Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, том 42"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

– Туда, куда нам приказано вас доставить.

– Но это не ответ!

– Это единственное, что мы можем сказать вам.

– О боже, боже! – прошептал несчастный галантерейщик. – На этот раз я погиб!

И он, совершенно убитый, без всякого сопротивления последовал за караульными.

Его провели по тому же коридору, по которому он уже проходил, затем они пересекли двор, прошли через другое здание и наконец достигли ворот главного двора, где ждала карета, окруженная четырьмя верховыми. Бонасье посадили в карету, полицейский чиновник устроился рядом с ним, дверцы заперли на ключ, и оба оказались как бы в передвижной тюрьме.

Карета двинулась вперед медленно, словно траурная колесница. Сквозь решетку, защищавшую окно, арестованный мог видеть только дома и мостовую. Но коренной парижанин, каким был Бонасье, узнавал каждую улицу по тумбам, вывескам и фонарям. Подъезжая к церкви Святого Павла, возле которой казнили узников Бастилии, приговоренных к смерти, он чуть не лишился чувств и дважды перекрестился.

Он думал, что карета здесь остановится. Но карета проехала мимо.

Несколько позже он снова пережил безграничный ужас. Они проезжали вдоль кладбища Святого Якова, где хоронили государственных преступников. Одно только его несколько успокоило: прежде чем их похоронить, им обычно отрубали голову, а его собственная голова пока еще крепко сидела на плечах. Но когда он увидел, что карета сворачивает к Гревской площади, когда он увидел островерхую крышу городской ратуши и карета въехала под арку, он решил, что все кончено, и попытался исповедоваться перед полицейским чиновником.

В ответ на отказ чиновника выслушать его он принялся так жалобно кричать, что тот пригрозил заткнуть ему рот кляпом, если он не замолчит.

Эта угроза немного успокоила Бонасье. Если его собирались казнить на Гревской площади, не стоило затыкать ему рот: они ведь уже почти достигли места казни. И действительно, карета проехала через роковую площадь, не останавливаясь. Приходилось опасаться еще только Трагуарского Креста. А туда именно карета и завернула.

На этот раз не могло быть сомнений: на площади Трагуарского Креста казнили приговоренных низкого звания. Бонасье напрасно льстил себе, считая себя достойным площади Святого Павла или Гревской площади. Его путешествие и его жизнь закончатся у Трагуарского Креста. Ему не виден был еще злосчастный крест, но он почти ощущал, как этот крест движется ему навстречу. Шагах в двадцати от рокового места он вдруг услышал гул толпы, и карета остановилась. Этого несчастный Бонасье, истерзанный всеми пережитыми волнениями, уже не в силах был перенести. Он издал слабый крик, который можно было принять за последний стон умирающего, и лишился чувств.

XIV
Незнакомец из Менга

Толпа на площади собралась не в ожидании человека, которого должны были повесить, а сбежалась смотреть на повешенного.

Карета поэтому, на минуту задержавшись, тронулась дальше, проехала сквозь толпу, миновала улицу Сент-Оноре, повернула на улицу Добрых Детей и остановилась у невысокого подъезда.

Двери распахнулись, и двое гвардейцев приняли в свои объятия Бонасье, поддерживаемого полицейским. Его втолкнули в длинный вестибюль, втащили вверх по какой-то лестнице и оставили в передней.

Все движения, какие требовались от него, он совершал машинально.

Он шел, как ходят во сне, видел окружающее словно сквозь туман. Слух улавливал какие-то звуки, но мозг не осознавал их. Если бы его в эти минуты казнили, он бы не сделал ни одного движения, чтобы защититься, не испустил бы ни одного вопля, чтобы вымолвить пощаду.

Он так и остался сидеть на банкетке, прислонясь к стене и опустив руки, в том самом месте, где караульные усадили его.

Но постепенно, оглядываясь кругом и не видя никаких предметов, угрожающих его жизни, ничего, представляющего опасность, видя, что стены покрыты мягкой кордовской кожей, красные тяжелые шелковые портьеры подхвачены золотыми шнурами, а банкетка, на которой он сидел, достаточно мягка и удобна, он понял, что страх его напрасен, и начал поворачивать голову вправо и влево и то поднимать ее, то опускать.

Эти движения, которым никто не препятствовал, придали ему некоторую храбрость, и он рискнул согнуть сначала одну ногу, затем другую. В конце концов, опершись руками о сиденье диванчика, он слегка приподнялся и оказался на ногах.

В эту минуту какой-то офицер представительного вида приподнял портьеру, продолжая говорить с кем-то находившимся в соседней комнате. Затем он обернулся к арестованному.

– Это вы Бонасье? – спросил он.

– Да, господин офицер, – пробормотал галантерейщик, чуть живой от страха. – Это я, к вашим услугам.

– Войдите, – сказал офицер.

Он отодвинулся, пропуская арестованного. Бонасье беспрекословно повиновался и вошел в комнату, где его, по-видимому, ожидали.

Это был просторный кабинет, стены которого были увешаны разного рода оружием; ни один звук не доносился сюда извне. Хотя был всего лишь конец сентября, в камине уже горел огонь. Всю середину комнаты занимал квадратный стол с книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта города Ла-Рошели.

У камина стоял человек среднего роста, гордый, надменный, с пронзительным взглядом и широким лбом. Худощавое лицо его еще больше удлиняла остроконечная бородка, над которой закручивались усы. Этому человеку было едва ли более тридцати шести – тридцати семи лет, но в волосах и бородке уже мелькала седина. Хотя при нем не было шпаги, все же он походил на военного, а легкая пыль на его сапогах указывала, что он в этот день ездил верхом.

Человек этот был Арман-Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, не такой, каким принято у нас изображать его, то есть не согбенный старец, страдающий от тяжкой болезни, расслабленный, с угасшим голосом, погруженный в глубокое кресло, словно в преждевременную могилу, живущий только силой своего ума и ведущий борьбу с Европой одним напряжением мысли, а такой, каким он в действительности был в те годы: ловкий и любезный кавалер, уже и тогда слабый телом, но поддерживаемый неукротимой силой духа, сделавшего из него одного из самых замечательных людей своего времени. Оказав помощь герцогу Неверскому в его мантуанских владениях, захватив Ним, Кастр и Юзес, он готовился изгнать англичан с острова Рэ и приступить к осаде Ла-Рошели.

Ничто, таким образом, на первый взгляд не изобличало в нем кардинала, и человеку, не знавшему его в лицо, невозможно было догадаться, кто стоит перед ним.

Злополучный галантерейщик остановился в дверях, а взгляд человека, только что описанного нами, впился в него, словно желая проникнуть в глубину его прошлого.

– Это тот самый Бонасье? – спросил он после некоторого молчания.

– Да, монсеньер, – ответил офицер.

– Хорошо. Подайте мне его бумаги и оставьте нас.

Офицер взял со стола требуемые бумаги, подал их и, низко поклонившись, вышел.

Бонасье в этих бумагах узнал протоколы его допросов в Бастилии. Человек, стоявший у камина, время от времени поднимал глаза от бумаг и останавливал их на арестанте, и тогда несчастному казалось, что два кинжала впиваются в самое его сердце.

После десяти минут чтения и десяти секунд наблюдения для кардинала все было ясно.

– Это существо никогда не участвовало в заговоре, – прошептал он. – Но все же посмотрим…

– Вы обвиняетесь в государственной измене, – медленно проговорил кардинал.

– Мне об этом уже сообщили, монсеньер! – воскликнул Бонасье, титулуя своего собеседника так, как его только что титуловал офицер. – Но клянусь вам, что я ничего не знаю.

Кардинал подавил улыбку.

– Вы состояли в заговоре с вашей женой, с госпожой де Шеврез и с герцогом Бекингэмом.

– Действительно, монсеньер, – сказал Бонасье, – она при мне называла эти имена.

– По какому поводу?

– Она говорила, что кардинал де Ришелье заманил герцога Бекингэма в Париж, чтобы погубить его, а вместе с ним и королеву.

– Она так говорила? – с гневом вскричал кардинал.

– Да, монсеньер, но я убеждал ее, что ей не следует говорить такие вещи и что его высокопреосвященство не способны…

– Замолчите, вы, глупец! – сказал кардинал.

– Вот это самое сказала и моя жена, монсеньер.

– Известно ли вам, кто похитил вашу жену?

– Нет, монсеньер.

– Но вы кого-то подозревали?

– Да, монсеньер. Но эти подозрения как будто вызвали неудовольствие господина комиссара, и я уже отказался от них.

– Ваша жена бежала. Вы знали об этом?

– Нет, монсеньер. Я узнал об этом только в тюрьме через посредство господина комиссара. Он очень любезный человек.

Кардинал второй раз подавил улыбку.

– Значит, вам не известно, куда девалась ваша жена после своего бегства?

– Совершенно ничего, монсеньер. Надо полагать, что она вернулась в Лувр.

– В час ночи ее еще там не было.

– Господи боже мой! Что же с нею случилось?

– Это станет известно, не беспокойтесь. От кардинала ничто не остается сокрытым. Кардинал знает все.

– В таком случае, монсеньер, как вы думаете, не согласится ли кардинал сообщить, куда девалась моя жена?

– Возможно. Но вы должны предварительно рассказать все, что вам известно об отношениях вашей жены с госпожой де Шеврез.

– Но, монсеньер, я ровно ничего не знаю. Я никогда не видал этой дамы.

– Когда вы заходили за вашей женой в Лувр, она прямо возвращалась домой?

– Почти никогда. У нее были дела с какими-то торговцами полотном, куда я и провожал ее.

– А сколько было этих торговцев?

– Два, монсеньер.

– Где они жили?

– Один на улице Вожирар, другой на улице Лагарп.

– Входили вы к ним вместе с нею?

– Никогда. Я ждал ее у входа.

– А как она объясняла свое желание заходить одной?

– Никак не объясняла. Говорила, чтобы я подождал, – я и ждал.

– Вы очень покладистый муж, любезный мой господин Бонасье! – сказал кардинал.

«Он называет меня „любезным господином Бонасье“, – подумал галантерейщик. – Дела, черт возьми, идут хорошо!»

– Могли б вы узнать двери, куда она входила?

– Да.

– Помните ли вы номера?

– Да.

– Назовите их.

– Номер двадцать пять по улице Вожирар и номер семьдесят пять по улице Лагарп.

– Хорошо, – сказал кардинал. И, взяв со стола серебряный колокольчик, он позвонил.

Вошел тот же офицер.

– Сходите за Рошфором, – вполголоса приказал Ришелье, – пусть он тотчас придет, если только вернулся.

– Граф здесь, – сказал офицер. – Он настоятельно просит ваше высокопреосвященство принять его.

– Пусть он зайдет! – воскликнул кардинал. – Пусть зайдет!

Офицер выбежал из комнаты с той быстротой, с которой все слуги кардинала обычно старались исполнить его приказания.

– Ах, «ваше высокопреосвященство»! – прошептал Бонасье, в ужасе выпучив глаза.

Не прошло и пяти секунд после ухода офицера, как дверь распахнулась и вошел новый посетитель.

– Это он! – вскричал Бонасье.

– Кто – он? – спросил кардинал.

– Он, похититель моей жены!

Кардинал снова позвонил. Вошел офицер.

– Отведите этого человека и сдайте солдатам, которые его привезли. Пусть он подождет, пока я снова вызову его.

– Нет, монсеньер, нет, это не он! – завопил Бонасье. – Я ошибся! Ее похитил другой, совсем не похожий на этого! Этот господин – честный человек!

– Уведите этого болвана! – сказал кардинал.

Офицер взял Бонасье за локоть и вывел в переднюю, где его ожидали караульные.

Человек, только что вошедший к кардиналу, проводил Бонасье нетерпеливым взглядом и, как только дверь затворилась за ним, быстро подошел к Ришелье.

– Они виделись, – произнес он.

– Кто? – спросил кардинал.

– Она и он.

– Королева и герцог?! – воскликнул Ришелье.

– Да.

– Где же?

– В Лувре.

– Вы уверены?

– Совершенно уверен.

– Кто вам сказал?

– Госпожа де Ланнуа, которая, как вы знаете, всецело предана вашему высокопреосвященству.

– Почему она не сообщила об этом раньше?

– То ли случайно, то ли из недоверия, но королева приказала госпоже де Фаржи остаться ночевать у нее в спальне и затем не отпускала ее весь день.

– Так… Мы потерпели поражение. Постараемся отыграться.

– Я все силы приложу для этого, монсеньер. Будьте в этом уверены.

– Как все это произошло?

– В половине первого ночи королева сидела со своими придворными дамами…

– Где именно?

– В своей спальне…

– Так…

– …как вдруг ей передали платок, посланный кастеляншей…

– Дальше!

– Королева сразу обнаружила сильное волнение и, несмотря на то что была нарумянена, заметно побледнела…

– Дальше! Дальше!

– Поднявшись, она произнесла изменившимся голосом: «Подождите меня десять минут, я скоро вернусь», затем открыла дверь и вышла.

– Почему госпожа де Ланнуа не сообщила вам немедленно обо всем?

– У нее не было еще полной уверенности. К тому же королева ведь сказала: «Подождите меня». И она не решилась ослушаться.

– Сколько времени королева отсутствовала?

– Три четверти часа.

– Никто из придворных дам не сопровождал ее?

– Одна только донья Эстефания.

– Затем королева вернулась?

– Да, но лишь для того, чтобы взять ларчик розового дерева, украшенный ее монограммой, с которым она и удалилась.

– А когда она вернулась, ларчик был при ней?

– Нет.

– Знает ли госпожа де Ланнуа, что находилось в ларце?

– Да. Алмазные подвески, подаренные королеве его величеством.

– И вернулась она без этого ларца?

– Да.

– Госпожа де Ланнуа полагает, следовательно, что королева отдала ларец герцогу Бекингэму?

– Она в этом убеждена.

– Почему?

– Днем госпожа де Ланнуа, как камер-фрейлина королевы, всюду искала ларец, сделала вид, что обеспокоена его исчезновением, и в конце концов спросила королеву, не знает ли она, куда он исчез.

– И тогда королева?..

– Королева, густо покраснев, сказала, что накануне сломала один из подвесков и отправила его в починку к ювелиру.

– Нужно зайти к королевскому ювелиру и узнать, правда это или нет.

– Я уже был там.

– Ну и что же? Что сказал ювелир?

– Ювелир ни о чем не слыхал.

– Прекрасно, Рошфор! Не все еще потеряно, и кто знает, кто знает… все, может быть, к лучшему.

– Я ни на мгновение не сомневаюсь, что гений вашего высокопреосвященства…

– …исправит ошибки своего шпиона, не так ли?

– Я как раз собирался это сказать, если бы ваше высокопреосвященство позволили мне договорить до конца.

– А теперь… известно ли вам, где скрывались герцогиня де Шеврез и герцог Бекингэм?

– Нет, монсеньер. Мои шпионы не могли сообщить никаких точных сведений на этот счет.

– А я знаю.

– Вы, монсеньер?

– Да. Во всяком случае, догадываюсь.

– Желает ли ваше высокопреосвященство, чтобы я приказал арестовать обоих?

– Поздно. Они, должно быть, успели уехать.

– Можно, во всяком случае, удостовериться…

– Возьмите с собой десять моих гвардейцев и обыщите оба дома.

– Слушаюсь, монсеньер.

Рошфор поспешно вышел.

Оставшись один, кардинал после минутного раздумья позвонил в третий раз.

В дверях появился все тот же офицер.

– Введите арестованного! – сказал кардинал.

Г-на Бонасье снова ввели в кабинет. Офицер по знаку кардинала удалился.

– Вы обманули меня, – строго произнес кардинал.

– Я? – вскричал Бонасье. – Чтобы я обманул ваше высокопреосвященство!..

– Ваша жена, отправляясь на улицу Вожирар и на улицу Лагарп, заходила вовсе не к торговцам полотном.

– К кому же она ходила, боже правый?

– Она ходила к герцогине де Шеврез и к герцогу Бекингэму.

– Да… – произнес Бонасье, углубляясь в воспоминания, – да, верно, ваше высокопреосвященство правы. Я несколько раз говорил жене: странно, что торговцы полотном живут в таких домах – в домах без вывесок. И каждый раз жена моя принималась хохотать. Ах, монсеньер, – продолжал Бонасье, бросаясь к ногам его высокопреосвященства, – вы и в самом деле кардинал, великий кардинал, гений, перед которым преклоняются все!

Сколь ни ничтожно было торжество над таким жалким созданием, как Бонасье, кардинал все же один миг наслаждался им.

Затем, словно внезапно осененный какой-то мыслью, он с легкой улыбкой, скользнувшей по его губам, протянул руку галантерейщику.

– Встаньте, друг мой, – сказал он. – Вы порядочный человек.

– Кардинал коснулся моей руки, я коснулся руки великого человека! – вскричал Бонасье. – Великий человек назвал меня своим другом!..

– Да, друг мой, да! – произнес кардинал отеческим тоном, которым он умел иногда говорить, тоном, который мог обмануть только людей, плохо знавших Ришелье. – Вас напрасно обвиняли, и поэтому вас следует вознаградить. Вот, возьмите этот кошель, в нем сто пистолей, и простите меня.

– Чтобы я простил вас, монсеньер! – сказал Бонасье, не решаясь дотронуться до мешка с деньгами – вероятно, из опасения, что все это только шутка. – Вы вольны были арестовать меня, вольны пытать меня, повесить, вы наш властелин, и я не смел бы даже пикнуть! Простить вас, ваше высокопреосвященство! Подумать страшно!

– Ах, любезный господин Бонасье, вы удивительно великодушны! Вижу это и благодарю вас. Итак, вы возьмете этот кошель и уйдете отсюда не слишком недовольный.

– Я ухожу в полном восхищении.

– Итак, прощайте. Или, лучше, до свиданья, ибо, я надеюсь, мы еще увидимся.

– Когда будет угодно вашему высокопреосвященству! Я весь к услугам вашего высокопреосвященства.

– Мы будем видеться часто, будьте спокойны. Беседа с вами доставила мне необычайное удовольствие.

– О, ваше высокопреосвященство!..

– До свиданья, господин Бонасье, до свиданья!

И кардинал сделал знак рукой, в ответ на который Бонасье поклонился до земли. Затем, пятясь задом, он вышел из комнаты, и кардинал услышал, как он в передней что есть мочи завопил: «Да здравствует монсеньер! Да здравствует его высокопреосвященство! Да здравствует великий кардинал!»

Кардинал с улыбкой прислушался к этому шумному проявлению восторженных чувств мэтра Бонасье.

– Вот человек, который отныне даст себя убить за меня, – проговорил он, когда крики Бонасье заглохли вдали.

И кардинал с величайшим вниманием склонился над картой Ла-Рошели, развернутой, как мы уже говорили, у него на столе, и принялся карандашом вычерчивать на ней линию знаменитой дамбы, которая полтора года спустя закрыла доступ в гавань осажденного города. Он был целиком поглощен своими стратегическими планами, как вдруг дверь снова раскрылась и вошел Рошфор.

– Ну, как же? – с живостью спросил кардинал, и быстрота, с которой он поднялся, указывала на то, какое значение он придавал поручению, данному им графу.

– Вот как обстоит дело, – ответил граф. – В домах, указанных вашим высокопреосвященством, действительно проживала молодая женщина лет двадцати шести – двадцати восьми и мужчина лет тридцати пяти – сорока. Мужчина прожил там четыре дня, женщина – пять. Женщина уехала сегодня ночью, а мужчина – утром.

– Это были они! – воскликнул кардинал и, взглянув на стенные часы, добавил: – Сейчас уже поздно посылать за ними погоню – герцогиня уже в Туре, а герцог Бекингэм в Булони. Придется настигнуть его в Лондоне.

– Какие будут приказания вашего высокопреосвященства?

– Ни слова о случившемся. Пусть королева ничего не подозревает, пусть не знает, что мы проникли в ее тайну. Пусть предполагает, что мы занимаемся раскрытием какого-нибудь заговора… Вызовите ко мне канцлера Сегье.

– А что ваше высокопреосвященство сделали с этим человеком?

– С каким человеком? – спросил кардинал.

– С этим Бонасье?

– Сделал с ним все, что можно было с ним сделать. Я сделал из него шпиона, и он будет следить за собственной женой.

Граф Рошфор поклонился с видом человека, признающего недосягаемое превосходство своего повелителя, и удалился.

Оставшись один, кардинал снова опустился в кресло, набросал письмо, которое запечатал своей личной печатью, и позвонил. В четвертый раз вошел все тот же дежурный офицер.

– Позовите ко мне Витре, – произнес кардинал, – и скажите ему, чтобы он был готов отправиться в дальнюю дорогу.

Через несколько минут перед ним уже стоял вызванный им человек в высоких ботфортах со шпорами, готовый отправиться в путь.

– Витре, – сказал Ришелье, – вы немедленно помчитесь в Лондон. Вы ни на одну секунду нигде не остановитесь в пути. Вы передадите это письмо в руки миледи. Вот приказ на выплату двухсот пистолей. Отправитесь к моему казначею, он вам вручит наличными. Вы получите столько же, если вернетесь через шесть дней и хорошо выполните мое поручение.

Не отвечая ни слова, гонец поклонился, взял письмо и чек на двести пистолей и вышел.

Вот что было написано в письме:

«Миледи! Будьте на первом же балу, на котором появится герцог Бекингэм. На его камзоле вы увидите двенадцать алмазных подвесков; приблизьтесь к нему и отрежьте два из них.

Сообщите мне тотчас же, как только подвески будут в ваших руках».

XV
Военные и судейские

На следующий день после того, как разыгрались все эти события, д’Артаньян и Портос, видя, что Атос не появляется, сообщили г-ну де Тревилю о его исчезновении.

Что касается Арамиса, то, испросив отпуск на пять дней, он, как говорили, отбыл в Руан по семейным делам.

Г-н де Тревиль был отцом своих солдат. Едва успев надеть форму мушкетера, самый незаметный из них и никому не известный мог так же твердо надеяться на помощь капитана, как мог бы надеяться на помощь брата.

Поэтому де Тревиль немедленно отправился к главному уголовному судье. Вызвали офицера, командовавшего постом у Алого Креста, и, последовательно сопоставляя полученные сведения, удалось установить, что Атос помещен в Фор-Левек.

Атос прошел через все испытания, которым, как мы видели, подвергся Бонасье.

Мы присутствовали при очной ставке, устроенной обоим заключенным. Атос, до этой минуты умалчивавший обо всем из опасения, что станут беспокоить д’Артаньяна и лишат его необходимой свободы действий, теперь утверждал, что зовут его Атос, а не д’Артаньян.

Он объявил, кроме этого, что не знает ни господина, ни госпожи Бонасье, что никогда не разговаривал ни с одним из них. Около десяти часов вечера он зашел навестить своего друга г-на д’Артаньяна, но до этого часа находился у г-на де Тревиля, где он обедал. Не менее двадцати свидетелей могут подтвердить это обстоятельство. И он назвал несколько громких имен, среди прочих также и герцога де Ла Тремуля.

Второй комиссар был, так же как и первый, смущен простыми и твердыми показаниями этого мушкетера, над которым он между тем жаждал одержать верх, что всегда заманчиво для судейского чиновника в борьбе с человеком военным. Но имена г-на де Тревиля и герцога де Ла Тремуля смутили его.

Атоса также повезли к кардиналу, но кардинал, к сожалению, находился в Лувре, у короля.

Это было как раз в то время, когда г-н де Тревиль, выйдя от главного уголовного судьи и от коменданта Фор-Левека и не получив доступа к Атосу, прибыл к королю.

В качестве капитана мушкетеров г-н де Тревиль в любой час мог видеть короля.

Мы знаем, как сильно было недоверие короля к королеве, недоверие, умело разжигаемое кардиналом, который по части интриг значительно больше опасался женщин, чем мужчин. Одной из главных причин его предубеждения против Анны Австрийской была дружба королевы с г-жой де Шеврез. Обе эти женщины беспокоили его больше, чем войны с Испанией, недоразумения с Англией и запутанное состояние финансов. По его мнению и глубокому убеждению, г-жа де Шеврез помогала королеве не только в политических интригах, но – что еще гораздо больше тревожило его – в интригах любовных.

При первых же словах кардинала о том, что г-жа де Шеврез, сосланная в Тур и, как предполагалось, находившаяся в этом городе, тайно приезжала в Париж и, пробыв пять дней, сбила с толку полицию, король пришел в неистовый гнев. Капризный и вероломный, король желал, чтобы его называли Людовиком Справедливым и Людовиком Целомудренным. Потомки с трудом разберутся в этом характере, который история пытается объяснить, приводя многочисленные факты, но не прибегая к рассуждениям.

Когда же кардинал добавил, что г-жа де Шеврез не только приезжала в Париж, но что королева возобновила с ней связь при помощи шифра, в те времена называвшегося кабалистическим, когда он стал утверждать, что, в то время как он, кардинал, уже готов был распутать тончайшие нити этой интриги и, вооружившись всеми доказательствами, намеревался арестовать на месте преступления посредницу между изгнанницей и королевой, какой-то мушкетер осмелился силой прервать ход судебного следствия и, обнажив шпагу, обрушился на честных чиновников, которым было поручено беспристрастное расследование этого дела, чтобы обо всем доложить королю, – Людовик XIII потерял всякое самообладание. Охваченный безмолвным бешенством, которое, когда оно прорывалось, внушало этому монарху способность совершать самые жестокие поступки, он, побледнев, сделал шаг к дверям, ведущим в апартаменты королевы. А между тем кардинал еще не успел произнести имя Бекингэма.

Именно в этот миг появился де Тревиль, холодный, вежливый, безукоризненный во всем своем облике. Увидев здесь кардинала, взглянув на искаженное лицо короля, де Тревиль догадался обо всем, что здесь произошло, и почувствовал себя сильным, как Самсон перед филистимлянами[58]58
  Самсон – библейский персонаж, знаменитый своей силой, сосредоточенной, по преданию, в его волосах. Возлюбленная Самсона, филистимлянка Далила, во время сна остригла его и выдала своим соотечественникам. Когда у Самсона отросли волосы, он разрушил филистимлянский храм и погиб вместе со своими врагами под его развалинами.


[Закрыть].

Людовик XIII уже схватился за ручку двери. Звук шагов де Тревиля заставил его обернуться.

– Вы явились как раз вовремя, – произнес король, который, дав волю своим страстям, терял уже способность что-либо скрыть. – Хорошие вещи рассказывают мне о ваших мушкетерах!

– А у меня, – холодно ответил де Тревиль, – найдется немало хорошего рассказать вашему величеству о судейских.

– Я не понимаю вас, – надменным тоном произнес король.

– Имею честь доложить вашему величеству, – с тем же спокойствием продолжал де Тревиль, – что кучка чиновников, комиссаров и полицейских, людей, весьма почтенных, но, очевидно, крайне враждебных к военным, позволила себе арестовать в одном доме, провести открыто по улицам и заключить в Фор– Левек – все это ссылаясь на приказ, который мне не согласились предъявить, – одного из моих мушкетеров или, вернее, ваших мушкетеров, ваше величество, человека безукоризненного поведения, прославленного, если осмелюсь так выразиться, известного вашему величеству с самой лучшей стороны, – господина Атоса.

– Атоса? – невольно повторил король. – Да, мне, кажется, знакомо это имя…

– Пусть ваше величество потрудится вспомнить, – сказал де Тревиль. – Господин Атос – тот самый мушкетер, который на известной вам злополучной дуэли имел несчастье тяжело ранить господина де Каюзака… Да, кстати, ваше высокопреосвященство, – продолжал де Тревиль, обращаясь, к кардиналу, – господин Каюзак вполне поправился, не правда ли?

– Да, благодарю, – проговорил кардинал, от гнева прикусив губу.

– Итак, господин Атос зашел навестить своего друга, – продолжал де Тревиль, – молодого беарнца, кадета гвардии вашего величества, из роты Дезэссара. Молодого человека не оказалось дома. Не успел господин Атос опуститься на стул и взять в руки книгу, намереваясь подождать своего друга, как целая толпа сыщиков и солдат, смешавшихся вместе, осадила дом, взломала несколько дверей…

Кардинал знаком пояснил королю: «Это по поводу того дела, о котором я вам говорил…»

– Все это нам известно, – произнес король. – Ибо все это делалось ради нашей пользы.

– Итак, – продолжал де Тревиль, – ради вашей пользы был схвачен один из моих мушкетеров, ни в чем не повинный, ради вашей пользы он под охраной двух солдат был, словно злодей, проведен по улицам города, сквозь толпу, осыпавшую оскорблениями этого благородного человека, десятки раз проливавшего свою кровь за ваше величество и готового в любую минуту снова пролить ее?

– Да что вы? – сказал король, заколебавшись. – Неужели дело происходило именно так?

– Господин де Тревиль, – произнес кардинал, сохраняя совершенное хладнокровие, – не сказал вам, что этот ни в чем не повинный мушкетер, что этот благородный человек за час до того с обнаженной шпагой напал на четырех комиссаров, посланных мною для расследования по делу чрезвычайной важности.

– Пусть ваше высокопреосвященство докажет это! – воскликнул де Тревиль с искренностью чисто гасконской и резкостью чисто военной. – Дело в том, что за час до этого господин Атос, человек – осмелюсь доложить вашему величеству – весьма знатного происхождения, оказал мне честь отобедать у меня и беседовал у меня в гостиной с герцогом де Ла Тремулем и графом де Шалю.

Король взглянул на кардинала.

– Все, о чем я говорил, – произнес кардинал в ответ на безмолвный вопрос короля, – изложено в протоколе, составленном пострадавшими. Имею честь представить его вашему величеству.

– Неужели протокол судейских чиновников стоит честного слова военного? – гордо спросил де Тревиль.

– Полно, полно, Тревиль, – сказал король, – замолчите!

– Если его высокопреосвященство подозревает кого-либо из моих мушкетеров, – ответил де Тревиль, – то ведь справедливость господина кардинала достаточно известна всем, и я сам прошу о расследовании.

– В доме, где происходил этот обыск, – проговорил кардинал все с тем же хладнокровием, – живет, если я не ошибаюсь, некий беарнец, друг этого мушкетера?

– Ваше высокопреосвященство имеет в виду господина д'Артаньяна?

– Я имею в виду молодого человека, которому вы, господин де Тревиль, покровительствуете.

– Да, ваше высокопреосвященство, совершенно верно.

– Не считаете ли возможным, что этот молодой человек дурно влиял…

– …на господина Атоса, человека, который чуть ли не вдвое старше его? – перебил де Тревиль. – Нет, монсеньер, не считаю возможным. Кроме того, господин д'Артаньян также провел вечер у меня.

– Вот так история! – воскликнул кардинал. – По-видимому, решительно все провели вечер у вас!

– Не подвергает ли ваше высокопреосвященство сомнению мои слова? – спросил де Тревиль, которому краска гнева залила лицо.

– Нет, боже меня упаси! – произнес кардинал. – Но в котором часу д’Артаньян был у вас?

– О, это я могу совершенно точно сообщить вашему высокопреосвященству: когда он вошел, я как раз заметил, что часы показывали половину десятого, хотя мне казалось, что уже позднее.

– А в котором часу он покинул ваш дом?

– В половине одиннадцатого. Через час после этих событий.

– Но в конце концов… – сказал кардинал, который ни на минуту не усомнился в правдивости де Тревиля и чувствовал, что победа ускользает от него, – но ведь в конце-то концов Атоса задержали в этом самом доме на улице Могильщиков.

– Разве другу воспрещается навещать друга, мушкетеру моей роты – поддерживать братскую дружбу с гвардейцем из роты господина Дезэссара?

– Да, если дом, где он встречается со своим другом, подозрителен.

– Дело ведь в том, что дом этот подозрителен, Тревиль, – вставил король. – Вы этого, может быть, не знали…

– Да, ваше величество, я действительно этого не знал. Но я убежден, что это не относится к части дома, занятой господином д’Артаньяном, ибо я могу вас уверить, что нет более преданного слуги вашего величества и более глубокого почитателя господина кардинала.