Текст книги "Блэк"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
И как бы в качестве заключительной части своей речи Лувиль пнул ногой Блэка, к которому, как мы помним, он никогда не питал особого расположения.
Блэк издал болезненное повизгивание.
Этот пинок рикошетом пришелся в самое сердце де ля Гравери.
– Сударь, – сказал он Лувилю, – до сих пор ваша речь была речью глупца; но ваш поступок обличает в вас жестокого и невоспитанного человека. Кто бьет собаку, тот замахивается на хозяина!
– Я ударил вашего пса, потому что он мешал мне, вертясь у меня между ног. И послушайте, я сейчас в самом деле вызову кондуктора и прикажу ему исполнить предписания. Собаки не имеют права находиться в мальпосте.
– Думесниль… я хотел сказать, мой пес, в сто раз больше имеет право находится здесь, чем вы, сударь; а вы только что ударили моего бедного друга ногой; за это вам пришлось бы дорого заплатить, если бы у меня не было важного дела лично к господину Гратьену и если бы я не поклялся самому себе, что ничто не отвлечет меня от моей цели.
Затем он сказал, обращаясь на этот раз к Гратьену:
– Давайте положим этому конец, сударь; так как эта дискуссия, – прошу вас верить мне, чтобы проникнуться чуть большим расположением к моей особе; ведь я дворянин, – так вот эта дискуссия нравится мне не больше, чем вам. Желаете ли вы, да или нет, вернуть этой молодой девушке ее честное имя, похищенное вами?
– На поставленный таким образом, сударь, вопрос я могу вам дать лишь один ответ: нет.
– Вы покушались на бедное, одинокое дитя, не имеющее ни поддержки, ни защиты! Вы прибегли к недостойной уловке, чтобы восторжествовать над ней! И все же я еще остаюсь достаточно хорошего мнения о вас, сударь; я не хочу верить, только потому, что вы на нервы» раз сказали «нет», что вы решились, как трус, оставить мать наедине с ее отчаянием и выбросить вашего ребенка на улицу на милость официального милосердия и людского сострадания.
– Сударь, – вскричал Гратьен, – вы только что здесь утверждали, что вы дворянин; я тоже дворянин и, как таковой, привык уважать старость; но никогда это уважение не дойдет до того, что я позволю себя оскорблять. В том, что вы сказали, есть одно неуместное слово; прошу вас взять его обратно!
И в самом деле, Гратьен произнес эти слова, как истинный дворянин.
– Да, сударь, – сказал шевалье, который понимал, что зашел слишком далеко и что «трус» – это одно из тех слов, которое не в состоянии вынести военный, – да, я возьму обратно все, что вам будет угодно; но умоляю вас, в свою очередь, сделайте то, о чем я вас прошу! Если бы вы знали, сколько она страдала, бедняжка Тереза! если бы вы знали, как мало она создана для страданий! она такая чуткая, добрая, нежная, славная! О! вы никогда не раскаетесь в том, что совершите это доброе дело. Если вам нужно имя, то я найду ей имя, сударь, достойное и всеми уважаемое, – мое имя. Если вам необходимо состояние, дабы наслаждаться жизнью, я отдам вам все, что у меня есть, и оставлю себе лишь крохотную пожизненную ренту; вы сами установите ее размеры; я удовольствуюсь тем, что вы милостиво пожелаете мне оставить. Я буду жить, радуясь вашему счастью; вы мне позволите время от времени видеть ее, и нам этого будет достаточно… Не правда ли, Блэк? не правда ли, мой старый друг? Послушайте, господин Гратьен, вот здесь, на коленях, несчастный старик заклинает вас… и, умываясь слезами, обращает к вам свои мольбы!
Шевалье на самом деле сделал такое движение, будто собирался упасть на колени; Гратьен остановил его.
– В самом деле, – сказал Лувиль, – этот господин предлагает тебе довольно привлекательную сделку, и на твоем месте, Гратьен, я подумал бы над этим предложением.
Шевалье почувствовал, куда нацелен намек, который так коварно бросил лейтенант, и повернулся в его сторону.
– А! сударь, разве недостаточно, что ваши советы содействовали несчастью Терезы; вы еще и противитесь тому порыву раскаяния, который может зародиться в сердце вашего друга? Что же такого сделало вам невинное дитя, что вы ко всему еще стараетесь помешать господину Гратьену искупить ту ошибку, которая, говоря по справедливости, в большей степени лежит на вашей совести, чем на его?
Но, к несчастью, эффект уже был произведен.
– Возможно, в ваших словах, сударь, и есть доля истины, – начал Гратьен, – и я не буду скрывать от вас, что они меня тронули; но рассудок должен преобладать над всеми другими соображениями, и, как следует все обдумав, я не женюсь на мадемуазель Терезе.
– Это ваше окончательное решение?
– Да, это мое окончательное решение, сударь. Я не женюсь на девушке бедной и сомнительного происхождения, и я не пойду на сделку; ваша протеже подпадает либо под то, либо под другое определение, третьего ей не дано, а я одинаково отвергаю обе эти альтернативы.
Шевалье закрыл лицо руками.
Он задыхался от горя и не настолько владел собой, чтобы подавить его.
– Ваши страдания причиняют мне боль, сударь, – продолжал Гратьен, – но поскольку они никак не могут повлиять на мое окончательное и бесповоротное решение, я полагаю, что будет лучше, если я уступлю вам место. Мы сейчас на станции, нам меняют лошадей; я пойду попрошу курьера взять меня к себе.
Действительно, почти в тот же момент карета остановилась, и молодой человек спустился; шевалье не успел Произнести ни слова и не сделал ни одного движения, чтобы задержать его.
– А теперь, сударь, – сказал Лувиль, натягивая свой плащ на лицо, – я полагаю, что пришло время пожелать друг другу спокойной ночи; я, со своей стороны, постараюсь, обещаю вам это, наверстать то время, которое упустил по вашей вине.
– И все же позвольте мне еще раз злоупотребить той снисходительностью, доказательства которой вы мне давали столько раз, сударь, – с иронией произнес шевалье, – я прошу вас сообщить мне адрес вашего друга.
– Зачем?
– Я хочу попытаться еще раз тронуть его сердце.
– Бесполезно! Он же сказал вам, что его решение бесповоротно.
– И все же, я возобновлю свою попытку, сударь; отец никогда не устанет просить за свое дитя, а Тереза для меня почти как дочь.
– Но я, я же вам говорю, что это бесполезно.
– Хорошо, сударь, тогда я попрошу ваш.
– Мой? Мне кажется, вам не на ком заставить меня жениться.
– Сударь, заметьте, я настаиваю на том, чтобы получить вашу визитную карточку.
– Тысяча чертей! Вы говорите мне это почти с вызывающим видом; уж не покойный ли вы господин Сен-Жорж случаем?
– Нет, сударь, я всего лишь несчастный простак, который ненавидит ссоры и дуэли и не выносит крови, и если мне когда-нибудь придется пролить кровь моего ближнего, то могу вам поклясться, это будет против моей воли.
– Тогда спите спокойно, мой дорогой господин, и не мучьте меня лишний раз из-за какого-то кусочка бумаги, который вам совершенно ни к чему не пригодится, принимая во внимание ваше мирное расположение духа.
После чего Лувиль откинул голову в угол кареты, и через некоторое время звучный храп молодого офицера слился со стуком колес.
Что касается де ля Гравери, то он не мог заснуть и провел остаток ночи в размышлениях о том, что скажет своему брату, перед которым предстанет через несколько часов, а также в раздумьях, где и каким образом отыскать следы, проливающие свет на рождение Терезы. И он настолько был погружен в эти мысли, что несмотря на весь тот ужас, который внушала ему езда спиной к кучеру, он даже не помыслил занять место, пустовавшее после ухода Гратьена.
На следующий день в пять часов карета въехала во двор почтовой станции Парижа. Там шевалье и его два спутника вновь оказались рядом друг с другом.
Шевалье еще раз охотно попытался бы завести разговор о Терезе, прежде чем ее соблазнитель удалится; но Лувиль опередил его, он взял Гратьена под руку, и они оба вышли, сопровождаемые посыльным, несшим их багаж.
– Экипаж! – потребовал шевалье.
Ему подали фиакр.
Рассыльный, заметив чемодан у ног шевалье, поставил его рядом с кучером и получил от де ля Гравери, занятого своими мыслями, двадцать су за свои труды.
Шевалье заставил Блэка первым запрыгнуть в фиакр, а затем и сам сел рядом с ним, дрожа от холода; бедняга уехал без пальто, а утренняя свежесть весьма явственно давала себя знать.
– Куда вас отвезти, буржуа? – спросил кучер.
– На улицу Сен-Гийом, предместье Сен-Жермэн, – ответил шевалье.
Глаза XXX
КАК БАРОН ДЕ ЛЯ ГРАВЕРИ ПОНИМАЛ И СЛЕДОВАЛ ЗАВЕТАМ ЕВАНГЕЛИЯ
Хотя было всего лишь половина шестого утра, у де ля Гравери даже и мысли не мелькнуло о том, чтобы отложить свой визит к брату на более позднее время.
Подобно всем людям, которым трудно дается какое-либо решение, шевалье, однажды выйдя из своего безмятежного спокойствия, больше не желал ни ждать, ни терять время.
Впрочем, вопросы, которые он собирался задать барону, представлялись ему столь важными, что он нисколько не сомневался в том, что все двери отеля де ля Гравери немедленно распахнутся перед ним.
Барон жил на улице Сен-Гийом, в одном из этих огромных дворцов, чьи размеры обычно никак не гармонируют с убогой роскошью и скаредными нравами их теперешних обитателей.
Фиакр шевалье остановился перед величественной аркой ворот из двух толстых дубовых створок, по одной из них кучер несколько раз ударил тяжелым молотком.
Но из отеля не доносилось ни звука.
Кучер возобновил свои призывы, заботясь о том, чтобы его удары с каждым разом звучали все громче и громче, и, наконец, из помещения, построенного справа от ворот, донесся визгливый голос, который, следуя старым традициям, долго препирался, прежде чем решиться потянуть за веревку.
Шевалье воспользовался моментом, чтобы проникнуть через приоткрывшиеся ворота во двор; он рассчитался с кучером, свистом подозвал Блэка, тут же принявшегося исследовать местность, и обратился к голове в домашнем колпаке, странным образом освещенной фантастическим пламенем какого-то огарка свечи, который костлявая рука протягивала в форточку, чтобы увидеть черты раннего посетителя.
– Могу я видеть барона де ля Гравери?
– Как вы сказали? – переспросил или переспросила голова.
Шевалье повторил свой вопрос.
– Ах, вот оно что! Но вы сошли с ума, любезный сударь! – закричала голова. – Позвольте сначала поинтересоваться у вас, который час.
Шевалье наивно вытащил свои часы и напряг всю силу своих глаз, чтобы они могли хоть что-нибудь разобрать в таких сумерках.
– Шесть часов, любезный сударь или любезная сударыня, – сказал шевалье. – Ваша свеча так плохо светит, что я не мог бы с полной уверенностью сказать, к какому полу вы принадлежите и с кем именно я имею честь разговаривать: с привратником или с привратницей моего брата.
– Как! вы брат господина барона? – воскликнула голова с нотками удивления в голосе, сопровождая свои слова не менее удивленным жестом. – Но невозможно, сударь, невозможно! Кучер встает только в семь часов; камердинер господина барона просыпается не раньше восьми; наконец, он имеет право войти к господину барону лишь в десять, но прежде чем туалет вашего брата будет закончен, прежде чем наш хозяин будет выбрит, напудрен и одет, пройдет еще по крайней мере около часа! Вот как обстоят дела. Черт! вам надо смириться с вашей участью и набраться терпения. Входите же, сударь, входите!
При этих словах, которые она посчитала заключительными и которые таковыми и были на самом деле, голова исчезла из форточки, и та закрылась.
Но почти в тот же миг распахнулась дверь и предложила шевалье гостеприимство привратницкой, откуда на него пахнуло теплым и тошнотворным воздухом.
– Однако, – настаивал шевалье, не отваживаясь переступить порог строения, – мне надо обсудить с моим братом весьма неотложные вопросы, имеющие огромную важность.
– Поступить так, как желает этого сударь, значило бы подвергнуть себя риску потерять это место. Господин барон очень строг во всем, что касается этикета. Ослушаться его приказа! А! об этом и речи быть не может!
– Хорошо, договорились, славная женщина, ведь, несомненно, вы женщина, всю ответственность я беру на себя… И, послушайте, вот вам для начала луидор, чтобы возместить все те неприятности, которые ваша снисходительность может вам причинить.
Привратница протянула руку, чтобы завладеть золотым, как вдруг со стороны двора послышался грохот опрокинутых досок, к которому примешивался безудержный, захлебывающийся лай и предсмертные крики птицы.
Привратница одним прыжком выскочила из своего помещения во двор, закричав:
– О! Господи! Что случилось с кохинхинами господина барона?
Шевалье же, не видя Блэка рядом с собой, вздрогнул, инстинктивно догадавшись, что случилось.
Действительно, не успела привратница сделать и трех шагов по двору, как спаниель вернулся к хозяину, держа в пасти огромного петуха, чья повисшая и болтающаяся вправо-влево, подобно маятнику на часах, голова красноречиво свидетельствовала, что он уже перешел в мир иной.
Это на самом деле был, как правильно сказала привратница, петух кохинхинской породы, тогда только-только появившейся и входившей в моду.
Шевалье взял петуха за лапы, длинные, как ходули, и с восхищенным любопытством стал его рассматривать, в то время как Блэк влюбленными глазами смотрел на свою жертву и, казалось, бесконечно был восхищен сотворенным им шедевром.
Но привратница, похоже, вовсе не была расположена разделить восхищение одного и удовлетворение другого; она принялась издавать душераздирающие крики, перемежая их с мольбами и заклинаниями на античный манер.
От этих криков осветились все окна, и в каждом из них появились головы, причудливо одетые кто в «Мадрас», кто в домашний колпак, а кто с индейской повязкой на лбу; но, впрочем, все они были примечательны тем, что несли на себе печать старого режима.
Это была челядь господина барона.
Каждая голова издавала звуки самой различной тональности; и все эти голоса одновременно осведомлялись о том, что могло стать причиной подобной суматохи и потревожить стольких достойных людей в разгар их отдыха.
В результате поднялся страшный гвалт, но он вскоре был перекрыт звоном ручного колокольчика.
В тот же момент из всех уст вылетела следующая фраза; причем согласованность этого ансамбля сделала бы честь статистам какого-нибудь бульварного театра:
– А! вот я господин барон проснулся.
И весь этот ужасный шум стих как по волшебству; это позволило шевалье составить высокое мнение о той твердости, с которой барок управлял своим домом.
– Ну, мадам Вильхем, – сказал камердинер барона, срывая ночной колпак и обнажая свой лысый череп, гладкий и блестящий, как слоновая кость, – идемте, расскажите лично господину барону, что произошло, и объясните ему, каким образом посторонние лица могли оказаться в доме в этот час ночи.
– Я никогда на это не осмелюсь, – ответила бедная привратница.
– Ладно, я пойду сам, – сказал шевалье.
– Кто вы такой? – спросил камердинер.
– Кто я? Я шевалье де ля Гравери и пришел повидаться с моим братом.
– А! господин шевалье, – вскричал камердинер. – Тысяча извинений, что позволил себе говорить с вами в столь неподобающем тоне! Позвольте, я накину на себя что-нибудь и тогда буду иметь честь проводить вас к вашему брату.
Через несколько минут старый слуга появился в дверях вестибюля, куда, после бесчисленных извинений, впустил шевалье.
Он предложил ему следовать за собой и повел по широкой лестнице из тесаного камня с оградой из кованого железа, пересек анфиладу комнат, мебель в которых, прежде позолоченная, теперь из экономии была выкрашена в белый цвет, осторожно постучал в последнюю дверь, открыл ее и торжественно возвестил, так, будто докладывал о визите иностранного посла к министру:
– Господин шевалье де ля Гравери!
Кровать, на которой лежал барон де ля Гравери, выглядела весьма скромно и полностью была лишена какого-либо полога. Как все дворяне, прошедшие суровую школу эмиграции, барон приобрел привычку презирать жизненные излишества, то есть то, что сегодня называют комфортом.
Комод, секретер красного дерева, ночной столик с раздвижной дверцей да еще кровать составляли всю обстановку его комнаты.
На камине возвышалась медная лампа Карселя, по обе стороны которой стояли два серебряных подсвечника и два рожка французского фарфора; вокруг зеркала висели разнообразные медальоны с портретами короля Людовика XVIII, Карла X и монсеньера дофина.
Этим и ограничивалось все убранство комнаты, холодной и голой, совершенно не соответствующей истинному положению ее хозяина и великолепию окружавшей его челяди.
В тот момент, когда камердинер докладывал о шевалье, барон приподнялся, опершись на локоть, правой рукой поправил «мадрас», сползший ему на глаза, и без каких-либо иных дружеских проявлений воскликнул:
– Откуда вас, черт возьми, принесло, шевалье?
Затем после паузы, словно повинуясь чувству приличия, добавил:
– Жасмин, подайте табурет моему брату.
Бедняга шевалье оледенел от подобного приема. Он не видел старшего брата вот уже пятнадцать лет, и, как бы тот ни поступал в свое время по отношению к нему, шевалье, несмотря ни на что, испытывал глубокое волнение, находясь рядом с человеком, чья жизнь зародилась в том же чреве, что и его; и вся кровь прилила у него к сердцу, когда он понял, как мало значения барон де ля Гравери придавал жизни или смерти своего младшего брата.
Поэтому всю инициативу в этом разговоре он предоставил барону.
И барон воспользовался этим.
– Но черт побери! как вы изменились, мой бедный шевалье! – произнес барон, оглядев своего брата с головы до ног с холодным любопытством, полностью лишенным интереса.
– Я не могу вам ответить тем же, брат, – сказал Дьедонне, – так как нахожу, что вы сами, ваше лицо и ваш голос остались прежними, такими же, как в день моего отъезда.
Действительно, для барона де ля Гравери, неизменно сухого и костистого, с ранними морщинами на лице, годы, легшие ему на плечи, прошли бесследно. Живя без каких-либо забот, подобно глубоко эгоистическим натурам, он не добавил к своим рано появившимся морщинам ни одной новой, к своим преждевременно поседевшим волосам ни одного нового седого волоса.
– Но что вас привело, брат мой? – повторил барон. – Так как я утверждаю, что по меньшей мере понадобился очень веский повод, чтобы вы решились переступить мой порог в столь неурочный час. Откуда вы приехали? Мой нотариус, у которого я порой справляюсь о состоянии ваших дел и одновременно о вашем здоровье, сообщил мне, что вы проживаете, по-моему, в Шартре-ан-Бюс или в Мо-ан-Бри… я не очень хорошо помню… Нет, по-моему, это в Шартре, не правда ли?
– Действительно, брат мой, я живу в Шартре.
– Итак, чем там заняты? Много ли там здравомыслящих граждан? Многочисленны ли сторонники Филиппа Орлеанского? В Париже, мой бедный Дьедонне, общество загнивает; «Газетт де Франс» сдает свои позиции, Шатобриан и Фиц-Джеймс стали либералами, а число людей благородного происхождения сокращается. Увы! мы живем с вами в плачевную пору! Представьте себе, не далее как вчера, «Котидьен» опубликовала имена вельмож, людей, чьи отцы и деды пользовались привилегией ездить в каретах короля и которые не постыдились стать промышленниками! Герцоги, маркизы превратились в торговцев железом и углем… мыслимо ли это!
– Брат, – сказал шевалье, – если вас это интересует, то мы еще поговорим об общественных делах, но в данный момент я хотел бы обратить ваше внимание на вопросы личного характера, приведшие меня сюда.
– Хорошо, хорошо, – ответил несколько задетый барон. – Давайте говорить о чем вам будет угодно. Но что там шевелится рядом с вами в темноте?
– Это моя собака, брат, не обращайте внимания.
– А с каких же пор, мой дорогой, визиты старшему брату наносят в сопровождении подобного эскорта? Собаку должно держать на псарне, а когда ею хотят воспользоваться или показать знатокам, если она чистой породы, то в этом случае следует приказать псарю привести ее, это его обязанность. Она испачкает мой ковер.
Ковер барона де ля Гравери, запомните это хорошенько, со всех сторон был уже вытерт до основы и, похоже, до сих пор весьма безразлично относился к разного рода пятнам.
– Ни о чем не беспокойтесь, брат, – смиренно ответил шевалье, сознававший, как для него важно не раздражать своего старшего брата, – не обращайте внимания на Блэка: он очень ухоженный, очень чистый пес, и если я его привел с собой, то лишь потому, что он редко расстается со мной. Эта собака, это… это мой друг!
– У вас странная манера заводить дружбу с подобным существом!
Шевалье испытывал огромное желание ответить, что, судя по тому, как люди, связанные братскими узами, относятся друг к другу, вряд ли можно что-то проиграть, если ищешь взаимопонимания и любви у животных; но он устоял перед искушением и промолчал.
Но, к сожалению, между Блэком и бароном де ля Гравери еще не все было кончено.
– Но, шевалье, – произнес последний, – взгляните, что ваша чертова собака держит между лап.
Шевалье так резко повернулся в сторону Блэка, что тот подумал, будто хозяин приглашает его подойти к себе, и, взяв в зубы петуха, о котором все забыли, когда раздался неистовый звонок барона, он вступил в круг света, очерченный вокруг кровати, держа в пасти несчастную птицу, задушенную им во дворе.
Таково было предназначение бедного Блэка: душить и приносить добычу своему хозяину; выполнив свои обязанности, он полагал, что заслуживает похвалы.
При виде мертвого петуха барон, конвульсивно выпрямившись, сел в постели.
– Черт побери! – закричал он. – Хорошеньких дел натворило здесь ваше глупое животное: петух-кохинхинец, которого я выписал из Лондона и который обошелся мне в двенадцать пистолей! Даже не знаю, почему я не зову своих людей и не приказываю им сию же минуту повесить это гнусное животное.
– Повесить Думесниля! – завопил шевалье, совершенно выведенный из себя этой угрозой. – Хорошенько подумайте, брат, прежде чем отдать подобный приказ! Я сказал вам, что эта собака мой друг, и я буду ее защищать хоть ценою смерти.
Бедный шевалье, услышав угрозу своего брата, одним прыжком вскочил на ноги; и, в свою очередь, грозя ему в ответ, вовсю потрясал своим табуретом, как будто уже находился перед лицом врага.
Его воинственная реакция сильно поразила барона, который всегда считал его всего лишь мокрой курицей, как он сам говорил.
– Вот так так! но какая муха укусила вас, брат? – воскликнул барон. – Я раньше не замечал за вами подобных героических порывов. Знаете ли вы, что вы столь же опасный гость, как и ваша собака? Ну, давайте, – продолжал он, бросив взгляд на несчастного петуха, которого Блэк положил на пол, как будто приготовясь поддержать в случае надобности своего хозяина, – давайте, рассказывайте мне побыстрее, о чем идет речь, и покончим с этим.
Шевалье поставил свой табурет, сделал Блэку знак вести себя спокойно; и после минутного молчания, собравшись с силами, сказал:
– Брат, я желал бы получить известия о мадам де ля Гравери.
Если бы за окнами раздался гром, то барон был бы поражен этим не больше, чем неожиданным вопросом, вылетевшим из уст шевалье.
– Известия о мадам де ля Гравери? – вскричал он. – Но мне кажется, дорогой Дьедонне, если вы ждали до этого дня, чтобы узнать о ней, то теперь, по правде говоря, вы несколько поздновато беретесь за это.
– Да, брат, – смиренно ответил шевалье, – да, признаюсь, что с моей стороны было бы более уместным попытаться выяснить, что стало с Матильдой сразу после моего возвращения во Францию, но что вы хотите! другие заботы…
– Вне всякого сомнения заботы о вашей персоне: судя по тому, что мне рассказывали о вас, а также по вашей цветущей физиономии и жирку, свисающему со всех боков и заставляющему трещать по швам вашу одежду, легко догадаться, что, если вам была безразлична судьба вашего брата и вашей жены, то уж заботами о своем желудке вы не пренебрегали.
– Довольно, брат, отбросим в сторону все упреки, сегодня, сию минуту, я желаю знать, что стало с Матильдой после моего отъезда в Америку.
– Господи, ну что я могу вам сказать? я и видел-то ее всего один раз, когда потребовалось уладить то дело, которое вы мне поручили, и должен признаться, что нашел ее гораздо более сговорчивой, чем ожидал. Это создание вовсе не было лишено здравого смысла; она тут же поняла, в какое исключительное положение ее поставил допущенный ею проступок, и с готовностью согласилась на то, что я в качестве главы семьи обязан был потребовать от нее.
– Но в конце концов, что это были за условия, которые вы посчитали себя обязанным поставить ей? – вскричал шевалье, с удовлетворением отмечавший, что его брат опережает те вопросы, которые он рассчитывал ему задать.
К несчастью, барон был лучшим дипломатом, чем шевалье; по напряженному выражению лица своего младшего брата он догадался, что за его вопросом что-то скрывается, и на всякий случай решил ни слова не говорить о том, что произошло когда-то между ним и его невесткой.
– Бог мой, – с простодушным видом произнес он, – в этот час я и вспомнить-то ничего не могу: насколько мне помнится, это было обещание более не носить вашего имени, а также согласие, что ваше состояние перейдет ко мне, если вы умрете бездетным.
– Но, – спросил шевалье, – как же Матильда, будучи беременной, могла решиться подписать этот документ, обрекавший ее ребенка на нищету?
– Та легкость, с которой она на это согласилась, могла бы вам доказать, если вы все еще в этом сомневаетесь, сколь справедливыми и обоснованными были выдвинутые против нее обвинения; ведь она даже не осмелилась отстаивать то, что должна была расценивать как наследственное имущество своего ребенка.
– А этот ребенок? Что с ним сталось? – спросил шевалье, решительно приступая к интересовавшему его вопросу.
– Этот ребенок? спросите лучше, известно ли мне, что он вообще был? Неужели вы полагаете, что я могу позволить себе тратить время, следя за любовными похождениями этой распутницы? Она где-то родила, где не знаю; два года спустя она скончалась. Здесь у меня в бюро лежит свидетельство о ее смерти. Возможно, все дело ограничилось выкидышем; так как у меня не вызывает сомнения, что если этот плод греха был бы жив, то тогда не преминули бы обратиться к моему всем известному милосердию с просьбой помочь этому несчастному малышу или малышке.
– Так вот, брат, вы ошибаетесь, – сказал шевалье, задетый той бесцеремонностью, с которой его брат отзывался о женщине, так когда-то им любимой. – Роды были вполне нормальными и удачными; ребенок жив, это взрослая и красивая девушка, которая, уверяю вас, является живым портретом своей матери.
Инстинктивно догадываясь, что наносит своему брату самый болезненный удар из всех, что мог бы ему нанести, шевалье представил как вполне очевидное то, в чем он еще сомневался.
Несмотря на изворотливость ума и самоуверенность, барон не мог совладать с собой и побледнел.
– Какая-нибудь молоденькая плутовка, которая рассчитывает злоупотребить вашей, доверчивостью, брат, так как то, что вы мне здесь рассказываете, просто невозможно.
Тогда шевалье во всех подробностях поведал историю своего знакомства с Терезой.
Это было ошибкой!
Барон дал ему рассказать все до конца; затем, когда тот закончил, пожал плечами.
– Я вижу, – сказал он, – что годы, если и изменили ваш внутренний мир и разнесли ваше тело, то они оставили совершенно прежним ваш разум, мой бедный Дьедонне. Вы сошли с ума! У Матильды не осталось ребенка, я уверяю вас в этом.
Какие бы сомнения ни испытывал на этот счет сам шевалье, он не хотел отступать от своих слов.
– Извините, брат, – сказал он, – но, несмотря на все почтение, которое я питаю к вам как к старшему брату, позвольте мне думать, ваше утверждение не восторжествует над моей…
Он собирался сказать над моей уверенностью; но его честная натура воспротивилась этой лжи; после минутного молчания он ограничился следующим определением:
– Над моими предположениями…
– Я лично, напротив, думаю, что у Матильды остался ребенок, и я почти уверен, что этот ребенок – это та девушка, о которой я вам только что говорил.
– Сударь, но я хоть полагаю, что у вас нет намерения ввести эту самозванку в нашу семью?
– Да, сударь, – ответил шевалье, возмущенный эгоизмом своего брата, – я намереваюсь дать свое имя моему ребенку сразу же, как только смогу доказать обществу, как доказал уже самому себе, что Тереза моя дочь.
– Ваша дочь! вероятно, вы шутите: она – дочь лейтенанта Понфарси!
– Моя дочь или дочь моей жены, как вам это будет угодно, брат. Послушайте, в данном случае я вовсе не намерен ни идти на поводу у самолюбия, ни бояться стыда перед людьми; моя в ней кровь или нет – это не имеет значения! – Не правда ли, Блэк? Перед людьми, перед законом она будет моей дочерью. Отцом ребенка признается тот, кто состоит с женщиной в официальном браке. Pater is est quem nuptix demonstrant. Из всей латыни я запомнил только это, но уж эту-то фразу я выучил крепко… А сердце еще скажет свое слово. Я сильно любил Матильду, и она подарила мне достаточно счастья, чтобы я вознаградил ее, чтобы я, пусть даже дорогой ценой, купил этот живой портрет, который она оставила после себя. Так как же, брат, соблаговолите вы, да или нет, сказать мне, что вам известно обо всем этом?
– Повторяю, сударь, – сказал брат, – я ничего не знаю, абсолютно ничего. Но даже, если бы мне и было что-то известно, я бы ни слова вам больше не сказал. Это мне, как старшему, как главе семьи, надлежит охранять честь имени, которое я ношу, и я не желаю, чтобы оно было скомпрометировано вашими безумствами.
– В этой жизни имя – это еще не все, брат мой, и часто мы повинуемся предрассудкам и условностям общества, забывая о евангельских заветах и заповедях нашего Спасителя.
– Итак, – вскричал барон, который, вновь резко выпрямившись, сел в постели, скрестив руки и качая головой в такт каждому произносимому им слогу, – итак, вы ждете лишь доказательства, подтверждающие происхождение этой девочки, и тогда забудете, что ее мать обесчестила ваше имя и разбила вашу жизнь; что она принесла вам мучения и заставила бежать из страны? Ну, так слушайте, вот вам новое доказательство недостойного поведения этой женщины. Вы до сих пор думали, что господин де Понфарси был единственным ее любовником; так вот, отнюдь! у нее их было двое. Но кто же этот второй? Попробуйте угадайте! Это капитан Думесниль, этот Орест, чьим Пиладом вы были!
– Я знал об этом, – просто сказал шевалье.
Барон в ужасе откинулся назад, вдавив подушку в изголовье кровати.
– Вы знали об этом? – вскричал он.
Шевалье утвердительно кивнул головой.
– Что же, доказывайте свое отцовство; распутайте, если сможете, этот клубок супружеской измены; даруйте свое прощение, если только осмелитесь на это.
– Я прощу, потому что это больше, чем мое право, брат: потому что это мой долг.