Текст книги "Мертвая голова (сборник)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Елена сказала:

– Сериньи, вы любите меня, и я… тоже люблю вас.

Осмонд вскрикнул от восторга и удивления, он хотел броситься к ней, но взгляд Елены, спокойный и благородный, остановил его. Она продолжала:

– Вам надо уехать отсюда, вы видите, я обязана хранить верность своему мужу, любить своего сына. Нам нужно расстаться. Если вы останетесь здесь, я умру.

– Елена! – закричал граф голосом, полным страдания.

– Вы уедете? Не так ли? – спросила она поспешно.

– Я исполню ваше приказание, – ответил Осмонд едва слышно.

– Мою просьбу… – поправила Елена. Она вновь, уже с мольбой, повторила эти два слова: – Мою просьбу!.. Осмонд, вы видите, я не побоялась сказать вам о своих страданиях: вы или благородны и честны и поймете меня, или вы не тот, о ком я думала, и останетесь здесь, но тогда вы уже не будете опасны мне. Какое несчастье, что вы появились в нашем доме, да, несчастье для меня, потому что из всего света и из всей жизни я знала только седые волосы графа де Сен-Жерана и строгие нравоучения моих монастырских сестер. Вы явились и открыли мне своим появлением новую жизнь, вы взволновали в сердце моем чувства, которых я не знала прежде. Я перестала жить спокойно и весело, лишилась беспечности и спокойствия, ничто больше не радует меня. Я была печальна и не понимала причин своей печали, но однажды я заметила, что волнение мое усиливается, когда вы здесь, сердце мое разрывалось. Мне казалось, что кровь останавливается в моих жилах, тогда я поняла, что люблю вас, и очень испугалась.

Было что-то трогательное и торжественное в этом простом признании женщины, в этих истинных и нежных словах, которые вырывались из ее уст. Это была исповедь…

Она первая заговорила об их взаимной тайне, она первая сказала: «Вы любите меня!» Но в этих словах заключались святость прекрасной души и спокойствие чистой совести. Осмонд смотрел на нее и плакал. Она увидела его слезы:

– Вы плачете, Осмонд, о женщине, которая до сих пор никогда не страдала. Мне приходится учить вас быть сильным и крепиться в горести! Уезжайте! Господь Бог определяет судьбу каждого человека, никто не в праве менять ее. Господь Бог отдал меня старику, чтобы я любила его как дочь и уважала его как отца. Вся жизнь моя будет посвящена выполнению этих обязанностей. Вы пройдете передо мной, Осмонд, как упоительный сон, и я могу сохранить воспоминание о вас, не будучи ни преступной, ни несчастной. Прощайте!..

– Прощайте! – ответил Осмонд, отирая рукою слезы. – Вы чистый, непорочный ангел, и сердце мое рвалось к вам, как больной ищет лучей солнца. Да, Елена, я люблю вас и теперь, когда мне следует уехать, могу прямо сказать вам об этом. Эта любовь и слова ваши станут моей путеводной звездой. Вы возвысите мою душу, вы будете поддерживать меня в трудных испытаниях, которые мне, может быть, придется вынести в жизни; ваше имя и воспоминания о вас всегда будут со мной, как два крыла моего ангела-хранителя… О, позвольте мне плакать этими невольными слезами, ведь в своем горе я нахожу всю мою силу, все мое мужество. Елена! Завтра я уеду… буду далеко… завтра вы вновь обретете спокойствие прежней жизни с вашими мужем и сыном; завтра, прошу вас, завтра вспоминайте обо мне как о друге, но я всегда буду говорить себе: эта бесподобная душа любила меня!

Елена выслушала его молча.

– Да, любила, – сказала она тихо, – но как любят несчастные!

Осмонд приблизился к ней; лицо его несколько оживилось.

– Дайте мне вашу руку, Елена, – сказал он, – в знак прощания. Увидимся ли мы когда-нибудь?

– Если не здесь, так на небе, – ответила Елена.

Она встала и медленно подала Осмонду руку… он поцеловал ее.

– Прощайте! – сказал он, выходя. – Прощайте!..

Я замолчал, увидев, что в фойе Оперы никого не осталось, кроме меня и моего друга.

– Четвертый акт начинается, – сказал я Гастону. – После я доскажу тебе эту печальную историю.

– Сейчас, расскажи сейчас, – попросил меня Гастон, – какое мне дело до четвертого акта!

– Ах, вандал! Ты приехал из Мексики и смеешь говорить так о четвертом акте «Гугенотов»! К счастью, мы здесь одни; если бы наши общие друзья слышали твои слова, несчастный, твоя репутация погибла бы навсегда… Мне очень хочется послушать четвертый акт, и потому я тебя оставляю.

– Где же мы увидимся?

– Здесь, в антракте.

– Ступай же слушать «Гугенотов», а я пойду любоваться ею и жалеть о ней.

Четвертый акт «Гугенотов» закончился. Я отправился в фойе, чтобы продолжить разговор с Гастоном. Он уже ждал меня в условленном месте.

– Вот и ты, – сказал он, – а я боялся, что не придешь. Ах, друг, как она была печальна и как страдала в продолжение этого четвертого акта! Я не спускал с нее глаз: она еще больше побледнела, хоть это казалось невозможным. Она, кажется, болезненно дрожала всем телом, руки ее были сложены, как будто для молитвы.

– Пойдем сядем, – сказал я Гастону. – На чем я остановился?

– Осмонд простился с графиней.

– Да, да. Елена осталась одна, оперлась на каминную полку и не плакала, но была страшно бледна. Кто посмотрел бы на нее внимательнее, тот понял бы, какая великая грусть скрывается под этой бледностью и как обманчиво ее наружное спокойствие. Она подождала, пока стих шум шагов молодого человека; тут она осмотрелась взглядом беспокойным и отчаянным и, закрыв лицо руками, горько зарыдала. Теперь, когда она осталась одна, силы и мужество изменили ей. Это уже не была та спокойная и решительная женщина, которая ни одним словом не высказала своего волнения, которую поддерживали неизменная мысль о долге и чистота совести. То была несчастная молодая женщина, слабая и страждущая, убитая горем и слезами. Она упала в кресло.

– Боже! Боже мой! – прошептала она. Потом наклонилась, взяла на руки ребенка, который все еще играл на ковре, и со слезами посмотрела на него. – Бедняжка! – сказала она, прижимая его к груди. – Ты одна моя радость, одно мое утешение, одно мое счастье! Покойся в объятиях матери! Подними на нее чистые и светлые глаза свои! Ты один можешь дать ей силу жить и страдать. Да, милое и невинное создание, протяни к ней свои ручонки; она поцелует их и на своих руках поднимет к небу во время молитвы… Дитя мое, минутой раньше ты придавал мне мужества – теперь даешь силы покориться судьбе. Теперь в тебе одном – моя опора, моя жизнь.

В эту минуту приехал генерал.

– Ты одна, Елена? – спросил он.

Звуки его голоса заставили графиню вздрогнуть, но она провела рукой по глазам, и слезы ее тотчас высохли.

– Я думал, что найду здесь Осмонда, – сказал генерал.

– Он был тут, но уехал.

– А не говорил, приедет ли опять?

– Кажется, нет.

– Мне нужно видеть его, – произнес генерал с досадой, – разве он не мог подождать?

Он позвонил. Вошел лакей.

– Ступай к графу де Сериньи, – приказал генерал, – и попроси его сейчас же явиться ко мне. Если не застанешь дома, так вели сказать ему, что я жду его завтра, не позже восьми часов.

Генерал сел в кресло, посидел так несколько минут, встал, подошел к жене и нежно взял ее за руку.

– Прости меня, дитя мое, – сказал он, – я все еще занят предлинной и прескучной работой, которую необходимо закончить.

Он поцеловал ее в лоб.

– Лоб у тебя горит, Елена, а руки холодны как лед; ты сегодня нездорова.

На лице генерала отразилось беспокойство.

– Да, мне что-то нездоровится.

– У тебя лихорадка.

Елена быстро отдернула руку.

– Лихорадка!.. Нет!.. Не может быть!.. Пустяки, мне уже лучше.

– Хорошо, – сказал генерал и, взяв том «Военного зрителя», принялся читать его с величайшим вниманием.

Елена медленно опустила голову на грудь; ее светло-русые волосы смешались с волосами ее сына.

Нужно ли говорить, что тот вечер показался бедной Елене чрезвычайно длинным. Генерал, по своему обыкновению, заснул над «Военным зрителем». Сериньи не приехал в тот вечер, а на другой день явился раньше восьми часов, но не видел Елены и уехал, не дождавшись завтрака. Вечером, часов в семь, он прибыл опять.

– Генерал, – сказал он, – я расстаюсь с вами.

– Что такое?

– Я видел сегодня военного министра и выпросил у него разрешение отправиться в Африку, в экспедицию, которая сейчас готовится.

Договаривая эту фразу, Осмонд посмотрел на Елену. В его взгляде читалось: «Видите, я сдержал слово».

Елена опустила глаза: по щекам ее скатились две слезы, она не смела взглянуть на Осмонда, чувствуя, что вся дрожит.

«Хорошо, – подумала она, – вот благородная и великая душа».

– А! Вы едете в Африку! – сказал генерал. – Браво! Понимаю, друг мой, как прискорбно вам, в ваши лета, сложив руки и не вынимая шпаги, служить на парижской мостовой, подобно этим будуарным воинам, которые надевают мундир только тогда, когда едут на придворный бал… Хвалю вас, поезжайте в экспедицию и вернитесь к нам с наградой, с чином.

– Постараюсь, – сдавленным голосом произнес Осмонд, силясь улыбнуться.

– Если вам понадобится что-нибудь, так напишите мне – я переговорю с министром, он старый мой товарищ, и мы довольно близки с ним.

Осмонд не отвечал, он смотрел на Елену. Она отвернула голову, желая скрыть слезы. Осмонд не видел, но угадал их.

Бедная Елена! Силы изменяли ей.

– Когда вы уезжаете? – спросил генерал.

– Завтра.

– Это не помешает вам сегодня поехать с нами в Оперу?

Осмонд не мог скрыть невольного волнения – он вовсе не ожидал такого предложения от генерала и прошептал несколько несвязных слов.

– Мы по крайней мере проведем последний вечер вместе.

– Благодарю… генерал… но…

– Я не принимаю извинений… Не правда ли, Елена, он должен ехать с нами?

Что ответит Елена? Вот чего ждал Осмонд. О, если она попросит его поехать в театр, он поедет с радостью, с восторгом! Он уезжает завтра, зачем же ей лишать его этого последнего счастья?

– Может быть, – тихо произнесла Елена, – у графа де Сериньи сегодня вечером дела, которые ему необходимо закончить до отъезда…

«Она не хочет, чтобы я ехал, – подумал Осмонд. – Однако же провести этот последний вечер не с ней, не видя ее!.. Какая страшная казнь!»

У него не было ни сил, ни мужества принести такую жертву.

– Генерал, – ответил Осмонд, – сегодня утром мне пришла одна мысль. – И он заговорил о военной стратегии.

Пришло время ехать в Оперу, и все трое отправились в путь.

В тот день, как и сегодня, давали «Гугенотов». И тогда, как и сегодня, театр был полон, но, к счастью, Сериньи приобрел место в галерее, в нескольких шагах от ложи Елены, что ясно доказывает справедливость известной пословицы: сама судьба покровительствует влюбленным.

Сериньи сел на свое место. Он был счастлив этой последней радостью – находиться рядом с возлюбленной. Разве он не принес огромную жертву, отказавшись от права сидеть в ложе генерала? Но во взгляде Елены было столько благодарности, что бедный Осмонд почувствовал слезы и на глазах, и в своем сердце. Завтра все кончится, ему остается только этот вечер. Ты можешь догадываться, что он слушал «Гугенотов» так же мало или так же плохо, как ты слушаешь сегодня; он смотрел на печальное бледное лицо Елены, как ты смотришь на нее нынешним вечером. Более чем когда-либо его поразил и огорчил отпечаток грусти, отражавшейся на этом юном лице; она походила на цветок, полуоторванный от стебля. Бедный Осмонд страдал и за себя, и за нее.

«Другие, – думал он, – жестокие и неумолимые, станут разгребать пепел твоей грусти и этой любви, которая погаснет в мое отсутствие; другие поднимут покрывало целомудрия и невинности, уединения и материнской любви, за которым ты прячешься, дрожа всем телом, – и тогда, Елена, ты будешь в их власти, тогда ты будешь страдать, как страдала вчера; ты заплачешь, но они не услышат слез твоих; они не уважат твоей грусти, как я, они станут на колени, и ты, бедное создание, слабое и доброе, ты падешь – и потом смерть!»

Такие мысли волновали сердце Осмонда в продолжение третьего акта. Опустили занавес. Он весь предался своему волнению, забыл и об опере, и о толпе, которая шумела вокруг него. Он погрузился в глубокие и печальные чувства, составлявшие теперь всю его жизнь, как вдруг возле него завязался разговор.

– Не знаешь ли, кто эта дама, здесь, во второй ложе с левой стороны?

– Графиня де Сен-Жеран.

При имени Елены Осмонд невольно вздрогнул и прислушался.

– Я видел с ней седого старика… это, верно, ее отец… – продолжал один из говоривших.

– Нет, это ее муж…

– Как!.. Муж этой женщины, которой нет и двадцати лет!..

– Если генерал стар, то его адъютанты молоды…

Осмонд почувствовал, что холод пробежал по его телу; он судорожно привстал, словно змея укусила его в ногу.

Он взглянул в лицо господина, произнесшего эти слова, но тот ничего не заметил и продолжал рассуждать.

– Ага! Так у меня еще нет седых волос!.. Я хотел бы быть адъютантом генерала. Я всегда говорил, что военное ремесло имеет хорошие стороны.

Ты понимаешь, друг мой, как страдал бедный Осмонд: он сидел возле этих болтунов и слышал их подлые гнусные речи, которые порочили самую чистую, самую невинную женщину… оскорбляли ту, что была достойна уважения всего света, – бедную Елену, которая терпела мученичество с такой покорностью, с таким мужеством… О, ты понимаешь, какое чувство прибавилось ко всем другим его горестям. Его лицо то становилось багровым, то бледнело, руки его дрожали.

Один из говорунов продолжал:

– Она слишком молода для старого служаки. Тут есть некто Сериньи… Он уже с год как любовник графини де Сен-Жеран.

Осмонд дрожал, пот градом лил с его лица, но он не смел пошевелиться: он боялся самого себя и того, что может случиться.

Невольно взгляд его обратился на Елену. Боже! Она все слышала!

Да, она все слышала, друг мой. Гнусные слова, бесчестившие ее, достигли ее ушей; то была последняя пытка для ее сердца, и без того уже измученного.

У Осмонда не оставалось сомнений: лицо Елены сказало ему все. Вместо бледности на ее лице выступила кровавая краска, в ее неподвижных, мутных глазах блестели слезы.

Осмонд почувствовал, что им овладевает безумие. Нельзя передать того, что он испытывал. Он выпрямился и, не зная сам, что говорит, что делает, оскорбил мужчину, опорочившего имя Елены. Кто из нас не сделал бы того же? Ссора была страшная, и все трое вышли из залы.

Что говорили эти три человека, Елена не слышала и не знала: все трое говорили разом, а она думала только о гнусной клевете, которая опозорила ее.

Я прохаживался в коридоре, когда ко мне подошел Сериньи. Он был бледен и чрезвычайно взволнован.

– Милостивый государь, – обратился он ко мне, – я желал бы переговорить с вами.

Он отвел меня в сторону и рассказал о случившемся.

– Я здесь один, – сказал он, – и завтра утром отправляюсь в Африку. Я хочу завершить это дело сейчас. Отсрочка невозможна и поведет к новым объяснениям, и имя графини, без того уже гнусно оклеветанное, опять будет произнесено. Не нужно, чтобы посторонние знали тайну ссоры, которая скоро умрет с одним из нас. Вам я все рассказал, потому что имел удовольствие видеть вас в доме графини. Вы ее знаете, стало быть, любите ее и уважаете.

Говоря, он сжимал мне руку; я чувствовал, что он дрожит всем телом. Осмонд продолжал:

– Неужели я ошибался, надеясь, что вам угодно будет стать моим секундантом? Считаю бесполезным говорить вам и клясться священным именем матери моей, что слова этого человека – гнусная ложь.

– Я верю вам, граф, – ответил я, – и готов быть вашим секундантом.

– Ах! Благодарю!.. Благодарю! – произнес он с трогательной признательностью. – И если когда-нибудь вам понадобятся любовь и преданность брата, так вспомните обо мне.

Мы вышли из Оперы и тотчас встретили клеветников – они прохаживались и ждали нас на улице Лепелетье. Мы взяли две шпаги у оружейника в Оперном пассаже и скоро нашли место для дуэли. Оба противника были равно раздражены и равно желали, чтобы поединок закончился смертью одного из них.

Мы остановились на улице, которая показалась нам довольно пустынной. Бледный неясный свет фонаря освещал дуэлянтов. Они обнажили шпаги. Это зрелище показалось мне страшнее всего, что я видел в жизни: два человека, непримиримые враги, оба бледные и раздраженные, стояли лицом к лицу. Их холодное молчание прерывалось только пронзительным треском сталкивавшихся клинков и неровным, прерывистым дыханием, вырывавшимся из груди противников. Кровь застыла в моих жилах. Я не мог следить взглядом за ходом этой ужасной дуэли: противники то появлялись в луче света, то исчезали во мраке. Наконец – как это случилось, не знаю – Осмонд пошатнулся; я бросился к нему и принял его в объятия… Он был ранен в грудь.

– Я ранен смертельно! – сказал он мне.

– Нет, нет, ничего… – ответил я, стараясь внушить ему спокойствие и убеждение, которых на самом деле во мне не было, – и меня однажды ранили в грудь, но вы видите, я жив.

Это была неправда, но я хотел отдалить от него мысль о смерти.

– Нет, – продолжал он, – все кончено, я чувствую это… Мне осталось жить лишь несколько минут.

Противник и его секундант хотели подойти к нам, но Осмонд попросил:

– Уведите их, я хочу переговорить с вами, а времени у меня остается мало.

– Прошу вас, господа, найдите карету, – сказал я другому секунданту, – надо отвезти графа де Сериньи домой.

Когда я произнес это, мужчины посмотрели друг на друга с безмолвным удивлением – это имя открыло им настоящую причину дуэли.

– Граф, – произнес клеветник, – только теперь, услышав ваше имя, я узнал причину этой плачевной ссоры. Позвольте мне попросить у вас прощения за преступные слова, которых я не должен был говорить. Всю свою жизнь я буду жалеть о них.

Бледный Осмонд подал ему руку. Когда мы остались одни, он облокотился на меня и, вынув из кармана сложенную бумагу, произнес:

– Вы честный человек, милостивый государь, даю вам последнее поручение: это воля умирающего. Вы исполните ее, не так ли? Возьмите эту бумагу, она адресована графине де Сен-Жеран… передайте ей завтра… Но прежде прочтите, что тут написано, вы увидите, что у смерти есть предчувствие… Вы отдадите бумагу… графине… не забудете? О, не могу дышать!.. Прощайте!..

Я взял бумагу. Осмонд без чувств лежал в моих объятиях.

Мы перенесли его в карету и привезли домой. Он умер, так и не приходя в сознание.

– Бедняжка! – сказал Гастон, когда я замолчал, не в силах продолжить рассказ: воспоминание об этой смерти мучило меня. – Бедняжка! – повторил он печально, – это ужасно!.. А что же графиня?

Через несколько минут я продолжил:

– Прошел антракт, кончилось и четвертое действие «Гугенотов». Генерал вернулся в свою ложу. Он был бледен, лицо его искажала страшная гримаса, напрасно он старался скрыть внутреннее волнение. Он сел возле жены, она не смела спросить его… Наконец генерал произнес:

– Осмонд сейчас поссорился здесь с кем-то… дрался как сумасшедший, под фонарем… Счастье изменило ему: он убит!

– Убит! – повторила Елена, побледнев как смерть, и невольно встала, как бы желая бежать, сама не зная куда.

Генерал спокойно положил руку на плечо жены, усаживая ее обратно, и сказал хладнокровно:

– Неужели он не мог дождаться Африки и умереть на поле сражения?

Эта страшная новость одним ударом разбила сердце Елены. Она почувствовала, что теряет сознание, и прошептала посиневшими губами:

– Мне очень дурно… Пойдемте!

– Пройдет, – ответил генерал спокойным голосом и поднял букет, который выпал из рук жены. – Я говорил тебе, душа моя, что запах цветов тебе вреден.

– Умоляю вас… уедем… я умираю… – сказала Елена, и глаза ее наполнились слезами.

Генерал молча отпер дверь ложи, поддерживая жену рукой… Оба вернулись домой.

После этого трагического происшествия я приехал домой в самых расстроенных чувствах и целую ночь не мог сомкнуть глаз.

На другое утро я решил исполнить поручение бедного Осмонда, хотя оно и представлялось мне чрезвычайно тяжелым. Вынув бумагу из кармана, я заметил на ней кровавые пятна, печальные следы роковой дуэли… Неужели мне придется отдать эту бумагу Елене и доставить ей новую горесть среди всех других печалей, ее терзавших?.. Я сидел долго в нерешимости и спрашивал себя: как исполнить это печальное поручение?

В этих мыслях я провел часть дня, потом дошел до ворот дома графини, хотел постучаться, но не решился… Вдруг я вспомнил, что один из моих друзей занимается физикой и химией; я отправился к нему. Его не было дома, сказали, что вернется очень поздно. Я приехал к нему на следующее утро и спросил, может ли он свести кровь с бумаги так, чтобы вовсе не осталось следов.

– Нет ничего легче, – ответил он мне.

Тотчас он вывел кровь, так искусно, что даже я не мог найти места, на котором были пятна. Химия – превосходная наука!

Я поехал к графине в четыре часа.

– Никого не велено принимать, – ответили мне.

Но я так настаивал, что меня приняли.

О друг мой! Я никогда не забуду, что я увидел, когда вошел к ней. Она сидела одна; ее прекрасное лицо, бледное, как у мертвеца, было облито слезами. Она, бедное дитя, склонила голову под гнетом невыносимого горя: руки ее были сложены, померкший взгляд стремился к небу, в глазах выражалось отчаяние, которое поразило меня в самое сердце, а дрожавшие губы, казалось, шептали молитву. Во всем ее облике было что-то особенное. Ты принял бы ее за статую грусти. Я стоял в дверях и не смел подойти к ней, не смел двинуться с места; мне казалось, что при малейшем звуке, при малейшем вдохе или шорохе это неземное видение улетит в небеса. Горе этой женщины было так скромно, так целомудренно, так чисто… Она почувствовала мое присутствие и с усилием повернула голову. Я подошел к ней. Она обеими руками закрыла лицо, чтобы скрыть слезы; я видел, что она дрожит.

– Извините, графиня, – сказал я, – простите, что я вошел, но перед вами друг, который хотел видеть вас и знает, что горесть ваша чиста перед Богом и людьми… Графиня, можете плакать при мне, не закрывайте лицо руками.

Елена не отвечала. Она медленно опустила руки на колени и спокойно подняла голову с равнодушием, которое испугало меня. Слезы ее высохли, она уже не плакала. Можно было подумать, что она перестала страдать! Безмолвное отчаяние сосредоточилось в ее сердце.

Ежеминутно я боялся, что придет генерал, и в то же время не смел исполнить данного мне печального поручения. Слова замирали на моих устах.

Наконец я приблизился к ней. Прислонившись к камину и пытаясь скрыть смущение, тихо произнес:

– Графиня, Осмонд рассказал мне все.

При имени Осмонда она вздрогнула и положила обе руки на грудь, потом взглянула на меня.

Я продолжал:

– Я был третьего дня в Опере. Граф де Сериньи не знал меня, но видел у вас, графиня. Он подошел ко мне, доверил свою тайну, рассказал, что какой-то несчастный осмелился клеветать на вас, на вас, воплощение добродетели, перед которой все должны становиться на колени, что он через минуту будет драться с этим человеком и просит меня стать его секундантом. Я согласился и в объятия свои принял… бедного Осмонда, который посвятил вам последнюю свою мысль и последнее свое благословение.

Елена слушала меня молча, неподвижно; грудь ее высоко поднималась, слезы текли по щекам. Остановившись на минуту, чтобы справиться с охватившим меня волнением, я продолжил:

– Он повернулся и сказал мне: «Я умираю; вам я доверил тайну моей безупречной любви. Когда я умру, поезжайте к ней, отдайте эту бумагу и скажите: «От Осмонда, который молится за вас».

Я подал Елене сложенную бумагу. Она долго смотрела на нее и, казалось, ничего не понимала; наконец она протянула руку и взяла бумагу. О, друг мой, рука ее, дотрагиваясь до меня, жгла меня как раскаленное железо. Она медленно развернула письмо, встала и прочла слабым голосом:

– «Прощайте, графиня, прощайте навсегда; я не мог оставаться хладнокровным при этой…»

Слова замерли на ее дрожащих губах; силы вдруг изменили ей. Елена упала в кресло.

– Осмонд! – воскликнула она срывающимся голосом, печально взглянув на бумагу, которая лежала у нее на коленях.

В ту же минуту отворилась дверь, вошел генерал Сен-Жеран. Я понял, что необходимо скрыть малейшие следы волнения, пошел к нему навстречу и подал руку; не скрою, меня испугали его бледность и суровое выражение, которое я заметил в его глазах. Он пожал мне руку и кивнул, но ни слова не сказал Елене. Через несколько минут я раскланялся и уехал.

Вот что происходило, когда я ушел. Генерал сел в уголок и, вынув из кармана билет в театр, сказал равнодушным голосом:

– Мы поедем сегодня вечером в Оперу, играют «Гугенотов».

Елена подняла голову; при слове «опера» мороз пробежал по ее телу.

– Вот ложа, – сказал генерал.

Он положил билет на камин. С минуту оба молчали. Елена повернулась лицом к мужу.

– Боже мой! – сказала она едва слышным голосом. – Мне нездоровится сегодня.

– Так театр доставит вам развлечение.

– Однако…

Она остановилась, встретив взгляд генерала. Он смотрел на нее так холодно, так проницательно, что слова замерли на ее устах. Но она не могла ехать в Оперу! И она, слабая и трепещущая, нашла в своем горе силу и мужество.

– В другой раз, – сказала она, – я поеду… может быть… но сегодня не могу…

– Вы поедете со мной, друг мой…

– Я очень больна, уверяю вас, и в театре наверняка упаду в обморок.

– Неужели?.. Я, напротив, уверен, что музыка вылечит вас. Помните, нынешней зимой, когда вы были очень больны, только музыка успокаивала вас и прогоняла лихорадку. Я вспомнил об этом. Вы поедете!

Елена больше не возражала. Она опустила голову перед этим новым страданием. Генерал позвонил.

– Заложить карету к половине восьмого! – приказал он.

Да, друг мой, они поехали в Оперу – страшно подумать, – сели в ту же ложу, на те же места. Повернув голову, Елена могла видеть кресло, где третьего дня сидел граф де Сериньи. Каждый аккорд, каждая сцена напоминали о страшном происшествии. Понимаешь ли ты, как она страдала? Пение и музыка, которые наводят на воспоминания об убитом! Страшное, убийственное противоречие!

Можешь вообразить, как я удивился, увидев ее в Опере. Я думал, что вижу сон. Она в Опере, она!.. Та женщина, которая днем почти умирала при мне… Нет, невозможно, однако это происходило в действительности. С той минуты для меня исчезла вся Опера, кроме одной этой ложи, – я видел только Елену, ежеминутно изучал черты лица этой юной женщины, наряженной, как на балу, и бледной, как на похоронах…

Она была неподвижна, точно как теперь. Когда начался третий акт, я заметил, что она уже не может выносить своего безмолвного страдания… Только глаза ее блестели от горя и лихорадки; она внимательно слушала музыку, находя горькое наслаждение глотать по ноте это кровавое воспоминание – сцену дуэли.

О, если б ты видел Елену! В ее безмолвном внимании скрывалась страшная тайна. Со стороны казалось, что эта женщина страстно отдается музыке. Во всей толпе никто не мог угадать, что происходило под цветами, украшавшими голову Елены. Об этом знал я один, один я страдал с ней, только у меня одного в голове и сердце хранилась эта тайна… Бедная Елена! Какая мужественная и сильная душа!

Роковая минута приближалась. Запел хор.

Если ты когда-нибудь слушал эту оперу, так, верно, почувствовал ее мужественную энергию, всю ее силу, всю увлекательность. Эта музыка удивительно выразительна – она страшна, как шпаги, поднятые над головами воинов. Каждый звук вырывается как неистовый крик или как угроза смерти. Даже на нас, слушающих ее хладнокровно, эта музыка производит неотразимое впечатление; она взывает к сердцу… Подумай же, какое страшное впечатление производила она на Елену: каждое слово, каждая нота терзали ее душу… Она не жила уже настоящей жизнью – она вся погрузилась в воспоминание об убитом, который воспарял перед ней… Он пел вместе с хором и присоединял свой замогильный голос к музыкальным аккордам. Теперь еще помню эту минуту, как будто вижу ее… Елена закрыла глаза руками, потом медленно опустила руки на грудь, и видно было, с каким душевным трепетом она прижала их к сердцу. Ее взор был неподвижен, лихорадочен и затуманен…

Хор смолк: оба противника приготовились к поединку; шпаги их встретились; в левой руке каждого заблестел кинжал. Елена хотела броситься к ним, потом закричала, но крик ее был слабый, сдавленный… Глаза ее закрылись, и она упала в обморок.

Слух о болезни графини Сен-Жеран распространился так быстро, что об этом громко заговорили возле меня. Представление остановили.

Все это время холодное и спокойное лицо генерала не изменило своего выражения. Когда Елена упала в обморок, он лишь нахмурил брови и наморщил лоб. Он спокойно держал ее в объятиях, как будто она спала, затем дал ей понюхать соли. Она мало-помалу пришла в себя и с удивлением и ужасом воззрилась на толпу, которая ее окружила.

– Боже мой! – прошептала она едва слышным голосом. – Что здесь случилось?.. Ах, как я страдала!

Генерал не сказал ей ни слова, но через несколько минут они уехали из театра.

Эта горестная сцена навсегда запечатлелась в моем сознании. Об Осмонде я жалел не так, как о Елене: он уже не страдал.

Три или четыре дня спустя вновь давали «Гугенотов». Елена опять явилась. Она сидела в той же ложе, на том же месте, с тем же неподвижным и бледным лицом. На этот раз она вынесла страдание с большей стойкостью и большим мужеством, она вытерпела новую пытку до самого конца. Весь вечер я следил за ней взглядом: сердце у меня замирало… Ни движения, ни слезы, ни крика, но страшно было смотреть на нее!..

– Стало быть, граф де Сен-Жеран не замечал ни ее бледности, ни ее страдания? – спросил Гастон.

– Не знаю, он всегда сидел позади нее, такой же холодный, такой же спокойный и безразличный, каким я видел его в первый раз. Однако же после путешествия в Италию мне показалось, что характер этого человека несколько смягчился. Иногда я видел улыбку на его холодных устах, слышал несколько ласковых и приветливых слов… Я не знал, что и думать. Поверишь ли, всякий раз, как давали «Гугенотов», Елена сидела в Опере, всегда в одной и той же ложе, всегда на одном и том же месте, с тем же лицом, которое ты видишь сегодня мертвенно-бледным…

Тысячу раз собирался я поехать к генералу Сен-Жерану и сказать ему: «Боже мой! Вы слепы! Разве вы не видите, что заставляете бедную женщину страдать? Разве не понимаете, что вы убиваете ее? Однажды вы привезете из Оперы ее труп!»

Если было бы нужно, я рассказал бы ему эту плачевную историю, я бы спас бедную Елену против ее воли. Я знаю эту женщину, Гастон, она создала себе особенную жизнь из своих страданий и из своих слез, жизнь из горя и покорности судьбе. Она будет страдать до тех пор, пока силы не оставят ее, пока сердце ее не перестанет биться, но до тех пор она не выскажет ни одного слова, ни одной жалобы, ни одного сожаления, но зато не испытает ни одного угрызения совести.

Вот, милый Гастон, вот печальная история этой женщины, которую ты видишь в этой ложе, возле всех этих дам, смеющихся и счастливых, потому что у них в волосах бриллианты, а в руках цветы. Сколько тайн и слез, друг мой, скрывают эти люди.