Текст книги "Ильгет. Три имени судьбы"

Автор книги: Александр Григоренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Потом я подошел туда, где недавно жгли костер, увидел остывшие угли, небрежно прикрытые пучками травы, – Явире-Блестящий слишком спешил выполнить приказ отца и сделал еще хуже… Мысль о том, что здесь были люди, которым зачем-то понадобилось заметать следы в столь глухих местах, будто ударом пробудила меня от недавнего покоя.

Я положил у ног пальму, огляделся – и увидел Ябтонгу.

Гусиная Нога поднялся из зарослей тальника и не спеша шел навстречу, его оружие было готово к стрельбе. Ябтонга улыбался, будто объелся жира. Обернувшись, я увидел Явире – тот стоял на месте, так же приготовив лук.

Я смотрел на них и чувствовал только свистящую пустоту в голове. Но и это продолжалось недолго. Удушье повалило меня на землю и погасило свет в глазах. Широкий человек пустил в дело ременный аркан.

* * *

У той реки Ябто сделал временное стойбище.

Сыновья, соорудив балаган из тонких еловых стволов и нескольких кусков ровдуги, которую всегда брали в недалекий путь, собирали дрова и носили их к костру.

Неподалеку от очага было дерево – сосна невеликой толщины. Полумертвого от удушья, широкий человек, будто малую вещь из мешка, вытряхнул меня из одежды и голым привязал к стволу. Глаза прояснились, когда Ябто затягивал узел на моей груди. Ремни почти не оставляли места для дыхания.

Ждал я крика, ругани и боли. Но ничего не было.

Когда Ябтонга и Явире ушли в лес добывать птиц, Ябто произнес первое слово. Он сидел у костра, смотрел на вялое, затихающее пламя и не давал огню новой пищи, хотя сухие сучья лежали рядом.

– Осень будто забылась, – сказал он, глядя куда-то в сторону, – солнце, как летом. Самая охота… Сохатый жирный, олень жирный… Еле ползают от жира, так щедра тайга. Да?

Ябто встал, подошел ко мне на расстояние шага и долго глядел в лицо.

– Где железо?

Ответа он не услышал.

– Спрятал? Зря ты молчишь…

Широкий человек отошел и сел у костра. Огонь совсем погас, дым от углей поднимался светлыми клубами и таял.

– А ты не такой уж заморыш, каким казался. Никто меня не мог провести, даже Железный Рог, а ты провел. Видно, сильный дух тебе помогал. Знаешь имя этого духа? Хэ… Откуда тебе знать, ты ведь не шаман. Чего ты стоил бы без этого духа? Меньше, чем самый последний из людей. А теперь, оказывается, и дух тебе помогает паршивый. Куда вел и куда привел, а? Чего молчишь? Все еще веришь в него? Зря, парень, зря, не верь, он отступился от тебя, это уж я точно знаю…

Ябто встал и вновь подошел к сосне – было видно, что молчание заморыша дразнит в нем злость.

– Железо я и так найду. Мы с сыновьями пойдем твоим путем. Я знаю эти места и знаю, где ты шел.

Он говорил правду, и правда широкого человека пробудила во мне отчаяние, а отчаяние развязало онемевший язык.

– Если знаешь – убей. Чего ждешь? Сам говорил, что тебе не нужен сын, который съел сердце раба. Почему не убьешь – боишься пролить родную кровь?

Широкий человек рассмеялся.

– Эта старая безмозглая кость все тебе рассказал. А ведь он был прав, когда предупреждал меня, что с вами я приведу в стойбище чужих духов. Вы были так малы, что и жить вам оставалось совсем немного – вас загрыз бы любой волчонок, росомаха была для вас больше лося. Не достались бы им, подохли бы с голоду. А я, теплая душа, спас ваши паршивые жизни, вскормил вместе с родными сыновьями, хотел сделать из вас лучших воинов. Но прав старик – чужие духи своими не станут, чужие боги не помогут. Да ведь и вам они не помогли.

Ябто приблизил лицо и зашептал:

– Подумай, кто ты теперь? Кто ты? Тело без души. Твоя жизнь принадлежит мне, как одежда, которая на мне. Ты живой, а тебя уже нет. Шаман путешествует по мирам и не находит души раба, потому что она растворилась, как дым. Человек становится рабом, когда родные духи отступаются от него. Так и твои отступились. Кто кормил их? Кто приносил им жертвы? Они с рождения злы на тебя, потому и живешь ты хуже старой собаки. И не только ты – твой брат тоже.

– Лар живой, – со злобой прошептал я.

Ябто рассмеялся и снял с пояса нож светлого железа и рукояткой белой кости – я впервые видел его у широкого человека.

– Смотри, – Ябто поднес нож к самым моим глазам, – это твой Лар. И роговой лук, который ты украл у меня, тоже Лар. Хэно купил у меня Лара за такую плату и еще рвал волосы, что отдал дорого. Дух твоего брата – слабый. Я пришиб его, как слепня.

Ябто говорил уже без грозы в голосе, будто увещевал никчемного человека.

– И тебе я могу оставить жизнь, привести обратно на Сытую реку, и ты будешь жить, как жил, только мне больше не понадобится тебе лгать. Пойми, Собачье Ухо, другой жизни у тебя нет и не будет. Доберись ты до стойбища Хэно, второго раба он получил бы даром.

Он отстранил лицо и добавил после некоторого молчания:

– Скоро придут Ябтогна и Явире, принесут мяса. Я отвяжу тебя. Мы поедим и пойдем туда, где ты спрятал то, что украл.

Он говорил, и с каждым его словом, убивающим, как умело пущенная стрела, уходили мои силы. Поплыло перед глазами, я уронил голову – Ябто подошел и поднял ее за подбородок.

– Молчишь… произнес он. – Молчи. Разве не хочешь жить? Ну? Открой глаза, потом закрой, и я пойму, что ты хочешь жить.

Но все же у меня хватило сил, чтобы открыть глаза и не закрывать их.

Я смотрел в лицо широкого человека, красное плоское лицо, по которому стекали ручейки пота, и не закрывал глаз, пока не задрожали веки.

Широкий человек все понял. Он убрал руку с подбородка, вернулся к костру и стал раздувать уже погасшие угли, надеясь разбудить в них остатки последнего огня. Но огонь молчал. Ябто встал, плюнул и начал ломать сучья для нового костра. Треск дерева дразнил мой слух, я вгляделся и понял, что широкого человека бьет досада, движения его стали резкими, порывистыми, верными.

Я догадывался, зачем широкий человек разводит огонь в столь теплый день. Он сунет в него палку, палка обгорит, превратится в копье с красным светящимся наконечником, которое начнет жалить мое тело. Но как человек, долго сидевший на шкурах, не чувствует своих ног, видит их, но не может встать и думает, что они нечто чужое, привязанное к его телу, так и я не ведал ни страха, ни тревоги, ни обиды, ни тоски. Происходящее перед глазами я видел ясно, но так, будто все – и Ябто, и сосна, и костер, и река – было далеко, так далеко, что не достать. Единственным моим чувством в тот миг была злоба, похожая на уходящую тупую боль.

* * *

Широкий человек оказался слишком старательным, выманивая душу из врага, уже не опасного. Он сам понимал это, и намеревался разбудить ее огнем, но огонь, всегда благосклонный к Ябто, не приходил на зов. Искры скользили по тонкой бересте. Ветер молчал. Весело пели птицы в молчаливой, застывшей от блаженства тайге. Ябто бросил свое занятие и с силой ударил себя по щеке – щека горела от зудящей боли.

И тут широкий человек понял, почему огонь не хочет помогать в деле – он взглянул на небо и на мгновение ослеп. Утро уходило в полдень, и солнце набирало силу, невиданную для осени. Земля парила, как летом, и вся жизнь, что таилась в траве и ветвях, готовилась заснуть или умереть, вдруг почувствовала нежданную перемену и застрекотала, зажужжала, задвигалась мириадами крохотных почти невидимых тел. Просыпался гнус – главный ужас и страдание лета, чудовище, крадущее у человека и зверя радость краткого тепла.

Ябто обрадовался гнусу.

Он подошел к реке и, зачерпнув пригоршней воду, омыл липкое лицо. В такой день, подумал широкий человек, от реки поднимаются слепни, и тут же сквозь шум воды услышал знакомый гул, проклинаемый каждым человеком тайги. Гнус и слепни доводят до бешенства оленей, способны загнать в болото даже лося…

– Хэ, – сказал широкий человек, – слышишь – звенит? Совсем плохо твое дело, парень, совсем плохо. Демон, который привел тебя сюда, не дает мне твоей крови – сам хочет. Паршивый у тебя дух, росомаха, а не дух… – И Ябто рассмеялся так, будто действительно был счастлив.

– Ну как тебе жить с ним?! – прокричал он весело. – Зачем? Зачем жить человеку, против которого само солнце?

А солнце стояло меж гор и било в голову жестокими стрелами.

И скоро запылало мое тело.

* * *

Сыновья вернулись с пустыми руками.

– Хотите бросить рукавицы на порог? – без злобы спросил Ябто. Прежняя радость не уходила от него.

– Совсем зверя нет, – виновато произнес Гусиная Нога, глядя в землю.

Блестящий, стоявший на своем извечном месте, на шаг сзади брата, громко шмыгнул носом.

– Видели кабаргу – ушла… – проговорил Ябтонга и замолк.

Мысль его уже не искала оправдания перед отцом – он увидел голое тело, облепленное гнусом, извивавшееся в путах тело, все силы которого уходили на то чтобы удержать крик. Это зрелище поглощало Ябтонгу, как болото.

Широкий человек, казалось, даже обрадовался позорной неудаче сыновей. Появился повод уйти, чтобы вернуться к разгару пиршества. Он надел колчан со стрелами, взял роговой лук и показал его мне.

– Дашь поохотиться?! – крикнул он и, не дожидаясь ответа, на который и не рассчитывал, сухо приказал сыновьям соорудить костер из перекрещенных стволов на поляне в двух десятках шагов от берега, чтобы дым защищал только их самих, но не доходил до заморыша и не мешал гнусу пировать.

– Хорошо, отец, хорошо, – подпрыгнул Ябтонга, понявший замысел отца, – все сделаем.

Старший сын уже собрался бежать, но Ябто схватил его за капюшон парки и произнес сурово:

– Знаю тебя, поэтому слушай внимательно. Когда вернусь, я не должен увидеть на нем ни одной раны, ни одного синяка. Ты понял меня?

– Понял, отец.

– И не смейте говорить с ним.

Широкий человек отпустил сына и, не оглядываясь, широко зашагал к лесу.

* * *

Он шел и жадно ловил звуки леса, надеясь различить в них один звук, которого ждал. Он даже замедлил шаг, чтобы не уйти слишком далеко и не упустить его. Лес шумел птичьим щебетом, и ветер гладил вершину горы. Ябто остановился…

Широкий человек не ошибся в ожидании. Скоро до его ушей донесся протяжный вой, похожий на далекий крик болотной птицы. Вой обрывался, переходил в едва различимый хохот. Ябто улыбнулся и пошел дальше.

Он не ослышался – выло и хохотало мое тело. Единственное, что я помню о той муке, что душа вытекла, как глаз. Я был готова принять все, что скажет широкий человек. Потом я провалился в темноту.

Среди множества умений причинять страдания врагу – снимать кожу с головы и с живого лица, резать тело на мелкие куски, как мясо во время еды, жечь горящими головнями, сажать на очищенные от веток и заостренные сверху деревья – умение выставлять на гнус считалось самым изысканным. Для него требовалось терпение и время. В жаркий летний день гнус уносил рассудок врага еще до захода солнца, и враг выл и хохотал, как воет человек без разума. А к середине следующего дня гнус оставлял белое обескровленное тело – сонмы существ разносили по тайге жизнь врага.

Но Ябто знал, что я не умру, – он сам не хотел этого. Нечаянная осенняя жара была подарком ему, а подарок духа, бесплотного демона, который ведет человека, не может быть во вред. В эти дни демон был так близко, что широкому человеку казалось, будто он слышит не только его слова, но само дыхание.

Он быстро нашел то, ради чего отлучился в лес.

Ябто спускался с горы, и два жирных глухаря, привязанных к поясу, били его по ногам, еще один лежал в мешке за спиной – тайга послала птиц, как гостю подают еду на деревянном блюде. Широкий человек шел и думал о своей жизни, которая вдруг необычайно ясно сложилась в его памяти. Он был под крепкой защитой, хотя не раз мог погибнуть не только от чужих людей, холода и голода, но и от собственных ошибок. Наверное, это и есть то, что называют участью, думал Ябто – он забыл горе и знал, что тревога, посещавшая его, уже не вернется. Он не боялся участи.

Спустившись в низину, он увидел дым от костра и ускорил шаг. Солнце заканчивало пир и уходило к закату. Ябто не слышал крика и понял, что гнус, получив свою долю, не оставил заморышу сил даже для крика. Он дошел до перекрещенных обгорелых бревен, откуда открывалось его временное стойбище на берегу.

Первое, что увидел широкий человек, – пустую сосну, у корня которой валялись разрезанные куски аркана. Исчезла и одежда зморыша.

– Эй! – негромко крикнул Ябто.

Он еще ничего не понял.

– Ябтогна… Явире…

Никто не ответил. Он начал метаться вдоль берега, не зная зачем, и скоро нашел Ябтонгу.

Старший сын лежал животом на валуне посреди реки в половине полета стрелы от стойбища – течение колыхало тело и вместе с ним оперенное древко, торчавшее из спины.

Другого сына Ябто найдет позже, в половине дневного пути, там, где река становится извилистой и совсем мелкой.

Люди Нга

Земли людей Нга начинались от правого берега родовой реки Ябто и уходили на север вплоть до ледяного моря. Это были самые великие владения, а сам род – несочтенным и необъятным. Никто не знал, сколько семей могут назвать себя людьми Нга. И столь же необъятным был страх перед этим племенем.

Люди Комара, люди Бобра, люди Мыса, Ивняковые, Ручьевые, Березовые, Лисьи, Беличьи люди, все рода, чье изначальное имя было легко объяснимо, не могли понять происхождение людей Нга.

Кто был тот предок, который заключил вечный договор с верховным духом зла, вождем холода и царем преисподней, или же сам дух избрал себе народ – никто не знал этого. И сами люди Нга хранили это в тайне, а тайна порождала страх, который в других родах передавался от отца к сыну, как обычное наследство.

Шаманы толковали: Нга – сын Нума, верховного бога, творца мира и всего, что в нем, – обманул отца. Тайком он покрыл нечистотой первых людей, созданных Нумом, отчего они стали смертными и потеряли задуманное богом отвращение к нечистому. Нум разгневался и хотел сделать сына небесным бродягой, но льстивой покаянной речью Нга умолил отца не прогонять его. Он сказал, что раскаяние его так глубоко, что он не дерзнет просить отца о небесном уделе, а просит ему дать наследство на земле, самое ничтожное, какое только можно придумать.

– Пусть мои угодья уместятся на кончике посоха, – сказал Нга, – только не прогоняй меня, отец.

Нум видел раскаяние сына и уговаривал его взять больше, но сын плакал, рвал волосы и проливал слезы, от которых на землю пришел потоп и убил многих из людей. Наконец Нум согласился и дал ему удел на кончике посоха. Нга вытер слезы, поставил посох на поверхность земли и проткнул ее насквозь.

– Ты сам обещал мне дать то, что заберет посох. Все, что под землей, – мое. Держи слово, мой бог.

Нга смеялся, говоря это, а у Нума сжалось сердце оттого, что не только людей – бессмертных и не ведающих нечистоты – он потерял, но и сына, который свой божественный ум обратил к обману отца.

– Будет по-твоему, – сказал Нум.

Это были последние слова бога, произнесенные в пределах видимой вселенной. Сказав это, он ушел туда, где кончается последнее небо, и больше не показывал себя.

В давние времена были шаманы, восходившие на небеса, но никто из них не достигал даже края его обиталища. И когда спрашивали у них люди:

– Где наш бог? Что он делает?

Шаманы отвечали, опуская глаза:

– Он спит. Не трогайте бога. Живите так.

Когда скрылся Нум, бесчисленные боги и духи овладели землей. Они были совсем, как люди, – не злые и не добрые, временами сильные и временами слабые, храбрые и трусливые. Только простых среди них не было. Каждый имел проницательный ум и знал свой предел.

Но тем, ранним людям, что-то мешало поверить шаманам. Жизнь их была трудна и непонятна.

– Бог что-то оставил нам, прежде чем заснуть? – с надеждой спрашивали люди. – Не может быть такого, чтобы столь добрый бог уснул просто так. Разве ляжет спать хозяин, бросив без присмотра стадо? Кого бог оставил вместо себя?

– Нас, – отвечали шаманы.

– Что вы можете?

– Мы будем говорить с бесплотными. С одними – договоримся, с другими – поторгуемся, кто слаб – того прогоним.

– А бог? Бог проснется когда-нибудь?

– У него своя воля, и это может случиться в любой миг. Но как бы не стало хуже от того…

– Почему?

– Кто знает, что задумает проснувшийся бог? Поэтому приносите жертвы. Каждый год, в начале весны, жертвуйте белого оленя, лейте его кровь на восход, чтобы Нум видел вашу память, и его пробуждение не застало вас врасплох. Тогда он воздаст добром тем, кто не забыл его. Но так же жертвуйте Нга, кропите кровью черного оленя землю на закат. Не забывайте Нга, ведь он, в отличие от своего отца, не спит и не прощает.

Люди делали по сказанному. Поначалу они часто спрашивали шаманов – не проснулся ли Нум? Шаманы говорили о терпении. Так прошло много поколений, и люди устали. Потом не стало великих шаманов, способных подниматься в высшие небеса. Но каждую весну люди кропили землю на восход кровью белого оленя, поскольку так делали их предки на много поколений вниз. Жертву приносили не с надеждой, а от боязни нарушить заведенный порядок. И хотя многие, особенно самые умные из людей, понимали бессмысленность жертв спящему богу, ни у кого не поднималась рука первым нарушить то, что заведено от начала времен. К тому же один олень – не так уж много даже для бедной семьи.

Зато Нга был близок, как ладонь, и черных оленей резали с замиранием сердца. Кому-то и вправду удавалось в год после жертвы избежать большого несчастья. Но тот, кто мог видеть дальше собственного носа, понимал, что вдохновенная жертва, уберегая одних, не уберегает многих, и смерть рано или поздно получит свое. Души людей оделись тревогой.

Но однажды нашелся человек, которому пришла на ум простая и спасительная мысль. Человек подумал, что один олень для бога самого близкого людям – это мало, оскорбительно мало. Это ничто, нет, это хуже, чем ничто, – это как плюнуть в глаза. Человек принадлежал к какому-то простому роду, вроде людей Ивы, Ручья или Мыса. Он поведал о своей мысли родичам и, наверное, смеялся оттого, что об этом никто не додумался раньше.

– А сколько оленей для Нга в самый раз? – спросили родичи.

– Нисколько, – ответил человек, чем изумил всех.

Чтобы не оказаться побитым, он сразу изложил свой замысел.

– Такому могущественному богу не нужны олени. Они не жертва.

– Как не жертва?!

– Жертва – это как отрезать у себя кусок сердца, – сказал человек. – Если бы тайга опустела, и этот олень был последним и, убив его, мы все подохли бы с голоду – тогда, да, жертва.

– Не понимаем, – сказали люди.

– Сейчас поймете.

Он был смелым человеком – он подошел к одному из воинов и сказал:

– У тебя молодая жена. Любишь ее? Сильно любишь?

– Да, – ответил воин.

– Отдай ее Нга. Окропи кровью закат. Тогда это будет жертва.

Пока воин глотал воздух, пытаясь понять неслыханную дерзость, человек подошел к начальнику рода.

– А ты отдай сына. Сколько ему? Месяц? Отдай наследника Нга – это будет не оскорбительно для него. Это будет радость для него, ибо он поймет, что никто не чтит его так, как почитаешь ты. Тогда Нга обойдет бедой твоего нового сына и всех нас.

– А ты, – человек крикнул воину, – возьмешь себе три жены, и каждая будет лучше нынешней. Теперь вы понимаете, что такое жертва?

Воин хотел убить человека, но начальник рода остановил оружие.

– Что же тогда ты сам можешь предложить Нга?

– Пока только свой ум. Нга все видит и знает, кто подал вам такой совет. Когда обрасту людьми и добром, как все вы, – посмотрим.

– Какой жертвы в таком случае захочет Нум? – спросил начальник рода.

– Нум? – улыбнулся человек. – А разве он существует?

Его хотели разорвать деревьями, но передумали – его избили и выбросили в пустую землю.

Человек догадывался, что жизнь ему спасли слова о том, что Нга видит тех, кто дает добрые советы людям, – и он не ошибался.

С отбитыми ногами и грудью он умер бы от голода, достался зверю и гнусу, но через несколько дней его нашла молодая женщина, жена того самого воина. Она принесла немного еды, лук, стрелы и топор, а кроме того снадобье из медвежьей желчи, которой вылечила раны человека. Женщина сказала, что сбежала к нему от мужа потому, что не видела столь храброго мужчину, хоть и невеликого телом.

Они выжили: вырыли землянку, накрыли ее деревьями, березовой корой и шкурой лося, которого мужчина добыл поздней осенью, переждали великий холод, а в конце весны женщина родила ребенка – девочку – и отдала ее мужу, чтобы тот посвятил ее подземному богу.

Потом она рожала каждый год, и ее сыновей – а это были только сыновья – не трогали болезни и холод.

Тот человек и та женщина стали родоначальниками людей Нга.

Их потомство расселялось по тайге, вышло за ее пределы, добралось до моря; оно дробилось на малые рода и семьи, каждая из которых свято держалась обычая – каждый год посвящать своему покровителю первенцев, а когда не было таковых – самое дорогое, что имели. Люди помнили главное – нет более скверного дела, чем оскорблять богов нестоящими жертвами.

Другие юрацкие рода, и даже чужие народы, знали, чем держатся люди Нга. Они пытались одолеть их войнами, но победа оставалась на стороне людей Нга. И потом, когда сменилось множество поколений, и уже никто не знал в точности, следуют ли своему обычаю потомки храброго отца и храброй матери, молва хранила страх перед великим родом. Страх рисовал дивные, невиданные узоры, хотя тот, кому приходилось сталкиваться с людьми Нга, видел, что снаружи они ничем не отличаются от других жителей тайги. Кому-то они казались даже приветливее прочих – Ябто, например, провел несколько приятных дней в стойбище оленевода Хэно.

* * *

Хэно стоял во главе большой семьи, которую можно было назвать отдельным родом, но старик при любом случае говорил, что корень его – храбрый отец и храбрая мать.

С ним жили, охотились и пасли великое стадо его сыновья, каждый из которых имел жену и детей. Особой ветвью были трое младших братьев старика, признавших в свое время силу и разум Хэно и оставшихся с ним в одном стойбище. У братьев были семьи и взрослые сыновья, которые так же имели жен, и дочери, которым искали мужей.

Хэно мог выставить сорок одетых в железо воинов, но старался не воевать без нужды, с родичами жил в мире и не скупился на подарки. Его почитали как величайшего отца среди семей рода Нга и слушались, как всесильного, хотя сам старик был настолько слаб, что едва мог ходить.

Но все же через одного из двоюродных братьев Хэно в большую семью пришло несчастье. Этот брат, получивший после того, как все случилось, прозвище Тусяда – Неимеющий Огня – был беспутным человеком. Его прежнее имя было другим, теперь оно уже забыто и проклято.

Этот человек великого роста и невеликого ума считал себя если не равным Хэно, то хотя бы близко стоящим к нему. Одно время он ходил старшим над пастухами, постоянно терял оленей, что при богатстве Хэно не бросалось в глаза, но однажды отдал волкам едва ли не треть стада. Волки оказались умнее пастухов; выстроив сложную засаду, они отделили от стада около сотни оленей, и пока одни волчьи стаи нападали на оставшихся и тем самым отвлекали людей, другие гнали добычу к высокому обрыву над озером, – олени падали с большой высоты на каменистое пространство у самой кромки воды.

Пастухи сочли за благо увести стадо и не мстить волкам. Старший потом оправдывался перед Хэно, громко крича и ругаясь на то, что под его начало попали люди совсем безмоглые и к тому же трусливые, а он давал им разумные приказы, но они все делали по-своему. Хэно молча выслушал брата и сказал ему, что неудачи случаются у всякого, к тому же волк бывает умнее человека, и в этом нет ничего удивительного. Но на другой день, старик велел пастухам во всем слушаться одного из своих зятьев.

В ответ на оскорбление, нанесенное Хэно, этот человек побил свою жену. Потом он давал старейшине множество советов, например, предлагал перегородить реку в нескольких местах заплотами, чтобы постоянно быть с рыбой, идти войной на ситтов, подземных кузнецов ростом меньше собаки, чтобы заставить их ковать оружие только для людей Нга, разделить стадо на белых, черных и пятнистых оленей, чтобы у пастухов не рябило в глазах…

Хэно выслушивал советы брата, не воспринимая их всерьез и не наказывая его за глупость. Он слишком ценил свою кровь, чтобы наказывать близких родичей, как всех остальных, – к этим он был строг. От доброты старика пришла беда.

В конце концов этот человек понял, что Хэно не нужен его искристый ум, старик презрел голос родной крови и не запрещает другим людям смеяться над своим братом. Он не на шутку страдал, целыми днями валяясь на шкурах в чуме, ни с кем не разговаривал, но потом вдруг подумал, что страдать не стоит, ведь у него есть двое взрослых сыновей, для которых он – то же, что и Хэно для всех остальных. Он ходил с ними охотиться, бить птицу на озерах, ловить рыбу крапивными сетями и криком учил делать то, что они и так умели, научившись от других мужчин. Сыновья молча сносили обиду, а отец, похваляясь добычей, говорил домашним: «Смотрите, как я вас кормлю, ох, как хорошо я вас кормлю». Жена человека плакала тайком… А человек бахвалился, и однажды то, что он говорил своим людям, сказал огню.

– Вот как я тебя кормлю, как хорошо кормлю, – бормотал он, подбрасывая сучья в очаг.

Тут выглянула из пламени Мать Огня и прошипела:

– Глупый, это я тебя кормлю.

Человеку бы упасть лицом, может быть, дух и не помнил бы обиды, но человек начал спорить.

– Нет, это я тебя кормлю. Что ты без меня?

Мать Огня замерла, посмотрела на глупца и, не вступая с ним в спор, исчезла. А человек подбросил сухих дров. Вспыхнул огонь, поднялся до самого дымового отверстия, и всю ночь горел весело.

Поутру брат Хэно, начал разводить новый костер, но дрова не горели. Подумав, что дерево сыровато, принес он сухих сосновых сучьев, но огня не добыл. Тогда человек решил, что огниво плохое и побежал к соседу за другим. Но только вошел в соседский чум – и там погас огонь. Стали соседи разводить костер заново – не горит. Побежал тот человек в другие чумы, и к кому бы ни приходил, везде огонь гас.

Испугались люди, закричали на брата Хэно: «Чего ты натворил, что огонь возненавидел тебя, – не хочет гореть, когда ты рядом?»

А человек только рот раскрывал по-рыбьи, видно, боялся сказать людям, что вчера спорил с Матерью Огня.

Люди бегали за ним по большому стойбищу, намереваясь побить, и, наверное, исполнили бы задуманное, но тот человек бросился к жилищу Хэно искать защиты.

Старик сидел перед чумом у костра.

– Он беду принес! – кричали люди.

Хэно собирался спросить, в чем причина их гнева, но, опережая ответ, из пламени у его ног показалась Мать Огня и сказала так, что услышали все:

– Что – теперь понял, кто кого кормит? Впредь же все ваши очаги погаснут.

Сказав это, дух тонкой змейкой вытянулся до неба и исчез. Тут же костер у ног старика зашипел, будто в него плеснули водой.

Старик все понял.

– Это не олени, которых ты скормил волкам, – медленно сказал он, не сводя глаз с непутевого родственника. – Это не олени, брат…

Люди пошли на того человека, хотели его разорвать. Хэно не дал.

– Если его убьем – как узнаем, чем умилостивить Мать Огня?

Тот человек упал на колени и закричал:

– Убейте меня! Я виноват.

– Молчи, – оборвал его старик. – Много ли стоит жизнь виноватого, тем более такого глупого, как ты. Мать Огня – великий дух, чтобы умилостивить его, нужно что-то большее, чем жизнь.

Хэно помнил завет предков – не оскорблять бесплотных нестоящими жертвами.

Послали за шаманом, рассказали все, как было. Шаман камлал в темном чуме, блуждал по мирам, искал обиженную Мать Огня, чтобы узнать об искуплении греха, упавшего на всю семью. К утру вернулся с ответом.

– Что ты наделал, страшный ты человек, – прохрипел шаман, обессилевший в пути. – Чтобы умилостивить Мать, тебе придется принести в жертву сына, кровью его накормить огонь – тогда дух смилостивится.

– Какого сына? – с готовностью спросил человек. – У меня их двое…

– Старшего, – ответил шаман, уронил бубен и упал – сон свалил его.

Старший сын человека носил имя Сэрхасава, или Белоголовый. Шла ему двадцатая весна. Сэрхасава был невысокого роста, но крепок, легок и молчалив – в отличие от отца, чей рот закрывался только во сне.

Хэно думал о том, чтобы подыскать ему стоящую жену.

Сэрхасава знал, что натворил отец, сидел у входа в свой чум и ждал участи.

– Вставай, – сказали люди Белоголовому. – Если сам не пойдешь за нами – свяжем.

Услышав эти слова, непутевый человек упал лицом в траву и зарыдал. Сэрхасава встал, взял омертвевшую руку отца, положил ее на плечо и, подняв тело непутевого человека, потащил его к очагу в середине стойбища, где стоял чум Хэно. Добравшись до места, он свалил тело и начал хлестать по щекам рыдающего, потерявшего всякую крепость отца.

– Поднимайся, – говорил он тихо. – Ну же, вставай, не затопи мой путь слезами.

Он помог подняться отцу, дождался, когда родич, управлявшийся с трутом, добыл первый тонкий дым, снял парку и встал на колени у очага. Непутевый человек стоял сзади, рот на красном размокшем лице издавал протяжный колыхающийся звук.

– Ну! – крикнул кто-то из людей с такой злобой, что человек замолк.

Он подошел к Сэрхасаве совсем близко, положил руку на плечо.

– Прости, сынок…

– Нож у тебя есть? – спросил Белоголовый.

Ножа не было. Хэно снял с пояса свой и протянул брату.

Тот проскулил что-то сквозь зубы, зажмурился и полоснул…

Кровь хлынула на тлеющую бересту. Через мгновение проснулось голодное пламя и потребовало пищи – старик бросал в костер сухие дрова, лиственные сучья, огонь довольно трещал, насыщаясь жертвой. Люди оправились от оцепенения, кто-то говорил, что надо проводить Белоголового в нижний мир с великой честью, как вождя. О непутевом человеке забыли и вспомнили, когда Хэно сказал ему при всех:

– Прежнее имя забудь. Отныне твое прозвище – Тусяда, и другого у тебя не будет. Иди и живи как можешь.

Все разошлись по своим делам – летнее солнце стояло высоко.

Неимеющий Огня добрался до чума, упал на шкуры и закрыл глаза. Он ждал забытья, но забытье не приходило. Он подумал, что надо бы позвать смерть, перебирал в уме, как это сделать, и, перебирая, неожиданно уснул, как засыпает всякий человек, уставший после тяжелого дела.

Жены Тусяды рядом не было – брат Хэно даже не вспомнил о ней. Это была маленькая подвижная женщина, с лицом красивым, будто точеным из белой кости. Она носила имя Маяна или Мучение, и считала его единственно верным, ибо родилась на свет тяжело (мать едва не умерла в родах) и жила, не надеясь на счастье.

Маяна ушла в лес и молилась об участи сына в нижнем мире – по обычаю в дорогу его собирали другие люди. Маяна не думала о том, что будет завтра. Она никогда об этом не думала…

* * *

А утром огонь умер во всем стойбище.

Люди истирали ладони о трут, поливали слезами огнива, но даже малого дыма они не добыли.