Текст книги "Цезарь"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 13

Вернемся же к Помпею, который к двадцати четырем годам уже дважды овдовел, и которого Сулла только что приветствовал титулом imperator, признавая оказанные им услуги.

Встал, это вполне понятно; но обнажил голову!Признайтесь, читатели, что вам, всегда видевшим римлян с непокрытыми головами, это кажется труднообъяснимым.

Римляне, за неимением шляп, – которые они, впрочем, иногда использовали, о чем свидетельствует знаменитая шляпа, которую Красс давал поносить греку Александру, – так вот, римляне, за неимением шляп, покрывали голову полой своей тоги, и эта одежда, обычно белая, замечательно защищала их от лучей италийского солнца. И так же, как мы снимаем шляпу в знак почтения к людям, которых встречаем, так же и римляне снимали с головы край тоги и обнажали голову.

Несмотря на величайшую кротость Помпея, его обвиняли в двух или трех убийствах, на какие Цезарь, его соперник во всем, и особенно в добросердечии, был бы неспособен.

Карбон, как известно, был одним из соперников Суллы. Помпей разбил его и захватил в плен. Если бы он убил его в тот же момент, когда тот был схвачен, никто не сказал бы ни слова и, возможно, все даже нашли бы это вполне естественным; но он заставил привести его – человека, трижды удостоенного звания консула! – закованным в цепи; он судил его с высоты своего трона, под ропот и одобрительные возгласы толпы, и велел казнить, не дав ему иной отсрочки, как только чтобы справить естественные надобности.

Он сделал то же самое с Квинтом Валерием, выдающимся ученым, которого он схватил, заставил побеседовать с ним, а потом хладнокровно отправил на казнь, вытянув из него все, что он хотел знать. Что же до титула Великий, то его тоже дал ему Сулла, когда приветствовал его по возвращении из Африки, точно так же, как за четыре или пять лет до того он пожаловал ему титул imperator.

Помпей, надо отдать ему должное, поначалу побоялся присовокупить этот эпитет к своему имени. Поспешим оговориться, что причиной этого была отнюдь не его скромность, а боязнь задеть обидчивый народ Рима.

Затем, позднее, после смерти Сертория и испанской кампании, он решил, что этим титулом другие называют его уже достаточно давно, чтобы и он сам обрел право называться им. И он взял его, и в своих письмах и указах стал именовать себя ПОМПЕЙ ВЕЛИКИЙ.

Это правда, что над тем, кого Сулла назвал Magnus, то есть Великий, было еще два человека, каждому из которых народ дал прозвание Величайший, Maximus; одним из них был Валерий, примиривший народ с сенатом; другим – Фабий Рулл, изгнавший из этого сената нескольких сыновей вольноотпущенников, которые добились избрания в сенаторы за счет своего богатства.

Впрочем, Сулла вскоре испугался этого величия, которое он сам сотворил, и этого успеха, который он сам взлелеял.

Возвратившись в Рим после той большой войны в Африке, Помпей попросил о триумфе; но Сулла воспротивился этому. Право на триумф предоставлялось только консулам или преторам.

Даже первый Сципион не посмел просить о нем после своих испанских побед над карфагенянами, поскольку он не был ни претором, ни консулом. Сулла уверял его, что он опасается, как бы весь Рим не осудил его, если он пожалует триумф молодому безбородому юноше, и как бы ему не сказали, что он не уважает никаких законов, если ему хочется потакать капризам своих любимцев. Но Помпей разглядел истинную причину отказа под покрывающей его золоченой оболочкой.

Мысль о том, что Сулла противится его триумфу только потому, что начинает его побаиваться, удвоила его упрямое желание его получить. И когда Сулла заявил ему, что если он будет упорствовать в своем желании получить триумф, то он, Сулла, выступит против этого триумфа, он сказал Сулле прямо в лицо:

– Берегись, Сулла, ведь больше людей любит восходящее солнце, чем солнце заходящее.

Сулла, как и Цезарь, был туговат на ухо: он не разобрал ответа Помпея.

– Что он говорит? – спросил диктатор у своих соседей.

Те, кто сидел рядом с ним, передали ему его слова.

– О! что ж, если он так хочет этого, – ответил Сулла, – пусть получит свой триумф!

Но Сулла был отнюдь не единственным, кто возражал против этого потворства гордыне победителя Карбона, Домиция и Сертория. И в сенате, и среди всадников прошел ропот. Помпей услышал его.

– А! раз так, – сказал он, – я прошествую с триумфом не так, как мои предшественники, – на колеснице с впряженными в нее лошадьми, а на колеснице, которую повлекут слоны!

В самом деле, во время своей кампании в Африке Помпей сказал:

– Раз мы пришли сюда, мы должны победить не только людей, но и здешних свирепых животных.

После чего он начал охоту на них и добыл изрядное количество львов и слонов; кроме того, он получил более сорока слонов от покоренных им царей; так что для него не было ничего проще, чем впрячь четверых из этих зверей в свою триумфальную колесницу.

Их впрягли; но когда они уже были готовы войти в Рим, оказалось, что ворота чересчур узки. Помпею пришлось отказаться от слонов и вернуться к лошадям.

Разумеется, несмотря на свой возраст, – ему скоро исполнялось сорок лет, – Помпей, если бы он стал добиваться принятия его в сенат, был бы избран.

Римляне, если закон противостоял какому-либо из их желаний, и если они были достаточно влиятельны, чтобы осуществить это желание несмотря на закон, обладали одним из самых гениальных способов действовать несмотря на этот закон: они отменяли его на год. Это называлось сном закона. Пока закон спал, честолюбие бодрствовало и делало все, что ему было угодно.

Помпей же нашел большее удовлетворение своей гордыне в том, чтобы получить триумф, оставаясь простым генералом, чем сделаться сенатором. Он отпраздновал свой триумф, оставаясь в рядах всадников.

Но Сулла не забыл, что Помпей получил свой триумф вопреки его воле. Когда затем Помпей сделал для другого то, что он не пожелал сделать для себя, то есть добился для Лепида консулата, Сулла встретил его однажды на площади и остановил его.

– Юноша, – сказал он, – я вижу, ты горд своей победой; не правда ли, очень почетно и лестно добиться своими интригами среди народа того, что Катул, один из самых доблестных граждан Рима, был назначен консулом лишь после Лепида, злейшего из людей?… Впрочем, – добавил он с жестом угрозы, – я предупреждаю тебя, чтобы то не почивал, но бдительно следил за своими делами, потому что ты сотворил себе соперника, который сильнее тебя!

С этого дня Сулла действительно совершенно сбросил Помпея со счетов, настолько, что когда Сулла умер, и его завещание было вскрыто, там не только не нашлось ничего для Помпея, но не было даже ни одного упоминания о том, кому завещатель некогда пожаловал титул imperatorи прозвание Magnus.

Но Помпей, будучи настоящим государственным мужем, не выказал ни малейшего огорчения по поводу такой забывчивости, и когда Лепид и некоторые другие захотели помешать не только захоронению Суллы на Марсовом поле, но и тому, чтобы его похороны были публичными, Помпей сам взялся за управление похоронной церемонией и воздал Сулле последние почести.

Более того: предсказание Суллы сбылось вскоре после его смерти, и когда Лепид воспользовался положением, которое создал ему Помпей, для разжигания в Риме волнений, Помпей встал рядом с Катулом, который представлял честную часть сената и народа, но которому было ближе скорее гражданское руководство, чем командование армией; Помпей пришел к нему на помощь со своим мечом.

Эта помощь была очень значительной. Лепид при помощи Брута – отца того Брута, который потом вместе с Кассием должен будет убить Цезаря, – захватил основную часть Италии и кусок Цизальпинской Галлии.

Помпей выступил против него, отобрал у него большую часть городов, взял Брута в плен и так же, как когда-то Карбона и Квинта Валерия, убил его руками Геминия, не потрудившись даже произвести над ним суд.

За этой победой последовали победы над Серторием, Спартаком и пиратами. В этой последней войне Помпей был облечен такой властью, какой никто до него не обладал, и сделался настоящим царем над морем.

Здесь мы покинули его и, выходит, сюда же нам следует вернуться, чтобы следовать за ним до момента возвращения Цезаря из Испании.

Глава 14

Среди всех этих событий пресловутая борода Помпеянаконец проросла, и на этот раз он без всякого сопротивления получил свой триумф и консулат.

Его власть в Риме в это время была так велика, что Красс, который дулся на него после истории с гладиаторами, был вынужден просить у Помпея что-то вроде разрешения, чтобы домогаться консулата.

Помпей понял, как возвеличивает его это самоуничижение человека, презиравшего по причине своего богатства и ораторского таланта всех остальных людей. Он забыл свою вину перед Крассом, – что было, конечно, гораздо легче, чем забыть вину Красса, если бы Красс был перед ним виноват, – итак, он забыл свою вину перед Крассом и добился назначения его консулом одновременно с собой.

Поскольку Цезарь отсутствовал, Красс и Помпей поделили власть между собой; Красс имел большее влияние на сенат, а Помпей пользовался большим доверием у народа. К тому же Помпей отчасти был то, что в наши дни назвали бы шарлатаном; он знал своих римлян и знал, чем их можно взять.

Так, по обычаю всадники, завершив предписанную законом военную службу, являлись вместе со своим боевым конем на площадь народных собраний, и там, в присутствии двух цензоров, отчитывались в своих военных кампаниях, называли имена генералов и капитанов, под чьим началом они служили, и перед лицом народа выслушивали похвалу или порицание, которых заслуживали.

И вот, когда цензоры Геллий и Лентул заняли свои кресла, народ увидел, как вдалеке показался Помпей. В одеждах консула, он пешком спускался к Форуму вслед за шествующими впереди него ликторами, ведя за собой в поводу своего коня, как какой-нибудь простой всадник; затем он приказал ликторам расступиться и предстал вместе с конем перед трибуналом.

При виде этого зрелища народ проникся к Помпею таким глубоким уважением, что ни один возглас не нарушил торжественной тишины, хотя было прекрасно видно, что этот поступок восхитил всех.

Цензоры, напротив, испытывая величайшую гордость от такого знака почтения к ним, ответили Помпею приветственным жестом, и старший из них поднялся со своего кресла:

– Помпей Великий, – обратился он к нему, – я спрашиваю вас, принимали ли вы участие во всех походах, предписанных законом?

– Да, – громко ответил Помпей, – я участвовал в них, и никогда надо мной не было другого капитана и другого генерала, кроме меня самого.

При этих словах народ разразился громкими криками, и цензоры оставили свои кресла и проводили Помпея до дома вместе с остальной толпой, чтобы воздать ему те же почести, которые воздал им он.

Но величайшим триумфом Помпея стал тот, которого он удостоился в день наделения его особыми полномочиями для ведения войны с пиратами; мы уже говорили о них.

Закон, облекавший его этой властью, был принят отнюдь не без сопротивления; с обретением указанных в нем полномочий он получал под свое командование двести кораблей и пятнадцать легатов из числа сенаторов, отданных ему в беспрекословное подчинение; он получал также власть над всеми квесторами и сборщиками общественных средств, и становился фактически абсолютным монархом над всем побережьем на расстоянии четырехсот стадиев от моря, то есть надо всей римской империей; после этого никакая человеческая сила не смогла бы помешать Помпею стать царем, если бы царский венец показался ему привлекательным.

Так что при чтении проекта закона, который был встречен ликующими возгласами народа и который охотно поддержал Цезарь, некоторое число сенаторов выступило против него.

Один из консулов даже воскликнул:

– Берегись, Помпей! Желая последовать по стопам Ромула, ты можешь, как и он, сгинуть в какой-нибудь буре.

Катул, за которого Помпей сражался когда-то, тоже не был благосклонен к этому закону, и, тем не менее, выступая против него, он отозвался о Помпее с величайшей похвалой.

– Но, сказал он, не подвергайте же непрестанно первейшего из граждан и величайшего из людей Рима опасностям войны; ведь если вы однажды потеряете его, кто сможет его заменить?

– Ты, ты сам! – раздались со всех сторон крики.

Тогда вперед выступил Росций и подал знак, что он хочет говорить; но поскольку среди гомона толпы держать речь было невозможно, он поднял два пальца, подавая тем самым знак, что Помпею нужно дать напарника.

Но в ответ на это злосчастное предложение нетерпеливый народ издал такой крик, что ворон, пролетавший в это время над Форумом, закружился и упал, оглушенный, прямо в толпу.

«Что доказывает, со всей серьезностью – пишет Плутарх, – что птицы падают на землю не из-за разрежения воздуха, вследствие чего образуется пустота, а из-за того, что их сбивают громкие звуки, которые, несясь со страшной силой, производят в воздухе сильное сотрясение и круговые вихри».

Мы уже говорили, что эта война закончилась к вящей славе Помпея; но о чем мы не сказали, так это о снисходительности, которую Помпей, столь жестоким образом казнивший Карбона, Квинта Валерия и Брута, выказал по отношению к морским разбойникам.

Он не только миролюбиво встретил их, сохранил им жизнь, оставил им часть их имущества. Более того; Метелл, – родственник того Метелла, с которым он служил в Испании, – еще до того, как Помпей был назначен главнокомандующим этой войной, был послан на Крит, чтобы преследовать пиратов на этом острове, который после Киликии был самым укрепленным их логовом; и поскольку Метелл беспощадно преследовал этих разбойников и, едва схватив, распинал их на крестах, эти последние, наслышавшись о том, как мягко обходился Помпей с их товарищами, попросили у него помощи против Метелла.

Просьба была весьма странной; но еще более странным было то, что она была удовлетворена.

Помпей написал Метеллу, что он запрещает ему продолжать войну. Он приказал городам не подчиняться больше Метеллу и заслал своего легата Луция Октавия в осажденный город, где тот вместе с пиратами сражался против солдат Метелла.

Все это вызвало бы полное недоумение, если бы не были известны привычки Помпея и его манера действовать; он ни за что не хотел уступать Метеллу часть своей победы над пиратами, как он не захотел уступить часть своей славы от победы над гладиаторами Крассу. Когда в Риме узнали, что ужасные пираты были полностью уничтожены или покорены меньше чем за три месяца, Помпей был встречен с таким восторгом, что народный трибун Манлий предложил закон, который наделял Помпея правом управления всеми провинциями и всеми войсками, находившимися под командованием Лукулла, присовокупив к ним Вифинию, занятую Глабрионом.

Этот закон позволял ему сохранить за собой все морские силы и всю власть, которую он имел при ведении последней войны, и, наконец, он предоставлял ему в полное подчинение всю остальную римскую империю, поскольку помимо Фригии, Ликаонии, Галатии, Каппадокии, Киликии, северной Колхиды и Армении он отдавал ему армию – армию, с которой Лукулл победил Митридата и Тиграна.

Поначалу все сенаторы и все значительные люди Рима объединились, чтобы отвергнуть этот закон; они обменялись самыми священными обетами, они поклялись друг другу никогда не предавать дело свободы, предав по собственной воле в руки одного-единственного человека власть, равную той, которой Сулла добился жестокостью и насилием. Но в назначенный день случилось то, что иногда случается при парламентском режиме: из всех ораторов, записавшихся в очередь на трибуну, решился выступить только один.

Это был Катул.

Но он говорил как порядочный человек, со своей обычной прямотой обращаясь к сенату с восклицанием:

– Сенаторы, осталась ли еще хоть одна гора или скала, где мы могли бы укрыться и умереть свободными?

Но Рим пришел в то состояние, когда он нуждался в хозяине, каким бы тот ни был. Ни один голос не ответил Катулу. Закон был принят.

– Увы мне! – сказал Помпей, получив письмо с этим указом, – моим трудам не будет конца! Неужели, я вечно буду переходить от одной войны к другой и никогда не смогу вести тихую безмятежную жизнь с моей женой и детьми где-нибудь в деревне!

И он возводил глаза к небу, хлопал себя ладонью по бедру и делал все остальные жесты, свойственные человеку, впавшему в отчаяние. Бедный Помпей! он вел бы себя иначе, если бы закон не прошел! только тогда он делал бы эти жесты в одиночестве, и его отчаяние было бы неподдельным.

С Цезарем все было иначе; получив право властвовать над Галлией, он вскричал с радостью, которую не боялся обнаружить:

– Я наконец достиг предела своих желаний, и с этого дня я буду шагать по головам моих сограждан!

Глава 15

Мы надеемся, что читатель, который вместе с нами продвигается в этом исследовании, получает все большее представление о характерах этих двух людей; так что когда эти соперники встретятся лицом к лицу, их поступки уже не будут нуждаться в комментариях.

Итак, если Помпей и колебался, принять ли ему на себя это командование, его колебания были недолгими. Он собрал свои корабли и своих солдат, призвал к себе царей и князей, правивших в его пространных владениях, вошел в Азию и начал, как всегда, с разрушения всего того, что сделал его предшественник; – не забывайте при этом, что его предшественником был Лукулл, то есть один из самых влиятельных людей Республики.

Лукулл вскоре услышал, что Помпей не оставил камня на камне от его деяний; он отменял наказания, отбирал награды, говоря и доказывая своими действиями, что Лукулл теперь ничто, а он один – все.

Но Лукулл был не тот человек, который согласился бы смиренно пить из горькой чаши унижения. Через общих друзей он направил Помпею свои жалобы, и получил уведомление, что оба генерала встретятся на совещании, которое будет иметь место в Галатии.

Встреча состоялась, соперники предстали друг перед другом; их ликторы несли фасции, и поскольку оба полководца были триумфаторами, их фасции были увиты ветвями лавра.

И тут произошло следующее: поскольку Лукулл прибыл из плодородного края, а Помпей, напротив, из края засушливого и безлесного, лавры ликторов Лукулла были свежи и зелены, а лавры ликторов Помпея засохли и пожелтели; увидев это, ликторы Лукулла отдали ликторам Помпея половину своих свежесорванных лавров. При виде этих любезностей некоторые улыбнулись.

– Вот! – сказали они, – вот опять Помпей венчает себя лаврами, которых он не срывал.

Встреча, которая проходила сначала в духе взаимной любезности и с полным соблюдением приличий, постепенно превратилась в спор, а спор – в ссору. Помпей упрекнул Лукулла в корыстолюбии; Лукулл упрекнул Помпея в честолюбии. Последний, позабыв все похвалы, которыми он только что осыпал своего соперника, тут же принялся хулить его победы.

– Хороши победы, – говорил Помпей, – которые добыты оружием двух царей, которые, увидев, что золото ни на что не годно, прибегли наконец к мечу и щиту: Лукулл победил золото, а мне он предоставил победу над железом.

– На этот раз опять, – говорил со своей стороны Лукулл, – ловкий и осторожный Помпей действует по своей старой привычке; он приходит, когда остается победить лишь призрак; в войне с Митридатом он поступает так же, как поступил в войнах с Лепидом, Серторием и Спартаком; он присвоил себе победу над ними, хотя эта победа была делом рук Метелла, Катула и Красса. Не похож ли Помпей по большому счету на трусливую птицу вроде стервятника, которая имеет обыкновение кормиться трупами тех, кого убила не она; не подобен ли он гиене и волку, которые терзают останки павших?

Лишенный какой-либо власти, сохранив лишь восемнадцать сотен человек, согласных ему подчиняться, Лукулл вернулся в Рим. А Помпей пустился в погоню за Митридатом.

Стоит почитать у Плутарха об этом долгом и жестоком походе, во время которого Митридат, запертый в стенах, выстроенных вокруг него Помпеем, убил всех оставшихся в лагере больных и бесполезных и исчез, так что никто не узнал, какие птицы одолжили его солдатам свои крылья, чтобы они смогли перелететь через стены.

Помпей последовал за ним. Он настиг его у Евфрата, в ту самую минуту, когда Митридату снился сон, будто он плывет по Понту Эвксинскому, и ветер благоприятствует ему, и уже виден вдали Босфор, как вдруг корабль разбился у него под ногами, оставив ему лишь обломок мачты, чтобы удержаться на волнах.

И тут в палатку вбежали его перепуганные генералы и закричали, прервав его сон:

– Римляне!

Ему пришлось решиться дать сражение. Его солдаты бросились к оружию и выстроились в боевом порядке; но весь мир был против злосчастного царя Понта.

Луна светила солдатам Помпея в спину, из-за чего их тени необычайно выросли. Люди Митридата приняли эти надвигающиеся на них тени за первые ряды римлян; они выпустили свои стрелы и дротики, которые поразили пустоту.

Помпей заметил ошибку варваров и приказал атаковать их с громким кличем; те не отважились даже дождаться их; он убил и утопил в реке десять тысяч человек, и захватил неприятельский лагерь. А где же был Митридат?

В самом начале боя Митридат, взяв с собой восемьсот рабов, пустил лошадей в галоп и пробился сквозь римскую армию; правда, когда он появился на той стороне, из восьмисот всадников осталось только три.

Двумя из этих выживших были сам Митридат и Гипсикратия, одна из его наложниц, столь храбрая, доблестная и мужественная, что царь называл ее не Гипсикратией, а Гипсикратом.

В этот день, одетая в персидские одежды, верхом на персидском коне, с персидским оружием в руках, она ни на миг не покинула царя и защищала его, в то время как он сам защищал ее.

Три дня они бежали через всю страну; в течение всех этих трех дней доблестная амазонка прислуживала царю, стерегла его сон, ухаживала за его конем. На исходе трех дней, когда Митридат спал, они достигли крепости Синоры, где хранилась его казна и его самое ценное имущество.

Они были спасены, по крайней мере, на время.

Но Митридат понимал, что это его последняя остановка на пути к могиле. Он проявил высшую щедрость, разделив между теми, кто остался верен ему, сначала деньги, затем одежду, и наконец, яд.

Каждый покинул его богатым, как сатрап; каждый отныне был уверен в своей жизни, если доведется пожить, и в своей смерти, если захочется умереть. Потом побежденный царь направился в Армению. Он рассчитывал на своего союзника Тиграна.

Тигран не только запретил ему войти в свою страну, но и назначил за его голову награду в сто талантов. Митридат поднялся вдоль Евфрата до самых его истоков и углубился в Колхиду.

В это время, то есть когда Тигран закрывал ворота своего царства перед Митридатом, его сын открывал их перед римлянами. Вместе с Помпеем они занимали города, которые им сдавались. И тут Тигран, которого совсем недавно разбил Лукулл, узнав о разладе между двумя римскими генералами, увидел надежду в том, что ему рассказали о сговорчивом характере Помпея, и возник однажды со своими родственниками и друзьями перед римским лагерем.

Он приблизился к его воротам; но на входе его встретили два ликтора Помпея, которые приказали ему сойти с коня и продолжить свой путь пешком, потому что ни один вражеский полководец не должен вступать в римский лагерь верхом.

Тигран сделал больше: в знак покорности он снял свой меч и отдал его ликторам; затем, представ перед Помпеем, он снял свою царскую диадему и хотел положить ее к его ногам. Но Помпей опередил его: он взял Тиграна за руку, привел его в свою палатку и усадил справа от себя; его сына он усадил слева.

– Тигран, – сказал он тогда, – это Лукуллу вы обязаны всеми потерями, которые вы несли до сих пор; это он отнял у вас Сирию, Финикию, Галатию и Софену. Я же оставляю вам все, чем вы владели, когда я вошел в вашу страну, при условии, что вы выплатите римлянам шесть тысяч талантов в возмещение ущерба, который они понесли от вас. Ваш сын будет царствовать в Софене.

Тигран пришел в полный восторг и пообещал вдобавок по полмины каждому солдату, по десять мин каждому центуриону и по одному таланту каждому трибуну.

Но его сын, который рассчитывал получить наследство от преданного им отца, не был так обрадован этим разделом; и посланцам, которые пришли пригласить его от имени Помпея на ужин, он ответил так:

– Премного благодарен вашему генералу за честь, которую он мне оказывает; но мне известен некто, кто примет меня лучше, чем он.

Через десять минут молодой Тигран был схвачен, закован в цепи и оставлен для триумфа.