Текст книги "Предки Калимероса. Александр Филиппович Македонский"

Автор книги: Александр Вельтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Глава IX

– Послушай, мой друг, не знает ли, в которой части и в каком квартале Афин, живет Философ Аристотель? – спросил я, догнав одного пешехода, в красных туфлях, в льняном хитоне, перепоясанном ремнем, и в зеленом Паллиуме, перекинутом через плечо.

– Вы, господин мой, верно родом из Скифии? спросил он меня вместо ответа.

– Может быть.

– Я заметил это из неправильного произношения сигмы и зельты.

– А вы, господин мой, верно Философ?

– Почему, вы, господин мой, отгадали?

– По походке….

– Неужели? Всемогущий Зевс! Но скажете пожалуйте, вы это узнали по врожденной способности, или по науке?

– Разумеется, по науке.

Ну, так!.. я всегда говорил, что если человек может постигать науку, то наука также может постигать человека. Но неужели, господин мой, в Скифии наука дошла до такого совершенства?

– До высочайшего, до границ совершенства. Ум и познание сделались так обыкновенны, что их не ставят уже ни в шелег[20]20
  Шелег – Sialeskot – плата за душу.


[Закрыть]. В доказательство я вам, господин мой, приведу пословицу, которая говорит: «По платью встречают, а по деньгам провожают».

– Всемогущий Зевс! какое просвещение!

– Но, господин мой, не можете ли вы мне сказать что-нибудь об Аристотеле?

– Об Аристотеле? о! я некогда был с ним большой приятель; но вот уже около года различие мнений разделило нас. Вообразите: очень ясно, что добро есть все то, что нам кажется добром, а он говорит утвердительно: нет, добро есть то, что имеет следствием своим добро. Признаюсь, вам, с человеком ложных правил, я не могу быть другом; и иду к нему обедать единственно потому, что он, как я слышал, делает обед для известнейших Философов Аттики. В подобном случае можно забыть на время распрю; при том же, я уверен, что он переменил уже свое мнение; а если не так, то он меня не подкупит траста шестидесятью пятью обедами в год!.. Я не обязан следовать мнению других, и тем более мнению Аристотеля, который порядочно не знает грамматики. Про Философию и говорить нечего: он слепой последователь Платона, в нем ни на медный обол нет своей собственной Философии; да и что за страм, повторять чужие определения, как бы они ни были хороши!

Таким образом, разглагольствовал встречный Философ, шествуя шаг за шагом, и на каждом шагу останавливаясь, как Гиерофант, во время торжественного шествия Кирни Элевсинской.

– Нет, господин мой, – думал я, – с тобой не скоро дойдёшь до Афин! ты весь священный путь забросал словами; а до города еще около двух тысяч оргий, или аршин.

Увидя вдали, на пригорке, человека, я пришпорил лошадь, и оставил Философа в пылу восстания на Аристотеля.

Подъезжая к пригорку, я заметил, что сидящий на нем человек, в изношенной одежде, что-то читает.

– Господин мой, – сказал я, – не можете ли вы мне сказать, где мне найти Аристотеля? в городе или в загородных садах?

– Ах, господин мой почтеннейший!.. вы едете учиться в Афины, или путешественник?

– Путешественник.

О, благословляю встречу с вами! вы верно проезжали чрез театр военных действий. Как приятно будет Афинянам услышать из уст моих горячую новость! Вы устали с дороги, присядьте пожалуйте. Какое наслаждение беседовать с учёным путешественником! Вы откуда изволили приехать?

– Из Москвы.

– Не припомню названия этого города; вероятно он лежит в Гиперборее…. Позвольте мне объявить о вашем прибытии на площади Афинской?

– Как вам угодно!.. Ну, думал я, попал в руки к журналисту!

– И так, господин мой, вы верно проезжали мимо Дельфов? Что Ареопаг? Удивляюсь терпению греков! Признаюсь, вам, что во вчерашнем листке, я читал на площади возмутительную вещь против Филиппа; я просто назвал его мужиком. Позвольте же мне узнать…

– Господин мой почтеннейший, я расскажу все, что вам угодно, только в другой раз; теперь я устал с дороги, и тороплюсь к Аристотелю. Мне желательно знать, где я могу его найти?

– О, позвольте вас проводить к нему; это человек с хорошим дарованием; его последнюю Акроатическую статейку я расхвалил на площади, и надеюсь, что он будет мне обязан славой. Теперь сочиняю я его Генеалогию, для составления которой, он сам сообщил мне некоторые сведения.

– Очень любопытно бы мне было узнать кое-что из его жизни.

– Я в коротких словах расскажу вам. Вот видите: Родился он в Стогорсос, в Македонии, от некоего Никомаха. Лишившись в младенчестве отца и матери, воспитывался он у Проксена; но Проксен, как необразованный человек, ничему его не учил, да и сам он не имел особенной охоты к учению; только женщины и Поэзия были его страстью; а это, должно вам сказать, есть признак человека с пылкою душою.

Прогуляв отцовское наследие, он совершенно предался Поэзии; особенно когда и любовница его Элифия, сказала ему на отрез, что она заимодавцем не была и не будет. Как страстный любитель Гомера, Аристотель хотел пожать часть славы его, и сочинил огромнейшую поэму, на смерть всех погибших при осаде Трои. В этой поэме исчислены были имена всех воинов, и как, где и в какое место, каждый из них получил рану. Это удивительное создание! но публика не поняла его; ей лучше нравилась Евбеева пародия на Гомера; да и может ли толпа понять достоинство сочинения без рекомендации публициста?… Меня еще не было тогда на площади…..

Впрочем, и не удивительно, что не обратили внимания на это сочинение по новейшим исследованиям, уже накинута не тень, но туча сомнения, не только на существование Гомера, но даже на существование Трои; и говорят, что вся Илиада есть ничто иное, как Метаморфия, искаженный и переделанный на Греческие нравы перевод с Эфиопского языка, книги, под заглавием: война Титанов. Но обратимся к Аристотелю. Обиженный невниманием Публики ко второму своему сочинению о Поэзии, в котором предлагалось Грекам писать стихи с рифмами, он проклял страсть свою к восторгам души, и вступил в военную службу. Так как все, лучшей породы люди, служат не иначе, как во всадниках; то и Аристотель, происходя по прямой линии от Эскулапа, вздумал служить на коне; но и простой конь, подражая Пегасу, сбил его с себя и принудил выдти со стыдом в отставку.

Не зная, что ему делать, он отправился в Дельфы, и вопросил Пифию: где ему искать счастья? – «Там, где больше глупцов» – отвечала ему Пифия.

Никто не мог растолковать этого ответа.

– Не растолкует ли Еврейский Раввин, приехавший из Египта, – сказали ему.

И вот, он отправился к Раввину. Раввин сидел за книгой.

– Скажи, друг, где более глупцов? – спросил он его.

– Там, где более мудрецов, – отвечал Раввин, продолжая читать книгу.

– Стало быть в Афинах?

Раввин не отвечал ни слова.

И вот Аристотель отправился в Афины, прямо в Академию, слушать мудрейшего из мудрейших, нашего широкоплечего Аристокла, лебедя Академии, Аписа Афинского, словом, Платона. Прилежно трудился Аристотель; спал мало, и ел мало; в продолжении дня изучал таинственные числа, которые связывают пирамиду огня с землею, а ночью плел корзины, для пропитания и для заплаты Платону за ученье.

Платон называл его наследным принципом философии, а товарищи прозвали душой Академии; ибо, действительно, он тощ, как душа.

В надежде наследовать кафедру Платона, протекло около пятнадцати лет, и вдруг – надежда его потухла. Платон, заболев, поручил на время болезни кафедру свою не наследному принцепу, а племяннику своему Спевзиппу.

Проклиная и Платона, и судьбу, понес Аристотель корзины свои на торг.

– Нет счастья на земле, оно на небесах! – произнес он с отчаянием, и бросил корзины об землю.

– Что возьмешь за пару? – раздался подле него голос.

– Давай хоть по оболу! – отвечал Аристотель.

– Ой, ой! дорого! – возьми за пару обол.

– Ах, ты Жид проклятый! – вскричал Аристотель.

– А кто ж меня проклинал? – спросил покупщик.

– Я! – отвечал Аристотель, взглянув на него. Это был тот самый Раввин, который в Дельфах растолковал ему слова Оракула.

– А за что ж ты меня проклинает? – продолжал Еврей. – Попросил бы ты два злотых, я бы тебе дал один.

– Проклял я тебя за то, что ты посоветовал мне идти в Афины.

– А кто ж тебе виноват? зачем ты просил совета, коли сам ученый?

– Да! теперь стал ученый, как научили!

– Славно корзины плетешь!.. а у кого учился?

– В Академии, у старой собаки Платона!

– Славный мастер! А почем он платит тебе с корзины?

– Почем? ты спроси: сколько я сплел корзин, чтоб заплатить ему за посещение Академии в продолжении 15-ти лет.

– А кто ж тебе велел учиться у такого учителя, который берет деньги с учеников, а не сам платит им деньги за то, что у него учатся?

– Покажи мне такого учителя; я откажусь не только от Платона, но и от учения его.

– Да вот я плачу тем, которые ходят в шкалу ко мне.

– Всемогущие небеса! – вскричал Аристотель – не знаю, которое из двенадцати божеств мне покровительствует! Да я готов идти к тебе в ученье хоть за пищу и одежду.

– Невозможно, – сказал Раввин– пища и одежда сама по себе.

– О, с меня довольно ста драхм[21]21
  Драхма аттическая стоила 8 оболов; на ней изображена была горящая лампа. Драхма Еврейская была с изображением: с одной стороны, арфа, с другой, виноградная кисть.


[Закрыть] в год.

– Ой, ой! не могу! дешево! у нас по закону определено: тому, кто принимает ученье только для себя, один талант серебряный; кто же учится с тем, чтоб быть самому учителем, тому два таланта золотых в год, сиглами[22]22
  Сикл, древнейшая монета Еврейская, времен Авраама, с изображением Sigil, значит образ или лик; эти монеты и назывались ликами (Laic) от слова lik-подобие.


[Закрыть].

– В год? два таланта золотых! 24 тысячи драхм! 192 тысячи оболов!.. о да за это можно умереть 192 тысячи раз!.. пойдем!.. услышали меня боги!

 
Песто, песто то копели
Екаме тин хриан кэ фэли
 

Так воскликнул Аристотель стихами с рифмой, и пошел к Раввину, и Раввин учил его Философии по какой-то древней Иерозальской книге, называемой Таламет, т. е, толмачь, или толковник священнодействия.

Но этого никто не знал, все удивлялись: каким образом Аристотель разбогател?

– Как вы думаете, отец Платон – спрашивали ученики лебедя Академии – не открыл ли Аристотель тайны делать золото? неужели Хризопея[23]23
  Наука делать золото.


[Закрыть] существует?

– Глас народа, глас истины! – отвечал Платон. – Золото есть ничто иное, как скипение некоторых элементов; и потому, может быть, Химия и овладеет когда-нибудь этой тайной; однако же для этого нужно, чтоб пирамида огня была помножена на число, составляющее сложность всех способностей человека.

Все ученики задумались, удовольствовались этим мудрым решением Платона…

– Позвольте, Господин мой, почтеннейший, куда же это мы своротили от города?

– К урочищу «Эванова Криница,» где Аристотель нанимает теперь загородный дом и сад. Вы, господин мой почтеннейший, очень кстати приехали; сего дня дает он обед всем Философам Афин.

Пройдя Оливковую рощу, по правому берегу Цефиры, мы приблизились к ограде сада; дорога разделялась на двое: одна шла мимо, по долине, другая в право, к воротам загородного дома.

– Это что за улица? – вскричал я, увидев, в лево на лугу, выглядывающего человека из бочки.

– Это один из Киносаргов секты нищих, это Диоген Пафлагонец, у которого вырваны ноздри за делание Фальшивой монеты. Изгнанный из отечества, он пришёл в Афины и пристал к главе бродяг, который прозвал себя анти-стеном, т. е. врагом истины. Отверженные, презренные обществом, они основали учение, упрекающее судьбу за бедствия людей; эту лающую породу мы прозвали собаками.

– Сделайте одолжение, только не на лево, не ко мне! – раздался голос из бочки. – Идите на право, там ожидает вас и жареный, и печеный и настоянный еловыми шишками Бахус; а я обедов не даю, я не обязан начинять чужих желудков, ни говядиной, ни свининой с перцем и фисташками!

Не обращая внимания на пресмыкающегося Философа, мы прошли ворота, и платановой аллеей поднялись на возвышенность к дому. На обширном крыльце с навесом и лавками, мы застали уже толпу ученых; хозяин, заметив нас, не двигаясь с места, очень равнодушно произнес: Зулосас!

– Кали-имера! Пос эхетэ! произнёс мой товарищ, и заговорился в толпе, окружившей его и расспрашивающей про новости политические и литературные.

– Что же это? – думал я – Аристотель принял меня верно за какого-нибудь безбородого Академика! ибо я заметил, что вся ученая знать гладила с важностью длинную бороду. Однако же я был доволен, что на меня не обратили внимания: это доставляло мне возможность быть спокойным наблюдателем обычаев и нравов Афинских ученых.

Я подсел к одному молчальнику, и рассматривал город, который расстилался за рекой по скату берет, как наброшенный на полотно, над ним ясное небо, за ним гора Гимет, увенчанная садами, усеянная храмами…

– Как прекрасны Афины! – сказал я, взглянув на соседа.

– Может быть – отвечал он– я здешний…

– Но идея об изящном… – начал я.

– Но сравнение, – отвечал он.

– Это какой-нибудь Лаконик – думал я, и продолжал:

– Кто эти господа с бритыми бородами?

– Учащиеся.

– А с бородами?

– Говорят, что Философы.

– Позвольте вас спросить, кто здесь теперь из Философов Афинских?

– Кроме Платона – все.

– Как жаль; мне хотелось видеть Платона.

– Он уехал в Сиракузы.

– Кто же заменил его?

– А вот этот господин в зеленом паллиуме с широкими рукавами, у которого за поясом чернильница, в душе честолюбие, а в голове потёмки.

– А это кто такой?

– Филимон, драматический писатель, комик; только его остроты тупее его носа.

– А это кто?

– Это Эвбей Фаросский, сочинитель Ватрахомиомахии.

– А этот молодой человек?

– Это Аристипп, внук Аристиппа, ученика Сократова. Он здесь умнее всех; по его мнению, «душа есть средне пропорциональное число между горем и радостью» и, следовательно, душа возвышается во квадрат, когда радость будет во столько раз увеличена, сколько единиц заключает в себе горе.

– Это что за растрёпанное создание, в изодранной тривунии и в бахилах? – продолжал я.

– Это та дубина, из которой сделана Диогенова бочка.

– Понимаю, – это Антисфен. – Но это что за бочка?

– Это Фатой, председатель всех пиров, последователь Фалеса, полагавшего началом всему воду. Фатой, однако же, усовершенствовал эту систему: он соглашается, что начало всего есть жидкость, но не вода, а вино; ибо вино, по его словам, заключает в себе оба начальные элемента: огонь и воду; вино мирит двух врагов: душу и тело.

– Это что за молчаливый, но внимательный слушатель многословия прочих?

– Этот господин родом из Эфиопии, не знаю имени; но сколько я понял, учение его имеет основанием мысль, что «человечество есть проявление тайны создания вселенной». Он большой друг вот с этим господином, который торговал некогда Финикийским красным сукном, но занесенный бурею в Афины, променял золото на философию. Это Зенон, утверждающий, что в природе все стоит на своем месте, и что вселенная без него не могла обойтись.

Любопытство мое еще не было вполне удовлетворено, – как вдруг раздалась музыка, и на подносах вынесли бокалы, наполненные вином, смешанным с сосновым соком. – Это необходимо было выпить перед обедом, для энергии стомахической.

Аристотель обратился, к собранию с вопросом: кого оно избирает царем пира?

– Фагона, неизменного Фагона! – вскричали все. Фагон прохохотал от удовольствия; эхо, с испугом пробудилось в ущелье горы. Он надел на себя поднесенный на блюде миртовый венок и пурпуровую тривуну, и все двинулись за ним в Триклиниум, где около трех стен тянулся широкий диван. Фагон взлез на него, и заняв место по средине, важно прислонился к мягкой подушке; все гости последовали его примеру, разлеглись по обе стороны.

Посреди комнаты стоял жаровник, в котором курился ливан.

Резкий звук кимвала и тимпана, сопровождаемый голосами нескольких песельников, раздался. Когда они пропели гимн в честь градоблюстительницы Афины: Παλλας μουνογενης!.. рабы внесли маленькие столики, с первым блюдом, и поставили на диване перед каждым гостем. Это первое блюдо было мима, в роде винегрета из всевозможных мяс, искрошенных мелко на мелко, с прибавлением внутренностей, крови и уксусу, разваренного сыра и петрушки, тмина и маку, печёного в золе луку и сушеного винограда, мёду и гранатовых зерен…

Перед Фагоном поставлена была тройная порция…

– Кало-ине! – вскричал он, доканчивая мим.

– Кало-ине! – повторили все прочие, торопясь окончить.

– Это чудо, – сказал мне сосед мой – Фатой Афинский не уступает предку своему, который съедал, за спором, одного вепря, одного ягненка, сто хлебцев, и впивал духом одну орку вина.

Второе блюдо было, Белорские улитки в пшене; потом фазаны и куропатки; потом мясо оленье, потом стерлядь, потопленная в Атосском масле, потом жирные плачинды с мясом и с миндалём… потом подали тразимата, т. е. десерт: плоды сушеные, Афинские сахарные оливы, финики и проч.

За каждым блюдом следовал поднос с вином; так как Греки не любили метать одного сорта с другим, то на этот раз было выбрано вино Кипрское ку-мирос.

– Кало-ине! – повторял Фагон.

Частный разговор вскоре превратился в шутки; и остроты посыпались на тучного Фагона, который быстро пожирал все подносимое ему, пыхтел, багровел, и пища погружалась в чрево его как на дно морское.

– Это слитком жирно, нездорово, сказал Люциний – отказываясь от подносимой плачинды.

– «Что слитком жирно, то нездорово, сказал ты» – подхватил подслеповатый Антисфен, набивая нос каким-то врачующим глаза зельем, вывезенным им из Египта, и поставив тавлинку подле себя.

– Но, так как Фагон также слишком жирен, – продолжал он, – следовательно – Фагон нездоров.

Все захохотали; шутка Киника задела Фагона за живое.

Довольный, своим силлогизмом Антисфен хотел еще раз понюхать зелья, но – тавлинка, его исчезла.

– Господа, прошу отдать мою тавлинку! – сказал он с сердцем.

– Господа мои, отдайте Антисфену тавлинку; вы лишили его нос пропитания – подхватил забавник Евбей.

– А так как, все то, что лишено пропитания, – произнес торжественно Фатой, – должно умереть с голода, следовательно, и нос Антисфена должен умереть с голода!

– Браво, браво, браво, Фатой! – раздалось по всему триклинию; хохот общий прокатился громом.

– У-У-У-У! – закричали все, уставив палец на Антисфена.

Он побледнел, в душе его собиралась мстительная гроза, губы задрожали.

Вдруг вошел раб и сказал что-то на ухо Аристотелю. Аристотель заметно удивился, вскочил с дивана и, извиняясь перед гостями, вышел.

Хохот прервался.

– Что это значит? – спрашивали все друг у друга; но только я один понимал в чем состояло дело.

– Странная вещь, – думал я – неужели Антисфен нюхает табак?

Кажется, древние об нем и понятие не имели?

– Скажите, Господин мой, – спросил я своего соседа, – как называется это зелье, которое нюхает Антисфен?

– То βχχο? Вакхово, – отвечал он мне по-гречески.

– Ту-Вакху! табак! – думал я: – так это то самое то зелье, о котором мне говорил Цыган: зелье, предохраняющее от цынготы.

– Не называют ли его петюн или тютюн?

– Может быть πετενον – летучий, или тифос – вонючий.

– Что за чудо: petum, fetens, theffin… puant и ре… понимаю!..

– Не называлось ли оно никотиана?

– Это, я думаю, все равно, что и никеротиана[24]24
  Nicerotianum. Parfum invente par un parfumeur nomme Niceros.


[Закрыть].

– А! так вот он, Г. Нико, посланник Французский в Португалии, который прислал Екатерине Медицс маленькую провизию табаку в подарок, которой очень понравился табак, который и стал называться с тех пор королевин порошок?.. понимаю!

Г. Нико, следовательно, изобрел Амазонский табак… на табачном острове Табого. Теперь стоит только исследовать, не от табаку ли произошел Табагистан в Анатолии, и самое слово кабак, здание, в коем древние ели кебаб и курили табак…

Да и слово tabeo и tabes, и tabesco – гнить, портиться, и tabeda pestis – цинга, да и слово tabema, cabaret…

Вдавшись в исследования о табаке, я вспомнил и прекрасную оду о табаке, соч. Ильи Ларина. Эта ода начиналась: «на толь чтобы в печали» и кончилась:

 
Все так, все так, все так!
А нам остается понюхивать табак!
 

Вдруг Аристотель вошел с радостным лицом; в руках его был свиток бумаги.

– Господа мои, – сказал он, – Филипп приглашает меня воспитывать своего сына! – и прочел в слух письмо Филиппа.

Все бросились поздравлять Аристотеля с будущими почестями.

– И так, ты оставляешь мирную жизнь Афин, Аристотель! – вскричал Фатой. Дайте же прощальный кубок!

– Очень хорошо делает – возразил Триэфон, достойный последователь Гераклита, жалкое, тощее существо, на которого никто не обращал внимания.

– Жизнь есть вещь продажная, от чего же не отрезать от нее куска и не променять его на золото и почести.

– Злую собаку выпустил ты на меня, Триэфон! – отвечал Аристотель.

– Знания наши есть товар, который требует сбыта, – сказал Зенон. – В Афинах этот товар очень дешев: кто пойдёт за плодами на торг, когда есть свой собственный сад!..

– Правда – перервал едкий Триэфон, – здешние умственные товары слишком залежались, стали рухлядью. Прощай, Господин мой, желаю тебе пить куриное молоко у Филиппа.

С этими словами Триэфон вышел.

Его проводил общий хохот.

– Странно, Господа мои, – сказал Евбей, какое противоречие между Философией и природой вещей! – Фалес и последователи его, полагавшие началом всего воду, были и есть люди совершенно огненные, что заметно и по Фагону, который весь горит; Гераклит же и последователи системы, производящей все от огня, были и продолжают быть, люди холодные, как на пример плакун Триэфон, который постоянно точит слезы. Разрешите мне эту проблему?

Проблема заставила всех задуматься.

– Не трудно разрешить, – сказал Аристипп: чья природа огненна, для того прохлада воды есть идея наслаждения; чья природа водяниста, холодна, тот дорожит теплотою, происходящей от огня….

– А так как теплота дает ему жизнь, – перервал вдруг наследник Платона, – следовательно он по себе заключает, что огонь дает жизнь всему и есть всего начало. – Это мое всегдашнее мнение.

– Браво, браво, Ираклит! Платон не отшибся в тебе: допивай всегда чужие стаканы; ибо мудрость и истина на самом дне.

– Прощай, Аристотель, прощай! – повторили все.

Я хотел удалиться вместе с прочими… но, подумал, и остался.