Текст книги "Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава шестая От счастья к шуму

Наступило время разлуки, надо было прощаться. Пастор взял с молодых людей слово, что они опять приедут к нему в гости, как только будет у них свободное время.

– По воскресеньям ведь не учатся, – робко заметила Христина. И все решили тотчас, что молодые люди приедут в первое же воскресенье, следовательно, расставались только на три дня.

Когда студенты сели на коней, Юлиус посмотрел на Христину, стараясь скрыть свою грусть. Потом взгляд его остановился на шиповнике, который он передал ей через Лотарио. Он очень хотел бы взять этот шиповник обратно, после того как цветок побыл некоторое время у Христины.

Но она сделала вид, что не заметила этого и сказала с улыбкой, подавая ему руку:

– Итак, наверное, до воскресенья?

– Наверное! – отвечал он таким тоном, что Христина опять улыбнулась, а Самуил расхохотался. – Разве только со мной случится какое-нибудь несчастье, – прибавил он шепотом.

Но Христина все-таки расслышала.

– Какое же несчастье может случиться с вами за эти три дня? – спросила она, бледнея.

– Кто знает! – ответил Юлиус, полушутя-полусерьезно. – Но если вы желаете, чтобы я избежал всех опасностей, то вам это сделать легко: ведь вы ангел. Вам стоит помолиться за меня богу. Например, завтра, во время проповеди.

– Завтра! Во время проповеди? – повторила удивленная Христина. – Слышите, папа, о чем просит г-н Юлиус?

– Я всегда учил тебя молиться за наших гостей, дочь моя, – заметил пастор.

– Теперь я знаю, что буду неуязвим! – подхватил Юлиус. – Но в придачу к молитве Серафима мне не хватает еще талисмана феи.

И он все смотрел на шиповник.

– Право же, – сказал Самуил, – нам давно пора ехать, хотя бы и за этими невинными опасностями. Масса людей ежедневно подвергается разного рода опасностям и избегает их. Наконец, надо принять во внимание и то обстоятельство, что я с тобой. Вероятно, я кажусь Гретхен чертом, а ведь черт может многое сделать для человека. В сущности, какое истинное назначение смертных? Умереть!

– Умереть, – воскликнула Христина. – О! Г-н Юлиус, я непременно помолюсь за вас, хотя я все-таки думаю, что вам не угрожает смертельная опасность.

– Прощайте, прощайте, прощайте, – с нетерпением повторял Самуил, – едем, Юлиус, едем же!

– Прощайте, мой большой друг! – крикнул Лотарио.

– Хочешь дать на память большому другу твой цветок? – спросила мальчика Христина. И она отдала ребенку шиповник.

– Но я не достану до него, – ответил Лотарио, протягивая ручонку.

Тогда Христина взяла ребенка на руки, поднесла его к лошади, и Юлиус взял шиповник.

Но, по всей вероятности, он получил цветок не из рук Лотарио.

– Благодарю, до свидания! – сказал он взволнованным голосом.

И еще раз послав рукой прощальный привет Христине и ее отцу, он пришпорил своего коня и поехал крупной рысью.

Самуил поскакал за ним, а минуту спустя друзья были уже далеко.

Отъехав шагов пятьдесят, Юлиус обернулся и увидел Христину. Она также обернулась и посылала ему последний прощальный привет.

Этот отъезд стал для обоих уже разлукой, и каждый из них сознавал, что он оставлял другому как бы частичку своей души.

Молодые люди быстро проехали четверть мили, но еще не обменялись ни словом друг с другом.

Дорога была очаровательная. По одну сторону тянулись горы и лес, а по другую текла река Неккар, отражая в своих тихих прозрачных струях небесную лазурь. Жара спала, и вечернее солнце обливало розовым светом деревья и кусты.

– Вот чудный вид, – сказал Самуил, замедляя ход своего коня.

– А его приходится менять на шумные улицы и дымные трактиры! – ответил Юлиус. – Никогда я не чувствовал так глубоко, как в эту минуту, что я решительно не гожусь для ваших оргий, для всех ваших ссор и сумятиц. Я рожден для спокойной жизни и для тихих радостей…

– И для Христины! Ты забываешь самое главное! Признайся, что деревню твою олицетворяет сельская девушка? И ты, пожалуй, прав. Девочка эта премиленькая, да и колдунья тоже. Я думаю, как и ты, что недурно понаведаться опять в этот округ. Но из того, что нам попалось такое славное птичье гнездышко, еще не следует, что надо сейчас я раскиснуть. Напротив, с завтрашнего же дня примемся заученье, а потом будем думать и о воскресенье. Только бы пережить все, а там, бог даст, хватит еще времени и на деревенские идиллии, и на любовь, а пока не надо забывать, что мы мужчины.

Остановившись в Неккарштейнах, выпить бутылку пива я дать отдых коням, они двинулись дальше, и было еще совсем светло, когда они въехали в Гейдельберг.

На всех улицах и во всех окнах гостиниц сновали студенты. Все знакомые кланялись Самуилу и Юлиусу. Самуил, по-видимому, пользовался глубоким уважением: его почтительно приветствовали фуражки всех цветов: и желтые, и зеленые, и красные, и белые.

Но когда он очутился на главной улице, то уважение сменилось восторгом, а въезд его стал окончательным триумфом.

Студенты всех корпораций – и мшистые дома, и простые зяблики, и золотые лисицы, и лошадки (названия разных степеней студенческой иерархии) – высыпали к окнам и к дверям. Махая фуражками и отдавая честь бильярдными киями, все горланили громкими голосами знаменитую песню: «Кто спускается там по холму?», оканчивающуюся нескончаемым «Виваллераллераа»…

На эти овации Самуил отвечал небрежными кивками. Заметив, что весь этот галдеж только усугубляет грусть Юлиуса, он крикнул толпе:

– Молчать! Вы задурили голову моему другу! Довольно, говорят вам! На что мы вам дались? Верблюды мы, что ли, или филистеры, что вы так шумите и беснуетесь? Посторонитесь, а то нам нельзя сойти с коней!

Но толпа не расступалась. Все наперебой хотели принять от Самуила коня и отвести его в конюшню.

Один из студентов, лет тридцати, принадлежавший, по-видимому, к числу почтенной группы старого-дома, если только не мшистого-дома, выбежал из гостиницы, растолкал всех зябликов и простых товарищей, окружавших Самуила, и, делая неимоверные прыжки, закричал:

– Расступитесь! А! Здравствуй, Самуил! Здравствуй, мой благородный senior! Ура! Наконец, ты вернулся, великий человек! – продолжал он. – Ах, какими нам казались длинными и время, и жизнь без тебя! Вот и ты, наконец! Виваллераллера!

– Здравствуй, Трихтер, здравствуй, мой милый, сердечный Фукс, – отозвался Самуил. И, видя слишком шумную радость фукса, добавил: – Хорошо, хорошо, Трихтер! Меня очень трогает твой восторг. Позволь мне только сойти с коня Готово! Пускай Левальд отведет моего коня. Ты что же, дуешься?

– Послушай! – сказал обиженный Трихтер. – Такая честь!

– Да, я знаю, Левальд – только обыкновенный товарищ. Но недурно бывает иногда и королю сделать что-нибудь для простого смертного. Ты же иди с нами, с Юлиусом и со мной, в дом коммерша.

То здание, которое Самуил назвал домом коммерша, было гостиницей Лебедя, главной гостиницей в Гейдельберге, у двери которой он остановился.

– Для кого собралось так много народу? – осведомился Самуил у Трихтера. – Разве меня ждали?

– Нет. Это празднуют начало пасхальных каникул, – отвечал Трихтер – ты как раз приехал вовремя. Идет коммерш фуксов (лисиц).

– Так пойдем туда, – сказал Самуил.

Метрдотель, уже предупрежденный о приезде Самуила, прибежал немедленно. Он гордился таким гостем и заискивал перед ним.

– Ого! Вы порядочно опоздали, – заметил ему Самуил.

– Простите, – оправдывался метрдотель, – но сегодня вечером мы ожидаем его королевское высочество, принца Карла Августа, сына баденского курфюрста. Он отправляется в Штутгарт и проедет через Гейдельберг.

– Ну так мне-то что за дело до этого? Он только принц, а я – король.

Юлиус подошел к Самуилу и шепнул ему:

– Разве присутствие принца может помешать нам сегодня ночью или завтра?

– Я полагаю, наоборот.

– Прекрасно! Значит идем!

И Самуил, Юлиус и Трихтер пошли на этот оглушительный студенческий бал, который Трихтер назвал коммершем фуксов.

Глава седьмая Коммерш Фуксов

Когда открылась дверь обширной залы, Юлиус в первую минуту ровно ничего не мог ни разглядеть, ни расслышать. Дым его ослеплял, а шум голосов оглушал. Впрочем, с каждым входящим сюда происходило то же самое, но потом человек понемногу привыкал, приспособлялся и начинал различать фигуры и голоса. Большие люстры слабо мерцали сквозь толщу дыма, но при свете их мало-помалу можно было различить людские фигуры.

Тут было множество совсем юных студентов, которые по длине своих бород могли бы поспорить с любым халдейским мудрецом. Виднелись усы, которым позавидовала бы плакучая ива. Были тут и костюмы, поражавшие своей причудливостью, местами кидался в глаза головной убор Фауста, украшенный пером цапли, или какой-нибудь чудовищный галстук, в глубине которого тонула чуть не вся голова, либо золотая цепочка на голой шее. В особенности же много повсюду виднелось кружек, размеры которых могли привести в ужас бочку, и трубок, способных испугать печную трубу.

Дым, вино повсюду, оглушительная музыка, беспорядочные взрывы хорового пения, головокружительная пляска, звонкие поцелуи, расточаемые молодым девушкам, которые громко хохотали, – все это путалось и смешивалось в какой-то дьявольский концерт, напоминавший образы Гофмана.

Самуил был удостоен самого пышного приема. Ему немедленно преподнесли его трубку и гигантский царственный кубок Roemer, как его называют немцы, наполненный до краев.

– Что тут такое? – спросил он.

– Крепкое пиво.

– Ну вот еще! Вылей это и принеси мне пуншу.

Кубок наполнился пуншем. В него вмещалось больше пинты. Он его выпил одним залпом. По всей зале раздались Рукоплескания.

– Экие вы ребята! – сказал Самуил. – Но я замечаю, что публика слишком вяло танцует вальс, да и поют тоже вяло. Эй вы, – крикнул он музыкантам, – приударьте-ка погромче!

Он подошел прямо к одному из фуксов, танцевавшему с самой хорошенькой девушкой, без церемонии отобрал у него даму и начал с ней вальсировать. Вся зала смотрела на этот танец молча и неподвижно, с особенным вниманием. У Самуила в его манере танцевать было что-то особенное и странное, против воли овладевавшее зрителями. Начинал он плавно и медленно. Потом его движение становилось изящным и нежным, а потом вдруг переходило в самый быстрый темп, он начинал вертеться с неимоверной быстротой, и его танец становился страстным, мощным и разнузданным. Потом вдруг среди этой безумной радости он внезапно останавливался и начинал двигаться с какой-то презрительной холодностью, с насмешливым выражением лица. Минутами в его взгляде выражалась крайняя печаль, так что жалость брала, глядя на него. Но вслед за тем он вздергивал плечи, делал насмешливый жест и как бы отталкивал от себя возбужденную к себе симпатию. Минутами его меланхолия превращалась в горечь, глаза его кидали мрачный огонь, и его дама трепетала в его руке, как голубка в когтях коршуна. Это был неслыханный танец, который в одну секунду спускался с неба в ад, при виде которого зрители не знали, что им делать – плакать, смеяться или трепетать.

Он закончил свой вальс таким быстрым и увлекательным кружением, что все другие танцоры, которые до этого только смотрели на него, были затянуты в этот вихрь, и в течение четверти часа в зале бушевал настоящий ураган. Окончив танец, Самуил спокойно уселся. На лбу у него не было ни единой капли испарины. Он только потребовал себе новый кубок пунша.

Юлиус не участвовал в этой вакханалии. Он тонул в этом море шума и грохота, и его мысль витала в ландекском церковном доме. Странная вещь: среди всех этих охрипших голосов в его ушах звучал тихий и нежный голос девушки, сидевшей под деревом и учившей азбуке ребенка.

Распорядитель подошел к Самуилу и что-то потихоньку сказал ему. Оказалось, что принц Карл Август спрашивает у студенческого короля разрешение посетить коммерш фуксов.

– Пусть войдет, – сказал Самуил.

При входе принца все студенты приподняли шапочки, и только один Самуил не прикоснулся к своей. Он протянул руку принцу и сказал ему:

– Добро пожаловать, кузен.

И он указал ему на стул около себя и Юлиуса.

В эту минуту какая-то девочка с гитарой только что пропела свою песенку и обходила публику, собирая деньги. Она остановилась перед Карлом Августом. Он оглянулся назад, чтобы спросить денег у кого-нибудь из своей свиты. Но в залу никого из его свиты не пропустили. Он обернулся к Самуилу и сказал:

– Не заплатите ли вы за меня, сударь?

– Охотно, – ответил Самуил и вынул кошелек.

– На, – сказал он гитаристке, – вот тебе пять золотых за меня, и вот тебе крейцер за принца.

Бешеные рукоплескания потрясли своды залы. Сам молодой принц аплодировал и смеялся. Спустя несколько минут он простился и ушел. Немедленно после этого Самуил поманил к себе Юлиуса и шепнул ему:

– Пора.

Юлиус кивнул и вышел.

Разгул дошел до крайнего предела. Пыль и табачный дым до такой степени заполнили атмосферу залы, что она вся была словно наполнена декабрьским туманом. Стало совсем не видно тех, кто входил и уходил. Самуил, в свою очередь, скоро поднялся и незаметно вышел.

Глава восьмая Самуил почти удивлен

Настала полночь, когда в германских, даже университетских городах все и вся уже давно погружено в сон. Во всем Гейдельберге только и бодрствовал один коммерш фуксов.

Самуил направился к набережной, идя по самым пустынным улицам и по временам оборачиваясь посмотреть, не идет ли за ним кто-нибудь. Так он добрался до берега Неккара и некоторое время шел вдоль реки, потом круто повернул вправо и направился к скатам горы, на которой находятся развалины гейдельбергского замка.

На первом уступе этой гигантской лестницы какой-то человек выступил из-под деревьев и подошел к Самуилу. Куда идете? – спросил он.

– Иду на высоту, где приближаются к богу, – ответил Самуил, пользуясь установленной формулой.

– Проходите.

Самуил продолжал подъем на гору и скоро дошел до развалин замка. Здесь другой страж остановил его.

– Что вы делаете здесь в такой поздний час? – спросил он.

– Я делаю… – начал Самуил. Но тут ему пришла в голову блажь пошкольничать. – Вы хотите знать, что я здесь делаю в этот поздний час? – спокойно продолжал он. – Ничего не делаю, просто прогуливаюсь.

Дозорный вздрогнул. Потом им овладело раздражение, он крепко стукнул по стене железной тростью и сказал:

– Ступайте-ка домой, вот что я вам посоветую. Тут теперь не время и не место гулять.

Самуил пожал плечами.

– Я желаю полюбоваться развалинами при лунном свете. А вы кто такой и с какой стати задумали мне в этом препятствовать?

– Я сторож при старом замке. Мне приказано никого не пускать сюда после десяти часов вечера.

– Это относится к филистерам, – сказал Самуил, – а я – студент.

И он хотел устранить с дороги сторожа.

– Ни шагу вперед, если вам дорога жизнь! – вскричал страж, кладя руку на грудь.

Самуилу показалось, что он вынул из-за пазухи нож. В то же время пять или шесть других стражей, предупрежденных стуком железной палки, молча подошли и схоронились в кустах.

– О, извините, пожалуйста, – сказал тогда со смехом Самуил. – Вы, вероятно, тот самый, кому я должен ответить: я делаю дела за тех, которые спят.

Дозорный с облегчением вздохнул и спрятал свой нож. Остальные отошли в сторону.

– Вовремя вы хватились, друг мой, – сказал дозорный.

– Еще секунда, и вы были бы мертвы.

– Ну, положим, я попытался бы еще и защищаться. Во всяком случае, не могу не поздравить вас. Я вижу, что мы находимся под бдительной защитой.

– Как бы ни было, приятель, а вы человек уж чересчур смелый, коли решаетесь играть с такими вещами.

– Я еще и не с такими вещами игрывал.

Он прошел во двор. Луна ярко освещала стены древнего замка Фридриха IV и Оттона-Генриха. Это было великолепное зрелище. При свете луны ясно выступали скульптурные украшения стен, статуи курфюрстов, императоров, божеств и чудовищ. Но Самуилу не было охоты любоваться этими украшениями. Он ограничился тем, что мимоходом бросил какое-то сальное замечание по поводу Венеры, да протянул руку с вызывающим жестом к статуе Карла Великого. Он прошел вправо, и здесь его остановил третий дозорный новым окликом:

– Кто вы?

– Один из тех, кто карает карающих.

– Идите за мной, – сказал дозорный.

Самуил пошел за ним сквозь кустарник и мусор, то и дело наталкиваясь ногами на крупные камни, скрытые в густой траве. Когда он прошел через эти огромные развалины великого дворца, попирая ногами остатки тех потолков, которые некогда высились над головами королей, его провожатый остановился, отпер низкую дверь и показал ему на какую-то яму в земле.

– Спуститесь туда и стойте спокойно, пока за вами не придут.

Он запер дверь. Самуил начал спускаться вниз по тропинке среди полнейшего мрака. Потом спуск прекратился. Самуил вступил в какое-то пространство, вроде глубокого погреба и, прежде чем его глаза успели что-нибудь различить, он почувствовал прикосновение чьей-то руки к своей, и в то же время голос Юлиуса сказал ему:

– Ты опоздал. Они уже открыли заседание. Будем слушать и смотреть.

Самуил мало-помалу освоился с темнотой и через несколько минут различил перед собой что-то вроде комнаты, ограниченной неровностями почвы и кустарниками, а посреди этого пространства – человеческие фигуры. На обломках гранита и песчаника на повалившихся статуях заседало семь человек в масках: трое – направо, трое – налево, а седьмой – в середине, повыше других. Луч месяца, прорывавшийся сквозь Расселину в камне, освещал этот таинственный конклав.

– Введите двух ратоборцев, – сказал один из семи.

Тот, кто это сказал, не был тем, кто, по-видимому, председательствовал. Этот последний сидел молча и неподвижно.

Самуил хотел было двинуться вперед. Но в это время выступили на сцену двое молодых людей, которых вел третий. Самуил и Юлиус узнали в них двух своих университетских товарищей. Тот, кто велел их ввести, обратился к ним с вопросами.

– Вас зовут Отто Дормаген? – сказал он одному из них – Да.

– А вас Франц Риттер? – Да.

– Вы оба принадлежите к Тугендбунду? – Да.

– Как члены союза, вы помните, что обязаны безусловно повиноваться?

– Мы помним это.

– Вы оба из гейдельбергского университета, и оба корпоранты. Вы должны знать двух ваших товарищей, Самуила Гельба и Юлиуса Гермелинфельда?

Самуил и Юлиус молча переглянулись в своем углу.

– Знаем, – ответили студенты.

– Вы оба славитесь как искусные бойцы на шпагах, и вам всегда везло во время ваших студенческих дуэлей.

– Это правда.

– Так вот приказ. Не далее, как завтра, вы вызовете на дуэль Юлиуса Гермелинфельда и Самуила Гельба, под каким бы то ни было предлогом.

Самуил наклонился к Юлиусу и шепнул ему:

– Эта сцена не лишена оригинальности. Только зачем нас заставили при ней присутствовать?

– Вы повинуетесь? – спросил замаскированный человек.

Отто Дормаген и Франц Риттер молчали и колебались. Потом Отто ответил:

– Самуил и Юлиус тоже прекрасно владеют шпагами.

– Льстец! – пробормотал Самуил.

– Поэтому мы и избрали таких двух бойцов, как вы, – ответил на это голос замаскированного.

– Если имеется в виду нанести верный удар, – сказал Франц, – то лучше пустить в дело кинжал, чем шпагу.

– Я думаю, – пробормотал Самуил.

Замаскированный на это ответил:

– Надо, чтобы смерть имела естественное и простое объяснение. Студенческая ссора – самая заурядная вещь и не внушит никаких подозрений.

Студенты все еще как будто бы колебались.

– Помните, – добавил человек в маске, – что сегодня первое июня, и что через десять дней состоится общее собрание, перед которым мы должны будем испрашивать для вас либо награды, либо наказания.

– Я повинуюсь, – сказали один за другим Франц Риттер и Отто Дормаген.

– Хорошо. Желаю вам доброго успеха. Вооружитесь мужеством. Можете теперь удалиться.

Франц и Отто вышли с тем же самым человеком, который ввел их. Семеро в масках сидели, не говоря ни слова. Через пять минут тот человек вернулся и доложил, что студенты удалились.

– Введите двух других ратоборцев, – сказал тот же человек, который раньше говорил от имени семерых. Пристав совещания пошел в ту сторону, где ждали Юлиус и Самуил.

– Пойдемте, – сказал он им.

Самуил и Юлиус в свою очередь очутились в этой странной зале заседаний перед семью замаскированными.

Глава девятая Самуил почти тронут

Тот же самый замаскированный человек, который говорил с Францем и Отто, обратился теперь к нашим друзьям:

– Вас зовут Юлиус Гермелинфельд? – обратился он к Юлиусу. – Да.

– А вы Самуил Гельб? – Да.

– Вы принадлежите к Тугендбунду, и, будучи его членами, вы обязаны нам повиноваться.

– Так.

– Вы видели сейчас двух студентов, которые только что вышли отсюда и слышали их имена? Вы знаете, какое обещание дали они на завтрашний день?

– Они обещали шкуру с медведя, которого завтра убьют, ответил Самуил, не упускавший случая позубоскалить.

– Они вас вызовут. Вы будете биться с ними. Вы лучшие Дуэлянты во всем гейдельбергском университете. Убивать их не следует, достаточно тяжело ранить. Согласны ли вы повиноваться?

– Я согласен, – отвечал Юлиус.

– Хорошо, – произнес голос таинственного незнакомца. – Ну а вы, Самуил Гельб, вы колеблетесь?

– Я? Да, – отвечал Самуил. – Я раздумываю о том, что в сию минуту обращаетесь к нам двоим точь-в-точь с таким же требованием, с каким только что обращались к тем двум, и я тщетно стараюсь уяснить себе, зачем вы натравливаете двух своих на двух своих же. До сих пор я думал, что Тугендбунд был основан не для того, чтобы устраивать петушиные бои, а для чего-то другого, более серьезного.

– Дело идет не о том, чтобы шутить и развлекаться, – возразил на это замаскированный, – а о том, чтобы покарать виновных. Мы не обязаны давать вам никаких объяснений. Но будет небесполезно, если вы поймете причины нашего постановления. Дело идет о том, чтобы избавить союз от двух ложных братьев, которые предают нас. Союз оказывает вам честь, отдавая вам в руки свою мстительную шпагу.

– Но, позвольте, кому она вручается, эта шпага, нам или им? – спросил Самуил. – Кто поручится нам за то, что вы от них, а не от нас желаете избавиться?

– Ваша совесть. Мы хотим нанести удар двум предателям, и вы сами лучше, чем кто-либо другой должны знать, вы или не вы эти предатели.

– А разве вы не можете по ошибке считать нас предателями, хотя бы на самом деле мы вовсе ими не были?

– О, легковерный брат. Если бы мы против вас устраивали эту дуэль, с какой стати мы поставили бы вас лицом к лицу с вашими противниками? С какой стати мы сделали бы вас тайными свидетелями переговоров с ними? Мы отдали бы им наш приказ в строгой тайне, они бы вас оскорбили и вызвали, вы люди храбрые, вы приняли бы вызов, вы дрались бы с ними, и вам осталось бы совершенно неизвестным наше участие во всем этом деле. Но ведь мы поступили совсем наоборот. Мы предупредили вас обо всем за десять дней. Вы были в отпуске у себя на родине во Франкфурте, когда наш курьер вызвал вас на двадцатое мая, внушив вам при этом, чтобы вы хорошенько поупражнялись в обращении со шпагой, так как двадцатого мая вам предстоит бой на смерть. Согласитесь сами, что такой образ действий никак нельзя считать ловушкой.

– Но если Франц и Отто предатели, так почему же вы приказываете нам только ранить их, а не убить? – спросил Самуил, у которого кроме всех этих сомнений скрывалась еще какая-то мысль.

Человек в маске только одну минуту оставался в нерешительности, потом, обменявшись какими-то таинственными жестами с другими замаскированными, он сказал:

– Ну, слушайте. Мы хотим, чтобы вы избавились от всяких сомнений в ваших действиях и в наших намерениях. И, хотя уставы наши требуют от вас безответного повиновения, мы, тем не менее, соглашаемся разъяснить вам все дело до конца. Слушайте же. Семь месяцев тому назад был подписан Венский трактат. Франция торжествует. В настоящее время во всей Германии стоят друг против друга только две действительных силы: император Наполеон и Тугендбунд. Официальные правительства Австрии и Пруссии согнули шеи и подставили головы под сапог победителя. Тугендбунд же продолжает свое дело. Там, где шпага перестает действовать, начинает действовать нож, Фридрих Стапс пожертвовал собой, его кинжал едва не сделал из Шенбруна алтаря независимости. Он погиб, но кровь мучеников производит крещение идей и порождает преданность долгу. Наполеон это знает и не сводит глаз с нашего союза. Он распорядился шпионить за ним. Отто Дормаген и Франц Риттер продались ему. Мы имеем положительные доказательства этого. Пользуясь своими членскими правами, они рассчитывают присутствовать на нашем общем собрании первого июня для того, чтобы узнать те важные решения, которые будут приняты на этом собрании, и затем продать их Наполеону. Надо помешать им присутствовать на этом собрании. Но как это сделать? Убить их, скажете вы? Но наполеоновская полиция поспешит заменить их другими. А между тем в наших интересах знать шпионов для того, чтобы не доверяться им и, в случае надобности, сообщать через них врагу ложные известия. Поэтому-то нам нет никакой выгоды убивать их. Достаточно серьезной раны, которая на несколько дней удержит их в постели, а когда они выздоровят, день общего собрания уже минует. Ради пущей предосторожности мы дали им роль зачинщиков. Таким образом, они ничего не подозревают и будут сообщать французам то, что мы найдем полезным им доверить. Теперь вы понимаете, почему мы поручаем вам не убивать их, а только ранить.

– Ну а если не мы их, а они нас ранят? – осведомился Самуил.

– Тогда законы о дуэлях вынудят их в течение нескольких дней скрываться, а мы в то же время через наших влиятельных друзей постараемся натравить на них законное преследование. Их арестуют и продержат под арестом по крайней мере две недели.

– Да, конечно, в обоих случаях выгода будет на стороне… на стороне Тугендбунда, – заметил Самуил.

Шестеро замаскированных сделали жесты нетерпения. Тот из них, который до сих пор говорил, снова начал речь на этот раз гораздо более суровым тоном:

– Самуил Гельб, мы дали вам разъяснения, хотя в действительности, вместо всяких объяснений могли отдать вам простой приказ. Больше разговаривать нечего. Будете ли вы повиноваться или нет?

– Я не говорю, что я отказываюсь, – ответил Самуил. – Но, – прибавил он, решившись, наконец, обнаружить свою тайную мысль, – мне кажется несколько странным и даже слегка унизительным, что Тугендбунд делает нам такое ничтожное поручение. Можно было бы подумать, что нас не очень-то дорого ценят, и что нас не очень-то скупо расходуют. Я выскажусь совершенно откровенно: моя гордость побуждает меня думать, что я стою несколько больше того, во что меня ценят. В Гейдельберге я первый, а в союзе я все еще на третьей ступени. Я не знаю, кто вы, но готов охотно верить, что между вами есть люди лучше меня. Я охотно преклоняюсь перед теми, кто говорил от вашего имени, и чей голос, как мне кажется, я уже слышал сегодня вечером. Но я решаюсь утверждать, что среди вас, стоящих на высших ступенях союза, найдется немало таких, с которыми я, по меньшей мере, могу считать себя равным. Поэтому мне и показалось, что вы могли бы найти для нас какое-нибудь дело посерьезнее, что вы пускаете в дело руку там, где надо было бы пользоваться головой. Я сказал, что хотел. Завтра я буду действовать.

Тут один из семи, тот, который сидел повыше других и который до сих пор не сказал ни слова и не сделал ни одного движения, важным голосом медленно произнес:

– Самуил Гельб, мы тебя знаем. Тебя приняли в Тугендбунд после надлежащих испытаний. Почем ты знаешь? Быть может, то, что теперь готовится, является новым необходимым испытанием? Мы знаем твой высокий ум и знаем твою крепкую волю. Ты можешь, и ты хочешь. Но тебе достает сердца, веры, самоотречения. Самуил Гельб, ты внушаешь мне страх тем, что, вступив в наши ряды, ты руководствовался не жаждой общей свободы, а своей личной гордостью, что ты стремишься служить не общей нашей цели, а хочешь только воспользоваться нашей силой ради собственных интересов. Но мы боремся не из-за личных амбиций, мы тратим наши силы и терпим страдания ради религии. У нас нет ни малых, ни великих дел, ибо все у нас направлено к одной цели. У нас последний стоит первого. У нас есть только верующие. И предпочтение отдается только мученикам. Тебе отдают преимущество, потому что тебя предназначают на гибельное дело. Мы указываем тебе службу, ты же говоришь на это: зачем, почему? А ты должен был бы сказать: благодарю. Ты во всем сомневаешься, только в самом себе не сомневаешься. Мы нисколько не сомневаемся в твоей отваге, но сомневаемся в твоей добродетели. Вот из-за этого-то, быть может, ты так мало и продвинулся в «Союзе добродетели» (т. е. в Tugendbund).

Самуил с глубоким вниманием слушал эту важную речь. Она, видимо, поразила его, потому что после непродолжительного молчания он ответил на нее, но уже далеко не прежним тоном:

– Вы не так меня поняли. Если я сделал попытку дать себе перед вами надлежащую оценку, то это было сделано в интересах дела, а не в интересах деятеля. Отныне я предоставляю говорить за себя своим делам. Завтра я буду простым вашим воином, и ничем более.

– Хорошо, – сказал президент. – Мы рассчитываем на тебя. А ты сам положись на бога.

По знаку председательствующего человек, который ввел Самуила и Юлиуса, подошел к ним и повел их обратно. Они поднялись по тропинке, перебрались через развалины, вновь прошли мимо трех дозорных и вернулись в глубоко спящий Город. Через полчаса оба были в комнате Самуила в гостинице Лебедя.