Текст книги "Соколы Троцкого"

Автор книги: Александр Бармин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

28. БЮРОКРАТИЧЕСКОЕ ПЕРЕРОЖДЕНИЕ

В 1933 году Политбюро решило направить в Польшу специальную миссию доброй воли во главе с заместителем наркома Иваном Боевым, который позже стал президентом Амторга. Длительное время Советский Союз, связанный с Германией Рапалльским договором и рядом коммерческих соглашений, считал Польшу своим самым серьезным противником, называя ее «наемницей французского империализма и основной опорой Версальского договора». Каждую весну Политбюро обсуждало возможность военного нападения со стороны Польши и приводило страну в состояние военной истерии. Потом кому-то пришло в голову, раз Германия пошла по пути нацизма, то нам следует попытаться наладить отношения с Польшей. Сталин, все еще не отказавшийся от надежды на достижение взаимопонимания с Гитлером, начал зондировать настроения поляков и получил положительную реакцию.

По прибытии в Польшу мы были приняты с вежливостью, которая почти граничила с открытой симпатией. Общественное мнение приветствовало ослабление напряженности между двумя странами, а деловые круги надеялись найти в России новые рынки сбыта, в которых Польша остро нуждалась. Польша меньше опасалась России, чем Германии, с которой у нее было три давних территориальных спора: Верхняя Силезия, Познань и коридор. Ничто не препятствовало ее сближению с Советским Союзом, которое, помимо всего прочего, открывало немалые возможности для ее промышленности, на что она не могла рассчитывать в Германии. Полковник Бек, по правде говоря, все-таки больше боялся большевизма, чем нацизма, и уже заигрывал с Германией, но тем не менее официальные круги Польши встретили нас дружественно и устраивали банкет за банкетом.

Если бы я раньше не знал, как пусты и бесполезны могут быть официальные приемы, то всего, с чем я встретился в Польше, было бы вполне достаточно для моего образования. Нам говорилось столько комплиментов, что у меня появилось просто отвращение к тостам. Вместе с тем нам показали немало современных фабрик и заводов, которые в связи с кризисом простаивали.

Наглядное представление о современной индустриальной цивилизации дал мне порт Гдыня. За несколько лет на безжизненных песчаных дюнах возник новый город-порт, способный принимать океанские лайнеры и служить базой для эскадры военных кораблей. Это был просторный, хорошо спланированный город, продуманный до мельчайших деталей и, что было немаловажно, построенный не с помощью принудительного труда. В то время было еще много вопросов, по которым у меня не было четкого мнения, но я знал, что труд политзаключенных в концлагерях играл значительную роль в наших крупных стройках, таких как Хибиногорск, Магнитогорск и Беломорско-Балтийский канал.

Наша миссия в Польшу не принесла ощутимых практических результатов, кроме небольшого контракта на поставку металла из Верхней Силезии, который подписал мой коллега из «Металлоимпорта», и моего контракта на десяток станков для «Станкоимпорта».

Заключительная церемония, связанная с нашим визитом, состоялась в Москве, где посол Лукашевич устроил грандиозный прием и банкет в честь советской делегации. На приеме присутствовали члены дипломатического корпуса, ответственные сотрудники Наркоминдела и Наркомвнешторга и высшее командование Красной Армии. Присутствовавшие на приеме генералы Тухачевский, Буденный и Егоров, которые вскоре стали маршалами, наравне со всеми не только веселились и танцевали, но и принимали участие в серьезных дискуссиях.

Банкет проходил более интимно. Присутствовали только главы двух наркоматов и их ближайшие помощники. По обе стороны от Лукашевича сидели Розенгольц и Крестинский, в отсутствие Литвинова, который был за границей, исполнявший обязанности наркома. За столом также были заместители наркомов: Сокольников, Элиава, Логановский и, кажется, Радек. С тех пор все эти люди были осуждены или расстреляны как «фашистские шпионы».

Лукашевич и Боев произнесли тосты за «важные результаты» состоявшегося визита и за счастливое будущее советско-польских отношений.

Еще в Варшаве я заболел гриппом и по возвращении в Москву слег в Кремлевскую больницу, где меня лечил доктор Левин, исключительно внимательный человек, пользовавшийся полным доверием всех членов правительства. В 1938 году он был расстрелян за то, что, согласно его собственному «признанию», он, по указанию Генриха Ягоды, в то время начальника ОГПУ, ускорил смерть Максима Горького. В то время Ягода обладал огромной властью, но он был всего лишь инструментом в руках Сталина. Доктор Левин, который всю свою жизнь спасал людей и облегчал их страдания, не был способен на убийство. Истина, конечно, была известна самому Ягоде, который также проходил по этому процессу и был расстрелян.

В это время я переживал определенный духовный кризис. До этого я был одним из тех коммунистов, которые верили в мудрость партии и надеялись, что ожидаемый успех пятилетнего плана принесет решение всех проблем. Живя за границей и будучи полностью погруженным в свою работу, я принимал на веру высказывания партийных функционеров и позволял правительству обманывать себя. Я знал, что от страны требовали делать немыслимые усилия и терпеть невероятные лишения, но я воспринимал это как-то абстрактно и был вполне уверен, что плоды пятилетнего плана вскоре будут явно ощутимы. Встреча с Москвой открыла мне глаза на многое. Жизнь стала лучше только для единиц, а для остальной части населения она стала такой тяжелой, что люди просто погрузились в отчаяние. Уже никому даже не приходило в голову жаловаться.

Привратник в доме, где я жил, помимо своих основных обязанностей занимался ремонтом обуви в собственной комнатушке, которая битком была набита его ребятишками.

– Почему вы так много работаете? – спросил я, зная, что его рабочий день длился не восемь или десять часов, а был неограничен во времени.

– Почему? Потому, что я подыхаю с голоду! У меня семь ртов, которые надо накормить, а мне платят сто двадцать рублей.

– Но теперь после отмены хлебных карточек и введения десятипроцентной надбавки для компенсации роста цен на хлеб вам должно быть полегче.

– Вы так думаете? Вместе со мной и с моей женой нас семь человек. Нам в день нужно семь килограммов хлеба, так как я просто не могу покупать ничего другого. Цена на черный хлеб возросла до одного рубля, а на белый до двух рублей за килограмм, так что вся прибавка для меня составляет восемь рублей в месяц. Не забывайте, что десять процентов, о которых вы говорите, это не десять процентов от моей зарплаты, а десять процентов от того, что я должен был платить за хлеб по карточкам. Но это не семь, а три килограмма. Вот вы и видите, товарищ, что я должен работать по ночам или воровать, если не хочу уморить свою семью голодом.

Меня трясло от негодования, когда я узнавал, что рабочие были в таком отчаянном положении спустя пятнадцать лет после победы «пролетарской» революции. И мне было стыдно. Мы уже вроде давно должны были пройти самую трудную стадию строительства, но комфорт по-прежнему был доступен только немногим. Миллионы были сознательно обречены на бедность и страдания. Спецраспределители, где рабочие иногда могли получить что-то из дешевых продуктов, были закрыты, исходя из теории всеобщего благосостояния и общедоступности товаров в магазинах. Но в них все продавалось по фантастически высоким ценам, по ценам, за которые еще недавно арестовывали спекулянтов. Новая политика была просто бессовестным грабежом населения во имя индустриализации. Покупательная способность рубля постоянно снижалась, пока наконец она не упала, в зависимости от приобретаемого товара, до уровня десяти-сорока процентов от того, что было в 1926 году. Зарплата же за это время даже не удвоилась. На московской партийной конференции первый секретарь комитета партии Хрущев, говоря о зарплате, – этой темы все старательно избегали, – заявил, что она выросла до двухсот рублей для квалифицированных и до ста рублей для неквалифицированных рабочих. Обычная рабочая семья должна была до девяноста процентов своих доходов тратить на продукты питания. Но какие же это были низкокачественные продукты в сравнении с тем, что я видел в западных странах! Уровень жизни советских рабочих в 1933 году можно оценить, только сравнивая их зарплату с ценами в государственных магазинах.

Мясо стоило десять рублей килограмм, белый хлеб – два рубля, черный – один рубль, сахар – десять рублей, рис – девять, масло – от двадцати двух до двадцати шести, яйца – десять рублей десяток, пара ботинок стоила сто-сто пятьдесят рублей. Таким образом, рабочий, получавший хрущевскую зарплату, должен был обходиться без масла и яиц, не говоря уже о фруктах, и очень редко мог покупать мясо. Черный хлеб, картофель, капуста и гречка – вот был его основной рацион.

Реальное положение дел тщательно скрывалось советской прессой, и никто из живущих за границей его не знал. Мое негодование не могли успокоить обещания повысить зарплату в следующей пятилетке, которыми была полна официальная пресса. Результаты первого плана давали мне основания сомневаться в успехе второго. Однако у меня мелькнул луч надежды, когда в 1935 году премьер Молотов в интервью газете «Le Temps» торжественно заявил, что через два года все цены будут снижены наполовину. Это обещание было откровенной ложью. Оно не было выполнено даже частично. Бедственное положение пролетариата, официально являвшегося хозяином страны, оставалось без изменений. Интересы трудящихся были принесены в жертву диктатуре.

Постепенно я стал понимать это, но только ценой большой внутренней борьбы. Каждый шаг вперед к ясному пониманию обстановки я мог сделать, только преодолевая те чувства, которые связывали меня с партией, ее властью и провозглашенными идеалами. Я был взращен и воспитан партией, вся моя взрослая жизнь прошла в рядах партии; все мои идеи, суждения и желания были связаны с партией, которая в моих глазах представлялась коллективным разумом, бывшим намного выше моего собственного. А теперь я чувствовал, что если не научусь думать самостоятельно, то мне лучше пойти и утопиться. Значит, мне надо судить партию и осуждать политику партии? Этот вопрос вставал передо мной во весь рост. С этого момента мои личные суждения начали обретать форму, но должно было пройти еще несколько лет, нужны были новые наблюдения и опыт, прежде чем я пришел к окончательным выводам. Мой случай не уникален. Для многих тысяч людей этот период, окончившийся кровавыми чистками 1937—1938 годов, был критическим.

С назначением на пост в «Станкоимпорте» я вошел в круг высокопоставленных сотрудников Наркомвнешторга. В последующие три года, работая под непосредственным руководством Розенгольца, я мог наблюдать работу советского госаппарата и те изменения, которые произошли за годы пятилетки. Нарком Розенгольц сильно изменился со времени начала «битвы за золото». Он всегда был волевым и решительным руководителем. Мне он всегда казался идеальным бюрократом, который энергичен в пределах своей компетенции, но боится критики. Я приведу несколько примеров того, что я делал под его руководством, поскольку это позволит более наглядно объяснить происходившие во мне перемены, а также общую обстановку.

Вскоре после моего возвращения из Польши Политбюро дало указание отменить наши заказы на машинное оборудование в Германии и пересмотреть наш бюджет так, чтобы предпочтение в торговле был отдано Великобритании. Я был приглашен посетить крупную машиностроительную выставку в Англии, но у меня было так много работы, что не только не смог поехать сам, но даже не смог отправить туда кого-нибудь из сотрудников. К тому же власти стали проявлять чрезмерную осторожность в вопросе выезда специалистов, поскольку после судебных процессов над инженерами и последующих репрессий те, кто выезжал за границу, стремились обосноваться там навсегда.

Стало модным говорить: «Пусть директора иностранных фирм приезжают к нам, если они хотят иметь наши заказы!» Именно так я познакомился с господином Брауном, менеджером большого английского машиностроительного концерна. Я показал ему один из наших заводов по производству шарикоподшипников, построенный под руководством моего друга Бодрова, в прошлом комиссара в буденовской кавалерии, а затем советника нашего посольства в Бухаре, ставшего к тому же способным руководителем промышленности. Когда Швейцария отказалась поставить нам завод по производству часов, именно он поехал в Америку и закупил там необходимое оборудование.

Производство шарикоподшипников связано с очень точными расчетами и требует прецизионных станков, которые дороги и нуждаются в тщательном уходе. Когда мы с господином Брауном ходили по цехам, то многие станки простаивали, так как никто пока не научился работать на них. Заметив, что пол в цехах цементный, Браун подсказал нам, что цементная пыль очень вредна для точных станков. У нас это никому в голову не пришло! Браун предложил покрыть полы линолеумом. Об этом я написал специальную докладную в Наркомат промышленности.

Через два года я вновь побывал на этом заводе. Кругом шла героическая борьба за качество продукции. Большая часть продукции шла в брак, как не отвечающая стандартам. На заводе непрерывно проводились расследования, искали саботажников, но ударные бригады, несмотря ни на что, старались «дать план» любой ценой. Но я заметил, что в цехах по-прежнему были цементные полы! Просто не нашлось времени для того, чтобы остановить станки и произвести необходимые переделки. К тому же партийные руководители настаивали на том, что это прославленное предприятие обязательно должно «любой ценой» перевыполнять план.

Бодров, подгоняемый Политбюро, сумел довести производство шарикоподшипников до двух миллионов штук в месяц, но это потребовало практически непрерывной работы станков, без какого-либо профилактического ремонта. В результате оборудование изнашивалось, что приводило к постоянным сбоям в работе, вконец изматывая людей. Нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе требовал трех миллионов подшипников. Бодров, доказывавший, что оборудование нуждается в ремонте, был уволен как саботажник и, как многие другие, исчез. На его место был назначен инженер по фамилии Меламед, который обеспечил дополнительный миллион. Три месяца он держал этот темп и был осыпан наградами. Когда же процент брака вырос настолько, что пришлось останавливать целые цеха, его объявили «врагом народа» за то, что он допустил такой износ оборудования. На его место был назначен инженер-стахановец Юсим. Его судьба мне неизвестна.

Наши газеты часто печатают сообщения о производственных рекордах, но умалчивают о том, какой ценой эти рекорды достигаются. Обычно оборудование работает на износ и потом заменяется. Таким образом, стоимость советской продукции гораздо выше, чем в любой капиталистической стране, несмотря на то что нашим рабочим платят очень мало. Эта сверхэксплуатация могла бы давать много продукции, которая покрывала бы все расходы, но некомпетентная бюрократическая система, непроизводительные затраты рабочей силы и сырья сводят такую возможность на нет. Такую же картину я наблюдал во многих других отраслях промышленности.

Главная причина, похоже, заключалась в том, что без конкуренции и свободных профсоюзов руководителям не нужно было шевелить мозгами, они могли быть расточительными и некомпетентными; на них не давили ни конкуренты, производящие лучшие и более дешевые товары, ни рабочие, требующие более высоких заработков. У них все делается очень просто. Когда отмененная капиталистическая прибыль недостаточна для того, чтобы покрыть их расточительность и неэффективность, они снижают зарплату рабочим. Вот почему, несмотря на то что советские рабочие делают все больше и больше, чем в капиталистических странах, советская система не может обеспечить им такой же приличный уровень жизни. Основной экономический принцип Ленина сводился к тому, что социалистическая экономика только тогда докажет свое право на жизнь, когда будет производить больше лучших товаров с меньшими, чем у капиталистов, затратами и таким образом гарантирует трудящимся лучшие условия жизни. Этот ленинский принцип никак не выходил из головы, и на его фоне росли сомнения в том, что мы были на правильном пути.

Проработав год в «Станкоимпорте» я на собственном опыте изучил работу огромной и централизованной бюрократической машины, которая управляла жизнью советского государства. Я, естественно, ожидал, что до Политбюро будут доходить только самые важные вопросы деятельности «Станкоимпорта», которые затрагивали наиболее важные проблемы импорта и требовали десятков миллионов рублей. Но я был изумлен мелочностью этого интереса и непреодолимыми бюрократическими рогатками на всех уровнях, вплоть до самого Сталина.

В результате сверхцентрализации столько времени уходило на мелочи, что его не оставалось для обдумывания главных вопросов. Я наблюдал, как Политбюро могло часами обсуждать мелкий контракт «Станкоимпорта». Этот контракт с немецкой фирмой «Сток и Компани» касался поставки нам инструментов и запчастей. У нас были претензии к качеству продукции и некоторые неясности в вопросах оплаты. Директор завода, для которого предназначались эти импортные товары, написал жалобу Сталину. Судя по всему, они раньше встречались и Сталин его помнил. Политбюро включило этот вопрос в свою повестку. На заседание были вызваны нарком Розенгольц и его заместители, председатель «Станкоимпорта», я, а также директор и главный инженер заинтересованного завода. По этому мелкому вопросу, где речь шла всего лишь о двухстах тысячах рублей, все мы должны были приготовить отчеты с объяснением наших действий и обоснованием принятых решений. На это у меня ушло три дня и три ночи.

На заседание в Кремль мы прибыли к трем часам дня. Нас провели в большой зал, где ждали все приглашенные на заседание Политбюро. Тут были собраны многие крупные деятели советского и партийного аппарата, руководители наркоматов, учреждений и предприятий. Они вынуждены были часами дожидаться своей очереди, в то время как их учреждения простаивали в ожидании решения. Так было всегда, когда заседало Политбюро. Высокие чиновники обменивались правительственными сплетнями и слухами, ели бутерброды с ветчиной и сыром, пили чай и курили бесчисленные папиросы.

В семь часов нас вызвали в зал заседаний Политбюро. За столом сидели Ворошилов, Молотов и другие члены высшего руководства партии. Сталин, с трубкой во рту, сцепив руки за спиной, прохаживался взад и вперед у окна Он редко председательствовал на заседаниях Политбюро, предпочитая оставлять это Калинину, Кагановичу или Молотову. Когда мы вошли, Сталин слегка улыбнулся и кивнул директору завода, потом присел за стол. Этот знак внимания немедленно повлиял на общую атмосферу, мы все уже почувствовали себя виноватыми.

Директор завода говорил очень долго, обвиняя «Станкоимпорт» во всех возможных грехах, от подписания убыточного контракта до саботажа Сталин, не обращая внимания на председательствующего Калинина, время от времени подавал реплики или саркастические замечания.

– Значит, немцы уже захватили «Станкоимпорт», – сказал он. Зал взорвался хохотом от непревзойденной остроты Хозяина. Я посмотрел на бедного Розенгольца. Даже он попытался улыбнуться.

В течение двух часов обвинители и обвиняемые, подстегиваемые некомпетентными вопросами членов Политбюро, пытались доказать свою правоту. Вопрос был сугубо техническим, относящимся к спецификациям инструментов. Было видно, что ни Сталин, ни его коллеги не могут уследить за дискуссией. Иногда они задавали какой-то вопрос, но для того, чтобы разобраться в этой проблеме, даже специалисту потребовалось бы несколько дней, тексты контрактов, техническая документация, каталоги и т. п.

Наконец Сталин, сидевший за столом рядом с Молотовым, поднялся.

– Хорошо, – сказал он. – Достаточно. Видно, что «Станкоимпорт» заключил очень плохой контракт. Я предлагаю объявить Розенгольцу предупреждение, «Станкоимпорту» направить директора завода в Германию для выяснения проблемы, а руководителю «Станкоимпорта» Гальперштейну объявить строгий выговор…

Калинин, не отрываясь от бумаг, сказал:

– Вы слышали предложение. Если нет возражений, принимается.

Возражений не последовало, и мы уступили свое место следующим жертвам.

В деятельности Политбюро все еще поддерживается какая-то видимость коллективной работы. Сталин не командует, а предлагает. Сохраняется фикция голосования. Решение подписывается всеми членами, в том числе Сталиным. Но все знают, что есть только один хозяин. Формулировки отражают традиционную партийную фразеологию, но за ними стоит слово Сталина, которое является законом.

Когда я слушал, как другие члены Политбюро бормотали слова одобрения, я думал, а что будет, если кто-то встанет и выразит свое несогласие с товарищем Сталиным? Но это, конечно, была фантастическая идея. Сталин сумел создать такую систему, которая заблаговременно выявляла всякий зародыш оппозиции. Любой потенциальный лидер выявляется еще до того, как он может испытать свою власть, и его убирают, как это случилось с Сергеем Кировым. Сталина не только называют Хозяином, он является таковым на самом деле.

Именно по этой причине советская бюрократия неповоротлива и часто неработоспособна. Каждый хочет избежать ответственности. Все ждут указаний. И поскольку тысячи важных и даже совсем не важных решений должны пройти через Сталина, наверху всегда затор. Недели уходят на ожидание; наркомы ждут в приемной Сталина, директора заводов – в приемных наркомов и т. д. Нередко я часами ждал, пока Розенгольц сообщит мне решение Сталина, а мои подчиненные ждали, когда я получу это решение от Розенгольца. Когда Сталин уставал или ему все это надоедало, он уезжал на одну из своих дач и давал указание не беспокоить его. Верхний эшелон правительства практически переставал функционировать, и везде возникали завалы.

Почему же Сталин стремится сохранять за собой контроль за мельчайшими деталями жизни советского общества, что ложится на него тяжелым бременем? Ответ заключается в том, что только таким способом человек может оставаться диктатором. Более добрый и способный, менее подозрительный человек, пользующийся доверием большого числа самостоятельных и умных помощников, мог бы сохранять личную власть, не занимаясь решением малозначительных вопросов.

Эта система до предела деморализовала высших управленцев и творческую интеллигенцию. Люди, которых я раньше глубоко уважал, теперь прискорбно изменились. Взять, например, Шумятского, с которым я работал в Персии. По возвращении он был назначен начальником школы, готовившей офицеров для революционной армии Китая. Через некоторое время он был переведен в Институт восточных исследований, а затем стал директором киностудии. Это, конечно, было бы очень подходящим полем деятельности для этого энергичного человека, обладавшего широким культурным кругозором. Но, нет. После великих фильмов Эйзенштейна, Пудовкина и Довженко советский кинематограф с его прекрасной базой, которая простиралась на весь континент, с сотней оригинальных фольклоров, которые могли питать творчество, с недавним прошлым, которое было переполнено событиями исторического значения, – этот кинематограф деградировал. Ничего стоящего не производилось. И это было для меня загадкой, но общие друзья рассказали мне немного о работе Шумятского, и все стало ясно. Любой творческий порыв пресекался педантичной цензурой. Центральная власть вторгалась даже в сферу мысли и воображения. У Шумятского не оставалось времени для встреч с самыми знаменитыми режиссерами, которые стучались к нему в дверь. Заведующим отделами он мог уделить лишь по нескольку минут в неделю. Но никто не решался ничего сделать без его согласия, так как было известно, что он пользовался доверием Сталина, а Сталин интересовался кинематографом.

На что же Шумятский, этот великий организатор, старый революционер, умевший разрубать гордиевы узлы, тратил свое драгоценное время? Пытался заручиться поддержкой своих начинаний у бюрократии? Даже не на это! Большую часть своего времени он проводил в поездках на дачи сильных мира сего – Кагановича, Ворошилова, Микояна и других друзей Хозяина, устраивая кинопросмотры в их личных кинозалах заграничных фильмов, которые никогда не показывались публике, и даже специалистам кинематографии, но которые импортировались за золото для развлечения этих советских аристократов.

Прежде чем любой советский фильм мог быть показан публике, его должен был посмотреть Сталин со своими приспешниками. Шумятский должен был выслушивать их советы, которые на самом деле были приказами; вынужден был вносить поспешные исправления или вообще запрещать весь фильм без объяснения причин; увольнять артистов и специалистов только потому, что Хозяин нахмурился.

Премии в кинематографе Шумятского распределялись так же произвольно, как и наказания. Молодая, не обладавшая особыми достоинствами артистка Орлова только за то, что она снялась в фильмах «Цирк» и «Веселые ребята», получила почетное звание заслуженной артистки республики, отличие, которое было установлено для тех, кто по два-три десятилетия отдал искусству. Можно представить себе чувства Станиславского, который должен был произвести переворот в современном театре, прежде чем он был удостоен этой чести!

Шумятский, будучи номинальным руководителем крупной отрасли, фактически не мог заниматься своим делом и только мешал работать своим подчиненным, превратившись в придаток правящей бюрократии. Себе он построил шикарный дворец под Москвой, но наслаждался им недолго. Не знаю, что не понравилось в нем Сталину, разве только сам факт того, что он был старым большевиком, потому что Шумятский никогда не проявлял ни малейшего тяготения к оппозиции. Он, как и многие другие, был обвинен в некомпетентности и в 1937 году исчез. Исходя из предположения, что никто из крупных советских чиновников не может просто уйти в отставку, я полагаю, что он сейчас находится в концлагере, если вообще не расстрелян.

Иногда самые пустяковые вещи указывали направление дальнейшего развития событий. Я вспоминаю вечер, проведенный в компании нескольких известных советских интеллигентов, которых я не стану называть, чтобы не доставить им неприятностей. Один из них «Икс», известный архитектор, неожиданно начал рассказывать о проекте строительства грандиозного Дворца Советов, недалеко от Кремля на берегу реки Москвы. Чтобы расчистить строительную площадку, саперы уже взорвали динамитом огромный храм Христа Спасителя. Творческий конкурс был закончен, когда Сталин остановил свой выбор на здании круглой формы с колоннадой, к которому архитектурный гений вождя добавил колоссальную фигуру Ленина из нержавеющей стали.

– Все это будет выглядеть, – сказал «Икс», – как огромный шоколадный торт, так близкий сердцу берлинских кондитеров, в который они иногда втыкают свечку, куколку или маленький букетик цветов. С технической точки зрения – это шаг назад, к худшим образцам зданий, популярных в прошлом веке. Большая часть помещений будет зависеть от искусственного освещения, число выходов будет явно недостаточно, а огромные размеры помещений создадут серьезные трудности строителям. Но это еще не главное – сама площадка могла выдержать только собор; почва там влажная и часто проседает, часть фундамента будет покоиться на болоте; укрепление грунта обойдется в десятки миллионов рублей. И для чего ставить это чудовище вблизи Кремля? Никому, у кого есть хоть капля вкуса, это не пришло бы в голову.

Спустя несколько дней я прочел в газете, что архитектор «Икс» с большим энтузиазмом поддержал проект этого строительства! Его попросили высказаться, и он знал, что надо говорить.

К этому я мог бы добавить несколько собственных мыслей относительно этого проекта. Зачем тратить миллионы на строительство дворца, когда жители Москвы задыхаются от перенаселенности? Как объяснить то, что ни один из рабочих-депутатов Моссовета не встал и не сказал: «Не лучше ли будет, товарищи, использовать эти миллионы на строительство жилья для рабочих?» Но советская власть уже перестала существовать, от нее осталось одно название. Любой депутат, серьезно относящийся к своим обязанностям, был бы сочтен идиотом или контрреволюционером. Разве Сталин не лучше всех знает, что надо делать?

Многие люди понимали то унизительное положение, до которого их низвели, но что они могли сделать? Они могли только горько усмехаться. В то время среди партийной интеллигенции было распространено такое высказывание, которое отражало общее настроение: «Лучше всего не думать; если не можешь не думать, то не говори; если говоришь, то не пиши; если пишешь, то не публикуй; а если публикуешь, то немедленно сознавайся и кайся».

В своем учреждении я тоже стал замечать подобные перемены. Профсоюз практически перестал существовать. Раньше с профсоюзной организацией надо было считаться во всех случаях наказания сотрудников, их увольнения, изменения условий оплаты труда и т. п. Теперь же директора предприятий и мы, управленцы, уже могли не обращать внимания на тех, кто представлял интересы работающих. Профсоюзная организация продолжала существовать, но она занималась только выполнением партийных указаний. И, помимо этого, она занималась «добровольной» подпиской на облигации Государственного займа. Фактически служащий, как и рабочий, стал абсолютно беззащитным.

Вся эта атмосфера стала до того тягостной, что я стал подумывать о том, чтобы подыскать себе работу, где я был бы избавлен от всякой ответственности, например библиотекаря или кассира в кинотеатре. Мне хотелось иметь больше свободного времени, чтобы думать о жизни; занять такое место в обществе, которое позволило бы мне взглянуть на все с другого угла, проверить обоснованность своих сомнений. В конце 1933 года я ушел из «Станкоимпорта» и обратился с просьбой в Генштаб перевести меня из запаса на действительную военную службу.