Текст книги "Цезарь"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 25

На площади собраний произошло великое волнение.

Клодий, который в случае обвинительного заключения был бы обречен на изгнание, после оправдания стал гораздо сильнее, чем он был до суда. Его оправдание стало триумфом. Двадцать пять судей держались достойно и, хотя им угрожала опасность, вынесли обвинительный приговор.

«Но тридцать один, говорит Цицерон, больше убоялись голода, чем позора, и признали его невиновным». [36]36
  I, 16, 5.


[Закрыть]

Так движение консерваторов, начавшееся с консулатом Цицерона и задушенное с заговором Катилины, с оправданием Клодия было полностью остановлено, а партия демагогов, представленная неверным аристократии Помпеем, верным народу Цезарем и верным Цезарю Крассом, окончательно взяло верх; и так Рим, счастливый родитьсяпри консулате Цицерона, – o fortunatam natam me consule, Romam! – этот Рим вернулся к тому же положению, в каком его оставил Катилина, когда он, встретив на своем пути Цицерона, был вынужден покинуть отечество.

Воспоминание о той первой победе воодушевило Цицерона и внушило ему отвагу, которая вообще-то не была ему свойственна.

В майские иды сенат собрался на заседание, и, когда настал его черед говорить:

– Отцы-сенаторы, – сказал он, получив эту рану, вы не должны ни падать духом, ни проявлять слабость; не стоит ни отрицать нанесенный удар, ни преувеличивать серьезность раны; было бы глупостью задремать, но было бы малодушием испугаться. Уже дважды мы видели, как был оправдан Лентул, дважды видели, как был оправдан Катилина; что ж, это лишь еще один, кого продажные судьи выпустили на государство.

Затем он повернулся к Клодию, который, как сенатор, присутствовал на заседании и пренебрежительно посмеивался над этим выпадом Цицерона:

– Ты ошибаешься, Клодий, – воскликнул он, если думаешь, что твои судьи вернули тебе свободу. Неверно! они заточили тебя в Риме, как в тюрьме; они не уберегли тебя как гражданина, но лишили тебя свободы удалиться в изгнание. – Воспряньте же духом, отцы-сенаторы, сохраняйте ваше достоинство; честных людей по-прежнему объединяет любовь к Республике. [37]37
  I, 16, 9.


[Закрыть]

– Ну что ж, честный человек, – крикнул ему Клодий, – доставь нам удовольствие, расскажи, что ты делал в Байях?

Напомним, что Байи были своего рода лупанарием Италии. Мужчина, появлявшийся в Байях, возбуждал подозрения; репутация женщины, которую видели в Байях, была погублена.

Говорили, что Цицерон ездил в Байи на свидания с сестрой Клодия.

– Байи? – отозвался Цицерон. – Во-первых, я никогда не был в Байях; а во-вторых, разве запрещено появляться в Байях, и разве зазорно отправиться в Байи на воды?

– Вот как! – ответил Клодий, а разве у арпинских крестьян есть что-нибудь общее с этими водами?

– А ты спроси у твоего патрона, – ответил Цицерон, – почему его так тянуло к водам Арпина.

Под патроном имелся в виду Цезарь; но чем были так хороши воды Арпина? Этого мы не знаем.

Это высказывание неясно для нас, и мы никогда не слышали, чтобы какой-либо комментатор его объяснил; но, по-видимому, оно было оскорбительно, поскольку Клодий вышел из себя.

– Отцы-сенаторы, – вскричал он, – доколе мы будем терпеть среди нас этого царя? [38]38
  I, 16, 10. Неверная интерпретация слова patronus, переведенного здесь как «патрон», хотя на самом деле это «адвокат», действительно делает фразу непонятной. Курион, адвокат Клодия, купил в Арпине виллу, которая прежде принадлежала Марию, и где имелись частные купальни. И Марий, и Цицерон были родом из Арпина.


[Закрыть]

На что Цицерон ответил каламбуром, который мы постараемся сделать понятным для вас.

«Царь» по-латыни будет rex. Сестру Клодия взял в жены Марций Rex; Марций Рекс был необычайно богат; Клодий был любовником своей сестры; оказывая влияние на сестру, он надеялся быть включенным в завещание своего зятя, но его надежды не оправдались.

– Царь, царь, – ответил Цицерон, – конечно! ты обижен на него, на Царя, за то что он позабыл тебя в своем завещании, а ты уже пожрал половину наследства!

– А ты, – поспешил отразить удар Клодий, – это из наследства твоего отца ты заплатил за дом, который купил у Красса?

Цицерон действительно только что купил у Красса дом за три миллиона пятьсот тысяч сестерциев.

Вот его письмо к Сестию, проквестору:

«Пожелав мне некоторое время назад удачи в покупке дома у Красса, вы заставили меня решиться; поскольку вскоре после ваших поздравлений я купил его за три миллиона пятьсот тысяч сестерциев; и теперь я настолько опутан долгами, что охотно вступил бы в заговор, если бы меня приняли!» [39]39
  Письма к близким,V, 6, 2 = C.U.F. XVI.


[Закрыть]

– Купил? – вскинулся Цицерон, когда Клодий заговорил о покупке. – Речь, как мне кажется, идет о судьях, а не о каких-то там домах!

– Я понимаю, что ты обижен на судей: ты уверял их, что я был в Риме в день праздника в честь Доброй Богини, но они не захотели поверить твоим словам.

– Ты ошибаешься, Клодий; двадцать пять, напротив, мне поверили. А вот тебе тридцать один не захотели поверить, раз они потребовали заплатить им вперед.

После этого ответа громкие крики и свист заставили Клодия умолкнуть.

Все это, конечно, несколько не по-парламентски, как сказали бы в наши дни; но то ли мы еще видели и слышали!

С этой минуты, как вы понимаете, Цицерон и Клодий объявили друг другу войну. В дальнейшем мы увидим, как эта война приведет к изгнанию Цицерона и смерти Клодия.

А тем временем, что было первоочередной заботой Клодия? – Отомстить за все оскорбления Цицерону, чьи слова, которые повторяли от сената до Марсова поля, легли на него клеймом.

Цицерон страдал обычным недугом острословов: он не мог сдерживать свое остроумие в себе; этот демон неизменно прорывался наружу, даже в ущерб его друзьям, родственникам, союзникам.

– Кто это привязал моего зятя к этому мечу? – сказал он, увидев мужа своей дочери, который нес на боку меч почти такого же размера, как и он сам.

У сына Суллы дела шли неважно; он распродавал свое имущество, и вывесил его список. [40]40
  Начиная отсюда Дюма использует большинство острот Цицерона, которые Плутарх перечисляет в главах XXXII–XXXV своей Жизни Цицерона.


[Закрыть]

– Списки сына мне нравятся больше, чем списки отца, – говорил Цицерон.

Его собрат Ватиний страдал золотухой; однажды, когда он выступал в суде защитником, и Цицерон выслушал его речь:

– Что вы думаете о Ватинии? – спросили его.

– Я нахожу, что оратор слишком надут, – ответил Цицерон.

Цезарь предложил раздел Кампании: это вызвало большое возмущение среди сенаторов.

– Пока я жив, этого раздела не случится, – сказал Луций Геллий, которому было восемьдесят лет.

– Цезарь подождет, – сказал Цицерон, – Геллий не просит большой отсрочки.

– Своим свидетельством ты погубил больше граждан, чем спас своим красноречием, – сказал ему Метелл Непот.

– Возможно, ответил Цицерон; это доказывает, что у меня больше честности, чем таланта.

– Я засыплю тебя оскорблениями, пригрозил ему юноша, которого обвинили в том, что он отравил своего отца, дав ему яд с выпечкой.

– Пусть, – ответил Цицерон, – я охотнее приму от тебя брань, чем лепешку.

В ходе одного судебного разбирательства он вызвал в качестве свидетеля Публия Косту, который, не понимая ни слова в законодательстве, желал слыть знающим юрисконсультом.

Когда ему стали задавать вопросы, Публий сказал, что ничего не знает.

– Вот как! – сказал Цицерон; – ты, верно, думаешь, что тебя спрашивают о праве и законах!

Метелл Непот был излюбленной мишенью для его нападок.

– Скажи, кто твой отец? – спросил его однажды тот, надеясь задеть его намеком на его низкое происхождение.

– Твоя мать, мой бедный Метелл, – ответил Цицерон, – твоя мать сделала для тебя ответ на этот вопрос более сложным, чем для меня!

Тот же Метелл, которого изобличили в том, что он был нечист на руку в денежных делах, устроил своему воспитателю Филагру пышные похороны и установил на его могиле каменного ворона.

Цицерон повстречался с ним:

– Ты мудро поступил, сказал ему оратор, поместив на могилу твоего учителя ворона.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что он скорее научил тебя летать [41]41
  Во французском языке глаголы «летать» и «воровать» звучат одинаково. – Прим. перев.


[Закрыть], чем говорить.

– Мой друг, которого я защищаю, – говорил Марк Аппий, – просил меня употребить в его защиту все мое усердие, рассудительность и преданность.

– И ты был настолько бесчувствен, – перебил его Цицерон, – что ничего этого не сделал для друга?

В то время, когда Цицерон домогался консулата, обязанности цензора исполнял Луций Котта. Луций Котта был закоренелый пьяница.

Посреди речи, обращенной к народу, Цицерон попросил попить. Его друзья, пользуясь случаем, обступили его, чтобы поздравить.

– Правильно, друзья мои, – сказал он, – сомкнитесь вокруг меня поплотнее, чтобы наш цензор не увидел, что я пью воду: он мне этого не простит.

Марк Геллий, про которого говорили, что его родители были рабами, как-то явился в сенат и зачитал там письма сильным и звонким голосом.

– Хороший голос! – сказал кто-то из слушателей.

– Я думаю, – сказал Цицерон, – что он из тех, кто был уличными глашатаями.

Сейчас, две тысячи лет спустя, эти колкости не кажутся вам такими уж смешными; но тем, кому они были адресованы, они наверняка казались еще менее забавными.

Антония он называл Троянкой; Помпея – Эпикратом; Катона – Полидамом; Красса – Лысым; Цезаря – Царицей; а сестру Клодия – волоокой богиней, потому что она, как и Юнона, была женой своего брата.

Всеми этими насмешками Цицерон наделал себе множество врагов, и врагов смертельных, потому что обиды, которые он наносил, были нацелены в самое больное место – самолюбие.

И если Антоний приказал отрубить Цицерону голову и руки, а Фульвия проколола его язык иглой, то это потому, что языком Цицерона были произнесены Филиппики.

А теперь посмотрим, каким же образом Клодий мог отомстить Цицерону?

Глава 26

Была одна вещь, которой сам Цицерон похвалялся, но которую многие непреклонные римляне вменяли ему в вину: это то, что во времена заговора Катилины он предал смерти двух граждан, а именно Лентула и Цетега, хотя закон позволял лишь приговорить их к изгнанию.

Против Цицерона следовало выдвинуть обвинение; но поскольку Цицерон был сенатором, это мог сделать только народный трибун; а стать народным трибуном можно было, только будучи выходцем из народа. Клодий же был не только знатным человеком, но и патрицием. Был найден способ, который устранял это препятствие.

Мы уже говорили о том, насколько Цицерон был несдержан на язык. Однажды ему случилось выступить в суде в защиту своего бывшего коллеги Антония, против Помпея и Цезаря, и в тот день он нападал на Помпея и Цезаря так, как он это делал всегда, то есть до крайности свирепо.

Через три часа после этой его выходки Помпей и Цезарь добились голосования, решение которого разрешало усыновление Клодия безвестным плебеем Фонтеем. С этой минуты уже не было никаких сомнений, что Клодий будет избран народным трибуном. За полгода до этого Цицерон писал Аттику:

«Меня посетил Корнелий. – Корнелий Бальб, разумеется, доверенный человек. – Он заверил меня, что Цезарь будет советоваться со мной во всем. Итак, вот для меня конец всего этого: прочный союз с Помпеем, а в случае нужды и с Цезарем; никаких больше преследований; спокойная старость».

Бедняга Цицерон!

Но он узнал, что Клодий добивается трибуната, и что Цезарь имеет отношение к его усыновлению Фонтейем.

Вот как он сообщает эту важную новость Аттику в своем письме, отправленном в апреле 695 года из Трех Харчевен.

«Вообразите, какая встреча! Я спокойно выехал из Анция по Аппиевой дороге и прибыл к Трем Харчевням. Это было в день праздника Цереры; я столкнулся с моим дорогим Курионом, прибывшим из Рима.

– Знаете новости? – спросил меня Курион.

– Нет, ничего нового, – отвечаю я.

– Клодий домогается трибуната.

– Да что вы?

– Он лютый враг Цезаря и хочет, как говорят, разрушить все его установления…»

Цезарь уже год как не был консулом.

– А что говорит Цезарь?

– Цезарь уверяет, что не имеет отношения к усыновлению Клодия».

Затем Цицерон переходит к другим предметам.

Но в июле ситуация уже изменилась; на этот раз его письмо отправлено из Рима.

Он снова пишет Аттику:

«А пока этот любезный Клодий не прекращает угрожать мне, и открыто объявляет себя моим врагом. Надо мной нависла гроза: при первом же ударе, мчитесь ко мне».

Однако Цицерон еще не может поверить в опасность. Помпей дает ему слово, что Клодий ему ничего не сделает. Цезарь, добившийся для себя пятилетнего правления в Галлии, предлагает ему легатство в своей армии.

«Цезарь по-прежнему зовет меня легатом, говорит Цицерон; и это была бы самая надежная защита; но я не хочу этого. – Чего же я хочу? Принять борьбу?… Да, пожалуй».

И он действительно вступит в борьбу. Но в августе дело стало принимать серьезный оборот, и опасность вырисовывалась все яснее.

«Тем временем, мой дорогой Аттик, брат нашей волоокой богини не останавливается на полпути в своих угрозах в мой адрес. Он отрицает свои намерения перед Сампсикерамом (это одно из прозвищ, которым Цицерон награждает Помпея), но он хвастается и выставляет их напоказ перед прочими. Ведь вы нежно любите меня, не правда ли? Конечно, любите. Тогда, если вы спите, вставайте; если вы встали, идите; если вы идете, ускорьте шаг; если вы бежите, возьмите крылья. Вы непременно должны быть в Риме к комициям или, если это невозможно, позднее, к тому моменту, когда будет объявлено о результате голосования».

Через пару месяцев все уже свершилось, и Цицерон опять пишет тому же Аттику:

«Год 696 от основания Рима, Вибон, страна брутиев, 3 апреля.

Да будет угодно небу, мой дорогой Аттик, чтобы однажды я смог поблагодарить тебя за то, что вы заставили меня жить! Но до этой самой минуты я жестоко раскаиваюсь, что послушал вас. Я заклинаю вас, спешите приехать ко мне в Вибон, куда меня привела необходимость свернуть с моего пути; приезжайте! мы вместе обсудим мой путь и мое бегство. Если вы не приедете, я буду удивлен; но я уверен, что вы приедете».

Так что же произошло? Сейчас мы все расскажем.

К концу 695 года от основания Рима Клодий был назначен народным трибуном. – Консулами тогда были Пизон и Габиний. Он начал с того, что привлек их на свою сторону, добившись, чтобы Писону отдали Македонию, а Габинию Сирию.

Отныне Цицерон мог получить поддержку только у Красса, Помпея и Цезаря. Красс никаких опасений не вызывал: он ненавидел Цицерона, который по любому поводу насмехался над ним, называя его Лысым, Миллионщиком, Кальвомили Дивом. Помпей, в пятьдесят лет пылко влюбившийся, весь находился во власти чар своей молодой жены Юлии; и, как мы видели, на все страхи Цицерона он просто отвечал: «Ничего не бойтесь, я за все отвечаю!» Что же до Цезаря, то хотя после дела Катилины большой дружбы между ними не было, он слишком уважал талант оратора, чтобы отказать ему в покровительстве; впрочем, Цезарь, защищая Цицерона, отблагодарил бы Цицерона, защитившего Цезаря.

Итак, Цезарь, как мы уже видели, предложил Цицерону легатство в своей армии. Цицерон уже склонялся к тому, чтобы принять предложение. Клодий, чувствуя, что враг ускользает у него из рук, бросился к Помпею.

– Почему Цицерон собирается покинуть Рим? – спросил он. – Неужели он думает, что я сержусь на него? Меньше всего на свете! Разве что я чуть-чуть в обиде на его жену Теренцию; но к нему, великие боги! я не питаю ни ненависти, ни гнева.

Помпей повторил эти слова Цицерону и прибавил к ним свои личные гарантии. Цицерон решил, что он спасен, и с благодарностью отказался от легатства. Цезарь пожал плечами.

А Клодий в одно прекрасное утро действительно выдвинул против Цицерона обвинение. Цицерон без суда предал смерти Лентула и Цетега. Обвиненный Клодием, Цицерон не осмелился воззвать к Цезарю, который предупреждал его. Он бросился к Помпею, который все это время говорил, что бояться нечего.

Помпей потихоньку проводил свой медовый месяц в своей вилле на холме Альба. Ему доложили о приходе Цицерона. Завидев его, Помпей был очень смущен и спасся через потайную дверь; Цицерону показали весь дом, чтобы доказать, что Помпея там нет. Он понял, что погиб. Он вернулся в Рим, надел траурные одежды, отпустил волосы и бороду и стал обходить город, обращаясь к народу с мольбами о защите.

Со своей стороны Клодий, окруженный толпой своих сторонников, каждый день отправлялся навстречу Цицерону, потешаясь над переменами в его облике, в то время как его друзья примешивали к угрозам Клодия камни и грязь.

Между тем всадники оставались верны своему бывшему предводителю; все их сословие одновременно с ним облачилось в траур, и более пятнадцати тысяч молодых людей ходили за ним следом с растрепанными волосами, и просили за него народ.

Сенат сделал больше: он объявил о народном трауре, и повелел всем римским гражданам облачиться в черное. Но Клодий окружил сенат своими людьми. Тогда сенаторы бросились на улицу, раздирая на себе тоги и громко крича; к сожалению, ни эти крики, ни разорванные тоги не произвели большого впечатления. Отныне предстояла борьба, исход которой должно было решить железо.

– Останься, – говорил ему Лукулл, – я отвечаю тебе за успех.

– Уходи, – говорил Катон, – и народ, пресытившись яростью и бесчинствами Клодия, скоро пожалеет о тебе.

Цицерон совету Лукулла предпочел совет Катона. Он обладал гражданским мужеством, но был начисто лишен мужества военного.

Посреди ужасающей суматохи, царившей в городе, он взял статую Минервы, которую с особым благоговением хранил у себя дома, и отнес ее на Капитолий, где и установил ее с такой надписью:

МИНЕРВЕ, ХРАНИТЕЛЬНИЦЕ РИМА

Затем ночью он в сопровождении своих друзей покинул Рим и пересек Луканию. Его путь можно проследить по письмам: 3 апреля он пишет Аттику из страны брутиев; 8 апреля он пишет ему же с берегов Лукании; около 12 апреля, опять ему же, по пути в Брундизий; 18 числа того же месяца, опять ему, из окрестностей Тарента; 30 числа, своей жене, дочери и сыну, из Брундизия; наконец, 29 мая, Аттику, из Фессалоники.

Едва стало известно, что он бежал, Клодий добился решения о его ссылке, и издал указ, запрещающий любому гражданину давать ему воду и огонь или принимать его под своим кровом на расстоянии не менее чем пятьсот миль от границ Италии.

Всего двенадцать лет минуло с тех пор, как Цицерон горделиво восклицал: Оружие отступило перед тогой, а лавры сражений померкли перед трофеями слова!

И все-таки, славный победитель Катилины, не проклинай богов за это изгнание: твоим тяжелейшим несчастьем будет не ссылка, и твоим злейшим врагом будет не Клодий!

Глава 27

Цезарь во время всей этой свалки сохранял спокойствие. Он не становился открыто ни на сторону Клодия, ни на сторону Цицерона; он позволил событиям идти своим чередом.

Вот что он видел, окидывая взглядом Рим: город, погруженный в анархию; народ, не знающий, к кому примкнуть. Помпей имел громкую славу, но он был скорее аристократичен, чем популярен. Катон имел громкую репутацию, но он вызывал скорее восхищение, чем любовь; Красс имел большое состояние, но он вызывал скорее зависть, чем уважение; Клодий имел большую отвагу, но скорее блестящую, чем прочную; Цицерон истощился, Бибул истощился, Лукулл истощился; Катул умер. Что же до государственного корпуса, то там все было еще хуже. После оправдания Клодия сенат был унижен; после бегства Цицерона всадники были опозорены.

Он понял, что ему пришло время покинуть Рим.

Каких соперников он оставлял в Риме? Красса, Помпея и Клодия.

Еще был Катон; но Катон – это было имя, молва, ропот; это не было соперничество.

Красс ходатайствовал о войне с парфянами. Он должен был скоро получить разрешение на нее; тогда он отправлялся в шестидесятилетнем возрасте в далекую экспедицию к диким, свирепым, безжалостным народам; был очень большой шанс, что он не вернется оттуда.

Помпею было сорок восемь лет, у него была молодая жена и слабый желудок. Он начинал довольно плохо относиться к Клодию, который публично оскорблял его.

Клодий завладел тем красивым домом Цицерона, которым он попрекал его в сенате, и который стоил Цицерону три миллиона пятьсот тысяч сестерциев. Ему же он не стоил ничего; только труда занять его.

– Я построю красивый портик в Каринах, – говорил Клодий, – такой, чтобы он подходил к моему портику на холме Палатин.

Его портиком на холме Палатин был дом Цицерона; его портиком в Каринах должен был стать дом Помпея.

Клодию было тридцать лет, он имел очень скверную репутацию, а в дарованиях уступал Катилине. Он будет раздавлен Помпеем или, в случае особой удачи, одержит над ним верх. Если он будет раздавлен, Помпей наверняка потеряет при этом остатки своей популярности; если же он одержит верх, Клодий отнюдь не был врагом, который серьезно пугал Цезаря.

И между тем он понимал, что ему пришло время совершить что-нибудь значительное, что-нибудь такое, что закалило бы его, если можно так выразиться. Он не мог скрыть от себя, что до настоящего времени, – а ему уже было больше сорока, – он был всего лишь довольно заурядным демагогом, уступающем в дерзости Катилине, а в военной славе – Помпею и даже Лукуллу.

Его главное превосходство заключалось в том, что к тридцати годам он сумел наделать долгов на пятьдесят миллионов; но когда эти долги были розданы, его превосходство было потеряно.

Он был, это верно, величайшим распутником Рима, и все равно только после Клодия. А разве Цезарь не говорил, что предпочел бы быть первым в каком-нибудь глухом городишке, чем вторым в столице мира?

Его последние политические комбинации не увенчались успехом, и в результате он опять остался позади Клодия.

В тот день, когда Помпей, опьяненный своей первой брачной ночью, сделал так, что ему было поручено управление Трансальпинской Галлией и Иллирией с четырьмя легионами, даже среди народа возникло страшное сопротивление этому указу.

Оппозицию возглавил Катон.

Цезарь хотел подавить это сопротивление через его вождя; он велел арестовать Катона и препроводить его в тюрьму. Но это грубое решение имело столь малый успех, что Цезарь сам был вынужден отдать приказ одному из трибунов освободить Катона из рук своих ликторов.

В другой раз, когда стали вызывать тревогу выступления трибуна Куриона, сына Куриона-старшего, подговорили доносчика Веттия, и он публично обвинил Куриона, Паселла, Цепиона, Брута и Лентула, сына жреца, в намерении убить Помпея. Бибул якобы сам принес ему, Веттию, кинжал; – как будто в Риме было так трудно раздобыть кинжал, что Бибулу пришлось специально взять на себя эту заботу.

Веттия освистали и бросили в тюрьму. На следующий день его нашли там удавленным; это было настолько на руку Цезарю, что, по правде сказать, если бы его так часто не упрекали за его чрезмерную доброту, можно было подумать, что он имел какое-то отношение к этому самоубийству, которое случилось так кстати.

Так что ему стоило сейчас любым путем удалиться из Рима и укрыться в этом великолепном проконсулате, чьи границы лежали всего в каких-нибудь пятьдесят лье от Рима.

И, кстати, времени терять не следовало: в ту минуту, когда он уже готовился уходить, обвинитель готовился изобличить его.

«Ах! – говорит Мишле, – хотел бы я увидеть в тот час это бледное лицо, преждевременно увядшее в чаду римского разврата, хотел бы я увидеть этого изнеженного эпилептика, когда он шагает под галльскими дождями во главе своих легионов, когда он преодолевает вплавь наши реки, или когда он едет на лошади между носилками, в которых сидят его писцы, и диктует одновременно по четыре, по шесть писем; его, сотрясающего Рим из глубин Бельгии, уничтожающего на своем пути два миллиона человек, и покоряющего за десять лет Галлию, Рейн и Северный океан!»

Да, это было бы любопытно, потому что Цезарь ничего этого не обещал.

Хотите узнать, как Катулл, любовник сестры Клодия, – той, что была женой Метелла Целера, – которую он называл своей Лесбией в память об оргиях лесбийки Сафо, хотите узнать, как Катулл говорил о нем незадолго до его ухода? – Правда, по его возвращении он будет говорить о нем не лучше. – Так вот, я спрашиваю, вы хотите узнать, как он говорил о нем?

IN CAESAREM.

«Я мало хочу понравиться тебе, Цезарь, и мне не важно, бел ты или черен…»

IN CAESARIS CINAEDOS.

Cinaedos– это любимцы.

«Все пороки нравятся тебе, равно как и твоему бывалому Суффетию; чудесно! Вам, однако, должны бы уже надоесть сумасбродства Отона, предательства Либона и грязные ноги Веттия. Давай же, бесподобный император, обозлись снова на мои ямбы, которым твой гнев безразличен».

IN MAMURRAM ET CAESAREM.

«Какую славную парочку вы составляете, распутный Мамурра, бесстыдный Цезарь! Оба унижены, один в Риме, другой в Формиях; оба увядшие, оба больные от ваших бесчинств, побратимы в грехе, знатоки похоти, которым достаточно одного ложа, ненасытные изменники, соперничающие за дружков и женщин. О! вы и в самом деле хорошая парочка!»

Именно такими виршами провожали в дорогу покорителя галлов.

Надо признать, что он вполне заслуживал этих публичных оскорблений, на которые он даже и не думал сердиться.

Бибул, будучи консулом, в своих эдиктах именовал его не иначе, как вифинской царицей. Он говорил, что после того, как тот полюбил царя, он полюбил и царскую власть.

Некий сумасшедший, по имени Октавий, чья слава блаженного позволяла ему говорить все, что угодно, принародно величал Помпея царем, а Цезаря – царицей.

Гай Меммий попрекал его тем, что тот прислуживал Никомеду за столом и наполнял его кубок, смешавшись с толпой его рабов и евнухов.

Однажды, когда Цезарь, выступая в защиту Нисы, дочери Никомеда, напомнил о своих обязательствах перед этим царем, Цицерон прямо в сенате сказал ему:

– Довольно о твоих обязательствах; все мы знаем, что дал тебе Никомед, и что он получил от тебя.

Список его любовниц был огромен. К моменту его отъезда в Галлию в него входили Постумия, жена Сервия Сульпиция; Лоллия, жена Авла Габиния; Тертулия, жена Красса, и Сервилия, сестра Катона.

Этой последней, как мы уже говорили, он подарил жемчужину за одиннадцать или двенадцать сотен тысяч франков; и когда об этом рассказывали при Цицероне:

– Что ж, сказал он, это не так дорого, как вы думаете; за ту же цену Сервилия дает ему еще свою дочь Терцию.

Позднее мы увидим, что он станет любовником Эвнои, прекрасной мавританской царицы, и Клеопатры, греческой нимфы-чаровницы, перенесенной на египетскую землю.

Наконец, Курион-отец свел все скверные пересуды, которые ходили о Цезаре, в эти несколько слов:

– Цезарь, – говорил он, – это муж всех женщин и жена всех мужчин.

Некий государственный акт был уже почти готов узаконить первую часть этой злой сплетни:

«Гельвий Цинна, народный трибун, говорит Светоний, многократно признавался, что он держал наготове указ, который должен был быть обнародован по приказу Цезаря во время его отсутствия, и по которому ему разрешалось иметь столько жен, сколько он пожелает, для рождения наследников».

Что позволило господину Шампаньи сказать в его замечательном труде о римском мире, что Юлий Цезарь был гораздо более совершенен, чем Иисус Христос, который был наделен лишь всеми добродетелями, тогда как Юлий Цезарь был наделен не только всеми добродетелями, но и всеми пороками. [42]42
  Франц де Шампаньи, герцог Кадорский (1804–1882), История Римской империи, Academie, 1869.


[Закрыть]

А теперь, пусть Цезарь отправляется в Галлию; пусть он укладывает свои палатки, огромные, как дворцы, и нагружает носилки, похожие на готовые спальни; пусть он забирает с собой свои ковры из пурпура, свои инкрустированные полы. Будьте покойны, когда понадобится, он будет шагать во главе своих легионов, пешком, с непокрытой головой, под палящим солнцем, под проливным дождем. Он будет проезжать по тридцать лье в день верхом или в повозке. Если река преградит ему путь, он пересечет ее вплавь или на надутых мехах; если на его дороге ляжет альпийский снег, он будет раздвигать его перед собой своим щитом, пока его солдаты будут рыхлить его копьями, кирками и даже мечами. Никогда он не поведет свою армию по дороге, которую не разведает сам. Когда он войдет со своими легионами в Англию, потому что услышит, будто у берегов Британии ловят жемчуг прекраснее, чем в индийских морях, он сам испытает все пути и сам осмотрит все порты, которые могли бы стать надежным убежищем его флоту. Однажды он узнает, что его армия, которую он оставил, чтобы последовать за своей удачей, осаждена в своем лагере; тогда он переоденется галлом и пройдет сквозь стан врага. В другой раз, когда ожидаемая им помощь все не будет идти, он в одиночку бросится к лодке и отправится на ее поиски. Ни одно знамение не остановит его марша; ни один авгур не заставит его изменить свои замыслы. Жертва вырвется из рук во время жертвоприношения, он все равно выступит против Сципиона и Юбы. Ступив на землю Африки, он упадет, сходя с корабля, и воскликнет: «Наконец ты в моих руках, Африка!» Никогда у него не будет предубеждения, случай будет определять его действия. Его гений сам изобретет план, которому он последует. Он будет вступать в бой, не имея заранее такого намерения. Он будет атаковать сразу после перехода; ни плохая, ни хорошая погода не напугают его; он только постарается, чтобы дождь или снег били противнику в лицо. Он никогда не погонится за врагом, не завладев его лагерем. Если враг хоть раз покажет ему спину, он уже не даст ему оправиться от страха. В опасную минуту он отошлет всех лошадей, даже свою, чтобы заставить своих солдат победить, отняв у них возможность бежать. Когда его войска дрогнут, он в одиночку соберет их, он остановит бегущих собственными руками, заставляя их, объятых ужасом, повернуться лицом к врагу. Один знаменосец, которого он так остановит, упрет в него острие своего копья, и он оттолкнет это острие грудью. Другой оставит у него в руках свое знамя, и с этим знаменем он пойдет на врага. После битвы при Фарсале, когда он со своими передовыми войсками будет пересекать Геллеспонт на небольшом грузовом судне, ему встретится Луций Кассий с десятью галерами, и он возьмет этого Луция Кассия с его десятью галерами в плен. Наконец, при нападении на одно судно в Александрии ему придется броситься в море и проплыть расстояние в двести шагов, то есть до ближайшего корабля, подняв над водой левую руку, чтобы не замочить бумаги, которые он нес, и держа зубами свой боевой плащ, чтобы не оставлять врагу трофея.

Итак, он уходит, уходит, чтобы затеряться в том варварском и воинственном хаосе, который зовется Галлией, и который так подходит его гению.

Посмотрим же, пока он отсутствует, что станется с Цицероном, изгнанным из Италии, с Помпеем, утратившим былую популярность, и с Клодием, мимолетным царем римской черни.