Текст книги "Соколы Троцкого"

Автор книги: Александр Бармин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

27. РЕАЛЬНОСТИ ПЯТИЛЕТКИ

После моей неудачной попытки вернуться в Бельгию Москва была вынуждена отозвать меня. По возвращении в ноябре 1932 года я был назначен первым заместителем директора объединения «Станкоимпорт», которое закупало промышленное оборудование по всему миру. Значительная часть импорта предназначалась для военной и авиационной промышленности, которая развивалась лихорадочными темпами.

За четыре года пребывания за границей я только один раз был в Москве относительно продолжительное время. Это было весной 1930 года, когда я в числе трех других секретарей крупнейших наших зарубежных партийных организаций – Берлина, Лондона и Парижа – присутствовал в качестве гостя на XVI съезде партии.

Уже в то время надо было обладать слишком твердокаменными коммунистическими убеждениями, чтобы не испытывать сомнений и беспокойства. После относительного улучшения 1922—1928 годов в Москве повсюду были видны признаки упадка. На каждом лице и на каждом фасаде были написаны нищета, изможденность и апатия. Магазинов почти не осталось, а витрины тех, что еще сохранились, оставляли ощущение безысходности. Магазины были практически пусты, если не считать картонных ящиков с консервными банками, на которых продавцы, скорее от отчаяния, чем от безрассудства, наклеили ярлыки с надписью «пусто». Одежда людей была изношенной, не говоря уже о ее первоначальном низком качестве. В своем парижском костюме я чувствовал себя на улицах крайне неловко. Не хватало всего, особенно мыла, обуви, овощей, мяса, масла и вообще жиров.

Я с удивлением заметил большие очереди у кондитерских магазинов. При этом вспомнил, как иностранные туристы из числа «попутчиков» после возвращения из России с восторгом рассказывали о жизни в социалистическом раю, где люди стояли в очередях не за хлебом, а за конфетами. Но правда была иной. Изголодавшиеся люди искали чего-нибудь, чтобы заполнить свои пустые желудки. Даже отвратительные сладости, изготовленные из соевых бобов с сахарином, шли нарасхват как единственно съедобное, что можно было купить, но даже один фунт этих сладостей стоил дневного заработка.

Товаров было меньше, чем денег, а денег меньше, чем работы. Безработицы действительно не было, как об этом твердила пропаганда за рубежом, но прожить на зарплату рабочего было крайне трудно. Жилищный кризис достиг невиданных ранее масштабов. У пустых кооперативных магазинов люди стояли днем и ночью в надежде получить мизерную норму продуктов. В любом другом месте тот, кто продавал продукты такого низкого качества, был бы предан общественному проклятию и обанкротился. По сравнению с начальным периодом революции, условия на периферии были еще хуже, чем в больших городах.

Я был потрясен этими материальными проявлениями кризиса, но еще больше меня поразило нервное напряжение коммунистов, интеллигенции, технических специалистов и рабочих, то есть тех, кто был непосредственно вовлечен в пятилетку. На лицах была печать тревоги и усталости, все были так измотаны, что никто уже не мог контролировать свою реакцию или спокойно смотреть на вещи. Все находились под прессом жестких инструкций, упрямых фактов, непрекращающихся трудностей, официальной лжи, изматывающей нужды, страха и сомнений.

Я провел несколько дней в доме отдыха ЦК партии «Марино», но и там уже не было того беззаботного смеха и неподдельной веселости, которые так поразили меня в первый раз. Кругом я ничего не видел, кроме хмурых лиц, не слышал ничего, кроме осторожных разговоров; все слишком устали и были просто не способны на новое усилие; истощенная нервная система постоянно держала их на грани ссор и скандалов.

В доме отдыха я познакомился с молодым ленинградским профессором Пригожиным, который учился в Англии и там женился на дочери Джорджа Лансбери. Он стал директором института философии в Москве, но после дела Кирова исчез. Боюсь, что он погиб вместе с другими друзьями Зиновьева. Судьба дочери Лансбери мне неизвестна.

Я присутствовал на заседании Оргбюро Центрального Комитета партии. С формальной точки зрения Оргбюро так же важно, как и Политбюро. Первое должно заниматься вопросами управления, а второе – политики. В Оргбюро входили пять секретарей ЦК, секретарь ЦК профсоюзов и секретарь ЦК комсомола. Гамарник представлял Красную Армию. На заседании председательствовал Каганович. Заместитель Розенгольца, который выступал с докладом, потратил два месяца на его подготовку. Речь в нем шла о состоянии кадров в загранучреждениях, анализ причин последних случаев дезертирства. Каганович дал докладчику для выступления всего шесть минут. Другим ораторам отводилось по две минуты, а кто-то вообще не смог выступить.

Нарком Розенгольц, все еще молодо выглядящий, в рубашке и сапогах полувоенного покроя, прочел список сотрудников, которых он хотел бы иметь у себя в наркомате. Кагановича, похоже, возмутила такая смелость, и он резко заметил: «Мы вместе займемся этим». Формально все собрались для обмена мнениями, но ничьих мнений не спрашивалось. Каганович тут же принял решение сократить на пятьдесят процентов персонал зарубежных представительств и направить двести проверенных коммунистов на дипломатическую работу. Когда я покидал заседание, мне уже было все ясно. Больше никаких дискуссий по важным вопросам, только видимость их. Вся власть сосредоточилась в руках тех, кто пользовался доверием Сталина.

На XVI съезде партии ничего существенного не произошло. Залы и коридоры были заполнены людьми. Постоянно раздавались продолжительные овации, которые делали заседание похожим на спортивное состязание. Не было дискуссии ни по одному серьезному вопросу. Сталин сделал доклад о международном положении. Как всегда, он говорил с сильным грузинским акцентом, подчеркивая свои слова угловатыми жестами рук. Он провозгласил приближающийся триумф коммунизма во всем мире, приближение революции в Германии, а мимоходом осудил французский генеральный штаб за его агрессивные замыслы против Советского Союза.

Я был глубоко обеспокоен, но не показывал своего смятения. Самое тягостное впечатление произвел всеобщий энтузиазм, с которым встречалось каждое слово Сталина. Было совершенно ясно, что люди говорили одно, а думали совершенно другое. На словах было прославление индустриальных достижений, безоговорочная поддержка «генеральной линии», а на самом деле все думали о том, что напряжение в стране достигло предела, и никто не мог предсказать, что случится завтра.

Представители правых – Рыков, Бухарин и Томский – получили слово для того, чтобы покаяться, признать свои ошибки и заявить о своей безоговорочной поддержке «генеральной линии». Если я скажу, что они выглядели проигравшими, то это будет сказано очень слабо – они были полностью деморализованы. Они полностью выдохлись, в них не осталось и капли боевого духа, хотя, если бы они захотели, они могли бы стать эффективной оппозицией. Томский пытался сохранить достоинство, отказываясь признать свои ошибки, но ответом Сталина был грубый сарказм.

С официальным оптимизмом резко контрастировало выступление наркома сельского хозяйства Яковлева, который сообщил о массовом уничтожении поголовья скота. (Позже Яковлев исчез в ходе чисток.)

Сталин рассчитывал добиться выполнения пятилетнего плана не за счет тщательной организации и опытного руководства, а за счет энтузиазма и нечеловеческих усилий народа. Достижения, конечно, были, но в целом план привел страну в состояние, близкое к анархии. Расходы на строительство резко возросли, огромные человеческие ресурсы затрачивались впустую. Мне довелось близко соприкоснуться с некоторыми сторонами этой кампании индустриализации. Попытаюсь объяснить, почему говорю об «анархии». Я также хочу на примере показать психологические моменты, которые лежали в основе многих дорогостоящих ошибок, равно как и действительных побед.

Во главе металлургического треста был поставлен Александр Серебровский, видный коммунист и замечательный инженер, известный тем, что после возвращения из Америки он реорганизовал российскую нефтяную промышленность по американской модели. Производство меди у нас никогда не превышало сорока тысяч тонн в год, но ЦК выдвинул лозунг: «Дать стране социализма сто пятьдесят тысяч тонн меди!» Первый заместитель Серебровского Шах-Мурадов, тоже инженер и коммунист, стал протестовать против такого немыслимого приказа. Попытка реализовать эту цель, – указывал он, – потребует ввода в строй отдаленных рудников, для которых нужно будет построить через пустыни сотни километров железных дорог, не говоря уже о строительстве фактически самой новой отрасли промышленности. На это потребуется три-четыре года. Если пойти по такому пути, то огромный энтузиазм и энергия людей, которые позволили построить металлургические гиганты в Магнитогорске и Кузнецке, обернутся авантюризмом, приведут к распылению капитала и сил, гибели оборудования. Так оно и случилось.

Но сам Шах-Мурадов, способный инженер, тоже получивший подготовку в Америке, за то, что он высказался против этой гибельной политики, был объявлен «правым оппортунистом», обвинен в подрыве планов ЦК и снят с должности. Понимая, что он бессилен что-либо сделать, так как вопрос шел уже о престиже ЦК, он подчинился решению, признал, что не понимал глубину мыслей тех, кто направлял политику партии. Компромиссное предложение о выходе на уровень производства меди в сто тысяч тонн было отвергнуто, и место Шах-Мурадова заняли другие, более запуганные или менее квалифицированные работники.

Серебровский публично осудил оппортунизм своего опального заместителя и в газете «Правда» торжественно обещал выполнить указание вождя и за один год довести производство меди до ста пятидесяти тысяч тонн. Будучи хорошим инженером и хорошим организатором, он понимал, что это обещание невыполнимо, но ЦК потребовал от него такого обещания как доказательства его партийной дисциплинированности. В реальности, несмотря на огромные усилия и затраты, производство меди так и не превысило пятидесяти тысяч тонн, и прошло еще много времени, прежде чем производство стабилизировалось на этом уровне.

Подобных инцидентов было тысячи, и наказания для тех, кто пытался отстаивать свою профессиональную точку зрения, становились все суровее. Никто не может воскресить технических специалистов, которые погибли в лагерях или были расстреляны за то, что слишком уважали свою профессию, чтобы одобрять безумные планы Сталина. В случае с Шах-Мурадовым его профессиональная честность вступила в конфликт с партийной лояльностью, и последняя победила. Как коммунист он был обязан признать, что был не прав, хотя как инженер он был убежден в своей правоте. Он, как и многие тысячи специалистов, раздваивал свое сознание, надеясь помочь своей стране и, может быть, спасти что-то даже перед угрозой безумных авантюр, затевавшихся невежественными политиками.

Эти жертвы оказались напрасными. Серебряков и Шах-Мурадов – инженеры высокого класса, опытные руководители металлургического производства, известные в профессиональных кругах двух континентов – были брошены в тюрьму как «враги народа». Остались ли они в живых, неизвестно и поныне. Что же касается медеплавильной промышленности, то, несмотря на огромные затраты, эти новые заводы к концу второй пятилетки оказались в исключительно тяжелом положении, а их материально-техническая база серьезно ослаблена. К несчастью для страны, та же ситуация повторялась во многих других отраслях.

Ценой огромных непроизводительных затрат, которые только государственная экономика может выдержать без банкротства, Россия постепенно осваивала элементарные принципы производства и управления. Как далека она еще о американских стандартов, можно судить по докладу Уильяма Уайта об условиях, с которыми он встретился на лучших заводах Москвы и Ленинграда. Те, кто думает, что эти условия являются следствием войны, – ошибаются. Война, сконцентрировав все усилия на достижении одной цели, скорее уменьшила, чем увеличила неэффективность государственной экономики.

Лояльность к Сталину в то время, о котором я пишу, основываясь на убежденности, что вокруг не было никого, кто мог бы занять его место, что любая смена руководства будет крайне опасна, что страна должна продолжать идти своим курсом, поскольку остановка или отступление будет означать потерю всего. К моменту моего возвращения в Москву в 1932 году условия жизни по сравнению с 1930 годом изменились еще больше, но мне потребовалось некоторое время, чтобы понять смысл этих перемен. Только находясь здесь, в России, можно было понять, что это значит, когда все силы каждого человека, вся его изобретательность направлены к одной цели – достижению минимального уровня выживания.

На Украине и в некоторых других отдаленных регионах был голод. Засуха тут была совершенно ни при чем.

Нехватка продовольствия была вызвана исключительно крахом сельского хозяйства, вследствие насильственной коллективизации и политики неограниченного экспорта. В городах люди тоже голодали, но там существовала система снабжения снизу доверху, основанная на карточках-купонах, торгсинах и ведомственных магазинах, обслуживавших сотрудников наркоматов. В специальных магазинах для привилегированных кругов, специалистов и высокопоставленных чиновников можно было, хотя и с известными трудностями, купить продукты, лекарства и одежду. Но в торгсинах, якобы ведших торговлю с иностранцами, которых в стране было очень мало, можно было купить все, что угодно, при условии, что у покупателя было золото, серебро, ювелирные изделия или иностранная валюта. Торгсины принимали зубные протезы, серебряные иконы, часы, обручальные кольца, ложки и даже серебряные монеты из Китая или Аргентины. И в этих магазинах можно было найти такие редкие вещи, как обувь, ткани для костюмов, аспирин, чай, шоколад и мыло.

Лишь очень немногие – высокопоставленные чиновники, иностранцы, специалисты высшего уровня – могли посещать первоклассные космополитические рестораны с оркестрами и барами. Ужин в «Метрополе», к примеру, стоил столько, сколько средний служащий зарабатывал за два месяца. Как первый вице-президент «Станкоимпорта», я получал в пять раз больше – пятьсот рублей в месяц – стандартную зарплату бюрократа. Кроме того, заботами наркома Розенгольца я получил комнату в отеле «Новомосковский», в центре города. Я мог жить в этой комнате только потому, что наркомат платил за нее тридцать рублей в день.

Очень сложной для меня была проблема с питанием. В ресторане тарелка супа стоила пять-семь рублей, мясное блюдо два рубля и стакан чая рубль. Мне надо было содержать сыновей и прислугу, которая за ними ухаживала. Если бы я постоянно питался в ресторане, то моей зарплаты хватило бы мне на три-четыре дня. Для того чтобы получить карточку на хлеб, нужно было потратить месяцы на хождение по инстанциям. Как тут выжить? К счастью, во время пребывания за рубежом я увлекся автомобилями, и сейчас это меня выручило. Как раз перед моим отъездом из Брюсселя запрет на покупку автомобилей был отменен, и я за сто английских фунтов купил подержанный «бьюик», который потом отправил морем в Ленинград. Не без труда я продал этот «бьюик» в торгсин и получил за него пятьсот «торгсиновских рублей», каждый из которых стоил сорок рублей. На эти деньги мы жили почти полтора года.

В гостинице было строго запрещено готовить пищу, но наша прислуга все-таки потихоньку готовила. Время от времени управляющий обещал выселить нас, но, как и все, мы отделывались от него обещаниями впредь вести себя в соответствии с правилами. После восьми месяцев проживания в гостинице я получил две комнаты в доме для сотрудников наркомата. Естественно, что на эти две комнаты претендовала дюжина других сотрудников, каждый со своими правами и проблемами, своими покровителями и государственными интересами. Но прошедший войну Розенгольц решил этот вопрос с военной прямотой в мою пользу.

Мой «бьюик», прежде чем он превратился в съедобные вещи, дал мне возможность узнать некоторые стороны действительности, связанные с развитием транспорта в первой пятилетке. До этого я знал о состоянии дел в этой сфере только по советским газетами и более или менее верил этому. Я понимал, что наша автомобильная промышленность была еще молодой, дорожная система неразвитой, но я полагал, что в этой, так же как и в других, области мы добились большого прогресса, «обгоняя гигантскими шагами наших самых развитых соседей»…

Я давно собирался совершить поездку по Центральной России. Ко мне присоединился мой друг, тоже большой автолюбитель, с которым мы вместе ездили в Ленинград получать наши автомобили, пришедшие одним пароходом. Наши сердца бились учащенно, когда мы наблюдали, как кран сгружал на причал наши «бьюики», выглядевшие такими элегантными рядом с потрепанными машинами, на которых ездило большинство начальников. Но тут нас ждало разочарование. Машины прибыли ободранными до железа. Все запасные части и принадлежности были украдены на судне.

Был ясный холодный день, десять градусов ниже ноля. Нам показалось, что отправлять наши машины в Москву по железной дороге было бы просто святотатством и возмутительным неверием в возможности транспортной системы и правительства нашей страны. Всем известно, что со времени Александра I, то есть более ста лет, дорога между Москвой и Ленинградом была одной из лучших в России. Шла она почти по прямой, поддерживалась в отличном состоянии и до революции была гордостью департамента дорог и мостов. Итак, в путь! Пейзаж может быть скучноватым: поля и леса, занесенные снегом, но утешением нам будет то, что мы приедем в Москву как настоящие европейцы. Расстояние в семьсот пятьдесят километров мы покроем примерно за двенадцать-четырнадцать часов.

Прежде всего нужно было запастись талонами на бензин. Мы обратились в «Автодор», в комиссию по распределению бензина и в райком партии, надеясь, что это ускорит решение вопроса. Учитывая, что мы с другом занимали довольно высокое положение, проблему удалось решить за два дня. Теперь у нас были талоны, на которые мы могли без всяких объяснений заправляться в любой точке Союза.

Отправились мы в очень хорошем настроении. Первые сотни километров проехали без всяких осложнений. Кругом расстилались заснеженные поля, и весь пейзаж был чем-то похож на Арктику. Время от времени нам попадались грузовики, стоявшие на обочинах, некоторые с грузом, другие без. Водителей нигде не было видно. Чем дальше мы ехали, тем больше попадалось покинутых грузовиков. Все это выглядело очень странно. Лишь изредка можно было увидеть движущийся автомобиль, водитель которого реагировал на наше появление с какой-то смесью удивления и уважения.

Приближалось время пополнить запасы горючего. Мы намеревались сделать это в одном из центров бывшей Тверской губернии, достаточно крупном городе, где сходилось несколько дорог. Зайдя в придорожную столовую, мы простосердечно спросили:

– Где можно купить бензин?

Этот вопрос вызвал ироническую усмешку водителей, сидевших за столами.

– Бензин, товарищи? Мы ждем его уже два дня! Нет ни капли! Видели грузовики, стоящие вдоль дороги?

Мы в недоумении переглянулись, так как считали, что Советский Союз занимал второе место в мире после США по добыче нефти. Потом надо будет попытаться разобраться в этой загадке; но что можно сделать для решения проблемы сейчас? Минут пятнадцать мы ломали голову, и вдруг моему коллеге пришла замечательная идея.

– В этой дыре должны быть аптеки. Попытаемся купить бензин там.

Мы обошли весь город, объясняя нашу проблему любому аптекарю, которого могли найти. На них произвело большое впечатление, что мы были директорами Наркомата внешней торговли, и нам удалось достать несколько литров бензина. И под удивленными взглядами несчастных водителей мы снова тронулись в путь. Я не думаю, что они заподозрили нас в черной магии, скорее они могли предположить, что мы были связаны с ОГПУ, единственной организацией, у которой еще мог быть бензин.

Мы надеялись снова заправиться под Москвой, но из-за задержки уже не рассчитывали приехать к вечеру. Надо было где-то переночевать. Найти место для ночлега было не менее трудно, чем найти бензин. Гостиниц на дороге не было, а немногие постоялые дворы были забиты шоферами, грузчиками и крестьянами. В комнатах была нестерпимая духота и вонь. В большинстве таких заведений не было туалетов. В конце концов нам удалось найти комнату с кроватями и даже простынями, которые, правда, уже кто-то использовал. «Мы стираем их раз в месяц», – пояснил заведующий. Пришлось с этим согласиться, поскольку спасть в машине на морозе было невозможно.

На следующий день наш аптечный бензин позволил проехать еще сто двадцать километров и иссяк. Мы с ужасом обнаружили, что нам предстояло преодолеть по меньшей мере еще почти триста километров. Перед нами расстилалась бесконечная белая лента дороги. Стоявшие на обочинах неподвижные грузовики напоминали отступающую армию. Некоторые уже были так занесены снегом, что их почти не было видно. В каждой деревне и на каждой бензоколонке мы спрашивали одно и то же и получали тот же самый ответ. Бензина нет. Мы с ненавистью смотрели на свои талоны, которые «позволяли нам заправляться в любой точке Союза». Не проще ли было прямо сказать нам, что после пяти лет мирной триумфальной индустриализации на дороге между Москвой и Ленинградом не было ни капли бензина.

– Это часто случается? – спросили мы.

– Если этого нет, то можно считать это большим событием, – был ответ.

В Москве мы сами видели, как сотни людей стояли в очередях за несколькими, литрами бензина; нам было известно и то, что на черном рынке бензин продавался в четыре-пять раз дороже официальной цены; но мы думали, что те, кто занимался пятилетним планом, могли обеспечить хотя бы тех, кто ехал по служебным делам из одной столицы в другую. Все эти застрявшие на дорогах грузовики означали крах транспортной системы и перебои с подвозом продуктов по стране.

Вторую ночь мы провели на пустой заправочной станции. Но все-таки нам как-то надо добираться до Москвы! И тут я увидел керосиновую бочку. В этом был большой риск, но нам ничего другого не оставалось. С замиранием сердца заправляли мы свои машины, привыкшие к чистому шелловскому бензину, тягучей, плохо очищенной жидкостью. Наши двигатели не выдержат такого надругательства! Но они выдержали. Чихая, дергаясь и оглушительно стреляя, мы наконец тронулись в путь.

Дорога, по которой мы ехали, только условно могла считаться дорогой: бесчисленные рытвины и ухабы, снежные заносы и участки сплошного льда. У машин сломались рессоры, и мы вынуждены были наспех чинить их в сельской кузнице. Мы с товарищем промерзли до костей и были совершенно истощены. От усталости мой друг задремал за рулем, съехал с дороги и чуть не свалился в реку, но отделался всего лишь ударом в ребро и согнутым рулевым колесом. Временами возникало ощущение, что мы отступаем из Москвы, а не движемся к столице в современных автомобилях. Наконец в Калинине мы смогли заправиться бензином.

Однако поражение ждало меня у ворот Москвы. На подъезде к городу в районе ипподрома дорога превратилась в сплошное ледяное зеркало. Где-то лопнула труба и залила всю дорогу. Кто мог подозревать такую ловушку? Только те, кто ездил тут регулярно, но я, к сожалению, был новичком. Я увидел опасность, когда уже было поздно. Машину занесло, я сбил небольшое дерево и уперся в другое.

Собралась небольшая толпа. По моей предварительной оценке, ремонт мог обойтись не меньше чем в тысячу рублей. И в этот момент, ко всем моим бедам, я увидел, как на меня и мою машину медленно, но неотвратимо надвигается тяжелый грузовик, попавший на ледяное зеркало. Мой «бьюик» был бы разбит в лепешку, если бы не один бедняга, который заинтересовался моим двигателем и оказался на пути грузовика, сыграв роль буфера. Его раздавило, и он остался висеть, зажатый между двумя машинами. Пострадавшего увезла «скорая помощь», но я не мог навести о нем справки, поскольку моя развлекательная поездка в конце концов уложила меня в постель с приступом радикулита. Не знаю, выжил ли этот человек.

Что касается моего «бьюика», то очень скоро я понял, что мне придется с ним расстаться. Только на оплату стоянки в гараже у меня ушло бы около трети зарплаты. Какой смысл было иметь автомашину, если нельзя было купить еды? И я пошел в торгсин.