Текст книги "Соколы Троцкого"

Автор книги: Александр Бармин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)

10. УРОКИ ПОД ОГНЕМ

Из четырехсот наших курсантов, как я уже выше говорил, сто пятьдесят погибли на «боевой практике». Из тридцати человек моего класса пятнадцать погибли за четыре месяца. Первое наше задание было особенно неприятным. Одно из подразделений на Южном фронте взбунтовалось и отказалось занять боевые позиции. Послали за нами. Мы окружили их, завязали бой, арестовали командира, комиссара и разоружили солдат. Командир, комиссар и еще несколько зачинщиков были немедленно преданы суду военного трибунала и расстреляны. Мы вернулись из этой экспедиции обозленные и без особой славы, но мы сами узнали кое-что очень важное о солдатском долге.

В другом случае возникла угроза польского наступления на город. Со стороны Речицы, лежавшей в сорока километрах к западу от Гомеля, надвигался генерал Халлер. Нас послали навстречу с задачей преградить путь полякам, но на этот раз обошлось без большой драки. Они просто проверяли нашу готовность. Мое главное воспоминание об этом эпизоде связано с тяжелейшим пешим маршем по промерзшей пустынной дороге, окаймленной по обочинам белыми березами. Меня, как бывавшего уже в боях, направили в соседнее подразделение для установления взаимодействия на левом фланге. Задача эта была сложная, к тому ж я был так измучен переходом, что засыпал на ходу. Оставшись совершенно один, я брел, что называется, механически, в надежде поскорее добраться хотя бы до первого занесенного снегом поста. Этот свой поход я надолго запомнил. На этом участке, помнится, мы пробыли около десяти дней и вернулись в свое расположение лишь с небольшими потерями, так как через несколько дней польское наступление выдохлось.

В декабре 1919 года наша школа вместе с армией Якира пошла в наступление на Киев. Это было уже более серьезным делом. Якир хотел воспользоваться неудачами Деникина на московском направлении и нанести внезапный удар по Киеву, который был слабо укреплен. Он обратился за помощью к командиру 12-й армии, в составе которой мы находились. И снова понадобились курсанты. Так мы оказались под началом Якира. В ходе мощного наступления нам удалось прорвать оборону противника и достичь центра города.

На Крещатике мы получили первый опыт уличных боев. Здесь гражданская гвардия и враждебно настроенное население помогали белым, ведя огонь из окон и бросая нам на головы все, что попадалось под руки, – камни, куски металла, предметы мебели, обливали кипятком. После ожесточенных боев мы были вынуждены отступить.

Через пару дней в районе деревни, где мы располагались, в пятнадцати километрах к западу от Киева, неожиданно появились броневики белых. Со всех сторон был открыт ружейный огонь. Пришлось отступать к небольшой речке, надеясь переправиться по льду, но он оказался слишком тонким и ломался. С большим трудом нам удалось выбраться на берег. Я пробыл в воде всего несколько минут, но мои ноги окоченели, а шинель настолько заледенела, что от нее можно было отламывать куски. Дважды я был ранен в ногу. После ранения я в полной мере ощутил отрицательный эффект нашего скудного рациона, в котором полностью отсутствовали жиры. Мои раны сами по себе не были тяжелыми, но они не заживали, и меня пришлось положить в госпиталь. Тут я увидел то, что можно было бы назвать одним из уголков ада, куда не заглядывал Данте.

Я никогда не забуду операционной с ее невыносимым запахом гниющей плоти, где на операционных столах обнаженные раненые, часто с гангреной, «демонстрировали» всевозможные увечья, которые война может нанести человеческому телу. Госпиталь был переполнен, в нем не хватало медицинского оборудования и самых элементарных медикаментов, в том числе для анестезии и дезинфекции. Вид всего этого черно-зеленого гниения произвел на меня такое страшное впечатление, что я забыл о своей боли.

В марте 1920 года Халлер неожиданным броском сумел захватить Речицу и переправиться через Днепр. Гомель был на грани падения. Уже колонны беженцев с их жалкими пожитками на тележках потянулись на восток в направлении Новозыбкова; уже местные власти двинулись вслед за ними на автомашинах. На железнодорожной станции осталась последняя надежда – бронепоезд, командиром которого был бывший матрос – фанатик революции. Неожиданно все переменилось. Прибытие в Гомель Троцкого означало, что город не будет оставлен. С ним прибыл большой штат организаторов, агитаторов и специалистов – все преисполненные решительности и готовые к бою. Но утром из окон школы мы увидели подразделения 58-й дивизии, которые отступали через город под натиском поляков. Надо сказать, что от всей дивизии осталось всего лишь несколько сотен штыков. Мы не верили своим глазам, что перед нами остатки одного из крупных соединений Красной Армии. Спустя час начальник школы подтвердил это.

– Наша линия фронта прорвана, – сказал он, собрав курсантов. Поляки продвигаются, но они пока еще не знают действительного состояния нашей обороны. У нас есть несколько часов, чтобы закрыть брешь. Мы единственные, кто может это сделать. Подготовить роты к выступлению сегодня вечером. На рассвете мы пойдем в контратаку.

Мы спешно стали готовиться к выступлению. Осмотрели оружие, запаслись патронами. Выкатили походные кухни, на двуколки погрузили все, что могло нам понадобиться. За пару часов мы выполнили все необходимые приготовления и построились поротно в ожидании приказа. Нас напутствовал председатель Гомельского Совета. Он говорил по-солдатски сурово о том, что наш долг продержаться несколько дней любой ценой, что республика доверила нам этот самый тяжелый участок фронта.

Наш комиссар от имени курсантов заверил, что школа удержит фронт или погибнет, но не отступит. Глядя на спокойные лица курсантов, можно было подумать, что они относятся к этим речам как к какой-то формальности. Однако то, как они дрались в течение следующей недели, показало, как серьезно они все это воспринимали. Многие из тех, кто спокойно выслушал это напутствие, из боя не вернулись.

Наша школа прибыла в назначенный район на рассвете и заняла плацдарм на Днепре на окраине Речицы. Последовавший затем бой был самым тяжелым из тех, в которых мне довелось участвовать. Мы пошли в штыковую и перебили снайперов, укрывавшихся за живой изгородью и наносивших нам ощутимые потери.

Один из старых офицеров, Казимир Томашевский, по национальности поляк, с револьвером в руке с невероятным хладнокровием повел нас в атаку, он первым перемахнул через изгородь. Это был немногословный командир. В отличие от некоторых других царских офицеров он не старался завоевать наше расположение употреблением большевистской фразеологии, и мы относились к нему с некоторым подозрением. Несколько неожиданно и без лишних слов он во время массовой кампании вступил в партию. Но он оставался таким же строгим и замкнутым офицером. Через несколько месяцев он покинул школу и отправился на фронт, где погиб под Варшавой.

В этом бою мы последовали за Томашевским через изгородь, и началась рукопашная схватка. Эта самая примитивная форма ведения войны. В каждый штыковой выпад мы вкладывали все, чему научились за несколько месяцев. Мы дрались отчаянно, но более выгодная позиция и превосходящие силы давали преимущество противнику. Наш левый фланг увяз в болоте, и под огнем мы вынуждены были отступить.

На этот раз мы сражались с ветеранами мировой войны, которые получили боевой опыт на полях Франции и Германии. Это был наш самый тяжелый бой. Из двухсот сорока курсантов полегло более сотни. И хотя наша атака захлебнулась, войска генерала Халлера не прошли. Нам говорили, что он поклялся войти в Москву, но те из нас, кто остался в живых после первого боя, говорили, что им не видать даже Гомеля. И они его не увидели.

В этом бою был убит брат комиссара Блухова. Он тоже был нашим курсантом. Я принес эту печальную весть Михаилу Ивановичу. Его серое лицо стало еще суровее.

– Прощай, братик. Ты отдал жизнь за революцию, – все, что он мог сказать. Помолчав с минуту, он продолжал обсуждать операцию.

На фронт приехал Троцкий и произнес перед нами речь. Он заражал всех своей энергией, которая особенно проявлялась у него в критических ситуациях. Положение, которое еще сутки назад было катастрофическим, с его появлением изменилось в лучшую сторону как по волшебству. На самом деле все это волшебство было естественным результатом хорошей организации, мужества и стойкости бойцов и командиров.

Долгое время я хранил среди своих бумаг копию выступления Троцкого, посвященного нашей школе и героической битве за Гомель, отпечатанного в его поезде. Эти несколько листков серой бумаги были для меня драгоценным напоминанием о моей боевой юности и школе, которая выковала из меня настоящего солдата. Интересно, нашло ли эти листки ОГПУ спустя двадцать лет среди моих вещей в Москве, и если да, то использовало ли их в качестве подтверждения моей причастности к измене Троцкого. Почему бы нет? Сейчас всякий здравый смысл выброшен за борт, вместе с исторической правдой…

Среди тех, кто, одетый в черные кожаные куртки, сопровождал Троцкого в его поездке на передовую, был молодой парнишка, на которого я тогда не обратил особого внимания. Это был сын Троцкого, впоследствии приобретший известность как Лев Седов. Тогда ему было пятнадцать лет. Я уже упоминал о нашей встрече в Париже, когда он, как и я, для Москвы был вне закона. Незадолго до его смерти мы вновь пережили с ним эти воспоминания о битве за Гомель.

Наш шестимесячный курс, который из-за участия в боях растянулся на восемь месяцев, наконец подошел к концу. За этот период неотесанные крестьянские парни, которые до этого не держали оружия в руках, стали неплохими солдатами и овладели основами тактики. Мальчишки, которые в начале обучения едва могли держать в руках карандаш, познали тайны компаса и геометрии.

Они могли разобрать, собрать и применять пулемет, разбирались в элементарной артиллерии и фортификации. Они также научились кое-чему в области организации и командования людьми.

Несмотря на необычные условия нашего обучения, а может быть как раз благодаря им, они стали хорошими командирами. Это беспрецедентное начинание Троцкого увенчалось успехом. Наш класс сдал выпускные экзамены, и мы получили назначения на фронт. Когда я уезжал из школы в новой военной форме, на груди у меня были красные нашивки, а на боку короткая офицерская сабля – символ военной власти.

С небольшим чемоданчиком я сел в вагон, забронированный для военнослужащих, – один из тех вагонов «с удобствами», где пассажиры спали на соломе вокруг буржуйки. Мой путь лежал в Могилев, где я должен был поступить в распоряжение 6-й армии, которой командовал Август Иванович Корк[16]16
  Один из восьми генералов, расстрелянных вместе с Тухачевским 11 июня 1937 года.


[Закрыть].

Случилось так, что наш поезд остановился на маленькой станции. Было солнечное майское утро. Я вышел из вагона, чтобы купить себе кое-что из продуктов у крестьянки, которая бегала вдоль поезда, предлагая по неимоверно высокой цене молоко, картофельные оладьи на подсолнечном масле, даже маленькие булочки с поджаренной корочкой, выпеченные в деревне, чудом избежавшей ужасов Гражданской войны и голода. И тут я столкнулся с какой-то медсестрой в накрахмаленном чепце. Оба мы замерли на месте. Это была моя мать. Чувства переполняли нас. Она торопилась к своему эшелону, который вот-вот должен был отправиться в противоположном направлении. У нас было время только сказать друг другу несколько слов и обняться. Наша встреча была столь же счастливой, сколь и неожиданной, но она все же состоялась.

11. МЫ НЕ ВЗЯЛИ ВАРШАВУ

В штабе армии меня встретили с некоторым подозрением. Какую пользу мог принести командир с шестимесячной подготовкой, полученной от политкомиссаров? Такой вопрос задавали себе здесь старые офицеры, привлеченные Троцким в качестве спецов. Мне устроили экзамен, который я успешно выдержал. Еще один экзамен устроил мне комиссар. Он был более трудным, но комиссар признал, что, хотя мои познания марксизма были далеки от совершенства, не было никаких сомнений в правильности моих намерений.

Я был назначен в резервный пехотный полк под командованием бывшего унтер-офицера Ильюшенко. Ему пришлось взять двух выпускников нашей школы. Он был крупный, краснолицый человек, преисполненный чувства собственной важности. Чтобы подчеркнуть свою важность, он всегда ездил из своей квартиры в полковой и армейский штабы только на тачанке, хотя расстояние между ними не превышало нескольких сотен метров. Он с каким-то злорадным удовлетворением назначил меня последним командиром взвода последней роты, что в данном случае означало девятую роту третьего батальона. Поскольку наш полк был сформирован «по ранжиру», я обнаружил, что командую самыми низкорослыми солдатами в полку, хотя сам я был одним из самых рослых офицеров. Но если бы у меня были проблемы только с этими чисто внешними аспектами военной службы, я должен был бы считать себя вполне счастливым человеком.

Весной 1920 года Советская Россия предложила Польше мир, но Пилсудский стремился к завоеваниям «от моря до моря», то есть всех земель, которые принадлежали Польше до раздела 1772 года: Восточной Пруссии, Литвы, Белоруссии, части Украины и Латвии. В апреле он подписал соглашение с Петлюрой, которое делало последнего марионеткой в руках Польши; в течение двух недель Пилсудский разгромил две советские армейские группировки и захватил Киев.

И вот теперь командующий Западным фронтом Тухачевский планировал широкомасштабное наступление на Варшаву. Ленин рассматривал эту кампанию как начало похода Красной Армии в Европу. Троцкий, с другой стороны, возражал против выхода советских войск за национальные границы России и разгрома Польши.

Мы, разумеется, не знали о том, что происходило наверху, но чувствовали приближение каких-то событий. Каждый день к нам поступало пополнение призывников, то есть толпа людей, из которых в срочном порядке надо было сделать солдат, достойных могучей армии. Этой армии и предстояло освободить Польшу от оков капитализма, а Германию от пут Версальского договора. Среди призывников было много дезертиров, которые месяцами и даже годами скрывались в лесах и деревнях. В связи с этим было создано несколько Чрезвычайных комиссий. Они систематически отлавливали этих дезертиров; там, где считалось необходимым, приговаривали некоторых «условно к смертной казни»[17]17
  Эта зловещая формулировка спасала осужденного от немедленного расстрела, но гарантировала ему смерть в случае повторного дезертирства.


[Закрыть], а там, где было возможно, применяли амнистию. Некоторые из этих дезертиров были в бегах еще со времен мировой войны и никогда в Красной Армии не служили. В наш полк прибыло несколько сотен таких дезертиров, и это послужило поводом для моего повышения по службе. Меня назначили командиром роты, которая привела бы в восторг любого театрального режиссера, если бы он захотел внести в трагедию элемент комизма.

Пополнение представляло собой невероятное сборище оборванцев всех возрастов, одетых в самую различную крестьянскую одежду, похожую одна на другую только своей изношенностью. Они прибыли обвешанные мешками, настороженно озирались по сторонам, почесывались и, судя по всему, не горели желанием отличиться на солдатском поприще.

Я подошел к ним в своей новой форме, с саблей на боку. В первый момент я с отчаянием подумал, что у меня из них никогда и ничего не получится. Однако я приказал им построиться, и они сразу же перестали быть толпой. Эта маленькая дисциплинарная мера сразу дает ощущение контроля над людьми, придает уверенности командиру. Затем я произнес краткую речь:

– Товарищи, с этого момента вы солдаты Красной Армии. Вы должны проявлять старание и соблюдать дисциплину. Я ваш командир, и мне нужны сержанты. Кто из вас имел нашивки в старой армии?

Ответом было недоверчивое молчание.

– Бывшие унтер-офицеры, два шага вперед, марш! – скомандовал тогда я.

Никто снова не шелохнулся, и я почувствовал, что мой авторитет тает на глазах. Я пошел вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица и задавая вопросы тем, кто выглядел более «военным», чем остальные.

– Вот вы! Вы были сержантом, я вижу. Шаг вперед!

Человек вышел из строя. Я отдал ему несколько строевых команд, следя за его реакцией. Он попытался сделать вид, что не понимает, и двигался с нарочитой неуклюжестью. Я приказал ему встать в строй и попробовал еще несколько человек. Двести пар глаз внимательно наблюдали за происходящим, не упуская ничего. Наконец я обратился к низкорослому рекруту в жалких лохмотьях. И он спас положение, признавшись, что был сержантом.

– Назначаю вас сержантом. Действуйте!

Он помог мне найти других бывших унтер-офицеров. Вскоре этот энергичный и сообразительный человек стал одним из самых ценных моих помощников.

Следующий шаг, который мне предстояло сделать, был намного труднее. Мне предстояло помыть и обмундировать моих подчиненных. На следующую среду я заказал для них городскую баню, достал нижнее белье, мыло, дезинфицирующие средства и даже новые ботинки с обмотками. Но новые гимнастерки и брюки должны были подвезти только в четверг. Не мог же я позволить им после бани снова напялить на себя завшивленные лохмотья. На войне как на войне! Когда они вышли после бани, все их лохмотья уже исчезли и им пришлось пока довольствоваться одним нижним бельем.

Одетые таким образом, они построились в колонну по четыре и с песней промаршировали по городу, стараясь быть похожими на солдат. Двести бедолаг в нижних рубахах и кальсонах во главе с офицером Красной Армии – это был для Могилева незабываемый марш. Город, где раньше находилась ставка императорской армии, отличавшийся некоторой элегантностью и в те дни, делал все возможное, чтобы сохранить прежний свой облик, но наше демонстративное шествие на виду горожан просто ошеломило всех. Самое же прескверное для меня, красного командира, было в том, что, как это бывает в подобных случаях, мои солдаты могли петь вместе только одну песню, причем не самую целомудренную. Однако поскольку эта песня воскрешала боевой дух дореволюционного периода, было бы глупо запрещать ее. И вот две сотни моих бесштанных воинов орали во весь голос слова песни, которые заставили бы покраснеть даже негра. За нами бежала толпа восхищенных беспризорников, которые старались нам подпевать, что еще больше усугубляло ситуацию.

Помимо военной подготовки я должен был дать этим экс-дезертирам элементарные политические знания и все то, что полагалось знать каждому гражданину. Свои аргументы я черпал из «Политического наставления» Крыленко [В конце первой мировой войны большевик, младший лейтенант Крыленко, был назначен Лениным и Троцким на пост верховного главнокомандующего вооруженными силами республики, поставив перед ним задачу сломить сопротивление старого Генерального штаба. Позже он стал Генеральным прокурором республики и, наконец, занял пост министра юстиции, на котором находился до 1937 года. Каждое лето Крыленко занимался альпинизмом, и во время одного из восхождений он поднял бюст Сталина на самую высокую гору Памира. Но это не спасло его. Удостоенный многих правительственных наград за успешное проведение громких политических процессов, в 1937 году он исчез. Его преемник писал о нем в «Правде» как о презренном предателе.

Положение для него сильно осложнилось с приездом его жены. Как член партии она была командирована куда-то на Дальний Восток. И вот теперь она возвратилась. Любил ли он ее, сказать было трудно, но уважал, это точно. Ее твердый характер, целеустремленность, говорил он мне почти искренне, сделали из меня человека, сумевшего понять подлинный смысл революции. Она была невысокого роста, с короткой стрижкой, ходила в мужской кепке, гимнастерке и с портфелем под мышкой – типичный облик женщины-активистки того времени.], которое выдавалось каждому командиру. Написанное страстно, с большим подъемом, оно являлось своего рода энциклопедией большевизма.

Я подготовил несколько лекций для своих бойцов. Однажды во время такой лекции ко мне зашел коллега, пожилой капитан, который в свободное от строевой подготовки время обычно бывал пьян.

– Кажется, очень занят? – довольно бестактно заметил он с кривой ухмылкой.

– Нет, – ответил я. – Просто вы зашли в неудачный момент.

Неудачных моментов, кстати, было у меня предостаточно. Бойцы обычно слушали меня молча, и на лицах у них была написана смертельная скука; к моему красноречию они относились так, как относятся к затяжному моросящему дождю. Приход коллеги был, честно говоря, не очень-то для меня и приятен, но я ему обрадовался. Это был прекрасный случай побыстрее завершить нудную лекцию.

В полку я близко сошелся с одним офицером, бывшим моряком, который состоял членом партии с 1918 года. По национальности он был татарин, но это не мешало нам общаться. Он был нетороплив, рассудителен, добродушен и производил впечатление человека, которому можно довериться. Последнее обстоятельство мне очень импонировало, мы даже договорились с ним найти на двоих подходящее жилье. Поселившись вместе с ним, я обнаружил, что он живет с двумя молодыми девушками, почти девочками, и все трое спят в одной постели. Доносившийся по ночам смех свидетельствовал о том, что все они прекрасно между собой ладят.

– Я подобрал их во время отступления, – сказал мне моряк, как будто такое объяснение было вполне достаточным. – Они потеряли все. Я накормил их, и они как-то привязались ко мне. Что мне было делать? Не выгонять же их на улицу.

Ничего драматического в нашем доме не произошло. Сложнейшая для него проблема «четырехугольника» была разрешена мирными средствами. Две беспризорницы стали спать вместе на полу в уголке одной из комнат, отказавшись от всяких поползновений на брачное ложе в пользу официальной жены.

Прошло уже много лет, но я до сих пор ясно вижу этот маленький «коллектив», слышу, как шушукаются две девочки, одна стройненькая, с тонкими чертами лица, а другая пухленькая, с румянцем на щеках. В то время я относился к этой ситуации со смешанным чувством. Воспитанный скорее на Диккенсе, чем на Мопассане, я относился к любви как к чему-то тайному и сокровенному. Тогда я не мог себе представить, что делает с этим Гражданская война, которая страшно упрощает все человеческие потребности.

Моим ординарцем в то время был молодой семнадцатилетний солдат по фамилии Прозоровский. Это был умный парнишка с наклонностями к искусству. Сейчас я уже не помню, почему он ушел от меня, но спустя несколько лет я встретился с ним в Москве на улице. Передо мной был элегантно одетый интересный молодой человек. Он учился в институте кинематографии и уже успел сделать себе имя, снявшись в двух фильмах: «Бэла» и «Княжна Мери». Ему хорошо удалось передать байроновский стиль героев Лермонтова. Через некоторое время я снова встретился с ним на Кавказе, где он отдыхал с женой в одном из санаториев ОГПУ. Похоже, что он делал двойную карьеру: как артист и как агент органов безопасности. Последний раз мы виделись с ним в 1935 году опять на Кавказе, в одном из курортных городов. Он был снова в компании сотрудников ОГПУ. Несколько месяцев спустя я узнал, что он покончил жизнь самоубийством. Шпиономания в стране уже набирала обороты, и ему с польской фамилией было нетрудно попасть под подозрение. Я не исключаю, что ему могли дать револьвер с одним патроном и сказать что-нибудь вроде этого:

– Сделай это сам, всем будет проще, и твои родственники не пострадают.

Жизнь в полку шла своим чередом, без особых новостей. И вот я вдруг узнаю, что к нам прибыл для прохождения дальнейшей службы мой старый знакомый, бывший павловец, комиссар Блухов. Как-то у меня с ним произошел один разговор, который определил все мое будущее, хотя тогда я об этом, разумеется, не догадывался. Мы прочли в газетах, что командующий Красным Флотом Раскольников появился у небольшого персидского порта Энзели. Он предъявил персидским властям ультиматум по поводу захвата ими двух застрявших в Персии российских канонерок и высадил небольшой морской десант, который, судя по статьям в газете «Правда», с энтузиазмом был встречен местным населением. Мы с комиссаром Блуховым взглянули друг на друга, и нам одновременно пришла в голову замечательная идея: Красная Армия должна освободить Персию! Начать социалистическую революцию в Азии! При нашем появлении все угнетенные народы Востока поднимутся!

Может быть, мне не удастся передать читателю всю наивность нашего оптимизма, но я могу довольно точно описать ход наших рассуждений. Как, спрашивали мы себя, надо бороться с империалистическими державами? Как можно поднять народы Востока? И отвечали себе: надо изучить восточные языки и в обличье купцов проникнуть в сердце Афганистана, в Индию и там готовить национальную революцию. Подобная идея, пришедшая в голову молодому офицеру во время войны, могла показаться пустой фантазией, но так случилось, что она засела у меня довольно прочно и, как увидит читатель, направила мою жизнь в новое русло.

Настал день, когда офицеры зачитали перед строем приказы командующего Западным фронтом Тухачевского и командующего 6-й армией Корка. Приказ Тухачевского заканчивался боевым кличем: «Вперед, на Вильно, Минск и Варшаву!» Корк добавил к этому: «За освобождение рабочих и крестьян Польши! 6-я армия, вперед!» Приказы были также подписаны комиссарами Уншлихтом и Смилгой[18]18
  Оба были широко известными большевистскими лидерами; позже оба сгинули в годы чисток.


[Закрыть].

В битве за Варшаву нашими войсками командовали блестящие командиры, смелые и творческие, имевшие на своем счету не одну крупную победу. Главнокомандующий Тухачевский до революции служил в императорской гвардии. Перейдя на сторону революции, он исключительно быстро продвигался в Красной Армии, оказывал помощь Троцкому в ее создании и укреплении. В своих мемуарах Троцкий писал, что этот молодой стратег «проявил исключительный талант». Маршал Пилсудский, противник Тухачевского в этой кампании, писал:

«Его великолепные качества лидера навсегда оставят его в истории как генерала с очень смелыми идеями и способностью реализовать их на практике».

Пилсудскому в его кампании помогал генерал Вейган, начальник французской военной миссии в Польше. Для поляков это было большой удачей, поскольку лучшего советника трудно было представить. Вейган сыграл очень важную роль в успехе Пилсудского. Намереваясь разгромить конницу Буденного, Пилсудский направил значительную часть своей армии на юг. Он рассчитывал быстро разгромить Буденного и перебросить свои войска к Варшаве до того, как Тухачевский начнет свое наступление. Однако 4 июля наши войска на Западном фронте пришли в движение. Польские части не выдержали натиска превосходящих сил, и Красная Армия заняла Вильно, Минск и Оссовец. Мы продвигались так быстро, что наши тылы отставали иногда на 100—120 километров. Первоначальное наступление имело такой успех, что в ряде случаев резервы начинали двигаться вперед, не дожидаясь приказа, что само по себе, конечно, было серьезным нарушением дисциплины, которое создавало путаницу.

Противник избегал соприкосновения. Население оккупированных нами территорий было настроено враждебно. Доставать продовольствие становилось все труднее. Начались перебои с подвозом снарядов. Поезда стояли в Вильно, а наши армии были растянуты вдоль дорог, ведущих к Варшаве. Возникала реальная опасность нарушения наших коммуникаций. Тем временем под Варшавой концентрировалась французская артиллерия.

Тухачевский предложил Москве приостановить наступление на рубеже Брест-Литовска для того, чтобы перегруппировать войска, подтянуть отставшие резервы и тылы. Это было очень умное предложение, но Ленин был готов рискнуть. Он надеялся, что падение Варшавы позволит сломить польское сопротивление и откроет Красной Армии путь в Европу, навстречу назревавшей в Германии революции. И в самом деле, Варшава, казалось, уже была в наших руках, мы были от нее на расстоянии 20 километров. В своих мемуарах Пилсудский писал:

«Безостановочное движение огромной армии создавало ощущение надвигающейся на нас огромной грозовой тучи, которую ничто не могло остановить».

И в этот момент Вейган нанес удар по нашим растянутым коммуникациям на левом фланге в направлении Бреста. Тухачевский рассчитывал, что Буденный, комиссаром у которого был Сталин, сможет прикрыть его оголенный фланг. Если бы это было сделано, то исход битвы за Варшаву мог быть иным. Но вместо того чтобы прийти на помощь Тухачевскому, Буденный продолжал двигаться на запад в направлении Львова. Это развязало Пилсудскому и Вейгану руки, и они смогли перейти в контрнаступление.

Почему кавалерия Буденного не пришла на помощь Тухачевскому? Ответ на этот вопрос проясняет многое. Сталин и Ворошилов были комиссарами в армии Буденного, когда он получил приказ верховного главнокомандующего Тухачевского двинуться на север в направлении Люблина. Но Сталин не собирался подчиняться этому приказу. Он считал, что самостоятельное наступление его армии и взятие Львова укрепит его престиж.

Психологически Сталина можно было понять. Его затмевали более способные и яркие личности, и ему хотелось как-то отличиться. Ему уже давно не нравилось, что в военных вопросах ему отводилась второстепенная роль. Он не мог смириться с тем, что ему приходилось подчиняться Троцкому или новичкам в партии вроде Тухачевского. Поэтому он хотел одержать свою маленькую победу отдельно от главных сил армии. Результатом явились два поражения и проигранная война.

Поляки атаковали наш левый фланг 16 августа. Наши войска не были готовы оказать сопротивление. Даже после того, как стратегический замысел поляков стал всем ясен, Сталин приказал Буденному продолжать попытки взять Львов. Таким образом, пока армия Буденного бесполезно топталась на юге, поляки вышли к Брест-Литовску и Белостоку. В это же время поляки при поддержке французской артиллерии начали наступление на еще одном участке фронта.

Таким образом, Пилсудский крушил наш фронт сразу на двух направлениях. Концентрация французской артиллерии в районе Варшавы была сравнима по масштабам с тем, что имело место на главных направлениях во время мировой войны. Мы несли тысячные потери. У стен Варшавы наше наступление было остановлено, и Тухачевский отдал приказ об отступлении. Мы отступали тем же путем, каким пришли, в постоянном страхе, что наши коммуникации будут перерезаны.

Что можно сказать об этом отступлении? Я видел эту кампанию во многом, как солдат Стендаль видел битву при Ватерлоо, сначала как форсированный марш к Варшаве, а затем от нее. Отступление было хаотическим. Боевые части, штабы, госпитали, тылы – все перемешалось. Ставшая бесполезной артиллерия только загромождала дороги. Временами отступление превращалось в бегство. Мы шли, не зная своего места назначения, теряли направление – особенно с наступлением темноты – шли через леса и болота голодные и истощенные. Со всех сторон отдавались взаимоисключающие приказы. Насколько я помню, половину пути я был в полусне от изнеможения. Иногда на опушке леса, при свете факелов мы обнаруживали кучу автомашин и повозок, которые сбились с пути. Местность была пустынной и безжизненной.