Текст книги "Дочкина свадьба"
Автор книги: Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Угарный газ
– Беда… какая беда…
Зотов провел ладонью по глазам, будто бы силясь стереть с них то, что было столь же очевидным, сколь непоправимым.
Нет, ничего не стерлось.
Было утро. Был его кабинет. У стола сидел в кресле председатель шахткома Легошин, а в другом кресле – капитан Воронец, начальник поселковой милиции.
И было это страшное известие: несколько часов назад обнаружены трупы главного механика шахты «Дальняя» Карасева и нормировщицы Дорониной. Найдены в автомашине Карасева, стоявшей в его же собственном жестяном гараже.
– Вот, мы успели проявить… – сказал Воронец, доставая из папки несколько фотоснимков.
Зотов взял их – они еще были сыроваты на ощупь. Пригляделся, сощурясь. Какие-то пятна, какие-то полосы, сплетения, точки. Ничего не разобрать… Должно быть, снимки были сделаны из очень неудобного положения, через окошко, что ли, в странном ракурсе, в мгновенном свете блица. Он повернул снимок боком, вверх ногами – невозможно ничего разобрать. Как и невозможно понять случившееся… Нет, кое-что все-таки разобрать можно. Вот – распахнутый, даже будто разорванный в последней дыхательной судороге ворот мужской рубахи. Вот – длинные, растрепанные волосы лежащей ничком головы, круглое женское плечо, бретелька… А это что? Пустая бутылка. Черт…
Начальник шахты «Дальняя» отшвырнул снимки.
Легошин подобрал их и стал разглядывать.
– Ну, в общем, ясно… – сказал Зотов. – Я только одного не понимаю: какова прямая причина смерти?
Воронец посмотрел на него с откровенным удивлением. Ну, дескать, ладно, сам ты не автомобилист – тебя на казенной возят, можешь и не знать. Но ведь ты – инженер? Впрочем… тот был тоже инженер. Да еще и владелец машины. А вот, оказывается, не знал.
– Они заперли дверь гаража изнутри, – начал объяснять капитан. – А двигатель машины не выключили, чтобы работало отопление. Ночью было тридцать градусов мороза. Гараж у него холодный, но… вполне герметичный. И все выхлопные газы скапливались в гараже, постепенно. Потом проникли в машину… Они, наверное, сперва ничего не заметили, а потом уже было поздно. Боковое стекло оказалось приоткрытым, но это уже но могло помочь, наоборот даже… Надо было открыть дверь гаража. Единственная возможность… Но я думаю, они уже потеряли сознание.
– Угарный газ?
– Да, – кивнул Воронец. И скорей для того, чтобы щегольнуть своей ученостью, поправился: – Нет, там, конечно, не только окись углерода. Еще есть двуокись, окись азота… Выхлопные газы – сложная смесь.
Председатель шахткома Легошин все еще с плотоядным любопытством изучал милицейские снимки.
Зотов вырвал их у него из рук и отдал Воронцу.
– Послушайте…
Он опять потер ладонью лицо – но уже не глаза, а лоб.
– Послушайте, капитан. А нельзя ли как-нибудь это… ну, я понимаю, что официальные документы, протоколы – все это неприкосновенно. Я понимаю. И смерть – это смерть, ничего не изменишь. Но… есть две семьи. Две семьи… Если бы как-нибудь это представить иначе?
Воронец опять посмотрел удивленно на начальника шахты.
– Так ведь гражданка Карасева присутствовала.
– Как – присутствовала?.. Софья Ивановна?
– Она же и позвонила дежурному. В четыре часа утра. Ждала его, наверное, а потом пошла в гараж: посмотреть, на месте ли машина? Видит – замка нет, а изнутри закрыто. И мотор, услышала, работает… Позвонила нам. Мы сразу выехали. Взломали дверь. Вызвали скорую… А она тут же была. Потом увели домой.
Сергей Николаевич Зотов ударил ребром ладони по столу. Так, что самого передернуло от боли.
– Ну, ладно. А Доронин? Муж… погибшей. Лучший комбайнер шахты, учится на заочном. Понимаете?..
– И вообще, – уловив мысль Зотова, подался вперед Легошин. – Тут надо и общественность иметь в виду. Зачем это – чтобы на весь коллектив легло? Пойдет брехаловка по всем шахтам…
– Я не понимаю. – Воронец подобрался неприступно и строго. – А что вы предлагаете? Производственный травматизм? – В тоне его был оттенок насмешки.
– Ну, не это, конечно, – сказал начальник шахты.
Зажужжал селектор.
– Зотов слушает.
– Сергей Николаевич? Здравствуйте, это Филимонов… – голос, доносившийся из аппарата, был возбужден. – Вы уже знаете о…
– Знаю, – резко оборвал Зотов и отключил рычажок селектора.
Но тут же зазуммерило снова и зажглась другая лампочка.
Приоткрылась дверь кабинета, секретарша – лицо ее было очень взволнованно – доложила:
– Сергей Николаевич, к вам…
– Я занят.
Дверь захлопнулась поспешно.
– Ну, значит, уже весь поселок… – безнадежно махнул рукой Легошин.
– Как всегда, – согласился Воронец.
– Мне что-нибудь надо… подписать? – спросил Зотов капитана.
– Нет. – Но добавил на всякий случай: – Пока – нет.
Сергей Николаевич поручил заместителю провести наряд, а сам поехал на квартиру Карасевых.
Это было тяжко для него.
Не только потому, что подобные посещения – все эти соболезнования, утешения – вообще мучительны для любого. Ведь администратору такого огромного предприятия, как шахта, где работают многие сотни людей, нередко, увы, приходится заниматься этим. Или кто-тоиз своих, или у кого-тоиз своих. А несколько лет назад, когда еще Зотов не был начальником «Дальней», здесь взорвался загазованный штрек – и тогда весь поселок был в плаче и трауре.
Сергей Николаевич умел проявить чуткость к чужому горю, когда у самого голова разрывалась на части от всяких хозяйственных забот, умел найти минуту для личного разговора, умел найти слова: «Мужайся, друг…»
Но то, что стряслось нынче, имело особое свойство. Зотов знал Карасева давно, они вместе зачинали здесь «Дальнюю». Они были дружны домами. Всегда вместе – и Новый год, и октябрьские, и майские…
Беда. Какая беда.
Миссию Сергея Николаевича облегчало лишь то, что Софья Ивановна уже знала.
Машина подъехала к знакомому дому.
Зотов нажал кнопку у двери.
Почему-то он ожидал, что откроет кто-нибудь другой, не она, не Софья Ивановна.
Между тем, открыла она сама. И это было первой неожиданностью.
Кроме того, он заранее представлял себе, как она сейчас может выглядеть: ну, лицо, движения… Представлял и содрогался в душе.
Однако его ждала и другая неожиданность.
Она выглядела такой же, как в иные дни, когда встречала гостей у этой двери: тщательно одетой, гладко причесанной. Даже лицо ее не было бледно: наоборот, на щеках лежали пятна румянца. Только глаза были расширены больше обычного. Однако сухи.
Перешагнув порог, Зотов обнял ее за плечи с тем ласковым правом, которое дано давним приятелям приобнять жену друга, и тем печальным правом, которое диктовали обстоятельства.
– Софья Ивановна, Соня… мужайтесь, дорогая. Это такое для всех нас…
Но она высвободилась из его рук, сказала:
– Здравствуйте, Сергей Николаевич. Входите.
Он снял пальто, шапку, проследовал за нею.
– Садитесь.
Софья Ивановна притворила дверь смежной комнаты, но Зотов успел увидеть, что там – дети: дочка и сын Карасевых, они, кажется, увлеченно рисовали.
«Стало быть, ничего не знают, – догадался он. – И в школу не пустила, чтобы они не узнали там».
– Соня… это для всех нас…
– Сергей Николаевич, – прервала она. – Я уже звонила вам. Только что.
– Значит, я был в пути.
– Да. Сергей Николаевич, у меня к вам есть просьба. Договоритесь, пожалуйста, на станции, чтобы мне оставили три билета на вечерний поезд. Из брони.
Он смотрел на нее, озадаченно моргая.
– Если можно – мягкий или купейный вагон.
– Что?
Зотов только сейчас заметил, что дверцы орехового гардероба, стоявшего в комнате, были распахнуты настежь – шкаф был почти пуст: в нем висели на плечиках лишь два или три мужских костюма да пестрый пучок галстуков. А на полу, там и сям, лежали чемоданы – уже замкнутые и еще раскрытые.
– Мы уезжаем сегодня, – сказала Софья Ивановна. – Но с билетами трудно. Помогите, пожалуйста. Ведь вам не откажут.
– Куда? – он не смог сдержать изумления.
– К маме, в Луганск. К моей маме.
– Но…
– Сергей Николаевич, вы можете это сделать?
– Да, разумеется. Но… Софья Ивановна, послушайте, это… совершенно невозможно. Я имею в виду ваш отъезд. Ведь… – его язык отказывался ворочаться во рту. – Ведь будут похороны! Нужно… хоронить.
Она встала, выпрямилась:
– Я ничего не знаю. Я ничего не знаю и не хочу знать. В том числе – никаких похорон… Меня это не касается. Делайте сами, что хотите. Мы сегодня уезжаем.
Красные пятна вспыхивали и гасли на ее щеках, странно меняясь местами.
– И они… – она выбросила руку в сторону, указывая на смежную дверь. – Они никогда не будут знать этой могилы. Ни я, ни они!
– Соня, сядьте. – Зотов платком отер пот со лба. – Образумьтесь. Я, конечно, все понимаю… Но так нельзя.
– Что? Нельзя?! – в голос крикнула она, и сама же прикрыла ладонью рот.
Продолжила шепотом. Но этот шепот был страшнее и громче крика:
– Нельзя?.. Да-да, мне нельзя. А ему можно? Ему – можно?.. Мерзавец, скот. Вы думаете, что я раньше не знала об этом? Я все знала. И об этой грязной твари, с которой весь поселок… И я говорила ему, я предупреждала, а он, не-го-дяй, клялся детьми… Так ему и надо. Поделом. Обоим, обоим!
– Софья Ивановна, ради бога…
– Нет! Я теперь скажу все, все до конца. Я хотела быть выше этого. Вы бывали у нас в доме, и вы никогда не замечали, чтобы у нас были какие-нибудь… ну, трения. Потому что я умела держать себя в руках, делать вид, что все у нас в порядке, что ничего не происходит. Но вы!.. Ведь вы, наверное, об этом тоже знали. Конечно, знали! Ведь в этом проклятом поселке каждому все известно обо всем. Бабьи языки, бабьи уши… Как же вы могли пройти мимо этого, не принять никаких мер? Ведь это – ваша прямая обязанность…
Зотов сидел, низко склоня голову.
Так он, бывало, сидел на бюро райкома, когда там разбирались какие-нибудь неприятные и сутяжные вопросы, связанные с шахтой «Дальней». Они возникали время от времени, и они разбирались. «Дальняя» – очень большая шахта. И он всегда в таких случаях чувствовал себя виноватым лично.
И сейчас он чувствовал себя виноватым. Сидя в этой комнате, перед этой стоящей женщиной. Хотя он, вопреки тому, что она утверждала, на самом деле не знал ничего. Но, вероятно, должен был знать.
На какое-то мгновенье он даже потерял из виду, о чем идет речь. Ему вдруг почудилось, что речь идет о заурядном семейном скандале, об очередной супружеской ссоре, какими ему тоже немало приходилось заниматься и которые поначалу всегда казались безысходными, а потом, с его помощью или даже без нее, все-таки утрясались…
Но он вспомнил, что главный механик шахты Карасев лежит в морге.
– Софья Ивановна, я прошу вас не уезжать. Останьтесь хотя бы на два дня.
– Нет. Мы уедем сегодня.
Зотов поднялся и пошел в переднюю.
– Сергей Николаевич, вы поможете с билетами?
– Да.
Она протянула ему руку.
– До свиданья, Сергей Николаевич. Мы вряд ли еще встретимся.
– Но как же…
Он повел глазами вдоль стен.
– Квартира? Можете ею распорядиться. Ведь у вас очередь.
«Но здесь мебель, ее нужно продать, и машина…» – хотел сказать Зотов, однако именно из-за машины не посмел.
Но она его поняла.
– Я пришлю кого-нибудь. Все это… ликвидировать.
В приемной начальника шахты сидели двое: Легошин и Доронин.
Сергей Николаевич направился прямо к комбайнеру. Тот встал навстречу начальству, Зотов возложил ему руки на плечи. И ощутил, как дробно затряслись эти плечи. Парень отвернулся, из глаз его потекли слезы – черные. Он был в ночной смене. Его срочно вызвали на-гора. Он успел переодеться, успел принять душ, но, видно, очень спешил и волновался, не зная, зачем вызывают и уже предчувствуя сердцем недоброе, – в глазницах осталась неотмытая угольная пыль, и теперь эта сажа стекала по лицу, бороздя скулы.
– Пойдем, – сказал Зотов, открывая перед ним дверь кабинета.
Усадил в кресло. Легошин опять устроился напротив. И первым заговорил:
– Сергей Николаевич, нужно оформить ему отпуск – дня три-четыре.
– Да. Пусть заготовят приказ. И выделите пособие от шахткома. Позаботьтесь насчет…
Доронин мотнул головой.
– Не надо. Этого не надо.
– Почему же? – спросил Зотов. – Мы выделим пособие на похороны. Как обычно.
– Не надо, – повторил Доронин. – У меня есть на сберкнижке. Много там.
Да, у горных комбайнеров «Дальней» деньги были. Зотов знал об этом. И гордился этим. Но он не помнил случая, чтобы кто-нибудь даже из числа руководителей шахты, выезжая, скажем, на курорт, отказывался от лечебных, от бесплатных путевок и прочих щедрот. Он и сам не отказывался.
– Я о другом вас попрошу, Сергей Николаевич, – сказал Доронин. – Чтобы девочку нашу куда-нибудь взяли в интернат. Тут нету, в поселке. Нельзя ли в город устроить? Как же ей – без мамки…
– Родных нет?
– Никого у нас нету.
– Хорошо. Устроим.
– Я ее буду брать оттуда. По выходным…
Он снова отвернулся, приник к спинке кресла, обтянутой полотняным чехлом, и опять его угловатые плечи мелко затряслись.
Зотов налил из графина стакан воды, поднес.
– Выпей, Гриша. Ну, успокойся… Что поделаешь?
Зубы парня цокали о стакан.
– Несчастье какое… – выговорил он. – Жалко. Ведь молодая совсем – двадцать шесть лет…
Сергей Николаевич поймал себя на том, что вот уже целое утро пытается вспомнить лицо нормировщицы Дорониной – и не может. А он должен был ее видеть на шахте, встречать в поселке. Но не знает, не помнит. И даже милицейский фотоснимок не подсказал ему этого лица: растрепанные волосы лежащей ничком головы, бретелька…
Очень много людей работает на «Дальней».
Доронин уже как будто оправился. Встал.
– Сергей Николаевич, – он замялся, на лице его была нерешительность. – Я еще вас хочу попросить…
– Да, пожалуйста, – сказал Зотов.
– Насчет оркестра.
– Чего?
– Насчет оркестра. Чтобы на похоронах оркестр был. Ну, наш, шахтинский…
– А-а… Конечно. Обязательно будет.
Зотов повернулся к Легошину:
– Ты там распорядись в клубе…
Легошин смотрел на него во все глаза. И что-то в этих глазах не понравилось Зотову. Но он повторил:
– Будет оркестр.
Он проводил комбайнера до двери и здесь, сильно пожав руку, произнес те слова, которые всегда говорил в подобных случаях:
– Мужайся, друг.
Доронин открыто и серьезно посмотрел на него. Сказал:
– Да… Спасибо вам, Сергей Николаевич.
Ушел.
А Зотов вернулся за стол и пригляделся внимательней к Легошину. С тем явно что-то творилось.
– Ты что?
Легошин вдруг – будто прорвало его – визгливо расхохотался.
– Ты что? А?..
– Оркестр… – Легошин раскачивался от смеха. – Оркестр ему надо… Музыку.
У Зотова потемнело в глазах.
Рука его зашарила по столу.
Она шарила там, на том месте, где еще недавно располагался чернильный прибор, громадный, на мраморной доске, с мраморными башнями, вазами, с парой массивных стеклянных чернильниц.
Но пальцы нашарили только легкий пластмассовый кружок, куда веерком были воткнуты разноцветные шариковые ручки.
Дочкина свадьба
– Мы думаем так: свадьбу нужно сыграть в два вечера, – сказал Владимир Игнатьевич. – Иначе просто всех не усадить. Квартира у нас не маленькая, но нынешние габариты явно не приспособлены для… подобных торжеств.
Да, квартира была большая. Натуся догадалась об этом, хотя ей и не показывали всех комнат, а сразу повели сюда, в гостиную, где на приземистом столике у дивана был сервирован чай. Однако еще в передней она увидела: двери, двери… Комнаты четыре.
– Вот, попробуйте безе, – придвинула к ней вазочку Ольга Степановна. – Своей стряпни. Не знаю, удалось ли?
– Спасибо. – Натуся грызнула невесомый шарик, заверила: – Удалось.
Гостиная была уютной и светлой. Ну, мебель, конечно, обычная, стиля «все как один». И цветы в прибалтийских горшочках. Но стена, что против Натуси, была увешана сплошь старинными миниатюрами – круглыми и овальными, в затейливых рамочках – вон, кажется, Наполеон в белой жилетке, а вон та красавица с локонами очень похожа на пушкинскую жену. Натуся как-то заходила в антикварный магазин на Арбате, искала хорошие бусы и видела под стеклом прилавка эти штучки, заменявшие в старину фотографии – но, обратив внимание на цены, ужаснулась. А тут их целая коллекция. Хобби?..
– Стало быть, в два вечера, – продолжил Владимир Игнатьевич. – В первый вечер соберется старшее поколение: дедушки, бабушки, дяди, тети, родня словом. Ну, кое-кто из сослуживцев…
– И ваши, разумеется, – уточнила Ольга Степановна.
Натуся махнула рукой.
– Вот. А на следующий день – молодежь. Пусть уж гуляют, как бог им на душу положит. Все-таки их тяготит присутствие старших… хотя проблема отцов и детей у нас исчерпана, – доверительно заявил хозяин.
Ольга Степановна рассмеялась:
– А мы, несчастные предки, отсидимся на кухне. Будем посуду мыть.
– Договорились? – Владимир Игнатьевич воодушевленно потер руки.
– Да, конечно, – сказала Натуся. – Но, видите ли…
Она вдруг отчаянно шмыгнула носом, из глаз ее брызнули слезы. Натуся поспешно отвернулась, достала из сумки платок, стала утирать им щеки, нос, подбородок.
– Господи, голубушка, что вы? – встревожилась и даже встала с места хозяйка. – Хотите элениум?
Натуся опять махнула рукой. Не надо. Сиди, мол.
Она сама привела себя в порядок, откашлялась, щелкнула замком сумки.
– Извините. Я вас умоляю… Ну, просто… ведь это все обойдется в страшные деньги! Тем более – два вечера. А я, вы понимаете… я получаю всего лишь восемьдесят рублей. У нас на телевидении совершенно идиотские ставки…
Ольга Степановна взметнула брови, приложила руки к груди: о чем вы?..
И Владимир Игнатьевич протестующе зашевелился в кресле.
– Нет-нет. Я вас умоляю… – Натуся решила, все же, высказаться до конца. Чтобы это не было сочтено лукавством. И того важнее: чтобы они не подумали, будто ее дочь вообще бесприданница, нищенка, золушка. – До позапрошлого года мой бывшийплатил алименты. И я регулярно откладывала на сберкнижку, на ее имя. Так что свадебное платье, фата – все это само собой разумеется. Девочка одета, обута. Но…
– Наталья Александровна, давайте покончим с этой темой раз навсегда, – попросил Владимир Игнатьевич. – Это совершенно лишнее. Вы должны забыть обо всем, кроме дат: восьмое и девятое, суббота и воскресенье… Разрешите закурить?
Натуся лишь указала пальцем на хозяйку дома.
– Спасибо. – Он затянулся дымом. И продолжил очень серьезно: – Скажу вам откровенно. Я отнюдь не собираюсь баловать Петьку: он на четвертом курсе, персональная стипендия. А кроме того, у него банту, в России язык довольно редкий, но в центральной и южной Африке имеет распространение… От приглашений отбоя нет: всякие конференции, симпозиумы. Мотается с делегациями. Уже был за границей. И кое-что парень на этом банту зарабатывает… Вот если отделиться захотят – тут мы, конечно, поможем с кооперативом. В порядке долгосрочного кредита.
– Какой кооператив? – возмутилась Ольга Степановна. – Что нам тут с тобой вдвоем делать – в футбол играть?.. Разменяемся.
Она скользнула взглядом по стене, увешанной миниатюрами. И в глазах ее промелькнула грусть.
В передней Владимир Игнатьевич лихо распластал за спиной Натуси пальто. И светски приложился к ручке.
– Ну, иди, иди, – погнала его Ольга Степановна. А Натусю, уже у двери, задержала.
– Знаете что? Ваша Аня… она… ну, словом, спасибо вам, дорогая.
Натуся не удержалась, опять всхлипнула, опять полезла в сумочку.
– Да… она очень… И поверите ли – вся жизнь для нее. И поломала все – ради нее…
Они расцеловались, хотя эта их встреча была первой.
Натуся договорилась с дочерью, что в пять они съедутся к магазину «Весна» на Мичуринском проспекте. Где все для новобрачных. Есть такие магазины и поближе к центру, но, как свидетельствовала молва, на захолустном и еще недостроенном Мичуринском проспекте была пещера Алладина: что угодно для души. Потому все и ехали на Мичуринский.
Собственно, ничего уже и не требовалось для завтрашней свадьбы. Все было готово. Куплено, сшито, накрахмалено, отутюжено. Но во Дворце бракосочетаний Ане и ее жениху, как положено, выдали приглашения в магазин, по которым там отпускаются дефицитные товары. И было бы глупо не воспользоваться.
Троллейбус тащился вверх по бесконечному метромосту. Натуся смотрела в окно.
Анькина свадьба. Анна выходит замуж. Ее Аня. Так внезапно. Вдруг.
Ведь всего лишь полтора года назад она была школьницей с косичками. Даже в десятом не остригла кос, хотя подружки давно избавились от них. Ей названивали мальчики, но Аня отнекивалась, за полночь сидела над учебниками. Натуся редко заглядывала в дочкин дневник, а родительские собрания, как на грех, назначали в те дни, когда она была занята. Однако Натуся не сомневалась, что дочка учится хорошо.
И все же она была ошеломлена, когда на выпускном вечере Ане вручили золотой аттестат – единственный на всю школу.
Потом Аня держала конкурсный экзамен в университет, где, прямо скажем, ее золотая медаль немного стоила: на каждое место претендовали десять таких медалистов… И прошла!
Пожалуй, с этого момента обычное материнское обожание, которое, конечно же, испытывала Натуся к своей единственной дочери, дополнилось и другим чувством – уважения. Больше того, была даже некая скрытая зависть: что вот так счастливо все устраивается у Аньки, что так легко и уверенно выходит она в люди. А ей-то самой, Натусе… о, господи, кто бы знал, как все тяжко, непосильно, неуклюже у нее складывалось. Хотела стать актрисой – не вышло. Поймала мужа – оказался деспотом, сквалыгой, через год оставил ее с ребенком. Подался в какую-то Находку. Добро хоть квартиру ей оставил…
Но все эти беды и злосчастья, выпавшие на долю Натуси, окупались одним: дочь, студентка, умница, скромница.
И вот в один прекрасный день эта умница и скромница объявляет ей:
– Мама, я выхожу замуж.
Она так и села.
– Что?.. Ты с ума сошла.
– Да, мама.
– За кого-o?
– Его зовут Петя. Он с нашего факультета. Я тебя с ним познакомлю.
– Ах, все-таки познакомишь? Вот спасибо. Я вас умоляю… – Натуся распалилась: – А если я этого сопляка выставлю за дверь?
Дочь пожала плечами.
– Мама, ты, пожалуйста, не волнуйся, но… мы с Петей все равно теперь муж и жена. И заявление уже подали.
– Что?
Натуся, как следует, отхлестала ее по щекам. Потом повалилась на тахту, заревела в голос. Аня успокаивала ее: «Мама, ну, мама. Не надо… Ты посмотришь. Он хороший».
На следующий день привела этого Петю. Тощий парень, в очках, в свитера до колен – типичный студентик. Он был с нею достаточно вежлив, однако не слишком лебезил – нынче все они корчат из себя бог весть что, разыгрывают независимость… Натуся, в свою очередь, не стала кидаться на шею будущему зятю, разговаривала сдержанно, даже сухо. Дала ему попять, что Аня могла бы рассчитывать и на лучшую партию.
Потом состоялось знакомство с его родителями. Что ж, они произвели на нее неплохое впечатление. Солидные люди, большая квартира…
Да и что она могла поделать?
«Мы все равно теперь муж и жена».
Откровенно говоря, Натусю одолевало любопытство: как умудрились, когда успели?
У нее имелось на сей счет одно подозрение.
Иногда Натуся не ночевала дома. Она ночевала у подруги, тоже с телевидения. У нее, у этой подруги, порой случались какие-то страхи. На нервной почве, теперь ведь все сплошные психи. Она боялась одна оставаться ночью в квартире. И умоляла Натусю прийти. Не могла я же Натуся отказать своей близкой подруге!..
Она все это давным-давно объяснила дочери. Про подругу. И в тех случаях, когда у подруги опять возникали страхи, Натуся предупреждала Аню, что сегодня домой не придет.
«Хорошо, мама», – говорила дочь.
Правда, оттуда, от подруги, Натуся еще звонила попоздней: проверяла, дома ли Аня, что делает.
«Занимаюсь, мама», – спокойно отвечала дочь. Либо: «Смотрю телевизор».
Но однажды, когда Натуся позвонила домой от подруги, телефон очень долго не отзывался. И она уж было встревожилась. Однако, наконец, трубку взяли. «Да», – сказала Аня, но голос был очень странен. «Аня, это ты?» – «Да, мама». – «Что ты делаешь?» – «Ничего…» – «А почему ты так долго не подходила?» – «Я уже спала, мама».
А было всего лишь десять часов.
Натуся встревожилась и, не посчитавшись с подругиными страхами, нагрянула домой.
Однако ничего подозрительного в квартире она не обнаружила. Аня спала.
И все же подозрение осталось…
Да что теперь размышлять об этом?
Она еще издали, подъезжая к остановке, увидела дочь.
И порадовалась тому, как заметна, как отлична она среди людей. Притом не ростом, не статью – наоборот, крохотностью своей, изяществом, даже игрушечностью. Ведь она очень маленькая – в мать. И в том имелось много преимуществ. Это льстило мужчинам. Это умиляло женщин. И таило в себе продолжительность такого вот девчоночьего вида, потому что, как всем известно, «маленькая собачка – до старости щенок».
Это Натуся знала по собственному опыту: вот ей уже сорок один, а где она ни появись – «Девушка, вы крайняя?», «Не опускайте пятачок, девушка», «Девушка, а девушка!..»
– Что в школе?
– Ма-ама…
– Ну, в университете. Извини.
– Семинар был. А еще… – Аня оживилась. – Знаешь, у нас сегодня проводилось такое занятие по языку: одни студенты были вроде бы гидами, а другие представляли иностранцев. И задавали гидам всякие вопросы…
– Я вас умоляю, – восхитилась Натуся.
Они вошли в магазин. Левый угол был завален коврами. Судя по всему, машинной выделки, недорогими. Угол осаждала толпа: бородатые мужчины в сапожищах, неряшливые женщины в пестрых юбках, вокруг орава детей. Цыгане. Все они отчаянно галдели, размахивая приглашениями для новобрачных.
– И вот, представляешь, – продолжала Аня, – одна девочка меня спрашивает: «А почему у вас…»
– О-ох, – Натуся схватилась за грудь. Обмерла.
– Что, мама? – испугалась дочь.
– Я не могу… Ты посмотри!
Они сейчас поравнялись с обувным отделом.
И там, на полках, под надписью «Для новобрачных и юбиляров» стояли рядком туфли. Дамские туфли. Они отливали рубиновым лаком, голубоватым перламутром, свежей майской зеленью. С бантами и пряжками времен Людовиков. И все они были на широких граненых каблуках.
– Я не могу, – повторила Натуся, протискиваясь к прилавку. – Скажите, это Франция?
– Да.
– Аня, садись, – распорядилась Натуся. – Красные. Тридцать четвертый. Вот пропуск.
Продавщица раскрыла коробку.
– Ну, как? – озабоченно справилась Натуся, когда дочка примерила.
– Хорошо, но… – Аня оглянулась, и в глазах ее Натуся прочла: «Но ведь это сорок рублей!»
– Выпишите чек.
На контроле туфли еще раз придирчиво сопоставили от каблука до носка, бережно завернули в шелестящую бумагу, сложили в коробку, перевязали бечевой.
– Спасибо, мама.
– Погоди-ка… – Натуся медлила, не отходила от прилавка. Лицо ее сделалось задумчивым. Она наклонилась к контролерше, зашептала искательно: – Дорогая, милая! Можно еще пару? Я даже мерить не буду – у нас одна нога…
– Пожалуйста, – сказала контролерша. – Этот размер не очень берут… Но вы хотите такие же?
– Да-да, – подтвердила Натуся.
Контролерша едва заметно улыбнулась.
– Платите.
Натуся ринулась к кассе.
– Ты не возражаешь? – уже потом спросила она, когда пошли дальше по магазину, размахивая одинаковыми коробками. – Ведь все равно ты на свадьбе будешь в белых. А после… где нам вместе бывать? У тебя свое, у меня свое.
Больше ничего путного в этой Алладиновой пещере не оказалось.
Но они еще зашли в отдел подарков, который помещался неподалеку, в соседнем здании. Натуся хотела купить подарок жениху, Пете. Что-нибудь изысканное, но недорогое: на дорогое уже не оставалось денег.
А что?
Она с унылой миной оглядывала прилавки – все эти жухлые галстуки, корявые сорочки, нелепые кашне… Набор носовых платков – нельзя, к слезам это… Янтарные запонки – фу… Вазочки, шкатулочки – это не мужское…
Над самым ухом Натуси вдруг заиграла музыка: «Пусть всег-да бу-дет солнце, пусть всег-да бу-дет небо…»
Очень странная музыка: металлические, отрывистые, тонкие звуки – будто из шарманки. Бывают такие детские шарманки: крутишь ручку, а она играет без конца одно и то же, одно и то же.
«…пусть всегд-да бу-ду я».
Мужчина, стоявший у прилавка рядом с Натусей, расхохотался. От него разило винищем.
Но Натуся все же заинтересовалась:
– Что это?
Пьяный мужчина с готовностью щелкнул пружинкой: «Пусть всег-да бу-дет солнце, пусть всег-да…» – затренькало у него в руке.
– А что это? – удивилась Натуся.
– Зажигалка, – сказала продавщица, выложив на прилавок очень симпатичную вещицу, сверкающую никелем.
– Наша?
– Наша.
Натуся взяла зажигалку, осторожно нажала пальцем рычажок.
«Пусть всег-да бу-дет солн-це…»
Пьяный заржал, откинув голову.
Натуся не выдержала – рассмеялась вместе с ним. Очень уж забавна была эта вещица.
– Аня! – позвала она дочку, которая поодаль смотрела сквозь витрину на улицу.
– Что? – Аня подошла.
– Взгляни, какая прелесть… – Натуся снова нажала рычажок, и опять сыграла музыка. – Я куплю это Пете. Зажигалку.
– Мама… но ведь он не курит.
– Заку-урит… – посулил пьяный.
– Он не курит, – повторила Аня.
Натуся разочарованно положила зажигалку на прилавок.
Они вышли к остановке. Стояла длинная очередь.
– Куда теперь – на Кутузовский?
– Можно на Кутузовский, – согласилась Аня.
Троллейбуса в виду не было.
– Погоди, я сейчас, – сказала Натуся.
Она вернулась в магазин и купила музыкальную зажигалку.
Свадебный кортеж должен был, по уговору, прибыть за невестой в четырнадцать тридцать.
Невеста была готова.
Она стояла у окна, опершись локтями о подоконник. Не потому, что высматривала в нетерпенье: их окна, все равно, выходили во двор, ничего не увидишь. А потому, что сесть ей было нельзя – изомнется платье. Аня уже целый час томилась у окна в такой вот неудобной позе. И чтобы не терять времени зря, читала горьковскую «Мать» на японском языке. Аня изучала японский.
А Натуся, провозившаяся полдня с подвенечным платьем дочери, сидела сейчас перед трельяжем и лихорадочно, торопливо делала себе лицо. Лицо еще было густо, будто сметаной, измазано кремом, а тут – телефонный звонок…
– Подойти? – спросила Аня.
– Нет. Я сама.
Запахнув халат, Натуся выбежала в переднюю.
– Да… я-у…
По телефону она выговаривала «я» как «мяу».
– Подожди… – Она дотянулась до двери и прикрыла ее плотней. – Ну, здравствуй… Что?.. Конечно, нет. У нас свадьба, ты же знаешь… И завтра тоже. Два дня…
В ее тоне было отчетливо высокомерие. Она говорила так, будто сама нынче выходит замуж. Именно за ней, Натусей, приедут сейчас три «Волги» с обручальными кольцами на дверях, переплетенными на олимпийский манер.
– Не знаю. Вряд ли… Ну, может быть, во вторник… Что? Я вас умоляю… Хорошо, передам… Послушай, мне очень некогда. Понимаешь?.. Да-да. Пока.
Натуся снова уселась перед зеркалом, сняла крем, стала пудриться.
– Тебя поздравляют, Анечка, все поздравляют, – сообщила она. – Это с телестудии.
– Спасибо, мама.
Натуся положила голубую тень выше век, черкнула карандашом уголки глаз, нарисовала губы. Все это она делала очень искусно, быстро, рукой безошибочной и вдохновенной.
