Текст книги "Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава двадцать седьмая Для кого был выстроен замок?

Барон протянул руки своему сыну и дочери, и они бросились в его объятия.

Первым впечатлением барона, Юлиуса и Христины была радость. За нею последовало удивление. Каким образом барон очутился тут, и как к нему попали ключи замка? Но и барон, в свою очередь, был изумлен не меньше Юлиуса. Он совсем не ждал сына так скоро. Значит, Юлиус хотел сделать ему сюрприз и не предупредил о своем приезде. Барон уже давно не получал о нем никаких известий. В последнем письме своем Юлиус извещал отца о рождении сына. Таким образом, вслед за первыми объятиями и поцелуями посыпался целый град вопросов. Барон нашел Христину все такой же хорошенькой, свеженькой и беленькой, как она была раньше. Юлиус своей любовной заботой сумел сохранить ее внешность в стране горячего солнца. Но особенно торжественное настроение вызывал ребенок. Дедушка осыпал его ненасытными ласками. Он горячо благодарил Христину за то, что она назвала сына по дедушке – Вильгельмом. Малютка еще не был крещен. Хотели, чтобы его крестным был барон, и потому отложили обряд до возвращения домой.

Потом настала очередь приезжих осаждать барона вопросами.

– Но как это так вышло, папа, что вы очутились у графа Эбербаха, как у себя дома?

– Что же тут такого, – ответил барон, – граф Эбербах мой задушевный друг.

– Но вы никогда о нем не говорили, папа, – я, по крайней мере, никогда ничего от вас не слыхал о нем, и я считал фамилию Эбербахов давно вымершей.

– Коли существует замок Эбербахов, так, значит, и существует граф Эбербах. А чтобы вам доказать, что я его знаю, то я за него буду играть роль хозяина и окажу вам в его замке почетный прием.

Они прошли в следующую комнату, из нее в другую и так одну за другой обошли все внутренние комнаты. Все они наряду с готическим великолепием были снабжены и современным комфортом: они были просторны, чтобы оставаться прохладными летом, и тщательно закрыты, чтобы оставаться теплыми зимой. Повсюду были печи для отопления комнат и камины.

Из окон замка открывались великолепные виды. Из них видны были с одной стороны река, с других сторон – горы. В одно из окон Христина рассмотрела хижину Гретхен, которая, впрочем, как и развалины замка, была переделана заново и превратилась в хорошенький горный дом.

– Гретхен! Я хотела бы ее повидать, – сказала Христина.

– Надо послать за ней, – сказал Юлиус.

– Теперь она, наверное, в лесу со своими козами, – сказал барон. – После, когда она вернется, ее позовут.

Оставалось осмотреть еще две комнаты. Барон открыл в них двери. В одной из них находилась кровать из резного дуба с балдахином из красной ткани, в другой – кровать с инкрустациями и пологом из розового шелка. Между этими двумя комнатами находилась библиотека, окна которой выходили к горе, и небольшая часовня, выходившая окнами на Неккар.

Юлиус вздохнул. Ему подумалось о том, что эти две комнаты словно специально были приготовлены для Христины и для него. Но, увы, другой счастливчик похитил у него его грезы.

Барон улыбнулся и сказал Юлиусу:

– Ты как будто бы завидуешь хозяину этого замка.

– Не завидую, а от души его поздравляю.

– Значит, ты полагаешь, что тут можно было бы счастливо зажить?

– Где же еще можно зажить счастливее? – сказал Юлиус.

– И ты убежден, что если бы ты жил здесь со своей женой и ребенком, то ни о чем бы больше не сожалел и ничего бы больше не желал?

– Чего же мне еще желать и чего жалеть?

– Ну, коли так, то, мой дражайший Юлиус, и моя милая Христина, будьте счастливы. Вы у себя дома.

– Как! – пробормотал Юлиус, охваченный радостью. – Этот чудный замок?…

– Он ваш.

– Но, – проговорил Юлиус, не осмеливаясь верить тому, что он слышал, – а граф Эбербах?…

– Граф Эбербах – это ты. Нынче в новый год прусский король, вручая мне орден Заслуги 1-го класса, пожаловал меня графом Эбербахом, а тебе пожаловал в качестве майората замок, луга и леса, которые его окружают.

Последовали новые объятия.

– Как отблагодарить вас! – говорила Христина.

– Будьте счастливы, – сказал барон, – этим вы всего лучше меня отблагодарите. Это все, что я от вас требую. Но я заслуживаю этого вполне. Мне пришлось потратить немало труда, чтобы закончить такую постройку в один год. А мне непременно хотелось сделать вам этот сюрприз. Архитектор творил настоящие чудеса. Сначала я еще усомнился в нем. Он представил мне проекты в греко-римском стиле, который плохо согласовался с временами Барбароссы. Но потом ему удалось отыскать в гейдельбергской библиотеке подлинные планы древнего замка. Он познакомился с каким-то молодым человеком, чрезвычайным знатоком древности. Этот юноша с необычайным усердием помогал ему. На его стороне были знания, а я доставлял деньги, и дело у нас закипело.

Тут все пропитано духом средних веков: мебель, замки, задвижки, словом, все до последней мелочи. Мы должны поблагодарить этого неожиданного сотрудника за его помощь. И, вообрази ты себе, я даже до сих пор ни разу и не видел его. Меня все задерживали разные дела, так что я мог являться сюда на постройку лишь изредка и на короткое время, и как на грех всегда случалось, что я приеду сюда, а его как раз нет. Впрочем, отчасти я этому даже и рад, потому что прежде чем его похвалить и отблагодарить, мне надо было знать, как вам все это нравится. А теперь, когда вы сами все видели, мы его пригласим к себе и зададим ему пир.

– Но ведь эта затея должна была почти разорить вас, – сказала Христина.

– Признаюсь вам откровенно, – весело, но несколько понизив голос, ответил барон, – я больше думал о вашем счастье, чем о своем кошельке, и эта затея, действительно, истощила мой кошелек донельзя. Архитекторы мои проявляли удивительное рвение, с каждым днем нараставшее, и так как все их расходы опирались на три мощных довода: историю, искусство и мое сердце, то я и предоставлял им делать то, что они хотят. По счастью, я нашел деятельного пособника в моем мотовстве, и вам, милые дети, не одного меня придется поблагодарить и пожурить.

Глава двадцать восьмая Против кого был выстроен замок

– А скажи, папа, – спросил Юлиус, – кому же еще мы обязаны этой удивительной и великолепной постройкой?

– Твоему дяде Фритцу, Юлиус, – отвечал барон. – Вот слушай, я прочту тебе отрывок из его письма, которое я получил два месяца тому назад из Нью-Йорка:

«… Все мое богатство принадлежит тебе, мой милый и славный брат. У меня нет других детей, кроме твоего сына Юлиуса. Прими же меня в половинные расходы по исполнению того подарка, который ты ему делаешь. Присоединяю к моему письму вексель на 500 тысяч талеров на банкирский дом Браубаха во Франкфурте. Если этого не хватит, то, в случае надобности, кредитуйся на мое имя, известив меня об этом за месяц.

Я горд и счастлив, Вильгельм, что могу со своей стороны внести материальный вклад в усиление блеска и процветания нашего дома. Таким образом мы с избытком выполним мечты нашего отца. Правда, мне удалось внести в нашу семью только богатство, тогда, как ты сделал ее знаменитой.

Ты говоришь, что мне пора бы отдохнуть, я и в самом деле чувствую, что утомился. Через год я приведу в порядок все мои дела и затем ликвидирую их. Полагаю, что все мое имущество доставит нам не меньше пяти миллионов. Этого достаточно, я полагаю? Если ты ответишь мне, что этого достаточно, то через год я вернусь в нашу старую Европу, в нашу старую Германию. Припаси и для меня уголок в этом замке, который ты строишь. Мне не хотелось бы умереть, не обняв тебя, не обняв Юлиуса…»

– Милый дядя! – воскликнул Юлиус. – Как мы все будем рады ему!

– Как видишь, Юлиус, благодаря ему я мог добыть тебе этот майорат и довести до конца постройку замка…

– Где мы будем жить, как древние бурграфы, в особенности при таком-то богатстве, – весело перебил его Юлиус. – В случае надобности мы можем собрать целое войско, расставить его по стенам и выдерживать осаду неприятеля.

– Ты не смейся! – сказал барон. – Враг у нас есть, и против него этот замок и выстроен.

– Как! У нас есть враг? Какой враг?

– Самуил Гельб!

– Самуил Гельб? – со смехом переспросил Юлиус.

– Повторяю тебе, что я говорю совершенно серьезно, – возразил барон.

– Что вы этим хотите сказать, папа?

– Ты уверил меня, Юлиус, что здесь тебе будет не о чем жалеть и нечего больше желать. Именно в надежде на это я и устроил тебе этот замок. Я хотел сделать твою жизнь столь счастливой и столь полной, чтобы ты не ощущал надобности ни в ком. Успокой меня, скажи мне, что я достиг своей цели, пообещай мне, что ты не будешь видеться с Самуилом.

Юлиус хранил молчание. Как ни почитал он своего отца, как ни была нежна его сыновняя любовь, он все же почувствовал себя в душе униженным и оскорбленным таким требованием.

Неужели отец все еще считал его ребенком и до такой степени опасался пагубного влияния на него чужой воли? Самуил был добрый товарищ, человек умный, ученый, пылкий. В самые светлые моменты своего свадебного путешествия Юлиус по временам смутно ощущал, что ему для полноты счастья не достает Самуила. Уж если кто из них провинился перед другим, то уж никак не Самуил. Ведь он женился, даже не подумав предупредить об этом старого друга. А кто уехал тайком, чуть не бежал, и не подавал о себе целый год никаких вестей?

– Ты не отвечаешь мне? – сказал барон.

– Но послушай, папа, – ответил, наконец, Юлиус, – какой же предлог мне придумать, чтобы закрыть дверь своего дома перед другом детства, которому я могу поставить в упрек разве только кое-какие странные теории и мнения?

– Тебе не придется перед ним закрывать дверь, Юлиус. Просто-напросто не пиши ему ничего и не зови его, вот все, о чем я тебя прошу. Самуил горд, он сам не придет. Вот уже год прошел с тех пор, как я получил от него очень дерзкое письмо, и с тех пор о нем нет ни слуху, ни духу.

– Наконец, допустим, – продолжал Юлиус, – что я буду встречаться с ним. Какой же вред это может мне нанести? Ведь я не семилетний мальчик, чтобы слепо следовать за другим. Как бы ни был нехорош Самуил, я в таком возрасте, что могу уже и сам различать в нем дурное от хорошего.

Барон торжественно возразил на это:

– Юлиус, ведь ты веришь в мою любовь к тебе, не правда ли? Ведь ты не можешь считать меня человеком, который способен с глупеньким легкомыслием и упрямством отдаться ребяческому капризу? Так вот, я тебя прошу, я тебя умоляю и заклинаю не видеться с Самуилом. Подумай о том, что эта моя просьба, должна же иметь под собой какие-нибудь весьма важные основания. Я теперь могу остаться с вами всего лишь несколько дней, затем мне надо вернуться в Берлин. Не дай мне уехать отсюда с тяжкой заботой в душе. Поверь, что я требую этого не под влиянием мелкого чувства раздражения против Самуила или необоснованного недоверия к тебе. У меня на это есть серьезнейшие причины. Милый мой, доверься хоть немного опытности и любви твоего отца. Успокой меня, дай мне обещание, что ты не будешь писать Самуилу. Христина, ведь ты согласна на то, чтобы он мне это обещал?

Христина, которая бледнела и дрожала, слушая слова барона, подошла к мужу, положила руки ему на плечи и, с любовью смотря ему в глаза, сказала ему голосом, исполненным самой нежной просьбы:

– О, что до меня, я даю обещание не иметь нужды ни в ком до тех пор, пока со мной будет мой Вильгельм и мой Юлиус будет любить меня. А ведь у тебя, Юлиус, кроме меня есть еще твой отец.

– Как, Христина, и ты этого требуешь? – сказал Юлиус. – Ну коли так, пусть будет по-вашему. Я не буду писать Самуилу.

– Благодарю тебя! – сказала Христина.

– Благодарю тебя! – сказал барон. – Ну, теперь с этим покончено. Идите к себе, устраивайтесь.

Остаток дня прошел в хлопотах по устройству и установке жизни в замке.

Лотарио, о котором Христина вспоминала с материнской заботливостью, не мог в это время вернуться в замок. Он учился у пастора Оттфрида вместе с его внуками. Но через месяц его ожидали в замок, так как наступали летние каникулы. Все слуги, нанятые бароном, уже вступили в свои должности. После обеда вновь прибывшие молодые хозяева спокойно прогуливались вокруг замка, а к вечеру им уже казалось, что они давным-давно живут тут.

Христина была очень утомлена путешествием и рано ушла к себе. Вскоре и барон с Юлиусом тоже разошлись по своим комнатам.

Перед сном Юлиус на минутку зашел в библиотеку. Здесь в шкафах из скульптурного дуба он увидел ряды роскошно переплетенных книг с его гербами. Его очень поразил подбор книг. Кто мог так точно знать его вкусы, чтобы в подборе книг не сделать ни единой ошибки? Казалось, что каталог этой библиотеки был им самим и составлен. Сам Самуил, отлично знавший его литературные склонности, и тот не сумел бы сделать лучший подбор.

Он стоял перед книгами, размышляя об этой странности, и вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.

Он невольно содрогнулся поскольку не слыхал стука открываемой двери. Он обернулся и увидел перед собой Самуила Гельба.

– Ну как, мой дорогой Юлиус, ты провел этот год? Счастливо ли попутешествовал?

– Самуил! – вскричал Юлиус в одно время и ошеломленный, и обрадованный. – Самуил… но как ты попал сюда?

– Очень просто, – сказал Самуил, – я здесь живу.

Глава двадцать девятая Неприятель в крепости

По инстинкту ли, или по предчувствию, или в силу какого-то темного, чисто женского чутья, Христина чувствовала, что ей в этом прекрасном и величественном замке почему-то делается страшно. Над собой, вокруг себя, она чуяла какую-то опасность. Кому она угрожала, ей или Юлиусу – не все ли равно! Она теперь горько жалела о их любовном и спокойном уединении на счастливом острове, где их мир ни на минуту не нарушался никакими заботами, никакой игрой человеческих страстей. А между тем, как будто бы ничего не изменилось в их жизни. Муж любил ее по-прежнему, она по-прежнему обожала свое дитя. Чего еще могла она желать? Чего могла опасаться?

Барон Гермелинфельд через несколько дней должен был уехать в Берлин, куда его призывали обязанности службы и ученые работы. Перед отъездом он наедине беседовал с Христиной.

– Милое дитя мое, – сказал он ей, – я правду сказал, что не видал Самуила Гельба тринадцать месяцев. В последний раз я виделся с ним на другой день после вашего отъезда. Тогда он не только не хотел взять назад, а, наоборот, постарался усилить тот дерзкий вызов, который он сделал тебе. До сих пор мы не имеем причин смотреть на эту выходку иначе, как на простое хвастовство. Но помни, Христина, что если бы дела переменились, если бы он осмелился вновь появиться на сцене, помни, что я твой помощник и союзник в этой войне. Кликни меня, и я немедленно явлюсь.

Это обещание только наполовину успокоило Христину. Она решила повидаться с Гретхен и расспросить ее, не видела ли она Самуила после сцены в развалинах. К ее удивлению Гретхен давала ей на ее вопросы какие-то уклончивые ответы. Надобно заметить, что Христина нашла маленькую пастушку такой же преданной, как и прежде, но, казалось, еще более одичавшей. После того, как пастор Шрейбер умер, а Христина уехала, у Гретхен прекратились почти всякие отношения с людьми, и она осталась наедине со своими травами и животными. К замку ее оказалось еще труднее приручить, нежели к пасторскому дому. Когда ее хижину перестроили, она перестала ей нравиться. Гретхен находила ее чересчур роскошной, похожей на деревенские дома. Кроме того, ей не нравилось, что хижина стоит так близко от замка. Она уходила со своими козами в горы и часто по несколько дней не приходила в хижину.

Христине пришлось остаться в полном уединении со всеми своими опасениями, тем более тяжелыми, что они были совершенно неопределенны и темны. Да и в самом деле, что может быть ужаснее неизвестности, а к этому еще прибавлялась странная тяжесть для любящего сердца: Юлиус был последним из людей, перед кем она могла бы раскрыть свои страхи. Она глубоко страдала при виде сопротивления, которое Юлиус оказал отцу по вопросу о знакомстве с Самуилом и при виде того явного сожаления, с каким он подчинился. Значит, он не довольствовался ею одной? Она не составила для него все? Значит, нерасположение, которое она с первого раза выказала Самуилу, не было замечено Юлиусом или не произвело на него никакого впечатления, не внушило ему самому такого же нерасположения к Самуилу?

Однако, повинуясь внушению любви, всегда стремящейся оправдать любимого человека, Христина объяснила себе сопротивление Юлиуса досадным чувством того, кого считают способным поддаться постороннему влиянию, т. е. бесхарактерным. Следовательно, в том случае Юлиус отстаивал не Самуила, а себя. Христина завершила размышления тем, что признала его правоту и решила, что она на его месте действовала бы так же.

Впрочем, у нее было свое верное и неизменное прибежище, спасение и утешение во всех бедах – это ее дитя. У колыбели Вильгельма Христина забывала обо всем. Нельзя представить себе ничего очаровательнее и трогательнее этой матери, которая сама была почти еще ребенком, этой почки, которая, в свою очередь, вышла из едва развернувшейся почки. Христина одна без ребенка сохраняла еще всю грацию, боязливость и простодушие девственности. Но когда она любовалась на своего ребенка и ласкала его, в ней уже вполне чувствовалась мать. К ее величайшему горю, она не могла сама кормить ребенка. Врачи считали ее слишком юной и слабой, и Юлиус верил им. О, если бы они поверили матери, то у нее нашлось бы довольно сил! Расточая всяческие заботы кормилице, она в то же время завидовала ей, почти ненавидела ее, эту свою соперницу – здоровую, крепкую и глупую крестьянку, которой она, Христина, была принуждена уступить лучшую часть своего материнства. Когда кормилица давала грудь Вильгельму, Христина устремляла на нее печальный и ревнивый взгляд. Она отдала бы многие годы своей жизни за то, чтобы самой давать жизнь этим сладостным устам.

И не одно только свое молоко эта шестнадцатилетняя мать дала бы своему сыну, она отдавала ему свои дни, свои ночи, свою душу, свое сердце, все свое существо. Она его умывала, одевала, укачивала, усыпляла своей песенкой. И казалось, он больше был привязан к ней, чем к своей кормилице, которой Христина вручала его только для кормления. Она не хотела, чтобы колыбель ребенка удалялась от ее кровати, кормилица спала на другой кровати, которую для нее каждую ночь ставили в комнате Христины. Таким образом, мать стояла стражем над каждым криком, каждым дыханием своего ребенка.

Когда случалось так, что мысль о Самуиле посещала ее в то время, как Вильгельм был у нее на руках, она чувствовала себя спокойно. Неведомая угроза темного врага смягчалась в ее сознании и, подобно ночной тьме при наступлении дня, тонула в ее материнской любви.

Однажды утром Юлиус, войдя в комнату Христины, увидал ее около колыбели ребенка, которую она тихо и ровно качала. Она положила палец на губы, побуждая его быть тише, и молча показала ему на стул около себя. Когда он сел, она тихонько сказала ему:

– Я беспокоюсь. Вильгельм худо спал, плакал, бился. Не знаю, что с ним. Он только что заснул. Не говори громко.

– Ты напрасно тревожишься, – ответил Юлиус. – Наш херувимчик никогда не бывал таким свеженьким и розовым.

– Ты находишь? Не знаю, может быть, ты и прав. Я боюсь за него.

Левой рукой она обняла Юлиуса и склонила его голову себе на плечо, а правой рукой продолжала качать колыбель.

– Вот так я счастлива, – сказала она, – я теперь между двумя единственными существами, которых люблю. Мне кажется, что если бы я потеряла одного из вас, я умерла бы.

– Значит, ты сама признаешь, – ответил Юлиус, покачивая головой, – что я теперь владею уже только половиной твоего сердца?

– Неблагодарный, разве он – не ты?

– Он спит, – сказал Юлиус. – Хоть на это время, пока он спит, будь моей вся, целиком.

– О, нет, надо, чтобы он чувствовал, что его качают.

– Так вели кормилице или Веронике покачать его. – Нет, надо, чтобы он чувствовал, что я его качаю.

– Ну, вот!

– Попробуй, коли хочешь.

Она отодвинулась от колыбели, и вместо нее стал качать Юлиус. Ребенок проснулся и заплакал.

– Видишь! – сказала Христина с торжествующим взглядом.

Они провели около получаса вместе, потом Юлиус ушел к себе. Но не прошло и двадцати минут, как Христина вошла к нему вся встревоженная.

– Ребенок захворал, – сказала она. – Он не хочет брать грудь, плачет, кричит. Мне кажется, что у него начинается лихорадка. Надо послать за доктором, Юлиус.

– Конечно, – сказал Юлиус. – Но у нас в Ландеке, кажется, нет доктора.

– Надо послать верхового в Неккарштейнах. Через два часа он вернется. Я пойду распоряжусь.

Она ушла отдать распоряжение, увидела, как один из слуг уехал и вернулась к себе в комнату. Там был Юлиус, он сидел около колыбели ребенка, который продолжал кричать.

– Ему не лучше? Ах, господи, когда же, наконец, приедет этот доктор.

– Полно, успокойся, – говорил Юлиус.

В эту минуту дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел Самуил Гельб, так, как будто его ждали.

– Г-н Самуил! – вскрикнула ошеломленная Христина.