Текст книги "Искатель. 1994. Выпуск №3"

Автор книги: Александр Дюма

Соавторы: Дэн Кордэйл,Вячеслав Дегтев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Теперь приходилось отказаться не только от небольшого состояньица, но и от ремесла, ибо, чтобы достать сумму в четыре тысячи флоринов, надо было продать аптеку.

Это заняло определенное время, в течение которого дедушка по–прежнему оставался в тюрьме.

Наконец бабушке удалось осуществить продажу и, получив плату, прийти, чтобы освободить несчастного узника.

В мрачной темнице заскрежетали замки, заскрипела массивная дверь, и бабушка упала в объятия мужа.

– Наконец–то ты свободен, Жером! – воскликнула она, покрывая поцелуями осунувшееся лицо мужа. – Ты свободен! Правда, мы разорены, остались без всяких средств.

– Ба! – ответил дедушка, сияя от радости. – Мы разорены, по я на свободе. Будь спокойна, жена. Я буду работать и восстановлю погибшее состояние! Давай уйдем отсюда, я здесь задыхаюсь.

Казначею монсеньора отсчитали деньги.

Пока длилась эта процедура, Жером Палан бросал на служителя косые взгляды.

Потом он выслушал, внутренне дрожа от ярости, небольшой выговор, которым аббату показалось кстати сопроводить получение штрафа. Завладев распиской и взяв жену за руку, дед поспешил уйти из тюрьмы и из города.

По дороге моя бабушка, не сказав мужу ни слова упрека, много говорила о нужде, которая грозила их детям.

Нетрудно было заметить, что она хотела, чтобы дедушка вернулся домой и хорошенько проникся серьезностью положения. Пусть задумается, сколько денег пропало из–за охоты.

Но дедушка, по мере их приближения к Тэсу, все меньше и меньше понимал слова жены и, всецело занятый одной–единственной неотвязной мыслью, едва, казалось, слушал.

Когда в воздухе стали слышны уличные запаха, к нему вернулись опасения, забытью в тюрьме. Он снова дрожал при мысли, что в день ареста, когда лесники вели его в льежскую тюрьму, лай смолк из–за того, что с собаками случилось что–то ужасное.

Дедушка очень переживал, но ни разу не спросил о собаках жену.

Вернувшись домой, он даже по взглянул на пустую аптеку и заброшенную лабораторию, которые почти сто лет принадлежали сначала отцу, потом сыну, а через несколько дней должны были перейти в чужие руки. Он схватил в охапку детишек, ждавших его на дороге, а потом, поставив их на землю, побежал прямо на псарню.

Через несколько мгновений дед вернулся с блуждающим взглядом, взволнованный и бледный как мертвец.

– Собаки! – крикнул он. – Где мои собаки?

– Какие собаки? – спросила бабушка, вся дрожа.

– Фламбо и Раметта, черт побери!

– Разве ты не знаешь? – отважилась бабушка.

– Отвечай! Где они? Ты их продала, чтобы пополнить мошну епископа, будь он проклят? Они сдохли? Говори!

Мой отец был избалованным ребенком. Он ответил за бабушку, онемевшую от ужаса и отчаяния при гневе мужа.

– Они умерли, папа.

Отец очень любил Фламбо, часто играл с ним. и сообщил дедушке о смерти друга, заливаясь горючими слезами.

– Вот как? Их убили? – сказал дедушка, сажая сына на колени и целуя его в лоб.

– Да, папа, – повторил ребенок, разражаясь рыданиями.

– Как это произошло? Кто их убил?

Мальчик молчал.

– Так кто? – завопил дед, закипая, – до сих пор он еще как–то сохранял спокойствие.

– Боже мои! Милый, – осмелилась наконец бабушка, – я думала, ты знаешь, что монсеньор приказал убить твоих собак.

Дедушка одеревенел.

– Кто же осмелился послушаться?

Вдруг его озарило.

– Только один человек на свете, – сказал он, – мог совершить это злодеяние.

– Будь уверен, он пожалел об этом!

– Значит, – перебил дед, – это Томас Пише?

– С тех пор все в поселке, – продолжала бабушка, – отвернулись от него, как от чумного.

– О! Я не знаю, кто отомстит за меня епископу, – вскричал дедушка, – но что до Томаса Пише, я сам сведу с ним счеты. Клянусь моим неверием в Бога!

Бабушка вздрогнула – не столько от угрозы, сколько от богохульства.

– Ах, муженек! Не говори таких вещей, Жером. Прошу тебя, если но хочешь навлечь проклятие на себя, свою жену и детей!

Но дедушка ничего не ответил. В задумчивости он сел на свое обычное место, поужинал, ничего не спросив о подробностях события, хотя, казалось, оно его сильно задело, и никогда не говорил об этом впредь.

Со следующего дня дедушка, как и обещал жене, принялся за поиски работы.

Я вам уже говорил, что мой дед был очень образованным человеком, так что найти ее ему было нетрудно.

Компания Левье из Спа доверила ему счета. Платила она щедро, и достаток начал потихоньку возвращаться в дом.

Характер моего деда сильно изменился.

Раньше он был весел и беззаботен, стал печален и угрюм теперь. Он никогда не смеялся, больше молчал, часто ругал детей. И это он, жизнерадостный хохотун, неистощимый рассказчик, человек, за всю свою жизнь не сказавший резкого слова даже соседскому ребенку.

Но это было не все. Иногда он без всякой причины напускался грубо, желчно на человечество вообще и на соседей в частности. Те мало–помалу отошли от него, и дед не сказал ни слова, не сделал ни жеста, чтобы их удержать. Кроме того, он стал еще большим безбожником. Раньше его безбожие проявлялось только в шутках да куплетах, которые он пел в кабаке после охоты. В те времена он с радостью чокался с тэсским кюре и говорил, чем приводил в бешенство бабушку, что в дом священника его манят прекрасные глаза пасторской невестки. Однако, выйдя из тюрьмы, перестал даже здороваться с настоятелем собора.

Проходя мимо распятия с обнаженной из–за жары головой, он торопился надеть шляпу и не только разражался бранью в адрес священников, но и хулил самого Бога. Особенно мою бабушку печалило то, что, поскольку дед после возвращения в Тэс ни разу не был на охоте, она ни разу не была на мессе.

Бабушка хорошенько наказывала детям по пути в школу, из школы или просто, когда они играют на улице, заходить в церковь и молиться за себя, за нес и за их отца. Дети заверяли, что делают, как она просит, но ее беспокойство не уменьшалось. Могли ли дети передать Богу то, что лежало у нее на душе?

Оставшись дома или в своей комнате одна, она спешила обратиться к Господу со всеми известными ей молитвами. По обладали ли эти молитвы, произнесенные дома наспех, той же силой, что и в церкви? Моей бедной бабушке оставалось лишь молча глотать слезы. Их вид выводил ее мужа из себя.

– Ну в чем ты меня упрекаешь? – говорил он, застав ее в таком состоянии. – Ведь я работаю.

– Жером, я не о том, – отвечала бедная женщина.

– Ты ни в чем не нуждаешься, и дети как будто тоже?

– Слава Богу, нот! Дело не в том.

– Я больше не охочусь, – продолжал дед. – С тех пор, как вернулся, не трогал ружья и не спускал собак.

– Знаю, знаю, – отвечала бабушка. – Но, пойми, Жером, я не о том.

– В чем же тогда дело? Чего ты хочешь? Давай поговорим начистоту, я тебя не съем.

– Ладно! Мне хотелось бы, чтобы ты не превращал старых друзей в своих врагов, чтобы стал чуточку веселее, как раньше; охотился – не каждый день, храни нас от этого Господь! – по праздникам и воскресеньям; и но возводил хулу на Бога и святых.

– Что до друзей, они только рады, что я отвернулся от них. Кому нужна дружба бедняка?

– Жором!

– Я знаю, что говорю, жена. А веселье… Его убили в Франшимонском лесу. Никто не может воскресить его.

– Ах! – выдохнула бабушка и не осмелилась закончить.

– Да, понимаю. – сказал Жером Палан, мрачнея, – ты имеешь в виду Бога и святых.

– Увы! Дорогой, мне горько слышать…

– Как я о них говорю, верно?

Добрая женщина кивнула в знак согласия.

– Что ж! – заметил дед. – Если мои слова их задевают, пусть сами дадут об этом знать.

Бабушка вздрогнула.

– Все же, – отважилась она сказать, – к одному из них ты когда–то относился с благочестием. Помнишь?

– Нет, – ответил дедушка.

– К Святому Юберу.

– Вон что! Я любил ого, как меня любили мои друзья: из–за добрых пирушек, причиной которых он бывал. Только платил–то за них я. Мы никогда не забывали выпить за здоровье святого, а он ни разу но спросил счет, так что я порвал с ним, как и с остальными. – И с видимым нетерпением добавил: – Слушай, жена, хватит шутки шутить. Я люблю тебя и детишек, мне нет нужды любить кого–нибудь еще. Хоть я и не привык, я стану много работать, чтобы сделать вашу жизнь спокойной. Но при одном условии!

– При каком?

– Ты оставишь мою душу в покое и не будешь надоедать со своими глупостями.

Спорить было бесполезно. Бабушка вздохнула и промолчала.

Дедушка тем временем посадил сына и дочь на колени и стал подкидывать их, играя в лошадку. Бабушка подняла голову и удивленно взглянула на него. За последние полгода ее муж ни разу не был в хорошем их строении.

– Жена, – сказал он, видя бабушкино удивление, – завтра воскресенье, день охоты, как ты только что сказала. Что ж, ты увидишь, что я последую твоим советам, по крайней мере в этом. А веселье, чего же ты хотела? Будем надеяться, что оно снова вернется.

Он потирал руки и приговаривал:

– Видишь, видишь, я забавляюсь.

Бабушка терялась в догадках, что значит такое приподнятое настроение.

– Ой, жена, – сказал ей мой дед, – дай–ка мне глоток можжевеловой настойки. Давно я ее не пил!

Бабушка принесла ему маленький стаканчик. Из таких обычно пьют наливку.

– Это что? – вскричал дед. – Неси стакан побольше! Я хочу наверстать упущенное.

А поскольку жена колебалась, он поставил детей на пол и сам пошел за стаканом нужного размера. Вернувшись, протянул его жене, и бабушке пришлось–таки наполнить стакан до краев.

– Жеа, – сказал дедушка, – завтра воскресенье. К тому же третье ноября, праздник Святого Юбера. Я решился целиком и полностью следовать твоим наказам. Осушаю этот стакан за здоровье святого, за его вечную славу в этом и ином мире. Посмотрим, какую добычу он нам пошлет в благодарность. Что бы это ни было, мы ее не продадим. Мы съедим ее сами, правда, дети? Ну–ка, карапузы, что вы любите больше всего?

– Я, – сказал мальчик, – хотел бы зайца в каком–нибудь вкусненьком соусе с сиропом. Мама его здорово готовит.

– Да–да, папа, – поддакнула девчушка, которая была большой лакомкой. – Конечно, мы так давно не ели зайца с сиропом!

– Ладно, будет вам заяц. Без шуток! – воскликнул дедушка, обнимая своих карапузов. – Этот парень из Льежа, – он показал на висевшее у печной трубы ружье, – прекрасно сможет его раздобыть. Слышишь, превеликий Святой Юбер? Зайца! Зайца! Нам нужен заяц! Дети просят, черт побери! Я принесу его, даже если мне придется загнать того, что спрятался у твоих nor!

В самом деле, под дедушкиным ружьем висел портрет Святого Юбера, у ног которого из норки выглядывал заяц. Понятно, конец дедушкиной речи все испортил.

Войдя в свою комнату, бабушка еще набожнее, чем обычно, преклонила колени, да, видно, дерзкая хула мужа мешала Господу услышать ее нежные молитвы.

На следующий день верный своему слову дедушка встал до восхода солнца и в сопровождении оставшихся ему двух собак, то есть Рамоно и Спирона, стал обследовать местность.

Было только третье ноября, но земля уже покрылась снегом. Собаки по грудь вязли в снегу и не могли бежать. Снег выпал прошедшей ночью, и сидевшие по норкам зайцы не успели оставить следов.

Тогда дед попытался порыскать по лежбищам. Он был хорошим охотником, но на этот раз лишь впустую потратил часть дня и, пройдя по лесу около шести лье, так и не заметил ни одного зайца.

Несолоно хлебавши дедушка вернулся домой, но неудача не испортила ему настроения. После ужина он закрыл собак, снова снял со стены ружье, обнял жену и детей.

– Что ты собираешься делать, Жером? – спросила его удивленная бабушка.

– Пойти в засаду. Ведь я обещал детям зайца.

– Убьешь его в следующее воскресенье.

– Я обещал его детям сегодня, а не в следующее воскресенье. Что ж, хорошенькое будет дело, если я не сдержу слова, правда, малыши?!

Дети прыгнули ему на шею с криками:

– Да, папа, зайца! Зайца!

– Большого, как Рамоно, – со смехом добавил мальчишка.

– Большого, как осленок Симоны, – поддакнула девочка, смеясь еще сильнее.

– Будьте спокойны, – сказал Жером, нежно их обнимая. – Получите вы своего зайца. Они у меня сегодня побегают, плутишки, а при лунном свете будут казаться на снегу большими, как слоны.

Дедушка вышел с ружьем на плече. Он насвистывал тот самый парад–алле, который напевал в тот день, когда Томас Пише убил его собак.

Дедушка пошел по ремушанской дороге. Подумав, что при таком длительном снегопаде зайцы спустятся в низину, он решил устроиться в лощине, тянувшейся между Ремушаном и Спримоном.

Оказавшись на перепутье, он остановился. Место было выбрано удачно. В наши дни на него не польстится ни один охотник: теперь там перекресток, а в те времена были одни заросли.

Прошло около четверти часа. Когда пробило девять, дед услышал чей–то голос. Человек шел со стороны Анивайла в направлении Лувепеза и распевал какой–то вакхический припев.

– А, черт! – сказал дедушка. – Если поблизости и притаился заяц, этот пройдоха его вспугнет.

Голос все приближался. Вскоре до замершего в своем укрытии деда отчетливо донесся хруст снега под ногами певца. На небе сияла полная луна. От покрывавшего землю слега становилось еще светлее, и дедушка легко узнал подходившего к нему человека. Это был Томас Пише.

Все еще сомневавшийся Жером Палан затаил дыхание и стал напряженно всматриваться в темноту.

Когда он уверился, что на перекрестке, рядом с которым он устроил засаду, сейчас в самом деле появится убийца Фламбо и Раметты, его сердце бешено заколотилось, в глазах потемнело, и он судорожно сжал непослушными пальцами ложе ружья.

Однако мой дед не был злым человеком и не держал в мыслях дурного. Он решил пропустить Томаса Пише, если тот пройдет молча. Томас Пише прошел, ничего не сказал. Он даже не заметил дедушку.

К несчастью, случаю было угодно, чтобы он пошел той же дорогой, которой пришел дед.

Понятно, он увидел на снегу дедушкины следы. Они были свежие, но по другую сторону перепутья Томас никого не встретил. Он повернулся, увидел кустарник и предположил, что там кто–то прячется в засаде. Любопытствуя, кто бы это мог быть, он повернул обратно, то есть к дедушке.

Тот почувствовал, что его обнаружили. Не желая доставить своему врагу удовольствие застать себя в укрытии, он встал во весь рост.

Томас Пише, никак не думавший, что это он, с первого же взгляда понял, с кем имеет дело. Вспомнив, наверное, с раскаянием о своем злобном поступке, он совершенно растерялся.

– А, господин Палан, – сказал он почти приветливо, – так мы охотимся?

Дедушка не ответил. Он только вытер рукавом лоб, покрывшийся потом.

– Не хотел бы быть на вашем месте, – продолжал Томас Пише. – Уж больно сегодня ночью колючий ветер, чтобы подпалить бок какому–нибудь волку.

– Иди себе мимо! – закричал мои дедушка.

– Как мимо? – спросил Томас Пише. – Почему это я должен идти милю, какое право вы имеете мне приказывать?

– Проваливай, говорю тебе! – повторил дедушка, стукнув о землю прикладом ружья. – Говорю тебе, иди отсюда!

– А, чтобы я ушел! – не унимался Томас. – Понимаю, я должен уйти, потому что застал вас на месте преступления. Вы сели в засаду, изволите браконьерствовать, охотитесь по снегу.

– Последний раз, – воскликнул дед, – уйди по–хорошему. Томас Пише! Советую тебе, уйди!

Тот на мгновенье засомневался. Но ему, видно, было стыдно уступить.

– Вот еще! Я не уйду! Когда я вас узнал, я был склонен удалиться. Говорят, после тюрьмы вы немного не в себе, а помешавшимся, как детям, многое прощается. Но вы вон как заговорили, и я арестую вас, господин Палан. Вы убедитесь во второй раз, что я умею исполнять свой долг. И он пошел прямо на дедушку.

– Черт побери! Томас, больше ни шага! Не искушай меня, Томас! – закричал дедушка.

– Ты думаешь, что я боюсь тебя, Жером Палан, – сказал Томас. – Нет, меня не так–то легко напугать!

– Ни шага больше, тебе говорят, – кричал дедушка вер с большей угрозой в голосе. – Берегись, а не то снег обагрится твоей кровью, как когда–то земля кровью моих несчастных собак!

– Угрозы! – воскликнул лесник. – Ты думаешь остановить меня угрозами!.. О–о–о! Ими меня не запугать, да еще такому человеку, как ты, приятель.

Он замахнулся палкой на дедушку.

– Так ты упорствуешь? Ты этого хочешь? – сказа дед. – Хорошо! Да падет кара за кровь, которая прольется, на того из нас, кто в самом деле виновен!

Вскинув ружье к плечу, он выстрелил два раза подряд.

Два выстрела слились в один долгий звук.

Но они были такими слабыми, что дед, не подумав в ту минуту о снеге, который имеет свойство заглушать звуки, решил, что у него всего лишь сгорел запал. Схватив ружье за ствол, словно это была простая дубина, он приготовился встретить врага, но вдруг увидел, что тот выпустил палку, всплеснул руками, пошатнулся и упал лицом в снег.

Первым дедушкиным порывом было подбежать к недругу.

Томас Пише был мертв! Он умер, не издав ни единого стона. Его грудь пробило двумя пулями.

Несколько мгновений онемевший дедушка неподвижно стоял возле человека, которого только что убил. Он думал о том, что у Томаса Пише есть жена и дети, которые ждут его возвращения. Он представлял, как они тревожатся, бегут при малейшем шуме к двери, и чувствовал, что ненависть, которую питал к живому Томасу, тускнеет и улетучивается перед огромным горем, ожидавшим их, невиновных. Ему показалось, что одной его воли будет достаточно, чтобы вернуть Томаса к жизни, которой он его лишил.

– Эй, Томас! – сказал он. – Ну–ка вставай.

Ясно без слов, что мертвец не только не встал, по и не ответил ни единым звуком.

– Да вставай же! – говорил дед.

Он наклонился, чтобы взять Томаса под мышки и помочь ему подняться. Кровь, сочившаяся из груди лесника, очертила на снегу вокруг него красноватый ореол. Вид его вернул дедушку к ужасной действительности. Он подумал о собственной жене, о детях и ради них решился жить. Не мог он оставить вдовами двух женщин и сиротами четырех ребятишек. Но чтобы жить, нужно было скрыть с глаз труп, который навлек бы на него людское возмездие.

Дедушка поспешил к Тэсу, пробежал вдоль городских изгородей и прыгнул через забор в свой собственный сад. В доме все спали. Он взял кирку и лопату и вернулся к перепутью.

Приближаясь к месту убийства, он дрожал, словно рядом с трупом должен был встретиться с судьей и палачом.

Когда ему осталось пройти не больше сотни шагов, скрывшаяся на несколько минут луна вышла из–за низких, темных туч и ярко осветила белый ковер, покрывший землю. Вокруг было безмолвно, пустынно, уныло.

Тогда дедушка взглянул на перепутье. Он слишком хорошо знал это место! Там, на снегу, чернел труп Томаса Пише.

И странное дело, на этом черном пятне, на трупе, что–то было. Казалось, там сидело, нахохлившись, какое–то четвероногое существо.

Бедный Жером Палан покрылся холодным потом. Волосы у него на голове встали дыбом. Он говорил себе, что это игра воображения, галлюцинация, обман, и хотел идти дальше, но ноги его словно вросли в землю. Однако каждая минута была дорога. В ночь Святого Юбера полным–полно охотничьих пирушек. Какой–нибудь охотник мог пройти мимо и обнаружить труп.

Жером Палан сделал над собой нечеловеческое усилие. Он собрал всю свою смелость, чтобы победить охвативший его ужас, и пошел вперед, шатаясь, как пьяный.

Когда до трупа оставалось не более пяти или шести шагов, неясные очертания предмета, который он заметил издали, стали более отчетливыми. По длинным подрагивающим ушам, по передним лапам, более коротким, чем задние, он понял, что это заяц.

Однако бывалый охотник но мог не засомневаться. Дело было не только в том, что самый пугливый на земле зверек, казалось, не боялся ни мертвого, ни живого, но еще и в том, что он выглядел раза в три–четыре больше обыкновенного зайца.

Смутное воспоминание мелькнуло у него в голове. Парнишка просил его принести зайца размером с Рамоно. Девчушка просила принести ей зайца размером с осленка матушки Симоны. Уж не исполняются ли желания детей, как в волшебных сказках? Все это показалось Жерому Палану таким нелепым, что он, подумав, что спит, принялся хохотать. Страшное эхо раздалось в ответ на этот смех.

С той стороны, став на задние лапы и ухватившись за бока, смеялся заяц.

Дедушка замолчал, тряхнул головой, огляделся и ущипнул себя за руку. Он, безусловно, не спал.

Дедушка снова перевел взгляд на странное видение.

На земле лежал труп. На трупе сидел заяц. Заяц, как я сказал, в три раза больше обычного. Заяц, глаза которого светились в темноте, как глаза кошки или пантеры.

Несмотря на странное поведение зайца, уверенность в том, что он имеет дело с обычным зверьком, успокоила деда. Он подумал, что, увидев его совсем рядом, заяц даст стрекача.

Дедушка подошел так близко, что мог прикоснуться к трупу. Заяц даже не пошевельнулся.

Дедушка дотронулся ногой до тела Томаса Пише. Заяц не шевелился, лишь его глаза еще сильнее сверкали в лунном свете, особенно когда встречались с взглядом деда.

Дед решил обойти вокруг трупа. Не переставая следить за ним, заяц поворачивался на месте так, что дедушка не смог скрыться ни от одного чарующего взгляда его горящих глаз. Дед кричал, махал руками, делал всевозможные бр–р–р, бр–р–р! – при звуке которых ни один заяц, будь он даже Александром, Ганнибалом или Цезарем среди зайцев, не остался бы на месте. Все было бесполезно.

Несчастному убийце стало страшно, как никогда. Он хотел броситься на колени и молиться, но поскользнулся и упал на руки. Встав, попытался перекреститься. Однако, поднеся пальцы ко лбу, заметил, что его рука – красная от крови. Кто же осеняет себя крестным знамением кровавой рукой? Тогда он оставил мысль отдаться на милость Божью.

Его затрясло. Он откинул подальше кирку и лопату, снял с плеча ружье, взвел курок, прицелился в зайца и нажал на спуск. Из оружия выбило тысячи искр, но выстрела не последовало. Дедушка вспомнил, что разрядил дуплетом ружье в Томаса Пише и от испуга забыл перезарядить его. Схватив ружье за ствол и подняв его над по–прежнему безучастным зайцем, он замахнулся на него прикладом.

Заяц легонько отскочил в сторону.

Деревяшка, стукнув о труп, издала глухой звук.

А гигантский заяц сам принялся описывать круги вокруг убийцы и его жертвы. Круги все увеличивались. И, странное дело, чем больше удалялся чертивший их зверь, тем большим он казался деду, который, будучи не в силах выносить дольше этот ужас, упал без сознания рядом с трупом.

Когда дедушка пришел в себя, снег валил густыми, крупными хлопьями. Он приподнял голову и осмотрелся. Его взгляд сразу же упал на труп Томаса.

Снег покрывал мертвеца белыми одеждами. Его уже почти не было видно, и под снежными складками лишь слегка угадывались очертания человеческой фигуры.

Однако, надо сказать, больше всего Жером Палан боялся не трупа, а зайца. К счастью, тот исчез.

Видя, что бояться нечего, дедушка поднялся. Он двигался механически, как заведенный. Он уже отказался от мысли захоронить тело Томаса.

У него на это больше не было ни сил, ни смелости. Он торопился уйти. А вдруг гигантский заяц вернется?

Он поглядел вокруг, поднял ружье, кирку, лопату, и, шатаясь, как пьяный, с поникшей головой, сгорбившись, пошел обратно в Тэс.

На этот раз дедушка вернулся через дверь, положил вещи на кухне, добрался на ощупь до комнаты и залез в кровать, где ему всю ночь не давала заснуть жестокая лихорадка.

На следующий день он увидел в окно, что снег продолжает падать. Окно выходило в сад. За садом расстилалась равнина. Снегопад не прекращался двое суток, и снежный покров достиг тридцати шести дюймов. Все это время дедушка не вставал с постели. Это казалось естественным. Хотя горячка немного улеглась, было заметно, что он но и своей тарелке.

Хорошенько, однако, надо всем подумав и рассудив, что произошедшее с ним входит в разряд вещей невозможных, он отнес видение в ночь убийства на счет испуга.

Теперь он остался наедине со своим преступлением. Должен вам сказать, что дед очень старался избавиться от угрызений совести. Впрочем, все было за него. Если бы не снегопад, всем было бы давно известно, что Томас Пише мертв, а так о его смерти никто не знал. Дед молил провидение, чтобы снег не растаял. Ведь до оттепели труп Томаса Пише не обнаружат.

Дедушке приходила мысль о побеге, по у него совершенно не было денег. К тому же нищенское существование, на которое бы он обрек себя на чужбине, без жены и детей, страшило его больше, чем эшафот. С другой стороны, все произошло ночью, за городом, в полной глуши и, главное, без свидетелей. Почему его должны подозревать больше, чем кого–либо другого? По всей вероятности, его будут подозревать меньше всего. Многие видели, как он вышел из дома в воскресенье утром и вернулся к ночи. Но никто не видел, 1 что он выходил и возвращался дважды. Правда, всю ночь его мучила лихорадка, и он был болен в понедельник. Но, если человек болен и у него лихорадка, это еще не значит, что он убил ближнего своего.

Дедушка положился на судьбу. Минутная слабость, в порыве которой он хотел молиться, больше, разумеется, не повторялась. У него была готова легенда на тот случай, если подозрение падет на него, и он ждал.

Проснувшись однажды утром, он по обыкновению посмотрел на улицу и увидел на небе низкие темные тучи. Он встал и распахнул рт;ио. Густой, плотный воздух дохнул ему в лицо. Затем упали первые капли дождя. Сначала мелкие, потом крупные и тяжелые. И вот они уже образовали настоящий ливень.

Оттепель.

Приближался ужасный миг. Несмотря на придуманную версию, он так разволновался, что у него снова поднялась температура и ему пришлось лечь в кровать. Закутавшись в одеяло, он весь день оставался в постели.

Время от времени дед подумывал, а не лучше ли самому признаться, прежде чем все откроется.

На следующий день снег почти полностью растаял. С кровати деду было видно поле, и он не мог отвести от него глаз. Повсюду виднелись большие черные пятна. Они вырастали среди снега, словно острова в океане.

Вдруг на улице послышались голоса. Сердце его сжалось, на лбу заблестела испарина. Не было ни малейшего сомнения, что что–то произошло и это имеет отношение к смерти Томаса Пише. Дед решил приподнять занавеску и осторожно выглянуть в окно. Он даже встал, чтобы выполнить свое намерение. Однако не успел сделать и шага, как ему отказали ноги. Он умирал от желания спросить кого–нибудь про шум, нараставший за окнами, но чувствовал, что его голос будет дрожать, а это могло показаться странным.

На лестнице послышались шаги. Дед живо забрался в постель и натянул одеяло до самого носа.

Это бабушка спешила к мужу с известием.

Она резко открыла дверь.

Дед вскрикнул. Он решил, что попался.

– Ах, милый! – воскликнула бабушка. – Извини, пожалуйста.

– Я спал, жена, – сказал дед. – Ты меня разбудила.

– Понимаешь, Жером, я подумала, тебе будет интересно узнать новости.

– Что за новости?

– Ты слышал, что несколько дней назад исчез Томас Пише?

– Да… нет… то есть… – с этими словами дед вытер концом простыни мокрый от пота лоб.

– Так вот, – продолжала бабушка, не заметив движения мужа. – Принесли его тело.

– А! – выдохнул больной.

– Ну да, Боже мой!

У деда было сильное искушение спросить, что говорят о причине смерти Томаса Пише, но он не осмелился.

Жена и в этот раз угадала наперед его желание.

– Так–то, – сказала она. – Похоже, бедняга замерз в снегу.

– А… а… труп? – спросил дедушка о усилием.

– Его наполовину сожрали волки.

– Да что ты! – вскричал Жером. – Наполовину!.. Несчастный Томас! Наверное, обглодали голову и ноги?

– Почти все тело. По сути говоря, нашли одни кости.

Дед перевел дух. Он подумал, что теперь никто не узнает, что Томас был убит из ружья.

Между тем бабушка наставительно сказала:

– Видишь, Жером! Неисповедимы пути Господни. Суд его хоть и нескор, но неминуем. Рано или поздно он настигает виновного. И возмездие свершается, когда тот спокоен и уверен в собственной безнаказанности.

Дедушка застонал.

– Что с тобой? – испугалась бабушка.

– Дай мне воды, жена. Мне нехорошо.

– И правда, ты белый, как мертвец.

– Это все новость, Я такого не ожидал.

– На, муженек, пей.

Дедушка поднес стакан к губам. Его зубы застучали о край стекла, а рука так тряслась, что половина воды пролилась на белье.

– Боже мой! – воскликнула бабушка. – Да ты, видно, серьезно болен. Может, мне пойти за врачом, господином Депре?

– Нет, нет! – закричал дед. – Не надо!

Он схватил жену за руку. Его ладонь была потной и холодной. Бабушка посмотрела на него с еще большим беспокойством.

– Ничего страшного. У меня приступ лихорадки, но я чувствую, это последний. Я пойду на поправку.

В самом деле, радуясь такой счастливой развязке, Жером Палан, как больной, перенесший страшный, но целительный кризис, чувствовал себя все лучше.

Вечером, узнав, что тело Томаса Пише со всеми почестями препроводили на городское кладбище и забросали шестью добрыми футами земли, он совсем успокоился. Велел жене привести к нему детишек, расцеловал их и их мать, чего не бывало с памятной ночи третьего ноября. Но каков же был восторг семейства, когда дед заявил, что чувствует себя хорошо и собирается спуститься вниз. Его хотели поддержать. Бабушка подала ему руку, но он выпрямился во весь свой огромный рост и сказал:

– К чему это?! Уж не считали ли меня умершим?

И глазом не моргнув, он спустился по лестнице.

Стол был накрыт на бабушку и детей.

– Ну и дела! – воскликнул он весело, видя только три прибора. – А я что же, не ужинаю?

Бабушка поспешила поставить четвертую тарелку и пододвинула к столу еще один стул.

Дед сел и принялся выстукивать вилкой и ножом по тарелке какой–то марш.

– Коль уж так, – сказала бабушка, – в подвале осталась бутылка старого бургундского, я берегла ее к торжественному случаю. Случай представился.

Все сели ужинать. Счастливая бабушка наливала деду стакан за стаканом. Вдруг она увидела, как он побледнел, побежал за ружьем к камину. Схватив ружье, прицелился во что–то в самом темном углу комнаты. Однако не выстрелил, а отшвырнул его подальше. Он вспомнил, что оно не было перезаряжено с третьего ноября.

Бабушка стала расспрашивать мужа, что значат его странные действия, но он отказался отвечать.

Польше получаса дед ходил взад–вперед по дому. Затем поднялся к себе в комнату и лег спать, так и не вымолвив ни единого слова.

Ночью его, вероятно, мучил какой–то кошмар. Он несколько раз внезапно просыпался, издавая дикие крики и взмахивая руками, словно целясь в кого–то или во что–то, что ему не давало покоя.

Жерому Палацу опять явился гигантский заяц!

– Таким образом, – продолжал свой рассказ хозяин харчевни, – убийство Томаса Пише не осталось, как на то надеялся мой дед, тайной между ним и Потом.

Тело жертвы покоилось в могиле, а ужасный зверь днем и ночью приходил к Жерому Палану, чтобы напомнить, что был свидетелем преступления и что в могиле жертвы не хоронят угрызений совести убийцы.