Текст книги "Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава шестнадцатая Дуэль вчетвером

Придя в назначенное место, Самуил нашел там Юлиуса и двух студентов-секундантов.

Излюбленное место для дуэлей студентов находилось за горой Кейзерштуль в двух милях от Гейдельберга.

Пройдя одну милю, дуэлянты начали предпринимать кое-какие меры предосторожности. Они свернули с большой дороги и пошли по тропинкам, изредка оборачиваясь назад для того, чтобы проверить, не следит ли кто за ними.

При встрече с филистерами оба секунданта, Дитрих и Левальд, немедленно приближались к ним и энергичным жестом, выразительность которого дополняла железная палка-трость, приглашали их идти прогуливаться куда-нибудь в другое место. Простой народ сторонился сам.

Распоряжение Самуила было выполнено в точности. На некотором расстоянии друг от друга были расставлены караулом студенты, следившие за тем, чтобы дуэлянтов не застали врасплох. Дитрих шепнул им несколько слов и получил ответ: проходите.

Через полчаса они дошли до маленькой гостиницы, окруженной деревьями. Это был новенький веселый розовый домик с зелеными ставнями. Вьющиеся растения взбегали до самой его крыши.

Наша компания прошла садом, утопавшим в цветах и в солнечных лучах, в зал, предназначавшийся для танцев я дуэлей. Это была огромная комната, футов шестьдесят в длину и тридцать в ширину. Места было много, можно было сколько угодно вальсировать, драться, любить и умирать.

Риттер был уже там в обществе студентов голубого кабинета. Ожидали только Дормагена, который вскоре явился в сопровождении своего секунданта.

Четверо опытных студентов очерчивали мелом на полу границы для каждой пары, чтобы не мешать друг другу.

В то же самое время четыре гольдфукса привинчивали к рукояткам отточенные трехгранные клинки, похожие на штыки.

Студенческие шпаги состоят из двух частей, которые развинчиваются, чтобы их было удобнее скрывать от любопытных взоров. Стальную часть обыкновенно прячут под куртку, а рукоятку в карман и таким образом обманывают шпионов.

В результате налицо оказалось четыре клинка в два с половиной фута длины каждый.

– Что ж, приступим? – спросил Риттер.

– Сию минуту, – ответил студент, который возился в углу у какого-то ящика с инструментами.

Это был хирург, студент-медик, прибывший для починки ожидаемых изъянов кожи от шпаги. Он подошел к двери в глубине зала и крикнул:

– Скорее, пожалуйста!

Вошел слуга, он принес две салфетки, миску и кружку воды и поместил все это около хирургического ящика.

Дормаген следил с нетерпением за всеми этими приготовлениями и перекидывался с окружавшими его студентами краткими, отрывистыми фразами. Франц подходил то к Отто, то к хирургу. Юлиус держал себя спокойно и с достоинством.

Самуил же, по-видимому, был занят исключительно тем, что устранял попытку розовой веточки, колеблемой ветром, забраться в открытое окно.

– Готово! – сказал хирург.

Юлиус подошел к Самуилу, а Риттер к Дормагену.

Тогда четыре секунданта сняли с вешалки на стене четыре куска войлока, четыре латных рукавицы и четыре стеганных пояса и подошли к дуэлянтам, чтобы облечь их в эти доспехи.

Самуил отстранил прочь своего секунданта Дитриха.

– Убери прочь этот хлам, – приказал он.

– Но ведь это правило, – пробовал протестовать Дитрих, указывая на стол, где лежал раскрытый Устав – старая засаленная книга в черном переплете с красными закладками.

– В Уставе, – сказал Самуил, – изложены правила, относящиеся к ссорам между студентами, но здесь ссора между мужчинами. Это не булавочный укол, теперь не время напяливать нагрудники. Напротив, надо даже снять сюртуки.

И с этими словами он действительно снял свой сюртук и швырнул его на противоположный конец зала.

Потом он схватил первую попавшуюся шпагу, согнул ее, уперев острием в пол, и стал в выжидательную позу.

Отто Дормаген, Юлиус и Франц последовали его примеру, и все четверо, сбросив стеснявшие их сюртуки, приготовились к битве.

Речь и жесты Самуила сообщили серьезность настроению присутствующих. У всех появилось предчувствие мрачной развязки.

Дитрих трижды ударил в ладоши и произнес установленные слова:

– Шпаги, скреститесь!

И в ту же минуту в воздухе засверкали все четыре шпаги.

Все присутствующие принялись следить за поединками с напряженным вниманием, затаив дыхание.

Первое нападение с обоих сторон было как бы пробным, противники, казалось, приноравливались друг к другу.

Силы Юлиуса и Франца были равны. Вызванный ревностью припадок гнева, овладевший Францем в первую минуту, сменился теперь холодной, сосредоточенной злостью. Юлиус же был прекрасен. Спокойствием, решительностью, храбростью без хвастовства сияла его юная, мужественная красота, одушевленная предстоящей опасностью. Впрочем, с обеих сторон обнаруживалось так много ловкости и присутствия духа, что можно было назвать этот поединок скорее упражнением в фехтовании, чем дуэлью, если бы время от времени быстрые натиски и еще более быстрые отражения, которые, казалось, вот-вот пронзят грудь, не напоминали присутствующим, что человеческая жизнь зависела от острия этого тонкого клинка мелькавшей шпаги.

Вопреки установившемуся обычаю студенческих дуэлей, которые, собственно говоря, представляют собой более или менее опасную фехтовальную игру, ни Юлиус, ни Франц не говорили ни слова.

Что же касается до другой пары дуэлянтов, то она казалась гораздо серьезнее и страшнее.

Преимущество Самуила Гельба перед противником состояло в высоком его росте и в самообладании, которое никогда не покидало его.

Но Отто Дормаген отличался подвижностью, пылкостью, решительностью, внезапностью и смелостью движений, которые невозможно было предвидеть.

Это было редкое, захватывающее зрелище: с одной стороны спокойное хладнокровие, с другой – страстная ярость.

Такая противоположность поражала зрителей; шпага одного напоминала зигзаг молнии своим быстрым, внезапным ослепительным действием; напротив, удары шпаги противника были верны, определенны и прямы, как острие громоотвода.

Самуил не мог удержаться от разговоров и насмешек. Отражая с пренебрежением яростные нападения Отто, он сопровождал каждый свой отбой злой насмешкой по адресу противника.

Он делал указания Дормагену, предупреждал его, давал ему совет, как фехтовальный учитель своему ученику.

– Плохой отбой. Я нарочно открылся! Начнем снова. Теперь терц. Вот уже лучше! Вы научитесь, молодой человек. Стойте! Я целюсь в грудь! Говоря так, он действительно чуть не пронзил грудь Дормагена, который избежал удара только благодаря ловкому прыжку назад.

Однако, такая пренебрежительная самоуверенность начала не на шутку раздражать Дормагена. Вследствие злости и уязвленного самолюбия он принялся действовать шпагой еще отчаяннее. Самуил же все не унимался, и его ядовитый язык работал в такт со шпагой.

Его лицо выражало злое торжество. Чувствовалось, что опасность была его стихией, катастрофа наслаждением, смерть жизнью. И он был прекрасен по-своему: резкие, угловатые черты его лица дышали демонической красотой. Ноздри раздулись, в складке губ, выражавшей улыбку, обнаружилось еще более холодной дерзости, чем обыкновенно; его карие, с красноватым отливом зрачки сверкали, как у тигра. Неизъяснимое выражение кровожадной гордости всего существа его вызывало у зрителей чувство не то ужаса, не то восторга. Минутами казалось, что он обдавал демоническим светом своих глаз всю залу, в них можно было прочесть полнейшее презрение к жизни.

При виде его спокойствия, уверенности во всех действиях и презрительного отношения к противнику, у зрителей сама собой зарождалась мысль о его неуязвимости.

Дормаген, который начинал уже терять присутствие духа от всех его язвительных колкостей, решил покончить разом и рискнул употребить свой особенно опасный прием, о котором говорил Юлиусу Самуил.

То был отчаянно смелый натиск. Не разгибаясь, стремительно сыпал он удары один за другим, бросаясь на противника, как разъяренный лев.

Послышался крик. Все думали, что Самуил ранен.

Но Самуил, словно предугадав мысли Дормагена, так быстро отскакивал в сторону, что сыпавшиеся градом смертоносные удары задевали только раздувавшуюся его рубашку.

Самуил подтрунивал, Дормаген бледнел.

В ту же самую минуту счастье как бы покинуло Юлиуса, у него оказалась слегка задетой правая рука.

Секунданты вмешались и объявили передышку.

Глава семнадцатая Молитва ангела и талисман феи

Пробовали даже покончить на этом поединок Юлиуса и Франца. Любезность, сказанная мимоходом какой-то гризетке, не заслуживала серьезной дуэли по общему мнению. Но у Франца, кроме ревности, был еще приказ от Тугендбунда. Юлиус также не соглашался.

– Мы прекратим только тогда, когда один из нас будет валяться в ногах у другого, – говорил он. – А если сюда пришли из-за царапин, то не к чему драться на шпагах, достаточно простых иголок.

Потом он обратился к Риттеру:

– Ты отдохнул? – спросил он.

Что же касается Отто и Самуила, то присутствовавшие были о них совершенно иного мнения. Никому ни на минуту не пришло в голову убеждать и их покончить дуэль на последней схватке перед передышкой, до того чувствовалась свирепая ярость одного противника, вызванная неудачным нападением, и непоколебимая самоуверенность другого.

Самуил не прекращал своих насмешек и во время перерыва.

– Запомни хорошенько, – говорил он Дормагену, – что на свете нет той удачи, у которой бы не было невыгодной стороны. Так и с твоим последним приемом: он был бы великолепен, если бы ты только не промахнулся. Теперь выходит, что ты как будто сам себя поставил в дурацкое положение.

– Ты полагаешь? – прошипел Дормаген.

– Ах, если бы я имел право давать тебе советы, то я посоветовал бы тебе совсем не раскрывать рта. Ты и так весь запыхался от последней похвальной натуги всадить мне в ребра полфута остроконечной стали, а если станешь еще разговаривать, так и совсем угробишь себя.

Дормаген схватился за шпагу.

– К барьеру сию же минуту, – рычал он так яростно, что секунданты тотчас же дали сигнал.

Юлиус в это время думал:

– Теперь одиннадцать часов. Она должна быть в часовне, она может быть молится за меня. Это, вероятно, ее молитва спасла меня сейчас.

Когда раздался сигнал к возобновлению действий, то он совершенно настроился к предстоявшей минуте.

Дуэль продолжалась.

На этот раз Дормаген даже не слышал издевательств Самуила. Он до того рассвирепел, что преследовал только одну цель – заколоть противника и забывал даже думать о самом себе. От раздражения руки его тряслись, и удары были скорее сильные, чем правильные. Он доходил до исступления.

Самуил замечал все и только подливал масла в огонь. Он и сам изменил тактику. Куда девалось его спокойствие и равнодушие? Он скакал, махал шпагой, делал отчаянные прыжки, перебрасывал шпагу из одной руки в другую, притворялся испуганным… Все это сопровождалось едкими, насмешливыми фразами и только еще более разжигало злость Дормагена, который начинал уже терять голову.

Вдруг Самуил воскликнул:

– А ну-ка, господа, скажите, на какой глаз окривел Филипп Македонский?

В это время он продолжал проделывать с Отто те же, изводившие его вконец, приемы.

– Помнится мне, как будто бы на левый глаз. Филипп, отец Александра Македонского, осаждал город… город, ей-богу, не припоминаю, какой город. Стрелок из города взял стрелу, написав на ней предварительно: в левый глаз Филиппа. И стрела как раз угодила в цель. Только вот что, черт возьми. Почему левый глаз, а не правый?

Отто ответил яростным натиском.

Но он опять не рассчитал, его шпага скользнула по шпаге Самуила, острие которой коснулась слегка его груди.

– Ты нарочно, что ли, открываешься? – спросил Самуил. Отто заскрежетал зубами. Ясно было, что Самуил играл с ним, как кошка с мышью.

Другие дуэлянты дрались не менее отчаянно, но у них были более равные силы.

Все же Риттер как-то ухитрился нанести такой удар, от которого Юлиус не успел увернуться.

Шпага задела его правый бок.

Но тут на выручку подоспело маленькое обстоятельство, почти чудо. Вместо того, чтобы уйти в тело, клинок наткнулся на что-то мягкое и шелковистое и поволок его за собой.

Благодаря этому, Юлиус успел оправиться и глубоко всадил шпагу в бок Риттеру, который тут же и упал.

Предмет, спасший Юлиусу жизнь, оказался маленьким шелковым мешочком, с засохшим цветком шиповника внутри. Он висел на шнурке у него на шее.

– Ага, ты закончил! – сказал Самуил.

Тут секунданты поняли, что и он собирается окончить свой поединок. Дормаген хотел предупредить нападение и снова употребить свой особенный прием.

– Опять, – заметил Самуил. – Ты повторяешься!

И снова, как в первый раз, Самуил ускользнул. В ту же минуту ловким движением своей шпаги он выбил шпагу из руки противника, проколол ему левый глаз и быстро отдернул шпагу назад.

Дормаген испустил страшный крик…

– И я выбрал также левый глаз, – сказал Самуил, – для охотника это удобнее, чем лишиться правого.

Секунданты окружили раненых.

У Франца было задето правое легкое. Хирург, однако, надеялся, что он быстро поправится.

Затем хирург подошел к Дормагену.

Самуил опередил осмотр хирурга, обратись к присутствовавшим со словами:

– Опасности для жизни нет. Я только имел намерение лишить его одного глаза. Заметьте, что мне ничего не стоило вонзить глубже шпагу в череп и задеть мозг, но я вытащил ее так осторожно и ловко, как хирургический инструмент. По правде сказать, это скорее операция. После этого он сказал хирургу:

– Он еще не завтракал. Скорее пустите ему кровь, иначе будет кровоизлияние в мозг. При хорошем уходе он сможет через две недели пойти на улицу гулять.

В ту самую минуту, когда хирург, взяв ланцет, приготовился выполнить совет Самуила, вбежал запыхавшийся зяблик (финк).

– Что там еще? – спросил Самуил.

– Полиция! – крикнул зяблик.

– Я так и думал, – спокойно произнес Самуил, – она, разумеется, оказала мне честь, что побеспокоила себя из-за меня. Далеко она?

– Шагах в пятидесяти.

– Так у нас еще есть время. Не беспокойтесь, господа: это уж мое дело, я все улажу. Он разорвал свой платок и перевязал им правую руку Юлиуса.

– А теперь скорее надевай свой сюртук. Он также оделся сам.

Полиция вошла в сад.

Один из фуксов обратился к Самуилу с вопросом:

– Разве у нас не будет схватки с этими стоячими воротниками?

– Форменная битва? – возразил Самуил. – Это было бы забавно! Мы бы здорово их поколотили, ты, право, искушаешь меня, демон! Но не следует пересаливать в кровавых удовольствиях, иначе у нас притупится охота к ним. Есть другое, более простое средство.

Раздался стук в дверь залы.

– Именем закона! – сказал чей-то голос.

– Отоприте этим господам, – приказал Самуил. Двери открыли, и небольшой отряд полицейских агентов вошел в залу.

– Здесь, кажется, только что дрались? – спросил их начальник.

– Это возможно, – ответил Самуил.

– В таком случае – дуэлянты должны немедленно последовать за нами в тюрьму, – продолжал начальник.

– Это уже менее возможно, – возразил Самуил.

– А почему же? Где же они? Самуил указал ему на Отто и Франца.

– Они оба в руках доктора. Вон как они уходили друг друга! Сами видите, им теперь нужен скорее хирург, чем тюремщик.

Начальник взглянул мельком на тяжело раненых, скорчил гримасу, пожал плечами и, не говоря ни слова, ушел со своими агентами.

Как только полицейские удалились, Юлиус прошел в смежную комнату, сел за стол, вскрыл письмо к своему отцу, приписал еще несколько строчек и запечатал его.

Потом, взяв чистый лист бумаги, он написал:

«Милостивый государь и дорогой пастор! Молитва ангела и талисман феи только что спасли мне дважды жизнь. Мы живы, и опасность окончательно миновала.

До свидания, в воскресенье приеду лично поблагодарить Вас. Да благословит Вас господь!

Юлиус.»

Потом он отдал оба письма Дитриху, которому необходимо было немедленно вернуться в Гейдельберг, так что он мог сдать их до отъезда почты.

Когда Юлиус снова входил в зал, раненых выносили на носилках, а Самуил жаловался:

– Опять некуда девать целый час до обеда. Это скучная сторона утренних развлечений. Чем бы теперь заняться до двенадцати часов?

– Чем бы заняться до воскресенья? – подумал Юлиус.

Глава восемнадцатая Любовь с двух точек зрения

В следующее воскресенье, в семь часов утра, Самуил и Юлиус выехали из Гейдельберга и направились вдоль Неккера, по дороге, ведущей в Ландек. Оба были верхом, с охотничьими ружьями за седлом. Кроме того, при Самуиле был еще чемодан.

Трихтер, окончательно оправившийся после своей победы, провожал пешком своего благородного senior'a до конца города и курил трубку, теперь он еще более гордился своим господином и преклонялся перед ним, чем когда-либо.

Он сообщил Самуилу, что накануне навестил обоих раненых. Оба поправятся, Дормаген недели через три, а Риттер не раньше, как через месяц.

У городской заставы Самуил отпустил своего любимца фукса, и оба приятеля пустили лошадей рысью.

Юлиус не помнил себя от счастья: в небе сияла заря, а сердце его было полно Христиной.

Самуил казался ему сегодня еще умнее, интереснее, глубокомысленнее и веселее. Живая, умная речь Самуила дополняла впечатление, произведенное на него красотой природы и радостью ожидаемой встречи с Христиной, и даже усугубляла все это. Самуил являлся как бы переводчиком на человеческий язык всех душевных его ощущений.

Так доехали они до Неккарштейнаха.

Они говорили про университет, про науку и про удовольствия, говорили про Германию и про независимость. У Юлиуса была благородная натура, и он искренне чувствовал себя счастливым и довольным, что так храбро рисковал жизнью за свои дорогие и святые убеждения.

Одним словом, разговор их шел обо всем, кроме Христины. Самуил не говорил о ней быть может от того, что совсем о ней не думал, а Юлиус от того, что думал только о ней одной.

Самуил первый произнес ее имя.

– Постой, – обратился он вдруг к Юлиусу, – а что же ты везешь с собой?

– То есть, как, что я везу с собой?

– Разумеется! Разве ты не купил какой-нибудь подарок Христине?

– Ах! Неужели ты думаешь, что она приняла бы подарок? Уж не принимаешь ли ты ее за какую-нибудь Лотту?

– Вот вздор! Даже одна королева говаривала, что все зависит от стоимости подарка. По крайне мере, подумал ли ты о том, чтобы привести хоть отцу какую-нибудь редкую ботаническую книгу? Например, издание Линнея с гравюрами. У Штейнбаха есть в продаже роскошные экземпляры.

– Дурак я, дурак! Я об отце и не думал совсем, – простодушно сознался Юлиус.

– Досадное упущение, – заметил Самуил, – но уж ты, наверное, не забыл милого ребенка, который был все время около Христины и тебя. Ты, наверное, купил ему какую-нибудь нюрембергскую игрушку, их так любят все немецкие детишки, от пяти до десяти лет. Помнишь, мы вместе любовались какой-то свиной охотой, там была такая тонкая резьба по дереву, изображена была целая деревня, а у ее свиного сиятельства везде были прицеплены судьи, учителя, мещане: на хвосте, на ушах, на щетине… Мы, глядя на это, чуть не лопнули от смеха, мы, взрослые. Пари держу, что ты купил именно эту игрушку! Действительно, вещица просто восторг! И, пожалуй, ты прав, подарок ребенку будет еще приятнее для Христины, здесь видна деликатная щедрость с твоей стороны, да! Подарок Лотарио это двойной подарок для Христины.

– Зачем ты говоришь мне все это так поздно? – заметил недовольным тоном Юлиус.

И он быстро поворотил лошадь обратно в Гейдельберг.

– Стой! – закричал Самуил. – Тебе незачем ехать в Гейдельберг за книгой и за игрушкой: и то, и другое здесь.

– Каким образом?

– Очень просто, у меня в чемодане.

– О! Как я тебе благодарен! – сказал Юлиус. – Ты просто прелесть!

– Вот видишь, дорогой, надо действовать политично с твоей барышней. Я тебе помогу. Предоставь только тебя самому себе и ты, того и гляди, сейчас же ударишься в сентиментальную меланхолию. Пройдет год, а ты все только будешь вздыхать да краснеть, как в первый день вашего знакомства. Но будь спокоен: я с тобой. Смотри, какое самопожертвование с моей стороны, ведь я тебе не делаю ни малейшей конкуренции, так и быть, я уж беру себе Гретхен. Козья пастушка злится на меня, она инстинктивно боится меня, почти обругала меня, а это меня задевает за живое. Я-таки поставлю на своем. Я ей не нравлюсь, зато она мне нравится! Кто из нас одержит верх, посмотрим! Хочешь на пари? Пришпорим лошадей и начнем охоту за красотой, увидишь, как я перескачу через все препятствия.

Но Юлиус заметил ему серьезно:

– Слушай, Самуил, чтобы между нами никогда, никогда не было больше разговора о Христине.

– Что же, разве ты находишь, что я не так выговариваю ее имя, что ли. Почему ты не хочешь, чтобы я выражал словами твои затаенные мысли? А так как я полагаю, что ты едешь в Ландек не исключительно для господина Шрейберз и Лотарио, то могу же намекнуть на то, что это делается ради Христины.

– А если бы даже и из-за нее?

– Если из-за нее, то, очевидно, есть и какая-нибудь цель, и так как я не допускаю, чтобы твоей целью была женитьба…

– Да почему же ты этого не допускаешь?

– Почему? Ай, ай, ай! Как ты молод! Да по двум причинам, целомудренный мой мальчик. Первая та, что барону Гермелинфельду, который так богат, пользуется таким почетом, такой властью, незачем выбирать в жены сыну какую-то крестьянку, когда есть столько дочерей графов, князей и миллионеров, которые бы сочли за счастье носить его фамилию, а вторая – что ты и сам не захочешь этого. Ну разве можно в твои годы жениться?

– Для любви не существует возраста.

– То любовь, а то женитьба: две вещи разные, друг мой. И он заговорил глубоким и страстным голосом.

– О! Я не осуждаю! Любовь это наслаждение. Чувствовать, что ты владеешь человеческим существом, что ты покорил душу, чувствовать, что у тебя с ней бьется как бы одно сердце, продолжать свое существование в своем потомстве, разумеется, все это возвышенно и прекрасно! Я властолюбив в любви, как Прометей! Но вопрос заключается именно в том, чтобы любовь была как можно разнообразнее, следует обогащать свое чувство всеми встречающимися в жизни преданностями, упиваться любовью при всяком представляющемся в жизни случае. Дурак, кто довольствуется только одной женщиной и которому достаточно удвоить себя, когда он имеет возможность усотерить себя. От этого женщины плачут? Тем хуже для них! Море есть море только потому, что оно всасывает в себя все капельки всех речек. А я, я хотел бы упиваться слезами всех женщин, чтобы почувствовать удовлетворение и гордость океана.

– Ошибаешься, друг, – ответил Юлиус, – величие заключается не в том, чем я обладаю, а в том, что такое я представляю собой. Богатство не в том, что я получаю, а в том, что я даю. Я отдамся весь и навсегда той, которую полюблю, я не стану дробить мое сердце на пятьдесят разных мимолетных низких увлечений, я сосредоточу страстную силу его на одной нежной, глубокой и вечной любви. И совсем не буду от этого казаться слабым и скупым существом. Именно единой любовью только и может человеческая радость достигнуть небесного блаженства. Дон Жуан со своими тысячью тремя любовницами кончил адом, а Данте со своей единственной Беатрисой – раем.

– Ты видишь, что все-таки наш теоретический разговор пришел к поэтическому концу и к литературной любви. Но вот мы и у перекрестка. Поедем потише и обратимся к действительности. Во-первых, мы опять-таки скажем только свои имена, но не фамилии.

– Да, – сказал Юлиус, – но я это делаю отнюдь не из недоверия к ней, а из сомнения в себе самом. Пускай она думает, что я простой бедный студент, мне надо убедиться, что она любит меня самого, а не мою знатность.

– Да! Хороша такая любовь! Известное дело, – сказал Самуил. – Но все же, выслушай еще одно мое дружеское предложение. Ну, положим, ты женишься на Христине: следовательно, надо, чтобы она согласилась выйти за тебя замуж. Самое главное заставить ее полюбить тебя. Так вот, в этом случае я и предлагаю тебе: располагай мной, когда только тебе будет угодно. Ты можешь найти во мне и советчика, и даже… даже, иногда и это пригодится, химика.

– Замолчи! – вскричал Юлиус с ужасом.

– Напрасно ты волнуешься, – продолжал спокойным тоном Самуил. – Ловелас, который был не чета тебе, а и тот не мог обойтись без этого, когда полюбил Клариссу.

Юлиус посмотрел Самуилу прямо в глаза.

– Ты должно быть ужасно развращен, если мысль об этой честной, благородной девушке может внушить тебе такие чудовищные средства, у тебя, вероятно, очень черная душа, что даже при таком ярком солнце в ней копошатся только одни гады. Подумай: Христина такая доверчивая, такая чистая, невинная, простодушная… и вдруг злоупотребить ее добротой и искренностью! Разумеется, погубить ее совсем не трудно! Не надо ни чар, ни твоих любовных напитков, здесь волшебства совершенно бесполезны, достаточно одной ее души.

Потом, как бы говоря сам с собой, он прибавил:

– Она была права, что не доверяла ему, и меня предупреждала насчет него.

– Так она говорила это? – спросил Самуил со злостью. – Она предупреждала тебя против меня? Может быть она ненавидит меня? Берегись! Ты видишь, я ею решительно не интересовался, преспокойно оставил ее тебе. Но дело-то вот в чем: если она станет ненавидеть меня, то я ее непременно полюблю. Ненависть это преграда, равносильная, в моих глазах, поощрению, это препятствие… а я их люблю. Если бы она любила меня, я бы не обратил и внимания на нее, но раз она меня ненавидит… то берегись!

– Сам берегись! – вскричал Юлиус. – Если дело дойдет до этого, то за нее я не пощажу лучшего друга. Знай, что мне не жалко отдать жизнь ради счастья любимой женщины!

– А ты, – сказал Самуил, – знай, что мне также не жалко убить тебя, ради несчастья той женщины, которая бы ненавидела меня!

Начавшийся так весело разговор, чуть не перешел в крупную ссору. Но в эту минуту показалось кладбище.

Христина и Лотарио ждали под липами и издали радостно приветствовали их.

О, безумная натура всех влюбленных! В одно мгновение Юлиус позабыл свое негодование и все дьявольские угрозы Самуила, у него снова явилось одно ощущение света, счастья и чистоты.