Текст книги "Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава тридцатая Самуил – врач

Самуил важно поклонился Христине. Ей показалось странным, что Юлиус не выразил ни малейшего удивления при виде своего друга, пошел к нему навстречу и пожал ему Руку.

– Ты изучал медицину, – сказал он ему. – Посмотри, что такое с нашим малюткой.

Самуил молча исследовал ребенка, потом, осмотревшись кругом и увидав кормилицу, подошел к ней и пощупал у нее пульс.

– Но, милостивый государь, – сказала Христина, у которой беспокойство сердца взяло верх над ужасом души, – у нас не кормилица больна, а мой ребенок.

– Сударыня, – учтиво и холодно отвечал Самуил, спокойно продолжая исследование кормилицы, – мать не хочет ничего знать, кроме ребенка, но врач ищет причину болезни. Нездоровье вашего ребенка – простое следствие нездоровья его кормилицы. Малютка голодает, потому что эта женщина не в состоянии его кормить как следует, вот и все. Перемена климата, образа жизни, быть может – тоска по родине, все это подействовало на женщину-иностранку и испортило у нее молоко. Надо немедленно заменить ее другой кормилицей.

– Заменить?… Но откуда же взять другую?

– Неужели по соседству не найдется какой-нибудь кормилицы?

– О, боже мой, я не знаю! Я такая беспечная, такая неопытная мать. Что теперь делать?

Ребенок снова закричал.

– Вы совершенно напрасно беспокоитесь, сударыня, – говорил ей Самуил все тем же холодным и учтивым тоном. – Ведь ребенок, в сущности, решительно ничем не болен, и никакая опасность ему не угрожает. Вы можете сделать вот что. Возьмите себе в кормилицы одну из молодых коз Гретхен.

– А Вильгельму не будет от этого нехорошо?

– Он будет прекрасно чувствовать себя. Только раз начавши, надо так уже и продолжать. Частая перемена молока может иметь свои неудобства. Притом коза такая кормилица, которая не будет тосковать по родной Греции.

Юлиус сейчас же послал за Гретхен, и она скоро пришла. Она, в свою очередь, не высказала ни малейшего удивления при виде Самуила. Христина, которая за ней наблюдала, заметила только на ее губах горькую усмешку.

Цыганочка ужасно обрадовалась, когда ей сказали, что одна из ее коз будет кормить маленького Вильгельма. У нее как раз была молодая, очень здоровая козочка с прекрасным молоком. Она побежала за ней. Пока она ходила, Самуил продолжал успокаивать Христину. Вообще его обращение с ней совсем изменилось, хотя его доводы от этого не стали убедительнее для нее. Он теперь говорил с ней крайне почтительно, с ледяной вежливостью, оставив свою прежнюю жесткую, насмешливую и надменную манеру.

Скоро Гретхен вернулась, приведя с собой чистенькую беленькую козочку. Она уложила ее на ковер. Христина подложила к ней Вильгельма, и ребенок принялся сосать с жадностью.

Христина забила в ладоши от радости.

– Ну, вот мы и спасены, – проговорил Самуил. Христина не могла удержаться, чтобы не бросить ему благодарного взгляда.

Этот странный человек сказал задумчивым тоном:

– Я люблю детей. Я хотел бы, чтобы у меня был ребенок. Дети прелестны и не горды, они слабы и не злы. Я люблю детей за то, что они еще не люди.

Он поднялся, собираясь уходить.

– Ты позавтракаешь с нами? – сказал ему Юлиус.

– Нет, я не могу, – ответил Самуил, смотря на Христину.

Юлиус настаивал. Но Христина ничего не говорила. Прошлое, забытое ею в порыве материнского чувства, вернулось, и из-за матери выступила вперед женщина.

Самуил, по-видимому, заметил молчание Христины и на настойчивые приглашения Юлиуса очень сухо ответил ему:

– Невозможно. Вели оседлать лошадь. Я тебе обратно пришлю ее из Неккарштейнаха.

Юлиус распорядился. Христина, перестав бояться, что Самуил останется, вполне овладела собой и принялась благодарить его. Когда пришли сказать, что лошадь подана, она вместе с Юлиусом вышла проводить его и снова поблагодарила. Но она не приглашала его посетить их. В то время как он садился на лошадь, она потихоньку спросила у Юлиуса:

– Как и почему Самуил Гельб очутился здесь, Юлиус?

– Клянусь тебе честью, что я и сам не знаю, как это случилось, – ответил Юлиус.

– Уехал! – сказала Христина со вздохом облегчения. Как раз в эту минуту Гретхен спустилась с лестницы и подошла к ним. Она слышала последнее слово Христины и, покачав головой, произнесла вполголоса:

– Ах, госпожа, неужели вы думаете, что он уехал?

Глава тридцать первая Кто выстроил замок

В одно утро, последовавшее за только что описанными событиями, близ Эбербахского замка собралась прелестная группа.

В десяти шагах от хижины Гретхен, совсем заново перестроенной и обращенной в хорошенький сельский домик, на зеленой лужайке, устроенной на земле, которую с этой целью насыпали на скалу, сидели на скамейке Христина и Гретхен. У ног их лежала белая козочка, которую жадно сосал прелестный полуголый ребенок, положенный на коврик, покрытый белоснежной простынкой. Козочка жевала траву, которую ей подавала Гретхен, и, казалось, понимала, что ей не следует шевелиться, пока ее молоком кормится ребенок. Христина, вооружившись веточкой, отгоняла мух, от прикосновения которых по временам вздрагивал белоснежный бок кроткого животного.

Ребенок, досыта напившись, закрыл глазки и уснул. Христина тихонько подняла его и положила к себе на колени.

Козочка, как бы поняв, что она более не ответственна за ребенка, вскочила на ноги, сделала несколько прыжков, чтобы размяться и подбежать к лани со сломанной ножкой, которая в эту минуту выставила свою умную головку из кустарника.

– Так вы говорите, госпожа, – спросила Гретхен, продолжая начавшийся между ними разговор, – вы говорите, что он появился перед вами совсем неожиданно, и что привратник не видел, как он входил?

– Да. Ты правду говорила, что он никогда не бывает ближе, как в то время, когда думают, что он далеко.

Гретхен на минуту примолкла и задумалась.

– О, да! – заговорила она с тем особенным пылом, которым часто отличалась ее речь. – Это не человек, это, наверное, дьявол! Я за этот год вполне уверилась в этом.

– Ты, значит, его видала это время? Он приходил сюда? Отвечай же, пожалуйста. Ведь ты понимаешь, до какой степени мне нужно это знать.

Гретхен как будто колебалась одну минуту. Потом, как бы на что-то решившись, она придвинулась к Христине и сказала ей:

– Можете вы дать мне клятву, что не передадите г. барону того, что я вам скажу? Поклянитесь мне в этом, чтобы я могла со спокойной душой все рассказать и через это, быть может, спасти вас.

– Да зачем же эта клятва?

– Слушайте. Через несколько дней после вашего отъезда моя раненая лань, несмотря на все мои заботы, оказалась при смерти. Я прикладывала к ране разные травы, я обращалась с молитвами к Божьей Матери, ничто не помогало. Она грустно смотрела на меня, словно укоряя меня в том, что я даю ей умереть. Я была в отчаянии. И вот мимо хижины проходили три или четыре незнакомых путника… Среди них был и этот Самуил Гельб. Он поднял голову, увидал меня, сделал своими длинными ногами три прыжка и подбежал ко мне.

– Я показала ему пальцем на бедную лань, которая лежала на земле и сказала ему: вы палач!

– Как, – сказал он, – ты дашь умереть своей лани, а, между тем, ты так отлично знаешь свойства всех трав!

– Да разве ее можно оживить? – воскликнула я.

– Конечно!

– О, спасите ее!

Он пристально взглянул на меня и сказал мне:

– Хорошо. Только заключим договор.

– Какой?

– Я буду часто приезжать в Ландек, и я не хочу, чтобы об этом знали. Я буду проходить в стороне от пасторского дома, так что Шрейбер не увидит меня. Но твоя хижина совсем близко от развалин, и я не могу от тебя скрыться. Так вот, обещай мне, что ты никаким способом, ни прямо, ни косвенно, не дашь знать барону Гермелинфельду о том, что я здесь бываю, и тогда я, в свою очередь, ручаюсь, что вылечу твою лань.

– А если не вылечите?

– Тогда говори что хочешь, кому хочешь.

Я уже совсем готова была дать это обещание, но тут меня взяло раздумье, и я сказала ему:

– А почем же я знаю, вы, может быть, собираетесь нанести кому-нибудь какой-нибудь вред или сгубить мою душу?

– Нет, – ответил он.

– Хорошо, тогда я никому не скажу.

– Так помни же: ты не должна ни прямо, ни косвенно извещать барона Гермелинфельда о том, что я бываю в Ландеке. Ты обещаешь это?

– Обещаю.

– Хорошо. Подожди меня, а тем временем вскипяти воду.

Он ушел и через несколько минут вернулся с пучком травы, которую он не показал мне. Он распарил эту траву в горячей воде и обложил ею раненую ногу лани, затем забинтовал ее. Потом он сказал мне:

– Оставь эту перевязку на месте три дня. Твоя лань будет хромать, но она вылечится. Только помни, что если ты проболтаешься, я ее убью. Вот почему я и прошу вас ничего не говорить г-ну барону, чтобы он ничего не мог узнать через меня, хотя бы не прямо, а косвенно.

– Будь спокойна, – сказала Христина, – я клянусь тебе, что ничего не скажу. Ну, а теперь рассказывай.

– Так вот в чем дело. Ваш замок, госпожа, этот самый замок, который вам подарил ваш отец, и в котором вы теперь живете, выстроил никто иной, как Самуил Гельб.

Христину проняла дрожь. Она вдруг вспомнила, с какой загадочной внезапностью Самуил появился в замке.

– Но как он мог это сделать? – спросила она.

– А кто же другой мог в такое короткое время выстроить заново такой замок? Разве вы не видите сами, что это дьявол? Если бы он не был дьяволом, то как же он мог бы воздвигнуть из праха и оживить эти мертвые развалины всего в каких-нибудь одиннадцать месяцев, сколько бы он ни нанял для этого рабочих? А как он вел дело? Он был тут и в то же время – повсюду. Жил он, наверное, где-нибудь тут поблизости, потому что, как только он бывал нужен, он немедленно появлялся. А где он жил? Я знаю, что ни в Ландеке, ни в пасторском доме, ни здесь. Притом у него не было лошади. Как же он сюда являлся? Этого никто не мог сказать. Так кто же его сюда доставлял? И заметьте, когда г-н барон приезжал взглянуть на работы, он никогда его здесь не заставал, да и не подозревал, что он принимает какое бы то ни было участие в этом деле. А как ухитрился Самуил Гельб заставить архитектора никому ничего не говорить? Он целый день рыскал по горам под тем предлогом, что изучает ботанику, как он говорил. И он изрыл всю скалу на том месте, где построен замок, и везде наделал каких-то ходов и подземелий. Что он там такое устроил, уж я и не знаю. Вы меня сочтете за безумную, но уверяю вас, что однажды вечером, приложив ухо к земле, я ясно расслышала глубоко под землей ржание коня.

– Ну, милая, это один из твоих снов наяву, – сказала ей Христина. А Гретхен продолжала:

– Хотите, я вам приведу другой случай. Однажды в двух шагах от моей старой хижины он начал строить каменный фундамент. Я конечно не знала, зачем это, но на другой день, ранним утром, заметила, что мои козы боятся рабочих, я увела их в горы и вернулась домой уже поздно вечером. И вот в это время моя хижина успела исчезнуть, а на ее месте я нашла вот этот самый домик, вполне отстроенный и даже меблированный, вот такой, как вы его теперь видите. Ну подумайте сами, разве это не колдовство? Самуил Гельб был тут. Он мне сказал, что эта перестройка была сделана по приказу, который г-н барон дал архитектору. Но это все равно, это ничего не значит и вовсе не объясняет, каким образом целый дом мог быть выстроен в двенадцать часов. Я знаю, я сама вижу, что этот новый домик и лучше, и удобнее, и прочнее, чем прежний. А все-таки мне жаль старой хижины. А этого домика я боюсь. Временами мне кажется, что я живу в чертовой постройке.

– Все это в самом деле очень странно, – сказала Христина, – и хотя я не разделяю твоих суеверий насчет Самуила Гельба, я и сама ощущала бы некоторое беспокойство, если бы знала, что живу в доме, который выстроен им. Но скажи мне только одно. Когда ты встречала его в наше отсутствие, он возобновлял свои дерзости и угрозы?

– Нет, скорее мне казалось, что он высказывал расположение и покровительство. Он лучше меня знает лечебную силу разных растений, только не верит в их душу, как я в нее верю. Он часто указывал мне лекарства для моих хворавших коз.

– Так что ты и сама теперь несколько переменилась к нему? По крайней мере, мне так кажется.

– Хотела бы перемениться, да не могу. Весь этот год я не слышала и не видела от него ничего худого. Скорее, наоборот. Но цветы и травы все еще говорят мне, что он грозит бедой всем тем, кого я люблю, вам и г-ну графу. А мои цветы никогда мне не говорили неправды. Он что-то скрывает. Он делает вид, что ни о чем худом не думает для того, чтобы усыпить нашу осторожность. Как только я увижу его, во мне сейчас же, против моей воли, поднимается гневное чувство против него. Напрасно пытаюсь я победить это чувство, заставляю себя припомнить услуги, какие он мне оказал. Я, кажется, никогда ни к кому не питала ненависти, а его чувствую, что ненавижу. Только напрасно мы разговариваем так громко. Он колдун, он все узнает, он узнает, что я вам все рассказала, что я его ненавижу, что…

– Что одни только матери отличаются неблагодарностью, – внезапно раздался позади собеседниц спокойный голос Самуила Гельба.

Гретхен и Христина обернулись. Христина не могла удержаться от крика. Ребенок проснулся и заплакал.

Самуил устремил на Христину суровый взгляд, в котором, впрочем, не было ни малейшей насмешки или презрения. Он держал в правой руке белую шляпу, которую снял, приветствуя дам, а в левой руке – ружье. Черный бархатный сюртук, до верха застегнутый, оттенял спокойную и холодную бледность его лица.

Откуда он явился? Позади скамьи, где сидели Христина и Гретхен, высилась отвесная скала в пятьдесят футов.

– Чего же вы так испугались? – спокойно спросил Самуил. – Посмотрите, вы разбудили ребенка, он плачет.

Гретхен продолжала вся трепетать.

– По какой дороге вы пришли? – спросила она. – Откуда вы вышли?

– В самом деле, милостивый государь, как вы здесь очутились? – спросила Христина.

Глава тридцать вторая Оскорбление цветов и ребенка

– Как я здесь очутился, сударыня? – сказал Самуил в ответ на вопрос Христины. – Уж не думаете ли и вы, как Гретхен, что я выходец из ада? Увы, я далеко не так сверхъестественен и чудесен. Просто-напросто вы были так погружены в свой разговор обо мне, так усердно про меня злословили, что не видели и не слышали, как я подошел. Вот и все.

Христина, несколько оправившись, убаюкивала мальчика, который скоро заснул. Самуил сказал ей:

– Вот видите, мой совет был не плох, и, как кажется, Вильгельм чувствует себя прекрасно?

– Это правда, милостивый государь, и я приношу вам искреннюю благодарность от всего моего материнского сердца.

– Что касается до тебя, Гретхен, твоя лань погибла бы, если бы я ее не вылечил. Твои козы расхворались и все пали бы, если бы я тебе не указал лекарства от их болезни.

– Это правда, – сказала Гретхен мрачным тоном. – Только откуда вы все это узнали?

– Да хотя бы от самого сатаны, в чем ты, кажется, вполне уверена. Ведь если так, то вы должны быть еще более мне благодарны, потому что ради вас я сгубил свою душу. А вы, вместо этого, обе меня ненавидите. Справедливо ли это!

– Г-н Гельб, – важно проговорила Христина, – вы сами добиваетесь того, чтобы мы вас ненавидели. Я же, наоборот, хотела бы уважать вас. Нет сомнения, что вы обладаете каким-то особенным могуществом. Почему же вы не применяете его к добру, а употребляете во зло?

– Я охотно делал бы так, сударыня, если бы вы научили меня и наставили, что такое добро и что такое зло. Если мужчина находит женщину красавицей, если он с восторгом любуется ее красотой и грацией, если он, помимо своей воли, завидует тому счастливцу, который обладает этой душевной и телесной прелестью, то это будет по вашему что? Зло? Вот вы, например. Предположим, что я люблю вас. Это будет зло? Но Юлиус тоже полюбил вас, и вы нашли, что это добро, а не зло. Как же это случилось, что-то, что в нем было добро, во мне стало злом? Нет, все, что разум допускает, и все, что природа одобряет, все это не зло, а добро. Почему не могли бы вы сегодня полюбить человека, которого полтора года тому назад вы не любили? Разве добродетель зависит от дней, чисел и месяцев?

Христина склонилась над своим ребенком и поцеловала его, как бы поставив женщину под защиту матери. После того, совершенно успокоившись, она сказала:

– На ваши софизмы я ничего отвечать не буду, г-н Гельб. Я люблю Юлиуса не по долгу и не по добродетели, а просто по свободному выбору сердца. И никого другого я не хочу любить.

– Вы хотите его любить? – сказал Самуил, все тем же вежливым и серьезным тоном. – О, в этом вы правы, сударыня. Юлиус этого заслуживает. Он обладает многими добрыми качествами. Ему нельзя отказать ни в вежливости, ни в деликатности, ни в преданности, ни в уме, хотя в то же время нельзя не заметить, что в нем совершенно отсутствуют дух почина, сила, деятельность, энергия – те качества, которыми обладаю я. Теперь скажите, в вашей ли власти не ценить энергию или не видеть, что я ею обладаю? Простите меня за отсутствие скромности, но ведь скромность – ложь, а я никогда не лгу. Ну так вот, видите, я уверен, что вы и боялись меня постоянно, но все же были минуты, когда вы мне изумлялись. А Юлиус, хотя я и не видел, каков он был во время вашего свадебного путешествия, Юлиус, не взирая на живость его любви к вам, уж, наверное, не один раз принимался скучать в течение этого года. Простите, что я так говорю, но вы сами, в душе, в глубине вашего сознания, не будете отрицать, что я прав. Да это и понятно. Юлиус не умеет вести жизнь, не он ее ведет, а она его ведет. Дело в том, видите ли, что величайшая добродетель мужчины это воля. Без нее ни разум, ни доброта не имеют никакой силы. Вы – дело другое, вы женщина, вам можно обойтись без воли, но она необходима вам в том, кто взял вас под свое покровительство. А между тем, в нем-то вы ее и не находите. Юлиус ускользает от вас сам и не в силах удержать вас. Вы его держите только сердцем, а я держу умом. Общий вывод из всей этой моей философии очень ясен и прост: вы женщина, а он женоподобен. От этого-то он и принадлежит мне… Я не осмеливаюсь сказать, что от этого вы…

– Не говорите этого, милостивый государь! – прервала его раздраженная Христина. – Не говорите этого, если не хотите, чтобы я вспоминала о ваших гнусных дерзостях.

Самуил, в свою очередь, сделался бледен, мрачен, гневен, грозен, страшен. Он проговорил:

– Сударыня, кому из нас надо бояться вызывать в памяти прошлое? Четырнадцать месяцев тому назад, когда я имел удовольствие познакомиться с вами, я не думал о вас, я не искал вас, я не обижал вас, однако, тотчас же имел несчастье вам не понравиться. Почему? Из-за пустяков, из-за моей внешности, физиономии, улыбки, из-за чего-нибудь в этом роде? Гретхен что-то такое наговорила вам на меня, а вы наговорили на меня Юлиусу. Вы этого сами не отрицаете. Волк не трогал овцу, коршун ничего не делал голубке. Наоборот, голубка и овца бросили вызов коршуну и волку. Вы нанесли удар в мое самое чувствительное место – гордость. Вы бросили мне вызов вашей ненавистью. Я бросил вам вызов своей любовью. Вы приняли вызов, благоволите вспомнить и об этом. Вы и теперь сами начинаете борьбу. Я собирался увести Юлиуса в Гейдельберг, вы удержали его в Ландеке. Это была первая победа, а за ней вскоре последовала вторая, еще более крупная. К вам на помощь пришел суровый и могучий союзник, барон Гермелинфельд. Он выдал вас за Юлиуса, действуя при этом не столько в пользу Юлиуса, сколько во вред Самуилу. Он сам откровенно сознавался в этом. И вот я унижен, изгнан, побежден. Вы увозите вашего Юлиуса на целый год, за тысячи верст от меня, и вы стараетесь изгнать у него память обо мне вашими поцелуями, и в то же время отец, стремясь заточить Юлиуса в раю и изгнать из него меня, демона, тратит безумные деньги на постройку этого недоступного замка. Таким образом, ваша любовь, ваш брак, это путешествие, ваш ребенок, да, пожалуй, и замок этот и его двойная стена, и двойной ров, и три миллиона, которые были истрачены, все это было задумано и сделано против вашего покорнейшего слуги. Тринадцать месяцев тому назад вы упрекали меня в том, что я нападаю на женщину. В настоящее время, говоря по правде, шансы сравнялись. Моя противница уже не одна только слабая женщина: в союзе с ней один из могущественнейших людей Германии, да вдобавок еще целая крепость с подъемным мостом! Еще раз повторяю вам сударыня: вы сами объявили мне войну. Но с той минуты, как вы стали воюющей стороной, вы приняли на себя шанс быть побежденной. И я объявляю вам, что вы будете побеждены, как бывает женщина побеждена мужчиной.

– Вы так полагаете, милостивый государь? – сказала Христина с высокомерной улыбкой.

– Я в этом уверен. Есть вещи необходимые и неизбежные. Когда барон Гермелинфельд задумал изъять Юлиуса из-под моего влияния, это нисколько меня не раздражало и не вывело из терпения. Я знал, что Юлиус вернется ко мне. Я просто ждал, вот и все. И с вами я поступлю так же, сударыня. Буду выжидать. Вот теперь вы уже вернулись ко мне. А скоро вы будете у меня в руках.

– Наглец! – пробормотала Гретхен. Самуил обернулся к ней.

– Ты, Гретхен, первая меня возненавидела, и первая же мне понравилась. И хотя в эту минуту ты не главная моя забота, и не с тобой я веду войну, я все-таки хочу, чтобы именно ты послужила наглядным примером. Я на тебе хочу показать, как я умею укрощать тех, кто на меня нападает.

– Укротить меня! – проговорила молодая дикарка.

– Дитя неразумное! – возразил ей Самуил. – Я мог бы сказать, что ты уже укрощена. Вспомни, кто за весь этот год чаще всего занимал твои мысли? Готтлоб, что ли? Или кто-нибудь другой из деревенских? Нет, я. Ты уже моя от страха, от ненависти, не все ли равно, отчего и почему, но ты моя. Ты спишь, и имя, которое носится перед тобой в твоих снах – мое имя. Когда ты пробуждаешься, ты прежде всего вспоминаешь не о своей матери, не о Пресвятой Деве, которую ты так почитаешь, нет, твоя первая мысль всегда о Самуиле. Когда я появляюсь, все твое существо поднимается мне навстречу. Когда меня нет, ты ждешь меня каждую минуту. Сколько раз, когда думали, что я уехал в Гейдельберг, ты боязливо шпионила за мной! Сколько раз ты прикладывалась ухом к земле, и тебе казалось, что ты слышишь под землей ржание моей лошади. Была ли когда-нибудь на свете возлюбленная, которая бы с таким трепетом ожидала появления своего друга! Называй это любовью, ненавистью, как хочешь. А я называю это обладанием и больше ничего не желаю.

В то время, как Самуил ораторствовал, Гретхен все теснее прижималась к Христине.

– Это все правда, госпожа! – шептала она. – Все правда, что он говорит. Но как он обо всем этом узнал? О, господи, неужели мною в самом деле овладел дьявол?

– Полно, Гретхен, успокойся, – сказала Христина. – Г-н Гельб просто играет словами. Нельзя быть господином того, кто ненавидит. Обладают только тем, кто отдается.

– Если так, – возразил Самуил, – то значит Наполеон не обладает двадцатью областями, которые он завоевал. Ну, да не в этом дело. Я не из тех людей, которые отступают перед вызовом, сделанным в такой форме, в какой вы его сделали. Вы утверждаете, что принадлежит только тот, кто отдается. Хорошо, пусть будет так. Тогда вы отдадитесь.

– Презренный! – вскрикнули в один голос Христина и Гретхен.

Они обе встали с места, трепеща от гнева и горя.

– И ты тоже, Гретхен, – продолжал Самуил, – ты будешь наказана, и надо сделать так, чтобы твое наказание послужило разительным примером. Я объявляю тебе, что не пройдет недели, как ты отдашься.

– Ты лжешь! – вскричала Гретхен.

– Я, кажется, уже сказал вам, что никогда не лгу, – ответил Самуил без малейшего волнения.

– Гретхен, – сказала Христина, – тебе нельзя оставаться одной в своем домике. Ты приходи ночевать в замок.

– О, – сказал Самуил, пожимая плечами, – замок для меня недоступен, что и говорить. Как я вижу, вы все еще продолжаете думать, что я пущу в ход насилие. Но говорю вам еще раз, мне нет надобности прибегать к таким средствам. Только такие меланхолики, как Юлиус, прибегают к красоте, нежности, вообще к таким средствам победы, которые им доставляет случай. Мне же вполне позволительно пользоваться моими знаниями и вообще средствами, которые я приобрел упорным трудом. Гретхен, например, останется совершенно свободной. Но я буду иметь право воспользоваться разными ее склонностями и инстинктами, которые и станут моими пособниками. Я имею полное право разбудить в ее душе дремлющую любовь, разжечь ее желания, поднять в ее прекрасной дикой цыганской крови все необузданные страсти сильной и здоровой девушки.

– Ты оскорбляешь память моей матери, гнусный человек! – вскричала Гретхен.

В это время она держала в руках ветку, которой кормила козу. Придя в страшное раздражение, она взмахнула этой веткой и изо всех сил хлестнула ею Самуила по лицу. Он побледнел, и его губы свело от бешенства. Но он сдержался.

– Послушай, Гретхен, – сказал он спокойно, – ты опять разбудила ребенка.

В самом деле, ребенок проснулся и плакал.

– А знаете ли вы, – сказала в свою очередь Христина, – знаете ли, о чем он кричит в своей невинности и слабости? Он кричит о том, что мужчина, оскорбляющий двух женщин, негодяй!

На этот раз Самуилу не пришлось даже подавлять в себе того волнения, которое в нем вызвала выходка Гретхен. Он остался совершенно бесстрастен, только его спокойствие очень походило на то, с каким он встретил оскорбление, нанесенное ему Дормагеном.

– Хорошо, – сказал он. – Вы оскорбляете меня тем, что для вас обеих всего дороже и всего священнее. Ты, Гретхен, своими цветами, вы, сударыня, своим ребенком. Как вы неблагоразумны! Через эти же самые средства вас постигнет горе. Я так ясно вижу будущее, я так заранее уверен в том, что буду отомщен, что не могу даже на вас сердиться. Я жалею вас. До скорого свидания.

Он сделал рукой движение не то прощания, не то угрозы и быстро удалился.

Христина несколько минут оставалась в задумчивости. Потом, передав Вильгельма на руки Гретхен, она сказала ей:

– Отнеси его в колыбель.

Затем, с видом человека, принявшего твердое решение, она быстро направилась к замку, подошла к двери кабинета Юлиуса и постучалась.