Текст книги "Цезарь (др. перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

XXVI

Цицерон похвалялся одним поступком, за который непреклонные римляне осуждали его: после заговора Каталины он приговорил к смерти несколько человек, в том числе Лентула и Цетегу, хотя закон запрещал применять к ним смертную казнь, им грозила только высылка.

Цицерона можно было обвинить, но, поскольку он был сенатором, сделать это мог только народный трибун. И не просто трибун, но трибун, вышедший из народа. Клодий же принадлежал к высшему сословию, мало того – он был из патрициев.

Чтобы обойти закон, решили прибегнуть к уловке.

Мы уже говорили о несдержанности Цицерона на язык. Однажды ему пришла мысль защитить Антония, бывшего своего коллегу, перед Помпеем и Цезарем. И вот в тот день он атаковал их в присущей ему манере – со всей жестокостью и бешеным напором.

Три часа спустя Цезарь и Помпей опубликовали решение, принятое в результате плебисцита, подтверждавшее усыновление Клодия неким Фонтеем, скромным плебеем. С этого момента уже не осталось ни малейших сомнений в том, что Клодия назначат народным трибуном.

За полгода до этого Цицерон писал Аттику:

«Меня посетил Корнелий. Естественно, Корнелий Бальб надежный человек. Он гарантировал, что Цезарь будет консультировать меня во всем. Вот каким я вижу выход из всех этих распрей: тесная связь с Помпеем и при необходимости – с Цезарем; и ни один враг не посмеет тронуть меня. Спокойная старость!»

Бедный Цицерон!

Когда он услышал, что Клодий усыновлен плебеем и метит в трибуны, что Цезарь как-то замешан в этом, вот что он написал Аттику в своем пространном письме от 8 апреля 695 года:

«Представляешь, кого я встретил! Шел я себе спокойно по Аппиевой дороге в сторону Арпина и дошел до «Трех таверн». Был день праздника Цереры; и вдруг вижу перед собой моего друга Куриона, бредущего в сторону Рима.

– Новость знаешь? – спросил меня Курион.

– Нет, – ответил я.

– Клодий метит в трибуны.

– Что ты говоришь!..

– Говорят, он большой враг Цезаря и собирается отменить все законы…

(Уже год, как Цезарь не был консулом.)

– А что же Цезарь?

– Цезарь утверждает, что не имеет никакого отношения к усыновлению Клодия».

Но в июле обстоятельства меняются. Цицерон отправляет письмо из Рима. И вот что пишет тому же Аттику:

«В ожидании Клодий не перестает мне угрожать, в открытую объявляет себя моим врагом. Фортуна – словно меч, занесенный над моей головой: при первом ударе приходи немедленно».

И все же Цицерон полностью не осознает, насколько серьезно его положение. Помпей дает ему слово, что Клодий не предпримет против него ничего. Цезарь, ставший на пять лет правителем Галлии, предлагает Цицерону должность легата в его армии.

«Цезарь постоянно предлагает мне стать его легатом, – пишет Цицерон, – это было бы достойным и спасительным выходом, но не хочу. Тогда чего же я хочу? Может, начать борьбу?.. Наверное, да!»

И действительно, он пробует бороться.

Но в августе события принимают еще более серьезный оборот. «В ожидании, дорогой Аттик, брат нашей богини с бычьими глазами не останавливается на полпути в угрозах в мой адрес. Перед Сампсицерамием[267]267
  Сампсицерамий – эмесский царь (Сирия), побежденный Помпеем; также прозвище, в насмешку данное Цицероном Гнею Помпею.


[Закрыть] (одно из прозвищ Помпея, придуманное Цицероном) он отрицает все свои планы, с другой стороны, похваляется ими на каждом шагу. Ты ведь искренне любишь меня, правда? Да. Тогда, коли спишь, быстро поднимайся с постели, если поднялся, иди! Если пошел, торопи свой шаг, если торопишься – лети как на крыльях! Ты должен быть в Риме, когда состоится собрание римских граждан, а если это невозможно, хотя бы не позже того момента, когда объявят голосование».

Восемь месяцев спустя голосование состоялось, и Цицерон пишет тому же Аттику:

«696 год от сотворения Рима, Вибона[268]268
  Вибона – город на западном побережье Бруттия.


[Закрыть], 3 апреля. Да услышит небо, дорогой Аттик, как я благодарен тебе за то, что ты заставил меня жить! До сих пор я сильно сожалел, что послушался тебя. Умоляю, приезжай немедленно повидаться со мной в Вибоне, куда привело меня одно важное изменение в моей жизни. И мы вместе с тобой выберем место для моего отступления. Буду очень удивлен, если ты не приедешь, но уверен, что приедешь».

Что же произошло?

Клодий был избран трибуном к концу 695 года. Консулами были Пизон и Габиний. Клодий начал с того, что попытался перетянуть их на свою сторону, помогая Пизону получить Македонию, а Габинию – Сирию.

Поэтому Цицерон мог искать поддержки только у Красса, Помпея и Цезаря. С Крассом все было ясно: он ненавидел Цицерона, который постоянно над ним смеялся, обзывая Лысым, Миллионером, Плешивым или Богатеем. Помпея же называл Пятидесятилетним влюбленным, тот, действительно, был полностью под влиянием чар своей молодой супруги Юлии.

Цезарь проявлял по отношению к Цицерону вполне искренние дружеские чувства еще со времени заговора Каталины и слишком ценил за ораторский талант, чтобы отказаться защищать его, к тому же Цезарь помнил, что некогда Цицерон защитил его.

Как мы помним, Цезарь предложил Цицерону должность легата в своей армии. Цицерон уже почти согласился.

Чувствуя, что враг ускользает, Клодий бросился к Помпею.

– Почему Цицерон хочет уехать из Рима? – спросил он. – Неужели думает, что у меня на него зуб? Ничего подобного! Может, я и имею что-то против Теренции, его жены, но против него… Клянусь всеми богами! Ни злобы, ни обиды!

Помпей передал эти слова Цицерону, добавив, что и лично сам гарантирует ему защиту. Цицерон почувствовал, что спасен, и тут же поблагодарил Цезаря за предложение. Цезарь лишь удивленно пожал плечами.

И вот однажды утром Клодий обвинил Цицерона. Все помнили, что тот без суда отправил на смерть Лентула и Цетегу.

Обвиненный Клодием Цицерон не посмел обратиться к Цезарю, который предупреждал его. Он побежал к Помпею, много раз твердившему, что ему нечего опасаться. Помпей же наслаждался в это время прелестями медового месяца на своей вилле на Альбанской горе[269]269
  Альбанская гора (совр. Монте-Каво) – господствующая над Латием горная вершина, на которой стоял храм Юпитера.


[Закрыть].

Ему доложили о прибытии Цицерона.

Помпею было вовсе не с руки встречаться сейчас с Цицероном, а потому он сбежал через потайную калитку, пришлось показать Цицерону весь дом, чтобы убедить, что Помпея там нет.

Он понял, что проиграл. Вернулся в Рим, надел траур, начал отращивать бороду и длинные волосы, потом принялся бродить по городу, уговаривая народ.

В свою очередь, Клодий в сопровождении друзей появлялся там, где находился Цицерон, и прогонял его, издеваясь над ним за то, что надел траур, а друзья забрасывали несчастного камнями и грязью.

Несмотря на все это, всадники остались верны бывшему своему предводителю – все их сословие тоже надело траурные одежды, более пятнадцати тысяч молодых людей с растрепанными волосами сопровождали Цицерона, взывая к народу.

Сенат пошел еще дальше: объявил политический траур и приказал всем гражданам надеть черное.

Но Клодий окружил Сенат своими людьми.

Тогда сенаторы бросились к выходу, срывая с себя тоги и отчаянно крича; к несчастью, эти разорванные тоги не произвели должного впечатления на народ.

С этого момента схватка стала неизбежной.

– Оставайся! – говорил Цицерону Лукулл, – и я гарантирую победу!

– Беги! – говорил ему Катон. – И народ, по горло сытый тупостью и жестокостью Клодия, вскоре начнет о тебе сожалеть.

Цицерон предпочел совет Катона. Он все же обладал гражданским мужеством, не обладая мужеством военного.

Он взял из дома статую Минервы, которой особенно дорожил, и поднялся на Капитолийский холм, где установил ее со следующей надписью:

«Тебе, Минерва, хранительница римской общины».

Затем около полуночи вышел из Рима и пересек Луканию пешком в сопровождении своих друзей.

На основании переписки можно проследить весь его путь: 3 и 8 апреля он пишет Аттику из Лукании; затем 12 – тоже ему по дороге в Брундизий; 18 того же месяца – ему же из Тарента; 30 – своей жене и дочери из Брундизия и наконец 29 мая – Аттику из Тесалоник.

Узнав о его побеге, Клодий тотчас же добивается принятия закона против Цицерона, а также декрета о его ссылке, затем публикует указ, запрещающий всем гражданам на расстоянии пятисот миль от Италии делиться с ним водой и огнем и предоставлять ему убежище.

Прошло всего тринадцать лет с того дня, когда Цицерон со злостью писал: «Оружие отступает перед тогой, лавры побед – перед словесной доблестью».

И все же победитель Катилины не проклял богов за изгнание, самым главным его несчастьем будет не ссылка, самым страшным врагом – вовсе не Клодий!

XXVII

Во время всех этих событий Цезарь держался в стороне, не выступал открыто ни против Клодия, ни против Цицерона – пусть все идет своим чередом.

Озирая Рим, он видел разграбленный город, жуткую анархию, народ, не знавший, на чью сторону стать.

Помпей был человеком славы, он скорее выражал интересы аристократии, нежели народа. Катон был человеком безупречной репутации, но им больше восхищались, нежели любили. Красс был богат, но ему больше завидовали, нежели почитали. Клодий был отважен, но в нем было больше блеска, нежели надежности. Цицерон к тому времени совсем увял, Бибул поистаскался, Лукулл – тоже, Катула не было в живых.

Что же касается государственных структур, то с ними дела обстояли еще хуже. Оправдав Клодия, Сенат потерял в народе авторитет; с тех пор как сбежал Цицерон, всадники были обесчещены.

Цезарь понял, что пришло время покинуть Рим.

Каких противников он оставлял там? Красса, Помпея и Клодия.

Катон был человеком известным, шумным, популярным, но не серьезным противником.

Красс требовал начать войну против парфян. И едва не добился этого. В свои шестьдесят лет от должен был отправиться в далекую экспедицию, в дикие места, к диким народам и, по всей вероятности, мог оттуда не вернуться. Помпею исполнилось сорок восемь, у него была молодая жена и непомерные аппетиты. Он схлестнулся с Клодием, и тот начал оскорблять его публично.

Клодий положил глаз на красивый дом Цицерона, о котором язвительно отзывался в Сенате, говоря, что он обошелся хозяину в три с половиной миллиона сестерциев. Он же заполучил дом бесплатно, потратив, правда, определенное количество сил и энергии, чтобы захватить его.

– Построю великолепный портик в Каринах[270]270
  Карины – один из самых богатых кварталов Рима у Эксквилинского холма.


[Закрыть], – сказал Клодий. – Пусть он будет парой к тому, что стоит у меня на Палатинском холме.

Его портик на Палатинском холме был прежде домом Цицерона, портик же в Каринах станет домом Помпея.

Клодию исполнилось тридцать. Репутация его хромала, разума у него было намного меньше, чем у Каталины. И неизбежно Помпей должен был подмять его под себя. Но не окончательно уничтожить, ибо тогда Помпей растерял бы остатки своей репутации. Ну а если бы Клодии одолел Помпея… Что ж, Клодий не представлял для Цезаря серьезной опасности.

Однако Цезарь понимал, что должен сотворить нечто славное, чтобы укрепить свое положение. Он оценивал себя трезво: уже перевалило за сорок, он был «вульгарным» демократом и не мог сравниться по храбрости с Каталиной, по военной доблести – с Помпеем и даже с Лукуллом.

Великое его преимущество состояло в том, что он сумел в тридцать лет залезть в долги на пятьдесят миллионов, но после того как расквитался с ними, преимущество это исчезло.

Правда и то, что после Клодия он снискал себе славу самого большого распутника в Риме. Но разве мы не говорили, что Цезарь предпочитал быть первым на деревне, нежели вторым в столице мира? Его последние политические интриги не возымели особого успеха, от отстал от Клодия.

В день, когда Помпей, опьяненный первой брачной ночью, предложил Цезарю стать правителем Заальпийской Галлии и Иллирии[271]271
  Иллирия – первоначальное название средней части Адриатического побережья около Шкодера (Северная Албания), распространившееся затем на весь север-запад Балканского полуострова. Со 168 г. до н. э. была римской провинцией.


[Закрыть] и командовать четырьмя легионами, в народе появилась серьезная оппозиция этому декрету. Во главе оппозиции встал Катон.

Цезарь захотел хоть немного пригасить это сопротивление. Он приказал арестовать Катона и заточить его в темницу. Но этот грубый поступок не имел особого успеха, и Цезарю пришлось отдать приказ одному из трибунов вырвать Катона из рук ликторов.

В следующий раз, когда трибун Курий, сын старого Курия, организовал новую оппозицию, которая грозила стать опасной, прибегли к доносу некоего Веттия. Он обвинил Куриона, Цепиона, Брута и Лентула в намерении убить Помпея. Будто бы сам Бибул принес Веттию кинжал, словно в Риме невозможно было отыскать другой кинжал, но таким образом на Бибула тоже ложилась ответственность.

Веттия освистали и бросили в тюрьму. На другой день нашли его повесившимся – очень кстати для Цезаря. Не знай люди его человечности, можно было бы подумать, что он причастен к этому так называемому самоубийству.

Итак, во всех отношениях было бы лучше, если бы Цезарь отступил и ушел из консулата, границы которого находились всего в пятидесяти лье от Рима.

Да и времени терять было нельзя. Цезарь уже готовился отбыть, когда один из обвинителей собрался донести на него.

«Ах, – писал Мишле[272]272
  Мишле Жюль (1798–1874 гг.) – французский историк романтического направления, идеолог мелкой буржуазии. Главные сочинения: «История Франции», «История французской революции».


[Закрыть], – как хотел бы я видеть в тот момент это бледное лицо, преждевременно постаревшее от постоянного разврата, этого хрупкого человека, эпилептика, бредущего в дождь по Галлии впереди легионов, переправляющегося вплавь через реки или верхом, среди лектик, в которых находились его секретари, диктующего по шесть писем одновременно, будоражащего Рим из дальней Бельгии, уничтожившего на своем пути около дух миллионов человек и покорившего всего за десять лет Галлию, Рону и Северный океан!».

Хотите знать, как относился к нему Катулл[273]273
  Катулл Гай Валерий (около 87 – около 34 гг. до н. э.) – римский лирический поэт. Творчество К. оказало влияние на развитие римской, а позднее – европейской лирики.


[Закрыть], любовник сестры Клодия, жены Метелла Церера, которую прозвали Лесбией в честь развратницы Сафо с острова Лесбос? Как относился к нему Катулл перед отправкой в Галлию? Правда, ради справедливости следует заметить, что и по возвращении Цезаря Катулл относился к нему точно так же… Словом, я спрашиваю, хотите знать, что именно Катулл о нем пишет:

 
Нет, чтоб тебе угодить, не забочусь я вовсе, о Цезарь!
Знать не хочу я совсем, черен ли ты или бел
 

Или:

 
Как орешек, головка у Отона,
Ляжки Нерия, потные, не мыты.
Тихо-тонко Либон пускает ветры,
– Ну не всем, так хоть этим ты гордишься
И мышиный жеребчик твой Фуфиций?
Ты ж опять на мои в обиде ямбы?
В них вина ль, знаменитый император?
 

А вот еще:

 
В чудной дружбе два подлых негодяя:
Кот Мамурра и с ним похабник Цезарь!
Что ж тут дивного?
Те же грязь и пятна
На развратнике римском и формийском.
Оба мечены клеймом распутства,
Оба гнилы и оба полузнайки.
Ненасытны в грехах прелюбодейных,
Оба в тех же валяются постелях,
Друг у друга девчонок отбивают
В чудной дружбе два подлых негодяя![274]274
  Перевод А. Пиотровского.


[Закрыть]
 

Такими стихами напутствовал он отправку будущего завоевателя Галлии.

Надо признать, что Цезарь сполна заслужил это публичное оскорбление и ему даже в голову не приходило обижаться.

Во времена своего консульства Бибул упоминал о Цезаре в своих эдиктах, называя его при этом царицей Вифинии. Он говорил, что Цезарь, полюбив царя, полюбил и царствовать.

Один из так называемых шутов, которому не возбранялось говорить что угодно, встретив однажды на улице Помпея и Цезаря, громко приветствовал их, назвав Помпея царем, а Цезаря – царицей.

Гай Меммий укорял Цезаря тем, что тот ухаживал за Никомедом и подавал вместе с рабынями и евнухами кубки к столу этого принца. Однажды в Сенате, когда Цезарь защищал интересы Нисы, дочери Никомеда, и напомнил об обязательствах по отношению к этому принцу, Цицерон сказал:

– Можешь не говорить о своих обязательствах, всем известно, что ты дал Никомеду и что ты от него получил.

Список его любовниц был бесконечен. Говорили, что ко времени отправки в Галлию его любовницами были Пастумия, жена Сервия Сульпиция, Лоллия, жена Габиния, Тертулия, жена Красса, и Сервилия, жена Катона.

Мы уже упоминали, кажется, что этой, последней, он подарил жемчужину, стоившую около ста тридцати тысяч франков. Когда об этом рассказали Цицерону, тот заметил:

– Чудесно! Но это вовсе не так дорого, как кажется. Ведь Сервилия заодно отдает ему и свою дочь Тертию, чтобы хоть как-то расквитаться за подарок.

Позже мы увидим, что он станет любовником красавицы Эвнои, мавританской царицы, и Клеопатры, божественной греческой нимфы, пересаженной на египетскую почву.

И наконец, Курион старший сумел уложить в несколько слов все, что говорилось о Цезаре:

– Цезарь – мужчина всех женщин и женщина всех мужчин!

Сенат едва не принял закон, имеющий некоторое отношение к этим сплетням. По словам Светония, Гельвий Цинна, народный трибун, не раз признавался, что такой закон готовился. Его собирались опубликовать в отсутствие Цезаря, но по его распоряжению, и сводился он к тому, что разрешал «брать в жены сколько угодно женщин, чтобы иметь наследников».

Наверное, это подвигло господина Шампани на написание весьма изящного исторического опуса, в котором он утверждает, что Юлий Цезарь якобы более совершенен, чем Иисус Христос, обладающий одними только добродетелями, поскольку Цезарь обладал не только всеми добродетелями, но и всеми пороками.

Но теперь оставим его, пусть Цезарь спокойно отправляется в Галлию, пусть собирает свои огромные шатры, пусть нагружает лектики, напоминающие уже более меблированные комнаты, пусть берет с собой пурпурные ковры и полы из маркетри.

Будьте спокойны, когда понадобится, он пойдет пешком впереди своих легионов, с непокрытой головой, под палящими лучами солнца, под дождем, льющим как из ведра. Пусть проделывает по тридцать лье верхом или в телеге. Когда на пути возникнет река, он преодолеет ее вплавь или на бурдюках; когда повстречаются альпийские снега, он будет пробивать дорогу своим щитом, а солдаты его – прокалывать снег пиками, мотыгами и даже мечами. Он никогда не поведет войско по дороге, предварительно не произведя разведки. Он перебросит легионы в Англию только потому, что слышал, будто у ее берегов добывают более красивый жемчуг, чем в индийских морях. Он сам проверит путь и осмотрит порты – смогут ли они обеспечить надежную защиту его флоту.

Однажды, узнав, что его армия, от которой он отделился, чтобы встретиться с кем-то, попала в окружение, Цезарь переоделся в простого галла и прошел сквозь стан врага. В другой раз, долго ожидая подкрепления, которое все никак не подходило, он сам бросился в лодку и отправился на его поиски. Ни одно знамение не остановило его наступления, ни один прорицатель не сумел заставить его изменить планы. Даже когда жертвенное животное вырвалось из рук жреца, это не остановило его в походе против Сципиона и Юбы[275]275
  Юба – сын носившего то же имя нумидийского царя (Юба старший покончил с собой после поражения при Тапсе в 46 г. до н. э.). Юба вырос в Риме, позднее римляне возвели его на мавританский трон.


[Закрыть]. Шагнув на берег Африки, он поскользнулся и упал, но это не помешало ему воскликнуть: «Африка, ты моя!»

Никогда не был он рабом предвзятых идей, все решения принимал в зависимости от обстоятельств. Его гений всегда предугадывал события. Он вступал в бой, не имея конкретного плана. Он бросался в атаку после долгого марша; его не беспокоило, какой будет погода – хорошей или плохой, однако он всегда вел бои так, что врагу в лицо хлестал снег или дождь. Стоило врагу повернуться к нему спиной – и он уже не давал ему опомниться от страха. В критический момент мог избавиться от всех лошадей, включая и свою, чтобы заставить своих солдат идти вперед, не давая им возможности обратиться в бегство.

Когда его части отступали, он лично перегруппировывал их, останавливая дезертиров и силой заставляя их, как бы они ни были напуганы, обратиться лицом к врагу. Один знаменосец, которого он таким образом остановил, начал угрожать ему копьем, он же своей грудью обратил это копье в сторону противника. Другой бросил штандарт, который нес, – Цезарь поднял его и, держа в руке, пошел на врага.

После Фарсальской битвы[276]276
  Фарсальская битва – битва около города Фарсала в центре Фессалии на реке Энипей, место победы Цезаря над Помпеем в 48 г. до н. э.


[Закрыть], идя впереди своей армии и пересекая Геллеспонт[277]277
  Геллеспонт (совр. Дарданеллы) – длинный узкий пролив между Малой Азией и Херсонесом Фракийским, соединяющий Мраморное море с Эгейским.


[Закрыть] в маленькой лодке, он встретил Луция Кассия с десятью галерами и пленил его вместе с этими галерами. И наконец, во время одной из атак моста в Александрии он вынужден был броситься в море и проплыть расстояние около двухсот шагов до ближайшего корабля, держа высоко в руке бумаги, что были при нем, а также придерживая зубами рубаху-кольчугу, чтобы не оставить врагу ни одного трофея.

Итак, он направился в дикую и варварскую страну, которая называлась Галлией и завоевание которой как нельзя более соответствовало его гению.

Посмотрим, что же произошло за время отсутствия Цезаря с Цицероном, Помпеем, лишившимся популярности, а также с Клодием, на короткое время ставшим некоронованным царем толпы.

XXVIII

Мы уже говорили, что Цицерон бежал.

Многие знамения – помните влияние, которое оказывали на римлян знамения и как они во всем видели знамения? – так вот, многие знамения предсказывали, что ссылка его будет непродолжительной. Когда Цицерон сел на корабль в Брундизии, чтобы отплыть в Диррахию, ветер ему благоприятствовал, но на второй день он сменил направление, отбросив корабль туда же, откуда он отправился. Первое знамение.

Отправился снова. На сей раз ветер нес его в нужном направлении, но только он собрался ступить на сушу, как земля содрогнулась, а море отступило. Второе знамение.

Цицерон впал в полное уныние. Он, который всегда поправлял, когда его называли оратором: «Называйте меня философом», стал меланхоликом, подобно поэту, к примеру, Овидию, находившемуся в ссылке в стране фракийцев.

В полном отчаянии вглядывался он в берег Италии, напоминая, по словам Плутарха, несчастного любовника. Меланхолия, эта весьма современная нам муза, столь редко посещала древних, что мы не можем удержаться и не процитировать одно письмо Цицерона к брату. Оно раскрывает натуру нашего оратора, и он предстает совершенно иным, незнакомым доселе человеком. Это письмо, написанное Цицероном, мог бы подписать и Андре Шенье[278]278
  Шенье Андре (1764–1811 гг.) – французский поэт и публицист. В своих элегиях воссоздал светлый мир Эллады, оживив лирическое начало во Французской поэзии.


[Закрыть], и Ламартин[279]279
  Ламартин Альфонс (1790–1869 гг.) – французский писатель-романтик, политический деятель, член Временного правительства в 1848 г.


[Закрыть]. Оно датировано 13 июня 696 года от основания Рима и написано в Тессалониках.

«Брат мой! Брат мой! Брат мой! Если я посылаю тебе рабов без писем, думаешь, я обижен и не желаю тебя видеть? За что мне быть на тебя в обиде, брат мой? Скажи, разве такое возможно? Впрочем, кто знает… На деле, возможно, именно ты заставил меня грустить. Возможно, твоя зависть – следствие моей ссылки. Может, не я являюсь причиной твоего краха? Раз ты усомнился в этом, вот и расплата за хваленый всеми консулат. Он отнял у меня детей, родину, состояние, ну а у тебя, у тебя… Если бы у тебя не отняли меня, я бы и вовсе не плакал. Все, что у меня есть святого и хорошего, все это от тебя, но скажи, что же я дал тебе взамен? Траур души своей и свою боль, беспокойство за судьбу твою, несчастья, грусть, одиночество… И чтобы я не хотел тебя видеть?! О, я не хотел бы, чтобы ты видел меня, потому как – ах! если бы ты видел меня, то понял бы: я уже не тот, кого ты знал прежде, который в слезах расставался с тобой, с тобой, чьи глаза были тоже полны слез.

Говорю тебе: Квинт, от твоего брата не осталось ничего, кроме тени, отражения дышащего мертвеца. Отчего я только не умер?! Отчего не смог ты увидеть меня мертвым собственными глазами?.. Почему я не позволил тебе не только пережить меня, мою жизнь, но и мою славу? О! Признаюсь перед всеми богами, я был уже одной ногой в могиле, когда услышал голос, звавший меня. Он шептал мне слова, я слышал, как они доносятся со всех сторон, слова о том, что ты – часть моей жизни. И тогда я остался жить дальше!

Вот в чем я провинился! Вот сотворенный мною грех. Если бы я покончил с собой, как повелевали мне скорбные мысли, я бы оставил о себе воспоминания, и тебе не было бы нужды защищаться памятью обо мне. Сейчас я допустил ошибку: оставшись в живых, я не рядом с тобой; будучи живым, вынуждаю тебя обращаться к другим за помощью. Голос мой, так часто помогавший незнакомым людям, не в состоянии помочь тебе именно теперь, когда ты в опасности.

О, брат мой! Если рабы мои явились к тебе без писем, не говори: «Злость во всем виновата!» Нет, лучше скажи: «Это безнадежность, это высшее проявление слабости, которая кроется в глубине слез и боли!» Даже это письмо, что я пишу сейчас, – сколько слез увлажнило его! Ты считаешь, что я могу не думать о тебе, а думая, не разрыдаться? И когда я тоскую о брате своем, думаешь, я только о брате тоскую? Нет, не только! Тоскую и о тонкой душевной привязанности, преданности друга, сыновней любви и отеческой мудрости. Разве мог я когда-нибудь быть счастлив без тебя или ты без меня? О!.. Когда я оплакиваю тебя, разве не оплакиваю при этом и дочь мою Тулию? Сколько скромности, сколько рассудительности и благочестия! Дочь моя, облик мой, голос мой, душа моя! А сын мой, столь прекрасный и милый моему сердцу?.. Сын мой, которого я посмел по-варварски вырвать из своих объятий! Бедное дитя!.. Понятливее, чем я мог предположить, он, бедняга, так и не понял, о чем шла речь, И твой ребенок, которого Цицерон любит, как брата, чтит, как старшего брата!

Разве не я покинул самую несчастную из женщин, самую верную из всех, не позволив ей следовать за мной, чтобы было кому наблюдать, что останется от моего состояния, и защитить бедных моих детей?.. И все же, когда я мог, я писал ей…

Тебе я посылал письма через вольноотпущенника твоего Филогония, надеюсь, что ты получал их. В этих письмах я умолял тебя о том же, о чем просил устно через рабов своих, а именно: явиться в Рим как можно скорее. Прежде всего я хотел, чтобы ты прибыл туда как защитник на тот случай, если враги еще не пресытились жестокостью своей и несчастьями других. И если в тебе достанет храбрости, коей во мне уже не осталось (и это во мне, которого ты считал сильным), готовься к борьбе, которую тебе придется выдержать. Надеюсь – если вообще могу еще надеяться – надеюсь, что твоя неприкосновенность, любовь, которую испытывают к тебе сограждане, а может, даже жалость из-за моего несчастья защитят тебя. Если тебе кажется, что я преувеличиваю подстерегающую тебя опасность, поступай так, как считаешь нужным. Многие мне пишут на этот счет, многие твердят, чтобы я не терял надежды, но как не терять, когда я вижу врагов своих – таких сильных и друзей, покидающих меня. Некоторые просто предают. Все опасаются, что мое возвращение заставит их пожалеть о своем злодейском поступке! Но каковы бы они ни были, все же узнай, брат мой, как они относятся ко мне, и пиши, не стесняясь. Я буду жить до тех пор, пока моя жизнь нужна тебе, ровно столько, сколько ты будешь верить, что я в состоянии оградить тебя от опасности. Лишь это заставляет меня жить дальше, так как, поверь, не осталось сил для осторожности или философских убеждений, которые смогли бы помочь выдержать такие муки и устоять.

Знаю, бывали у меня времена более подходящие, чтобы встретить смерть, но я допустил ошибку, которую допускают многие, упустив это время. Не стоит говорить о прошлом – только раны бередить. Или же вспоминать о допущенных ошибках. Я более не опущусь до ошибки – не стану безропотно сносить несчастья и позор этой жизни. Разве что ровно настолько, насколько это необходимо для твоего счастья и нужд, клянусь тебе. Итак, дорогой брат, тот, который до недавнего времени считался самым счастливым человеком в мире благодаря самому себе, своим детям, жене, своему богатству, тот, который до недавнего времени считался равным великим мира сего благодаря своему влиянию и чести, уважению и благосклонности, именно он дошел до такого ужасного положения, до такого разрушения, что просто обязан обещать не ныть больше по поводу своей судьбы и по своим близким.

А теперь скажи на милость, к чему ты твердишь мне о каком-то торге? Разве я не живу за твой счет? О!.. И здесь я снова чувствую себя страшно виноватым. Что может быть ужаснее, чем заставить тебя оплачивать мои долги? Я за это время получил и растратил все деньги, которые римская казна доверила мне под мое имя. Но Марк Антоний и Цепион получили причитающиеся им от меня суммы. Мне достает средств ровно столько, сколько я рассчитывал потратить на достижение своих планов. Даже если не во что будет больше верить, мне лично уже ничего не нужно. На случай же каких-либо непредвиденных осложнений скажу: ты можешь обратиться либо к Крассу, либо к Калидию. Есть еще и Гортензий, но не уверен, можно ли на него положиться. Проявляя симпатию ко мне, окружая меня постоянным вниманием, он столь же постоянно строит против меня вместе с Аррием самые что ни на есть одиозные и мерзкие козни. Следуя их советам и уповая на их обещания, я полетел в эту пропасть.

Постарайся учесть все эти обстоятельства, чтобы не довелось и тебе испытать те же неприятности. Наверное, я смогу склонить через Помпония на твою сторону Гортензия. Не допусти, чтобы какое-то ложное признание подкрепило слова того мерзкого стиха, высмеивающего тебя и ходившего в народе в связи с законом Аврелия, когда ты выставил свою кандидатуру на выборах в эдилы. В настоящее время для меня нет ничего страшнее, чем видеть, что люди берегут тебя из жалости ко мне, так как затем вся ненависть, нависшая надо мной, может обрушиться на тебя. Думаю, Мессала – настоящий твой друг. Думаю, что и Помпей, даже если и не является таковым, хотел бы им выглядеть. Да помогут тебе боги, хотя уж лучше никогда не обращаться за помощью к ним. Я бы просил их, если бы был уверен, что они прислушаются к моим мольбам. Просил бы об одном: чтобы они насытились наконец несчастьями, одолевающими нас. Находясь в несчастье, нельзя пренебрегать никакой помощью.

Но есть еще одно обстоятельство, крайне для меня болезненное, которое заставляет меня медлить: что мои самые что ни на есть бескорыстные деяния обращаются против меня же, превращаясь в тяжкое наказание, от которого я же и страдаю. Я не взваливаю на тебя ответственность ни за мою дочь, которая и тебе дочь тоже, ни за нашего Цицерона. Разве есть что-либо на свете, что могло бы заставить меня страдать, не заставив и тебя испытывать те же самые муки?.. Пока ты жив, брат мой, я спокоен – дети мои не будут сиротами. А если говорить о другом, то есть о возможности моего спасения и надежде на мое возвращение на родину, чтобы там уж навеки закрыть глаза, то на этот счет ничего не могу написать тебе, ибо слезы льются ручьем и портят все написанное. Прошу тебя, береги Теренцию, держи меня в курсе всех дел. И наконец, брат мой, будь крайне внимателен, насколько природа позволяет, будь сильным и мужественным в такой ситуации».

Новости, о которых расспрашивал Цицерон своего брата, оказались для него неутешительными. После его отъезда, как мы уже говорили, Клодий не только приказал распространить повсюду свое распоряжение о ссылке оратора, но и поджег его дом в деревне, а затем, прожив некоторое время на изысканной вилле на Палатинском холме, распорядился полностью снести ее и построить на этом месте храм Свободы. Более того, он выставил на продажу имущество ссыльного и каждый день открывал очередной аукцион. Но как бы ни были низки цены этих вещей, к чести римлян следует признать, что шли они куда ниже первоначально назначенных.

Это то, что касается Цицерона. Посмотрим, чем же в это время занимались остальные.