Текст книги "Дочкина свадьба"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Гидрогеологи, выбежавшие из своих палаток, шумно приветствовали пролетающий спутник. Некоторые даже шапки подкидывали. Всем было очень приятно и лестно, что спутник не забыл пролететь и над устьем Югора, где два десятка людей живут в палатках, на дне будущего моря.

Спутник, еще не достигнув горизонта, растаял в сумеречной мгле.

А Катя и Андрей стояли, по-прежнему держась за руки, задрав подбородки.

– Мне пора… – сказала вдруг Катя и отняла руку.

Будто спросонья сказала – тихо, удивленно. Но тотчас оживилась:

– У нас сегодня комсомольское собрание. А я секретарь… Если хотите, можете присутствовать. Вы комсомолец?

– Нет, – развел руками Андрей. – То есть был. А теперь я – этот… перестарок.

– Переросток, – поправила Катя.

Она, кажется, очень огорчилась, узнав, что Андрей Чугуев не может пойти на комсомольское собрание. Даже глаза опечалились. Но, уж видно, ничего не поделаешь.

– До завтра?

– До завтра.

Всполошилась, зашелестела густая еловая хвоя, пропуская девушку. И сомкнулась. Чуть подальше дрогнули белые березовые ветки, извиваясь, как молнии, заплясали в темноте. И застыли. Где-то у самого берега прошлепали легкие шаги…

Андрей стоял у пещеры, прислонясь к ветхим каменным плитам. Скрестив на груди мускулистые руки, долго смотрел в темноту и молчал.

Потом откашлялся, тихонечко запел ему одному известную, ни на что не похожую мелодию: «Тари-ра-ра-рам, трам-да-да…»

– Андрей Николаевич, чай пить будете? – высунулась из грота голова Феодосия Феодосиевича.

– Что? – рассеянно отозвался Андрей Чугуев.

Этой осенью река Печора еще текла на север.

Останутся кедры

– Как-то с ним невесело, – пожаловалась Любка. – По-моему, если человек полюбил, ему должно быть очень весело. Чтобы пел, смеялся, ходил Ваней-дурачком. А он брови супит, пальцами хрустит, слова откуда-то из живота достает…

«Хрустеть пальцами неприлично», – мысленно согласилась Надежда Борисовна.

Она стояла вблизи Любки с тетрадью и карандашом в руках. А Любка ползала на коленях между ежастыми ростками, замеряла длину побегов и сообщала цифры Надежде Борисовне. Любка – лаборантка.

Два года назад здесь уже высевали семена, присланные из Баргузинского заповедника. Птицы-кедровки начисто склевали семена. Новая попытка, кажется, удалась. Теперь в хозяйстве Надежды Борисовны появился еще один питомник – кедрового стланика. Если удастся акклиматизировать стланик здесь, на Верхней Печоре, зоологи займутся созданием соболиных резерватов. По-змеиному гибкие и длинные зверьки заскользят в зарослях. Их лучистый мех будет густ, как густа кедровая хвоя.

Пора, пора восстанавливать царственного соболя! Когда-то его здесь было видимо-невидимо. Когда-то – сто лет назад…

– А вообще он парень серьезный, – продолжала Любка, вычерчивая коленями борозды в сухом сыпучем песке, – не шалопут. Нынче много шалопутных парней развелось.

«Шалопут? Странное словцо в лексиконе вчерашней десятиклассницы», – отметила Надежда Борисовна.

Да, соболя нужно возобновлять. Так же решительно и быстро, как возобновлен здесь лось. Теперь на огромной территории заповедника уже не хватает пастбищ для прокорма расплодившихся таежных гигантов. Объездчики радируют с кордонов: «Лоси уходят на юг, в Пермскую область, за неделю около трехсот голов…»

Пусть уходят. Заповедник не кунсткамера. Восстанавливать природу в старых правах – это тоже обновление земли.

Нужно воскрешать и сибирский кедр. Его тоже здесь было видимо-невидимо. Когда-то – сто лет назад… Деревья валили наземь только затем, чтобы обирать шишки с орехами. Даже драгоценной древесиной гнушались, оставляли с пренебрежением – гнить. В то время как…

– А нос у него – пятачком, ноздри круглые. Знаете вроде чего… вроде электрической розетки – штепсель втыкать!

Был полдень. Солнечные лучи отвесно обрушивались на лес. Воздух клубился от жары. Шмели ревели над головками соцветий. Текучей слезой исходили сосновые стволы – нагие, загорелые, с шелушинкой.

– Пора обедать, – сказала Надежда Борисовна. И когда Любка поднялась, отряхивая с розовых полных колен припекшийся песок, она с некоторой торжественностью добавила:

– Вот что, Люба. Приходите сегодня вечером ко мне. Вдвоем… Ну, с ним. Буду рада познакомиться. Кроме того, из твоих суждений очень трудно составить впечатление о человеке, – следовательно, что-либо посоветовать…

Любка насторожилась, взглянула на Надежду Борисовну с интересом: «А что, собственно, вы можете посоветовать, Надежда Борисовна? Ведь вы, извиняюсь… старая дева. К тому же как понять: это разрешение прийти или просьба?»

Надежда Борисовна, будто догадавшись о Любкиных раздумьях, смутилась и уже явно просящим тоном повторила:

– Приходите, пожалуйста.

Надежда Борисовна Савина была кандидатом наук и действительно старой девой.

Хотя дирекция заповедника и предоставила ей отдельный домик, своего хозяйства Савина не вела: некогда, да и стоит ли для одной? В Ягше – крохотном поселке научных работников – не было столовой, и Надежда Борисовна столовалась у Криницких – в многолюдном, шумном и хлебосольном семействе своего коллеги. Ради того, чтобы не чувствовать себя нахлебницей, она делала регулярный взнос в семейную казну.

Еще на тропинке, ведущей к дому Криницких, навстречу Надежде Борисовне бросилась молодая белая лайка Альма. Она отчаянно виляла хвостом, стелилась по земле, растопырив запыленные лапы, улыбалась черными слюнявыми губами, умильно заглядывала в глаза.

– Здравствуй, собака ты этакая! – Надежда Борисовна растроганно теребила Альму за уши, гладила жесткий загривок, совала руку в горячий ребристый зев. – Как живешь, моя красавица, дуреха?

Эти нежности повторялись ежедневно.

Но лайка была не вправе называться «красавицей», «дурехой» и даже носить свое имя, поскольку являлась кобелем и была окрещена Альмой вследствие опрометчивости Надежды Борисовны.

Когда-то собака принадлежала ей. Больше того, юридически она и теперь оставалась собственностью Надежды Борисовны. Щенком ее подарил Савиной охотник с Илыча.

Забавный пес устраивал беспорядки в квартире, пронзительно визжал, лаял и очень скрашивал одиночество своей хозяйки. С появлением Альмы в жизни Надежды Борисовны наступила особо светлая необычайная пора. Она покупала молоко от лучшей в поселке коровы. И на этом молоке щенок очень быстро сделался взрослой собакой.

Отправляясь обедать к Криницким, Надежда Борисовна стала брать с собой и Альму. Она даже повысила сумму ежемесячного взноса, и собаку кормили отлично.

Альма скоро уяснила новые обстоятельства. Дом, в котором жила ее хозяйка, был точно таким же, как и этот дом, где живут хозяйкины знакомые. С той лишь разницей, что кормят вкусным обедом не там, а здесь. Зачем же каждый день отправляться к заветной миске в такую даль, а потом путешествовать обратно, если можно лечь и вздремнуть сразу же после обеда?

Вероятно, самой Альме эта собачья логика показалась неотразимой.

Она все неохотней покидала двор Криницких. Когда Надежда Борисовна звала ее с собой, Альма послушно плелась до калитки, а там усаживалась, виляла хвостом, восторженно повизгивала и дальше – ни шагу.

В доме Савиной воцарилась прежняя тишина. Днем и ночью – тишина. Только стучат часы-ходики…

К Надежде Борисовне Альма по-прежнему питала самые дружеские чувства. Она бросалась на улицу, едва услышав знакомые шаги. А потом, когда Савина, отобедав, выходила из дому, Альма провожала ее.

– Ах ты глупая, ничтожная тварь! – говорила Надежда Борисовна, на прощанье терзая гладкую собачью шерсть. – Не скучно тебе здесь?

И Альма улыбалась, весело скалила пасть: «Нет, ничего! Здесь столько всяких людей – совсем не скучно…»

Ближе к вечеру Надежда Борисовна зашла в сельповскую лавочку.

Лавочка эта – единственная в поселке, – помимо своего прямого назначения, была тем местом, где ягшинские хозяйки обсуждали новости дня. Сплетничали, если был повод, а не было – толковали о погоде.

Продавец Мартыныч не возражал против этих ежедневных сборищ, поскольку, как и всякий настоящий мужчина, питал интерес к женским сплетням. Кроме того, каждая из посетительниц старалась оправдать свой приход в лавочку: одной кусок мыла потребовался, у другой все спички дома вышли…

Как раз в этот прекрасный вечер свежих новостей не оказалось, хозяйки приуныли, и появление Надежды Борисовны оживило обстановку: Савина, не будучи хозяйкой, в лавочку заходила очень редко.

– Здравствуйте, Надежда Борисовна! – со сладостными улыбками сказали хозяйки.

– Добрый вечер, – поприветствовал ее Мартыныч и лег брюхом на прилавок. – Что прикажете?

Надежда Борисовна, близоруко сощурившись, оглядела полки, достала из кармана сторублевую бумажку и сказала:

– Будьте любезны, дайте мне водки.

Хозяйки распахнули рты и замерли. Мартыныч чихнул с перепугу, не глядя потянулся рукой к ящику, потом отдернул руку и тихо переспросил:

– Водку?

– Да, водку.

– Э-э… есть красная водка – вермут! Не желаете?

– Благодарю. Я просила водку, а не вермут. И взвесьте две селедки…

Когда Савина закрыла за собой дощатую дверь лавочки, за дверью забурлило ликование.

Дома вместо обычного черного платья с белым воротничком Надежда Борисовна надела темно-синее с белым воротничком. Распустила перед зеркалом косу и заново заплела, сложила калачиком. Коса была тугая, длинная, седая.

Тут явились гости.

Любкин поклонник сообщил, что зовут его Константином, решительно уселся на стул и принялся изучать комнату: портрет Мичурина, кадки с лимонными деревцами, птичье чучело на шкафу. При этом задранный нос парня действительно напоминал розетку – штепсель втыкать.

А сама Любка, интимно пошептавшись с Надеждой Борисовной, ускользнула в смежную комнату: ей тоже потребовалось заплести косу перед зеркалом, а может, просто из любопытства.

Между прочим, и на Любке было платье с белым воротничком – только коричневое, еще школьное.

Да, Любка была хороша. Это сейчас отчетливо увидела Надежда Борисовна. Собственно говоря, ничего в ней хорошего не было: волосы темно-рыжие, круглое лицо с наличием веснушек, глаза невелики. Но в живой белизне шеи, в застывшем вздохе груди, в этих самых веснушках – точках соприкосновения небесной и земной красоты – воплотилось юное могущество, из-за которого ягшинские кавалеры заикались, теряли головы и не обращали внимания на настоящих красавиц.

– Что это ты вертишься как на угольях? – строго спросила Любка парня.

Константин очень испугался, сказал «ничего», насупился и сидел теперь прямо, как штык. Кажется, он не очень ловко чувствовал себя в незнакомом доме и уж явно предпочел бы бродяжничать с Любкой по темным лесным тропинкам.

«Не пора ли накрывать на стол?» – соображала Надежда Борисовна.

– Давайте пить чай, – объявила она. И тут с очевидным лукавством добавила: – Правда, некоторые молодые люди предпочитают крепкому чаю еще более крепкие напитки.

Парень с подозрением глянул на Савину, покраснел.

– Бывает, конечно… некоторые.

– Ну, а вы?

Константин взъерошил пятерней волосы, покосился на Любку, выдохнул:

– Чай.

Сказать по правде, он с удовольствием выпил бы водки. Особенно в такой обстановке.

«И это я не сумела», – подосадовала на себя хозяйка.

Пили чай.

– Где вы работаете, Константин? – поинтересовалась Надежда Борисовна.

– На буровой. По ту сторону, шесть километров.

Левобережье Печоры не было заповедной территорией. Туда в прошлом году сейсморазведчики привезли баржу взрывчатки и каждый день устраивали показательные землетрясения. А нынешней весной над лесом возникли буровые вышки. Здесь предполагалась нефть. По другим слухам – газ. Во всяком случае, окрестности Ягши стали многолюдней.

– Значит, вы – разведчик? – сказала Савина. – Это отличная профессия.

– А вы по какой специальности работаете? – не остался в долгу гость.

– Я биолог. Так же, как и Люба.

– Ясно. Гибриды выводите. – Константин кивнул головой на Мичурина.

– Ох, бестолочь, – простонала Любка. – Я же объясняла…

Надежда Борисовна изложила вкратце проблему восстановления сибирского кедра. Упомянула о соболе.

Парень все выслушал и в общем одобрительно отнесся к этой проблеме. Однако, имея на Любку серьезные виды и зная, что бурение разведочных скважин в районе Ягши будет продолжаться не вечно, решил уточнить: сколько нужно ждать, пока кедр восстановится?

– Ну, – мягко улыбнулась Надежда Борисовна, – завершать эту работу уже не мне…

Юноша долгим сочувственным взглядом посмотрел на Савину. Утешил:

– Вы еще не очень старая… А ей, например, долго с этим делом возиться?

– Видите ли… Сибирский кедр начинает здесь плодоносить в семьдесят лет.

– Та-ак… – протянул Константин.

Затея с кедром стала ему меньше нравиться.

Приуныла и Любка: сузившиеся ее зрачки нащупали точку в стене и отрешенно застыли на ней. Выдалась вперед розовая влажная губа. Кажется, Любка высчитывала. А потом, мотнув рыжими кудрями, заявила:

– Ну, и наплевать… Зарплата-то идет.

– Что? – изумилась Надежда Борисовна.

– А вот что, – вмешался Любкин поклонник. – Ничего у вас все равно не выйдет. Печору скоро поворачивать будут. Обратно. Волгу поить. И здесь, в верховьях, образуется море. Большо-ое море…

Константин раскинул руки, как для объятия, наглядно поясняя размеры предполагаемого моря. Он сиял.

– Честное слово! Читал в одной газете. Даже задание есть: всю тайгу вырубить начисто, где будет море… Это чтобы пароходы не цеплялись, – поделился уже собственной догадкой.

– Предположим, – рассердилась Надежда Борисовна. – Но вам-то тогда что за смысл бурить здесь скважины?

– А мы… – заморгал парень. И вновь просиял: – А мы будем бурить с воды. Ясное дело – как на Каспийском море!

Когда Константин перестал кричать и размахивать руками, в комнате сделалось очень тихо. И все трое услышали, как, поспешая, стучат часы-ходики. За дверью, на кухне, умывальник ронял в таз звонкие капли. Сама собой на улице поскрипывала незапертая калитка.

Любка испытующе смотрела на Надежду Борисовну.

– Дело в том, – с некоторой сухостью сказала Савина, – что граница водохранилища пройдет ниже заповедника. У Сняги… Такими сведениями я располагаю.

Темные пальцы Надежды Борисовны теребили бахрому скатерти.

– При любых обстоятельствах кедры останутся!

– Понял? – торжествующе заключила Любка и щелкнула парня по носу.

На крыльце она отправила Константина вперед: «Не бойся, догоню!» – а сама замешкалась.

В неплотной августовской тьме синее платье Надежды Борисовны и коричневое Любки сравнялись цветом. Остались два белых воротничка.

– Как он вам? – напрямик спросила Любка.

– Приятный юноша, – оценила Надежда Борисовна. – Во всяком случае вызывает симпатию.

– В том-то и дело, что вызывает… – вдруг затосковала девушка. – Понимаю, что нужно в него влюбиться – и никак не влюблюсь. А он говорит: «Давай поженимся…» Как быть?

Савина долго не отвечала. Потом покачала головой.

– Право, не знаю, что и посоветовать, Люба. Видишь ли…

– Не знаете, конечно. Никто не знает… Спокойной ночи, Надежда Борисовна!

Теплый ветер волнами пробегал по хвойным вершинам. Плыли тучи, позлащенные с изнанки луной. Во всех дворах лаяли собаки: должно быть, у околицы бродили невозмутимые заповедные лоси.

Совсем недавно, в тридцатом году, Надежда Борисовна работала на Кавказе. Комплексная экспедиция – шумное общество, где почти каждый представлял иную отрасль науки, – исследовала Сванетию.

Жизнь в горах, над облаками, среди орлов – это не просто перемена климата и атмосферного давления. Здесь не только иначе дышится. Не только меняется походка (она становится легкой, цепкой, обостренно-бдительной). Не только изменяется посадка головы (по-птичьи, сверху вниз, направлен взгляд).

Здесь характер приобретает утонченность клинка и отвердевает. А мысль приучается к спокойному парению.

Кстати, покинув затем горы, человек обретает свою прежнюю походку, постановку головы, характер и способ мышления.

Горы – это преходяще.

Но там, наверху, небо глубже. Солнце снисходительно к снегам. Облака мокры на ощупь, а ветер тверд. Там, наверху, строже законы: нельзя, например, баловства ради швырять с кручи камешки…

Там, в горах, научному сотруднику Надежде Борисовне Савиной единственный раз в жизни было двадцать четыре года.

К экспедиции примкнул молодой сван. Взяли сначала проводником, а затем, обнаружив, что он изрядно грамотен, – тогда это было редкостью среди сванов, – назначили коллектором.

Он был худощав и строен, с крохотными, как у женщины, ногами. Черноволос, лицо смуглое, нос – тонко выгнутый клюв. Очень серьезен, молчалив и вежлив.

Понятно, что среди ученых-коллег ей не приходилось страдать от неучтивости: открытое хамство не культивируется в этой среде. Но когда, выходя в горы, она решила переодеться в брюки и сапоги и все покинули палатку, – это было последним напоминанием о ее женском естестве. Впредь существовал биолог экспедиции, которого звали Надежда Борисовна.

Но вот грациозный и смуглый проводник придерживает стремя, подает руку, когда она садится на лошадь. Он неотлучно рядом, когда тропа на горном перевале лишь обозначает границу бездны. Принеся на плече подстреленного козла, он кладет его не просто к общему котлу, а именно к ее ногам.

Однажды в ущелье стало темно. Пошли, извиваясь, молнии. Хлынул холодный ливень, а затем посыпался град.

Отряд был в пути, и вся эта свистопляска обрушилась на людей внезапно.

Сван толкнул Надежду Борисовну под нависшую глыбу базальта, взмахнул полой бурки, словно галочьим крылом, и они оказались там вдвоем.

Многократное эхо уже не успевало вторить раскатам.

В темноте Надежда Борисовна отличила, как украдкой скосились к ее лицу белки его глаз, веселой белизной сверкнула улыбка. Рука свана невесомо легла на ее руку.

Градины – большие, с орех – колотили поверху, застревали в черных космах бурки. Где-то у ног плескалась вода. Не отрываясь, забыв дышать, целовала Надежда Борисовна его губы…

А зимой на Кузнецком мосту появился смуглолицый, чернявый гражданин. Одет он был в прорезиненный плащ, обут в мягкие, как перчатки, сапоги с галошами, на маленькой голове – огромная каракулевая папаха раструбом. В руке корзина. Слегка ошалевший от столичного великолепия, гражданин вежливо уступал дорогу встречным, а сам по клочку бумаги все сверялся с номерами домов.

Он остановился у старинного серого здания. Сняв галоши прямо на улице, оставил их на ступеньке. Осторожно постучался в дверь подъезда и, помедлив, вошел.

Надежда Борисовна ахнула, расцвела, когда увидела кто. В январскую пасмурь пахнуло вдруг на нее голубизной высокогорного неба, буйной свежестью лугов, взволнованным рокотом рек.

Оказалось, что он уже учится в институте. Там, в Грузии… Зачем в Москве?

Сван нервно, как удавку, тонкими пальцами теребил галстук. Черные глубокие глаза то смотрели на нее, и тогда наполнялись влагой и печалью, то с горячечным блеском устремлялись в заиндевевшее окно – и Савиной казалось, что сейчас вот там оттают две дырочки…

Он встал.

– Надежда Борисовна… я приехал спросить. Вы можете быть моей женой?

Савина ответила не раздумывая:

– Нет.

Гость сразу стал гостем. Приложив руку к сердцу, начал просить прощения за внезапный визит, распечатал корзину, перечислил приветы от всей родни, с которой Надежда Борисовна не была знакома…

Уходя, он улыбался, учтиво кланялся, почему-то благодарил. Савина, потрясенная происшедшим до глубины души, ощутила досаду: что же, ему настолько безразличен ее отказ?

Сван ушел.

Галоши, оставленные у подъезда, не украли. Но он прошел мимо них, не заметив, и зашагал по утоптанному снегу в своих мягких, как перчатки, сапогах…

Позднее Надежда Борисовна встречала в научных журналах его работы по биохимии.

Надежда Борисовна переворачивает подушку прохладной стороной. Подушек много. В последнее время она привыкла спать почти сидя.

…Так что же она завтра скажет той – девчонке?

На кухне умывальник роняет в таз звонкие капли. Выстукивают часы-ходики, со скрежетом отпуская колечки цепи, на которой подвешена гиря.

За окном лают псы. Надежда Борисовна прислушалась: ей показалось, что в собачьей разноголосице она отличает усердный и звонкий лай Альмы.

Без боли

– Это Мамыли? – спросила Леночка Рогова.

В трехъярусной стене леса, поднявшейся над рекой, вдруг обнаружился проем. Показался берег, окаймленный снизу глиняной отмелью.

На берегу стояли дома, тянулись плетни, торчали колодезные журавли.

Моторная лодка повернула к берегу.

– Да, это Мамыли, – подтвердил Федор Петрович Журко. И поправил очки.

Федор Петрович Журко знал наизусть все деревни и села на Верхней Печоре. Старожил. То есть не то чтобы старожил, но… все-таки.

Оп получил направление в Верхнепечорский район четыре года назад, окончив Ленинградский санитарно-эпидемиологический институт. Однако работать санитарным врачом ему довелось всего полторы недели. Поскольку именно к этому сроку окончательно и бесповоротно спился заведующий Верхнепечорским райздравотделом и его выгнали. А Федора Петровича Журко тотчас назначили заведующим.

Вполне вероятно, что, помимо деловых качеств, районному руководству польстила внешность Федора Петровича: в свои тридцать лет он был не по годам солиден. К тому же в очках.

Федор Петрович оправдал доверие. Он быстро навел порядок в районной больнице, амбулаториях и разных детских учреждениях. Причем не сидел сиднем в кабинете, сочиняя бумаги, а вот так – на моторной лодке – объезжал просторы Верхнепечорского района. Вникал, устранял и давал ценные указания.

В эту очередную поездку Федор Петрович взял с собой Леночку Рогову – зубного врача, окончившую только что стоматологический.

И надо заметить, что Леночка была полной противоположностью Федору Петровичу. Дело, конечно, не в том, что Федор Петрович – мужчина, а Леночка – женщина или, скажем, девушка. Нет. Но если Федор Петрович Журко в свои тридцать лет выглядел много старше, то Леночка в свои двадцать три года выглядела совершеннейшим ребенком.

Вот как она выглядела. Тоненькая в талии и бедрах. Лицо бело и розово, нежно. Причем нежный цвет ее лица подчеркнут теменью волос, туго сплетенных в косу. Коса в свою очередь скручена на затылке калачиком.

Брови у Леночки широки и вразлет. Глаза глубокие, прозрачные.

Особенно же следует сказать насчет рук. Руки эти хотя и тонки в предплечьях и запястьях, однако мускулисты, крепки. Кисти рук тоже сильны, очень подвижны в суставах. Такими руками либо играть на фортепьяно, либо зубы дергать – у кого болят. Леночка предпочла дергать.

Профессия эта достойна всяческого уважения.

Взять, к примеру, Верхнюю Печору. Ныне в самых что ни на есть глухих и богом забытых печорских селах открыты амбулатории. При амбулаториях состоят фельдшера и акушеры с дипломами. Они вам и насморк вылечат и серьезную болезнь – радикулит, удалят хирургическим путем доброкачественную опухоль, не говоря уже об элементарных чирьях. Они все умеют – сельские фельдшера!

Только не зубы. Зубы – это вообще как бы исключительная отрасль медицинской науки.

И вот складывается следующая картина: на всю огромную территорию Верхнепечорского района лишь один зубной врач. И если тебе совсем уж невмоготу – поезжай в райцентр, лечись. А если терпеть можно – терпи. Жди.

Дважды в год – по осенней и вешней большой воде – районный стоматолог совершает гастроль от Курьи, что у самых печорских истоков, до Подчерья – противоположной границы района. Триста пятьдесят километров. Со всеми остановками.

«Главное – профилактика!» – как сказал Федор Петрович Журко, вводя такой порядок.

Это был первый рейс Леночки Роговой. Первый рейс – по осенней большой воде.

Она трудилась на совесть. Хотелось как можно быстрей оправдать звание врача, к которому сама еще не успела привыкнуть. Только по этой причине можно простить Леночке некоторое тщеславие: все вырванные у страдальцев зубы она не выбрасывала, не дарила на память своим пациентам, а складывала в небольшой мешочек со шнурком, наподобие кисета.

Уже кисет оказался полон на две трети, тяжел. А моторная лодка – день за днем – все тарахтела меж крутых щетинистых берегов. Протяжные дожди секли путников по согбенным спинам, хлестали в лицо. Было сыро, неуютно, промозгло…

– Это Мамыли? – спросила Леночка Рогова, от озноба едва разжав губы.

– Да, это Мамыли, – подтвердил Федор Петрович Журко и поправил очки.

* * *

Полыхала печь в просторной избе – в новой избе, сложенной из обхватных бревен, где разместилась мамыльская амбулатория. Дорогих гостей привечала Анна Кондратьевна – участковый фельдшер, женщина пожилая, солидная, вдовая.

– В такую-то мокреть!.. – Она сокрушенно качала головой. – В такую-то слякоть!.. Отдохнете, может, с дороги? Или баньку?

– Баньку? – переспросил Федор Петрович Журко с робостью и предвкушением. – М-м…

– Нет, – категорически отвергла Леночка, – потом. Больные есть?

И тотчас отворилась дверь. В сенях толпились. В сенях было полно народу. Гнулись под тяжестью скрипучие половицы. Сдержанный гомон наполнял сени.

Леночка в растерянности оглянулась на Федора Петровича.

– Прошу вас, товарищи, в порядке очереди, – сказал тогда Федор Петрович Журко. – Прошу соблюдать порядок. Посторонних – у кого не болят зубы – прошу освободить помещение.

Он-то знал, Федор Петрович, что такое Мамыли. Ему-то известно – старожил.

А село Мамыли – это удивительное село.

Здесь никто и никогда не упустит случая поглядеть на приезжих людей. Страсть, до чего в Мамылях интересуются приезжими людьми. К тому же обитатели Мамылей – самые компанейские люди на белом свете. Здесь и в гости иначе не ходят, как всем селом. Сено косить – всем селом. Лес рубить – всем селом. Газету читать – всем селом. Зубы рвать – всем селом. Непременно.

Даже те, у кого на сей раз и впрямь болели зубы (их сразу отличишь по постным лицам), – и те, будто на праздник, понадевали плюшевые жакетки, полушалки с кистями, новые телогрейки, новые шапки понадевали.

Набились в сени, собрались под окнами, расселись на близлежащих бревнах. Все пришли. Только члены правления колхоза отсутствовали – у них как раз было заседание.

И еще не пришла Бурмантиха, Ангелина Прокопьевна – зловредная старуха, знахарка, незарегистрированная ведьма, мастерица зубы заговаривать: «Боль-боль, Марья Иродовна, уходи сегодня, приходи вчера…»

Она со злости не пришла. Со злости же купила в сельповском магазине поллитровку и села сама выпивать.

Тем временем Леночка Рогова уже раскрыла чемоданчик с инструментами, расположила на столике разные дезинфицирующие средства и, придвинув табуретку поближе к окну, пригласила:

– Пожалуйста.

– Спасибо вам. Вот спасибо… – благодарно закивали у дверей и в сенях.

– Ну, кто первый?

Пациенты посовещались между собой и вытолкнули на середину комнаты тетку Дарью.

Тетка Дарья – председателю колхоза дальняя родня – маялась еще с зимы: раскрошила она зуб, перекусывая дратву, – валенок подшивала. Зуб, стало быть, искрошился, а корень остался в гнезде и давал о себе знать. Уж она его и перцем прижигала, и чесноком терла, и к старухе Бурмантихе ходила – все нипочем. Ноет, окаянный, днем и ночью.

Так что тетка Дарья и не стала упираться, когда ее в сенях обнаружили и втолкнули в комнату. Лаяться ни с кем не стала, села на табуретку.

Однако, завидев в руке Леночки Роговой сверкающее никелем ротовое зеркало, тетка Дарья ахнула, надломила пальцы, заголосила, будто по себе самой – покойнице.

– Перестаньте, – приказала Леночка. – Ничего страшного.

Тетка Дарья голосить продолжала. До тех пор пока Леночка не сунула ей в рот стержень с зеркальцем на конце: тут уж тетке Дарье голосить стало невозможно, и она только вращала выкаченными глазами, побелевшими от страха.

– Во рту человека обитает множество микробов, – рассказывала между тем Леночка Рогова всем присутствующим, разглядывая в зеркальце горемычные Дарьины зубы. – Они находят там все необходимые условия для существования… Пожалуйста, не вертитесь. Если не чистить зубов, не полоскать рта, количество мельчайших организмов во много раз увеличивается. В плохих, разрушенных зубах живут миллионы микробов…

Все присутствующие согласно кивали Леночкиным словам, друг на друга поглядывали: вот, дескать, чего только не придумают ученые люди.

Но когда Леночка извлекла из своего чемоданчика «клювики» – не очень симпатичные на вид щипцы, тетка Дарья взвыла неистово, а некоторые наиболее близкие ей подружки и соседки тоже взялись подвывать от жалости.

– Тише! – рассердилась Леночка. – Вы мешаете мне работать.

– Ох, больно… – заранее стонала тетка Дарья.

– Больно не будет. Я удалю корень без боли, – заверила Леночка.

И вынула из чемоданчика шприц «Рекорд», флакон с раствором новокаина.

От первого укола в десну тетка Дарья едва не свалилась с табуретки. После второго укола на нее будто столбняк нашел. А третьего укола тетка Дарья даже не почувствовала – заморозило…

Через минуту все было кончено. Корень тетки Дарьи благополучно выскочил из гнезда, а сама тетка Дарья – сияющая, изумленная – выскочила из амбулатории и стремглав кинулась в правление колхоза: рассказать председателю (он ей родня) про то, как ей зуб рвали. Без боли.

– Следующий, – сказала Леночка Рогова.

* * *

А под окном сельской амбулатории к тому времени собрались табунком – с гармошками и без гармошек – неженатые мамыльские сердцееды. И среди них – самый удачливый и самый неженатый сердцеед на селе Гришка Лызлов.

Парии влезали на завалинку и, расплющив о стекло носы, заглядывали внутрь. Во все глаза – глаз эдак в двадцать – смотрели они, как Леночка колдует над своими инструментами. На инструменты смотреть им, конечно, было не очень занятно. То ли дело – на Леночку…

– Вот это девка! – сказал один.

– Красивая, – согласился другой.

– Ничего, сойдет… – заметил третий.

Но этого третьего тотчас ухватил за воротник Гришка Лызлов и, оторвав от завалинки, кинул куда-то в соседний огород, причинив хозяевам ущерб в три вилка капусты.

Леночке Роговой, однако, уже надоели заоконные зрители: свет они застят, отвлекают внимание.

Она повернулась к окнам и, нахмурив широкие темные брови, в упор посмотрела: на одного, на другого, на третьего, на четвертого и так далее. И один за другим отклеивались от стекол расплющенные носы, одна за другой оседали наземь, исчезали представительные фигуры.

– Коронка зуба покрыта эмалью, – продолжала рассказывать Леночка. – Это самая твердая и самая прочная ткань человеческого организма. Сталь выбивает из нее искры…

Но не тут-то было.

В сенях затопали. В сенях забубнили голоса – будто заговор. Дурашливо хохотнул чей-то тенорок. И медленно отворилась дверь.

– Привет, – сказал один.

– Добрый вечер, – сказал другой.

– Доброе утро, – сказал третий.

– Здравствуйте, – ответила Леночка.