и взводного, мысль. – Да-а, мало мы их… Мало. Больше, крепче надо их, сволочей! Чтоб каждый юшкой умылся. В хавальник, в хавальник их!

– А можа, сам Гитлер велел? – Лосев смотрел на бюст завороженно, восхищенно. Скинул варежку. Рукой, исколотой, в шрамах, бережно погладил его. – Маста-а-ак точил: Ай и маста-а-ак! Робя, ить и впрямь, можа, фюрер велел? Генерал!

– А жинка? Чоловику? Могла и вона, – предположил Чеверда.

– Могла, – протянул Орешный раздумчиво. – Где надо тряхнула мошной.

– Ха-ха-ха! – развеселился Голоколосский. – Мошной. Да у нее… Молодая, наверное. Начальнички любят таких – свеженьких, пухленьких. Ей, наверное, есть чем махнуть и без мошны. Э-эх, как подмахнет! У-ух!

– Уй би тибэ! – ожог наводчика узенькими глазками Казбек Нургалиев.

– А тебе? – огрызнулся Голоколосский. – Сам бы, а? Наверное, еще бы позлее меня.

– С кэм гаврыш? – скрипнул зубами узбек.– 3 камдыр гаврыш. Камдыр!

– Да будет вам, – вмешался Орешный, – хватит ей и без вас. В фатерлянде полно своих кобелей.

– Не хватит. Найн! Нету, – сокрушенно, подражая немке, запричитал, затряс головой Пацан. – В Смоленске они, под Москвой, под Сталинградом…

– А здесь, у нас? В предгорье? Да и в горах? – напомнил помор.

– Да и у нас. Что мы, лыком шиты? – подхватил Голоколосский. – Вон, зажали. Поплачут гансики теперь и у нас!

Пока спорили, Семен Барабанер упорно смотрел в генеральский каменный лоб. Никто во взводе и похожего ничего не испытал, что уже досталось Семену – на шкуре своей порядки немецкие познал. И то, как Семен глядел на генерала, заметили все.

– Расстрелять его, падлу! – сорвал Пацан с плеча карабин. – А ну, брысь, лопарь! Гляди, гниду фашистскую пожалел!

– Я тебе… Смотри. Он мне еще – брысь! – оскорбленно взъерошился Лосев. – Сам ты гнида!.. – так и рвалось с его языка слово «фашистская», но не решился, пробурчал его про себя. А вслух отрубил:– Головорез! Тебе бы только стрелять, совести нет – рука не отсохнет.

– Ты мою совесть не трожь. Не трожь! – Пацан неожиданно побелел, губы в струну.

– А что ж ты такой?

– Какой? Какой?

– На расправу-то… Больно уж скор. Больно прост.

– Прикажут, и тебя застрелю!

– Да ты и сам…

– Что сам? Что? Договаривай!

– Видали уже. Застрелишь и сам.

– Да, застрелю! Хоть кого. Застрелю! – вдруг почти истерично, с вызовом выкрикнул Яшка.

– Э-э, доскакался уже, – уперся проницательным взором в Яшку помор. – Эк тебя уже как.

– А что? Как, как? Ничего со мной, ничего! Вот, вот… Смотри! И сейчас как пульну по этому гаду! – Яшка вскинул, прижал к щеке карабин, вмиг с жаром передернул затвором.

– Пали! – рыбак резко, демонстративно отпрянул от бюста, ткнув в него пальцем. – Пали! Ну, пали же, пали!

Пацан весь дрожал, кусал губы, целился, но не стрелял.

– Ну, пали!

Пацан целился, целился… Вдруг скособочил башку, потерянным взглядом уставился в Лосева. «Да что это я? – мелькнуло у Яшки в мозгу. – Дурней, что ли, всех? – карабин пошатнулся в руках. – Хватит с меня!» Мгновение помедлил еще, держа приклад у плеча, и вдруг опустил его. Выматерился, обтер лицо рукавом.

– Сам!.. Сам, нерпа полярная! – выкрикнул он. – Сам и стреляй! – Огляделся трезвея. «Я что, один в батарее? На чужом… На моем… в рай? Хватит. Довольно!»– Вон, – брезгливо кивнул он на Семку, – пусть теперь Барабан.

«Смотри ты! – удивленно, как минуту назад и помор, уставился Матушкин на Пацана. – Неужто? Зацепило, значит, его. Вон оно что!»

Остальные ничего как будто бы не заметили.

– А ну всыпь ему, Барабан, – усмехнулся скептически Игорь Герасимович. – Вжарь ему, вжарь!

– Йок! – сверкнул глазками Нургалиев. – Ты давай! Другой атайды!

Семен смешался. Мигал растерянно. Стал озираться.

– Чо, гарна мишень. Ты ему в харю, – посоветовал Чеверда. – Бий прямо в хрест!

Барабанер, неуверенный в том, что это ему нужно, не двигался с места. Голоколосский его подтолкнул. Из-за Семкиной узкой спины придвинул ему ствол трофейного «шмайссера». Барабанер неохотно потянул автомат на себя.

«Ага, не я, значит, только, – насторожился; казалось, чтоб не спугнуть Семку, Пацан, даже голову в плечи втянул, стал реже, тише дышать. – Ну, – забеспокоился он, увидев, что Семен остановился, не хочет расстреливать бюст. Подождал. Семен не стрелял. – Даже в камень не может. В камень! А я?» – скорбно толкнулось в душе Пацана.

– Погодь, – услышал тут он. Услышал и Барабанер. Оба подняли головы. Увидели перед собой шинель, собранный гузкой рот, ладонь корявую. Помор, вскинув руку, еще теснее придвинулся к бюсту. – Камень, ён камень и есть! Мастак ить камень точил. Мастак! Нехай, братцы, не трожь. Семка!.. Семен! Правильно! Так! Не стреляй! – почти умоляюще взглянул он на Барабанера. – А ты, – оборотился он к Яшке. – Не стрельнул. Прости. За давешнее-то прости. Не верится. Ну и ну!

– Во, полюбуйся, расейский мужик – добрый, отходчивый, – ткнул пригвождающе пальцем в помора Голоколосский. – Фрица… Он же нас убивал! Приказывал нас убивать! Сам, может быть, убивал! Я в госпитале чуть дуба не дал от ранения в грудь. А тебе его жаль!

– Не фрица мне жаль. Камень! Сам камень! – взмолился, обращаясь к Голоколосскому, Лосев. – Он-то не может стрелять! И приказывать тоже не может. А мастерство, рукотворство в себе затаил. И не стреляй! Ой, не замай!

– Что? А ну уматывай, не мешай! – возмущенно потребовал Игорь Герасимович. Кинул взгляд на Семена, на Яшку. Нет, ясно, эти не станут стрелять. И Орешный, и Чеверда. Понял, придется ему самому. Потянулся уже было за спину, за «пэпэша», да по привычке все учитывать, прежде всего не забывать о начальстве оглянулся на взводного.

Взводный хмурый стоял. Наблюдал. Прощупал всех острым изучающим взглядом. Встретил тревожный, просящий взгляд Лосева. С любопытством зыркнул на Яшку. Огурцов впервые, кажется, сник. Молчал. «Ты смотри, – взводный опять удивился почему-то. – Кто бы подумал? И это Пацан!» Помедлил еще. Шагнул решительно к бюсту. Обошел его, осмотрел.

– Во гад! – нахмурился он еще пуще. И вдруг: – Тьфу ты! – весело сплюнул, весь просветлел. – Надо же. И мне его жаль. – Поскреб задиристо лоб. – Мм-да… Ладно, – легко, свободно выдохнул Матушкин. – Давайте скиньте. В снег его, в снег. Там покуда пускай полежит. – Измялся морщинами его лоб. – Как, не сбежит? – пошутил.

– Не-а! Нема куда деру давать, – подхватил бойко, радостно Лосев. – Сейчас мы его… Ну-ка, робя! – и сам, подавая пример, наддал бюст плечом. Но генерал стоял стойко, как, должно быть, стоял и при жизни здесь, на чужой стороне, за что и убит и теперь лежит в чужой земле. И только когда навалились все разом, а Орешный еще и ломом поддел камень, генерал дрогнул, покачнулся и покатился в сугроб.

– Ура-а! – завопили солдаты.

– А теперь присыпьте его. До победы пускай полежит, а там поглядим, – приказал лейтенант. – И к машине все, – потребовал он, когда генерал снова исчез под снегом. – К машине! Живо! За мной!

– Ефрейтор Изюмов, к машине! – крикнул своему командиру Орешный. – Лейтенант приказывает! Скорее давайте, скорее!

Разгружая тягач со снарядами, Матушкин своим пытливым, постоянно ищущим взглядом подметил из кузова сверху то, что пропустили другие. Между холмами на ровном белом поле огромные черные пауки – где реже, где гуще, где наползли один на другого. Они, только увидел их, чем-то сразу запали взводному в душу. На белом сверкающем снегу земляные воронки от мин действительно походили на грязные паучьи спины, а дорожки, проборожденные в насте осколками, на долгие лапки этих больших пауков. Но что-то еще кроме удивительного этого сходства беспокоило Евтихия Марковича, пробуждало в нем смутное ощущение, будто он что-то открыл. Очень важное что-то открыл.

То, что мины рвутся, едва коснувшись не только земли, но и снега, даже былинки, травы, на фронте знал каждый. Знал Матушкин и то, что минные осколки ложатся равномерно во все стороны, не так, как снарядные, которые сносит туда же, куда летели и сами снаряды. Знал, но, как и другим, видеть не приходилось: осколки в полете, обычные, мелкие, заметить нельзя. А тут… Словно кто-то… Да кто же?.. Наши, конечно, скорее всего стодвадцатимиллиметровые минометы, а может быть, и «катюши» пропели недавно фашистам «майне либе фатерлянд» – прощай навсегда! Словно специально продемонстрировали, для наглядности сыпанули на небольшой пятачок более сотни мин. На белом гладеньком поле, как на ватмане, отпечаталась ясная схема, четкий и точный расклад векторов. И со всей очевидностью выходило, что часть осколков от мин разлеталась горизонтально над самой землей. Те же, что улетали вверх – вертикально и под углом, – Матушкина сейчас не интересовали. Но те, что интересовали, разлетелись горизонтально и притом радиально, лучеобразно и не сплошной смертельной волной, а довольно разреженно – между лапками пауков были почти равные углы.

«Что же выходит? – насторожился сразу же Матушкин и думал, думал все это время, пока шел на зов Чеверды, пока происходила вся эта сцена у генеральского надгробия. – Если учесть, что с удалением от воронки расстояние между соседними лучами увеличивается, то тогда… Да, тогда, бросившись на землю не поперек, а вдоль потока осколков, да-да, тогда можно вполне уцелеть. Так даже в двух, трех шагах от места разрыва можно остаться живым. Оглушенным, контуженным, но живым. – Матушкин даже прикинул, что при этом вероятность остаться в живых будет равна отношению ширины человеческого тела к его длине, то есть в зависимости от комплекции в три, четыре, пять раз больше, чем при падении поперек. Но решать эту задачу и дальше чисто теоретически, отвлеченно было не в натуре таежника. Его уже заботила мысль, как подойти к ней практически. – Ладно, это ясно: бросаться на землю надо от разрыва башкой, задом к нему, вдоль полета осколков. Даже если заденет, то задницу… Все-таки не мозги. Но где он произойдет, этот разрыв, вот в чем вопрос. Где? Попробуй определи, пока мина падает вниз».

Места падения мин нередко можно предугадать по их жуткому вою. Больше того, при определенных условиях их даже можно увидеть в полете. Как-то тяжелые немецкие минометы обстреливали наш, близко стоявший второй эшелон. По звукам выстрелов и разрывов Матушкин прикинул, что немецкие мины должны переваливать где-то над батареей. Задрав голову, он стал упорно всматриваться ввысь. Наконец нашел ту точку в чистом морозном небе, где, словно черные жучки, почти невидимые мины, как бы застыв на миг в апогее, начинали с воем рушиться вниз. Матушкин всем, приказал смотреть туда же, вверх. Поймать «жучков» взглядом было непросто. Первым после него поймал их Пацан, потом помор, видно, привыкший на северных океанских просторах часами вглядываться вдаль. Поймали и Ваня, и инженер, и даже неповоротливый Чеверда. Черт побери, мины, оказывается, можно увидеть в полете!

Верный себе, Матушкин тогда немедленно попытался использовать это. Заставил Изюмова подсчитывать вместе с ним. Без бумаги, в уме да немецким ножевым штыком по насту они довольно точно вывели данные для прицельной стрельбы по вражеским минометам. Поскольку Матушкин не имел права выдавать свои позиции, предназначенные для боя с танками, да и своими истребительными орудиями с малым углом подъема стволов никак было не достать находящиеся в глубоком овраге немецкие минометы, через связистов полка он передал данные на гаубичную батарею. Та минут через двадцать где-то далеко позади грозно взревела, и глухое уханье минометов сперва попритихло, а там и исчезло совсем.

«В общем, надо знать, где шлепнутся мины, и упасть у места разрыва не как попало, а направленно. А вот тут, – понимал он, – тут понадобятся хладнокровие и мужество, мгновенный и точный расчет. Возможно, даже придется отработать приемы, до автоматизма их довести. Но зато если суметь это все, а? Если суметь! – чуть азартно, даже ликующе взвешивал Матушкин свое неожиданное открытие. – Вот было бы здорово!»

Февральский день короток, а дел еще оставалось немало. Взглянул на часы.

«Ничего, – решил он, – минут пять, десять, не больше. Все равно надо дать солдатам передых». И, когда за ним оба расчета пробились через сугробы к машине, он немножечко даже весело крикнул:

– Взвод! А ну-ка быстрее за мной! В кузов все, в кузов! – и ухватился руками за борт.

– Проворней, проворней, ушкуйнички! – подхватил приказание взводного Голоколосский. – И осторожнее с батогами. Осторожнее! На предохранители их. Проверить! Всем проверить! Не забывать! – и сам первый за взводным, заклинив затвор своего автомата чекой, вскочил на подножку кабины. Вложил как-то по-особому под свои холеные усики, в рот один указательный палец и по-разбойничьи свистнул. – Все, все на ладью!

На них, на этих «ладьях»– старых «зисах» и полуторке, – батарейцы в составе бригады, сперва затыкая собой нежданные бреши, а позже, зимой, когда немцев помалу начали жать, за танками, нередко вместе с пехотой бросаясь со своими колесами и стволами в прорыв, за несколько месяцев обороны и контратак накрутили на спидометрах около двух тысяч километров. Первыми, как и царица полей, врывались на позиции, а то и на базы и склады врага. Тут уж вертись, не зевай. Замешкаешься – все заприходуют команды трофейников. Брали, правда, только самое необходимое: оружие и боеприпасы, бензин, теплые вещи и продовольствие. Углы в тесных кузовах каждого тягача были завалены трофеями. И в той машине, куда взбирались, кроме прочего, стоял и бочонок с густо соленой черной икрой. Икры оставалось на донышке, о бочонке Матушкин велел не болтать. Узнает начальство – сразу лапу наложит. Так же под строгим командирским надзором возили с собой и канистру со спиртом – не русским, не хлебным, а немецким, химическим. Но в иную дорогую минуту и он был донельзя хорош. Фронтовые законные сто граммов на походном сквозном ветру в лютый мороз сгорали в промерзших неполных желудках, и глазом не успеешь моргнуть, не согревая и не пьяня. Матушкин и лишку подливал. Однако только в особых случаях: плеснул всем по холостой гильзе ракетницы, когда на Волге охватили котлом всю армию Паулюса, потом еще, когда сразу после дружного короткого артиллерийского налета бригада сама, без пехоты ворвалась в большую станицу да еще когда в одну метельную ночь на марше батарейцы провалились по пояс в ледяное крошево какой-то протоки. Этим спиртом Матушкин сам растирал Изюмову ноги, спину и грудь. Не хотел его, хворого, пылающего жаром, отдавать в медсанбат.

Словом, обходя, наседая и прорывая, солдаты и впрямь кое в чем вели себя, как «ушкуйнички», и по приказу взводного весело взбирались теперь на «ладью», раскачивали ее, как на волнах. Барабанер схитрил: вскочил на подножку за Голоколосским, взметнулся затем не на борт, как Игорь Герасимович, а на округлое склизкое рыло «зиса», с капота наг крышу кабины, а с нее уже первым спрыгнул в кузов. Брякнули о дно подкованные немецкие сапоги, а о борт автомат, тоже немецкий, трофейный, на коротком, искусственной кожи ремне. Барабанер прижал его к ребрам, ловко, уверенно, лихо, презрев боль в ноге и только скорчив гримасу. И все остальные полезли, бренча не только родными «пэпээсами» и «пэпэша», но и немецким оружием: за поясами у некоторых торчали «парабеллумы» и «вальтеры», сверкая нержавеющей сталью, били иных по ногам офицерские «мессеры» «аллее фюр дойч», в углу кузова стоял торчком «машиненгевер» и к нему алюминиевые коробки с двойным комплектом патронов и железный кованый ящик с ручными гранатами – нашими и немецкими с длинными деревянными ручками, вперемежку. Стояла бочка с резервным, тоже немецким бензином и всевозможный шанцевый инструмент.

Матушкин оглядел всех, не вместившихся в кузов, облепивших скаты, кабину, борта. Изюмов, бледный, поникший, стоял на передаем колесе, навалившись коленями на капот. Казалось, он ничего не воспринимал, был как не свой.

«Нехорошо, – снова, как и тогда, в погребе, кольнуло Евтихия Марковича. Поморщился, цокнул досадливо языком. – Нехорошо. – Еще раз внимательно посмотрел на Изюмова. – Ладно, потом. Сперва решим с этим».

«Пауки» были повсюду вокруг машины, особенно много воронок чернело впереди, перед ней.

– Смотрите, – приподнявшись, встав на коробку с патронами, Матушкин ткнул рукой в «пауков». – Видите? Да вот, вот. Смотрите! Разрывы! – И, экономя минуты, помогая руками, объяснил, что к чему. – Инженер что-то съязвил. Мол, бессмысленны и беспомощны все эти усилия и уроки. Чушь это все, ерунда. Пули, а тем паче осколки – их полет и вообще хаос, нелепица жизни, особенно фронтовой – неуправляемы и бесконтрольны, сильнее всех самых точных предвидений и расчетов. И, как ни падай, хоть вниз головой, кому что написано на роду, тот и получит свое. Откровенно зевнул.

Матушкин метнул в его сторону ледяной пригвождающий взгляд: он тут по крохам, из пустяков стремится слепить хоть какой-то дополнительный шансик на жизнь, а этот… Конечно, не делать ничего, зубоскалить, язвить куда проще, чем что-то придумать. Игорь Герасимович тотчас пригнулся, поспешно задвинулся за тучного Чеверду.

– Ничего себе паучки. Вот бы живые! – шало оглядел их Пацан.

– И на фрицев бы их! Зараза их подери! – понравилось это и Лосеву. – И танков не надо. Побегли бы от их – не догнать! – зареготал. Его поддержали другие.

– Кончай! – оборвал их лейтенант. Все затихли. Дальше слушали молча.

– Вопросы? – закончив, спросил отрывисто, лейтенант.

– Так это что же тогда? Не только с минами, значит? И с гранами так? – косясь чуть виновато на всех, подметил Пацан. – Тоже, выходит, можно? Между осколками. – И вдруг предложил:– Давайте, товарищ лейтенант, а, проверим? Я это… Чесану, значит. Прямо сейчас вот, по снегу. А кто-нито это… значит, гранаточку мне. Проделаем опыт?

Евтихий Маркович скорее догадался, чем понял, что предлагает Пацан, так это было безрассудно и дико – самому умышленно бросаться на смерть, под свою же родную гранату.

– А ты это… Не того? – покрутил Лосев пальцем у лба. – Гляжу я на тебя. Еще с этого… С лета? С солдата того. Чокнутый, что ли, ты? – снова коснулся он пальцем виска. – Какой-то… Пустая жестянка вроде. Сквозняк… Куда занесет. И как тебя земля только носит?

– Носит! Носит! – как и давеча, вдруг взвился Пацан. – И хватит… Хватит меня попрекать! Ну, чего я вам? Чего ты? Чего вы все на меня? – горячо, с тоской воззвал он ко всем, оглядел всех, вскинув к груди кулаки. – Кто-то должен был… Вы же никто!

Ваня Изюмов так и выпялил глаза на Пацана. И Игорь Герасимович. Да и все остальные. И неясно было, сочувствуют они Пацану, поддерживают его или нет.

– А пошли вы все! – обиделся Яшка. – Какой есть, такой есть! Мама таким родила! И… Плевать на все я хотел! А ну-ка! – И, раздвинув толчком стоявших рядом с ним Орешного и Чеверду, вскинул ногу на борт. Раз – и на нем уже. Плюхнулся в снег. Вскочил. И сугробами прочь. – Кидайте, мать вашу!.. А ну, давай-ка, помор! Может, ты прав, лишний я на земле, Кидайте! Двум смертям не бывать!

Кузов, ходивший до этого ходуном, на секунду затих.

– Наза-а-ад! – взревел яростно взводный. – Назад! Пацан продолжал продираться сугробами.

– Ах ты!.. Назад!

Пацан обернулся. Застыл. Сел беспомощно в снег.

Когда ему помогли снова взобраться в машину, он, не глядя ни на кого, бурчал что-то невнятное. А лейтенант, все еще возбужденно, недобро косясь на него, старался ему втолковать:

– Граната! – это не мина тебе. У гранаты корпус какой? – сверлил он Яшку глазами. – Слабый, жестянка. У «лимонки» чугунный. Но тоже рвется на сотни осколков. На сотни! Понят дело? Вот так! И не ударный механизм у нее. Вот что главное. А запал. Это все понимают? – спросил, подняв голос, он. – Так что может взорваться и в воздухе. Ишь, герой мне нашелся. Додумался!

– Да истерика, товарищ лейтенант, у него, – вступился Лосев за Яшку. – Совесть заела. Значит, есть.

– Чтобы больше не слышал. Не видел чтобы больше такого! И вы, – обратился к Лосеву, ко всем остальным. – Чтобы мне его больше не трогать. Кто старое помянет, тому… – пригрозил он кулаком. А сам опять покосился на Яшку. «Неужто на самом деле?.. Серьезно? Решился? – И тут же поверил:– Этот да. Этот такой. На минуту бы, а герой! Вот они, сосунки. – Вспомнил Кольку. – Нет, вроде бы сын не такой. Сумел я в нем это… Да и тайга. Она хоть кого… Нет, Колька у меня вроде другой», – утешился Матушкин этой надеждой. Оглядел снова всех. – Значит, так, – остановил он невольно опять взгляд на Яшке. – Услышите мину, не давайте ей шлепнуться сбоку. Сразу задницей к ней. На худой конец, хотя бы башкой. Все в четыре раза надежней. А уж если в башку, то уж сразу, не мучиться.

– Лучше все-таки задницей, – не преминул с удовольствием подчеркнуть инженер. – В худшем случае, что? Еще одна дырка, и только.

Взвод, еще минуту назад удрученный новой Яшкиной выходкой, разом заржал.

– Конча-а-ай! – оборвал смех лейтенант. – А теперь по местам! И закругляйся. И быстрее, быстрее. Кончай огневые! – Взглянул на часы. – Время не ждет! Побыстрее! Полчаса… Ладно, час, и чтобы закончили мне! А я пойду погляжу. С фронта пойду погляжу. Что увижу сейчас, то завтра увидят и немцы. Понят дело? Вот так!

* * *

Едва Матушкин выбрался за пределы кладбища, как под ногой что-то брякнуло. Разбросал сапогом сугроб, увидел немецкую каску. Со злобой ударил ее носком сапога, она кувыркнулась. Пока шел от кладбища в чистое поле, наткнулся еще на несколько вражеских касок и сообразил, что шел он в гуще немецких солдатских могил.