Текст книги "Блэк"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Глава XVIII,
В КОТОРОЙ МАРИАННЕ СТАНОВЯТСЯ ИЗВЕСТНЫМИ ЗАБОТЫ ШЕВАЛЬЕ
Вернувшись, шевалье торопливо поел, нашел все отвратительным, разругал Марианну, никуда не выходил вечером и эту ночь провел почти так же плохо и неспокойно, как и предыдущую.
Рассвет следующего дня застал де ля Гравери почти больным от усталости и изнеможения, пережитых этой второй ночью; мучительные видения его воображения приняли такой характер, что его вчерашнее желание, несколько смутное и неопределенное, – стать владельцем спаниеля переросло в твердую решимость найти собаку и во что бы то ли стало завладеть ею.
Как Вильгельм Нормандский, де ля Гравери пожелал сжечь свои корабли; он послал за плотником и в присутствии Марианны, нимало не обращая внимания на ее воздетые к небу руки и на ее восклицания, заказал великолепную конуру для своего будущего сотрапезника; затем он вышел из дома под предлогом покупки цепи и ошейника, но на самом деле чтобы отправиться на встречу случаю, который должен был вернуть ему в руки столь страстно желаемую собаку.
На этот раз он не ограничился простым ожиданием, как это было накануне; презрев всякие пересуды, де ля Гравери принялся собирать интересующие его сведения, поместил объявления в двух газетах Шартра и расклеил афишки на всех углах.
Но все было бесполезно: собака возникла и исчезла, подобно метеору, никто не мог ничего о ней сообщить. За несколько дней де ля Гравери стал худым, как палка, и желтым, как лимон, он перестал есть, а если и садился за стол, то ел чисто механически, выполняя заученные движения, принимая садовых овсянок за жаворонков и доходя до того, что путал блюдо из молок карпов с бланманже. Он больше не мог заснуть или, вернее, как только он засыпал, то в углу комнаты ему чудились светящиеся глаза спаниеля, блестевшие, как рубины. Тогда он испытывал мгновенную радость; собака была найдена, и он звал пса; спаниель ползком приближался к нему, ни на секунду не отводя от него своих глаз, и, цепенея от их завораживающего блеска, шевалье, вздохнув, недвижно падал на кровать, свесив руки; собака принималась лизать ему руку своим ледяным языком, затем потихоньку забиралась на кровать и в конце концов усаживалась на грудь шевалье, свесив красный, как кровь, язык и устремив на него пылающие глаза; и этот кошмар, длившийся несколько секунд, доставлял несчастному целую вечность страданий.
Де ля Гравери просыпался измученным, разбитым и мокрым от пота…
Вы понимаете, что эти перемены в физическом обличье шевалье сказались и на его моральном облике.
То он ходил задумчивый и угрюмый, как факир, погруженный в созерцание своего пупа, то становился раздражительным и вспыльчивым, как больной гастритом, и Марианна всем заявляла, что история с собакой всего лишь предлог, что ее хозяина терзает какая-то сильная страсть и что это место стало невыносимым даже для нее, чья кротость известна каждому.
Дабы найти применение конуре, построенной плотником, а также поводку и ошейнику, выбранным им самим, шевалье объявил, что собирается приобрести собаку.
Это заявление послужило сигналом для всех торговцев собаками.
Шевалье приводили десятка два четвероногих в день, начиная с комнатных собак турецкой породы, кончая сенбернарами.
Но, само собой разумеется, шевалье не мог сделать выбор.
Нет, его сердце принадлежало спаниелю с длинной блестящей шерстью, белым жабо, огненно-рыжей мордочкой, спаниелю с добрыми и грустными глазами и лаем, в котором слышались почти человеческие нотки.
У него находились различные причины, чтобы одного за другим отвергнуть всех животных, которых ему показывали.
Если это был мопс, то он желал заполучить также а его даму сердца, чтобы, как он говорил, продолжить род, а найти ее, естественно, было невозможно; если это был бульдог, то он слишком походил на городского жандарма и шевалье опасался попасть в скверную историю; одна собака была слишком злобной, другая слишком грязной; борзым, левреткам и шпицам он не мог простить их глупых физиономий. Он утверждал, что легавые заискивают перед всеми подряд; и, перебрав всех свободных животных в округе, де ля Гравери, все более и более поражаясь сверхъестественным качествам черного спаниеля, изумлялся той колоссальной разнице, которая отличает одну собаку от другой.
Прошло десять дней с тех пор, как это бурное оживление сменило в доме на улице Лис размеренное спокойствие, царившее там столько долгих лет.
Было воскресенье; восхитительное солнце согревало воздух; его лучи, беспрепятственно проникая сквозь крону деревьев с облетевшими листьями, освещали валы под сенью старых стен, и все жители Шартра высыпали на аллеи, чтобы в последний раз насладиться этим теплом.
Горожанки, шествуя под руку со своими мужьями, торжественно проводили еженедельный показ своих новых шелковых платьев; радостная болтовня, шумные взрывы смеха доносились из-под чепчиков гризеток, украшенных яркими лентами; деревенские жители из окрестных сел с прямыми волосами, коротко остриженные, в своих красных или желтых платках, все скорее лихорадочно оживленные, нежели радостные, шли в одном строю подобно гренадерам, порой задерживая движение; военные, вытянув ногу и выпрямив колено, правой рукой поглаживая усы, левой придерживая саблю, смешивались с этой разномастной толпой с улыбками, которым они силились придать обольстительное выражение; в то время как старые буржуа, пренебрегавшие тщеславными и пустыми забавами, довольствовались тем, что, как истинные эпикурейцы, наслаждались этим последним чудным деньком, который подарил им Господь.
Шевалье де ля Гравери занял свое место в толпе этих людей, искавших развлечений; его привели сюда как праздность, так и привычка; неизменно преследуемый своим видением, наполовину безумный от отчаяния и бессонницы, обескураженный неуспехом своих поисков, он, хотя и не покорился судьбе, но все же потерял всякую надежду отыскать диковинного и фантастического спаниеля.
Шевалье больше не был тем бездумно счастливым и благодушным фланером, которого мы встретили в первой главе этой истории; как и все, кого мучает тайная рана, он выглядел еще более грустным и мрачным из-за окружавшего его всеобщего веселья: это веселье казалось ему прямым оскорблением его собственных чувств; ему чудилось, что даже само солнце неудачно выбрало день, чтобы засиять вновь; толпа его раздражала, он направо и налево раздавал тычки локтем, которые, казалось, говорили тем, кому были адресованы:
«Вернитесь домой, дорогие мои, вы мне мешаете».
Вдруг в тот момент, когда шевалье, чувствуя, что его плохое настроение все растет и растет, спрашивал себя, не будет ли с его стороны благоразумнее самому последовать тому совету, который он давал другим, и вернуться домой, он так вскрикнул, что стоявшие рядом с ним люди обернулись.
Шевалье был бледен, его глаза неподвижно застыли, руки вытянулись.
Только что в ста шагах от себя он увидел в толпе черную собаку, как две капли воды схожую с его спаниелем.
Шевалье хотел ускорить шаг, чтобы догнать животное, но в этот момент скопище людей было таким плотным, что выполнить это намерение было совсем непросто.
Добропорядочные дамы бросали разгневанные взгляды на этого толстяка, который разрушал гармонию их туалетов; гризетки не скупились на сомнительные шуточки в его адрес; а некоторые офицеры, задетые им, останавливались и вызывающим тоном обращались к нему со следующими словами:
– А, вот как! Милейший, вам следует быть повнимательнее!
Но все эти жалобы, насмешки и угрозы нимало не волновали шевалье, продолжавшего прокладывать себе дорогу подобно кораблю, оставляя за кормой пенистый и рокочущий след.
К несчастью, если шевалье все же продвигался вперед, то животное, преследуемое им, подобно ужу скользя между ног мужчин, продираясь через юбки дам и гризеток, тоже двигалось вперед; и в этой гонке с препятствиями преимущество могло бы оказаться не на стороне шевалье, если бы, бросившись в боковую аллею крепостного вала и пробежав около восьми шагов, он не оказался бы рядом с этим четвероногим.
Это на самом деле был спаниель, так сильно поразивший воображение шевалье де ля Гравери; это был он со своими длинными шелковистыми ушами, столь кокетливо обрамлявшими его мордочку; это был он, одетый в свою черную и блестящую шубу, с хвостом трубой.
У него исчезли последние сомнения, когда собака, словно притягиваемая какой-то невидимой магнетической силой, повернувшись в сторону де ля Гравери, узнала шевалье, подбежала к нему и самым красноречивым образом принялась расточать ему щедрые ласки.
Но в этот момент молодая девушка, на которую шевалье не обращал до этой минуты ни малейшего внимания, обернулась и позвала всего лишь один раз:
«Блэк!»
Животное подскочило и, не слушая шевалье, в свою очередь, закричавшего во все горло: «Блэк! Блэк!
Блэк!» – большими прыжками вернулось к своей хозяйке.
Шевалье остановился, от ярости топая ногой. Ему показалось, каким бы безобидным он ни был, как в его сердце проникает вирус ненависти и ревности к этой молодой девушке, так внезапно оборвавшей единственные мгновения, доставившие ему за эти две недели удовлетворение.
Но в пылу разочарования он испытал острейшее чувство радости.
Теперь он точно знал, что его спаниель существует на самом деле, что это вовсе не какая-то фантастическая собака, как спаниель Фауста.
К тому же он узнал ее кличку: спаниеля звали Блэк.
Шевалье испытал то ощущение, которое испытывают молодые влюбленные, когда впервые слышат, как произносят имя их возлюбленной, и после того, как он громко, но, как мы видели, безуспешно выкрикивал его, он повторил еще несколько раз:
– Блэк! Мой дорогой Блэк! Мой маленький Блэк!
Но это было еще не все: ясно, что де ля Гравери, который произвел почти полный осмотр всего собачьего рода с целью найти своего феникса, не должен был так просто упустить возможность стать его владельцем; он был полон решимости соблазнить юную хозяйку Блэка, но, пустив в ход не свое личное обаяние, а предложив ей кругленькую сумму, которая могла возрасти до любых размеров.
Однако стыд перед людьми развеял эту непреклонную решимость; шевалье де ля Гравери, характер которого нам известен, прежде всего боялся выглядеть смешным; поэтому он не мог решиться затеять этот торг у всех на виду; шевалье подумал, что самым разумным было бы последовать за девушкой до ее жилища, и уже там, вдали от ушей и любопытных глаз, вступить в эти важнейшие переговоры.
К несчастью, бедняга шевалье, за всю свою жизнь ни разу не выступавший в роли соблазнителя, совершенно не подозревал о тех маленьких уловках, которые позволяют следовать за женщиной тайком от окружающих.
Движимый желанием приблизиться к объекту своих вожделений, он не нашел ничего лучше как подбежать к девушке на расстояние десяти шагов; затем, сохраняя эту дистанцию, он зашагал позади нее, в точности повторяя все се движения, когда толпа заставляла последнюю замедлять шаг.
При виде того, как эта поступь методично приноравливается к другой поступи и, видя возраст молодой девушки, преследуемой шевалье, легко догадаться, что, даже не слишком утруждая свое воображение, все жители Шартра, вышедшие на валы города, заподозрили шевалье в непристойных намерениях, которых у него и в мыслях не было, и что во всех группках слышались фразы, похожие на эти:
– Вы видели этого старого распутника де ля Гравери, который преследует юную девушку средь бела дня у всех на виду? Какое неслыханное неприличие!
– Ну, ну! Малышка недурна.
Но шевалье был в полном неведении на этот счет.
– Моя дорогая, – отвечала та женщина, что завела разговор, – я всегда была плохого мнения о человеке, который все свое состояние тратит на обжорство.
– Знаете ли, его будет довольно сложно принимать после подобного скандала… Но посмотрите, у него уже глаза вылезли на лоб. Отлично! Теперь он ласкает собаку, чтобы подобраться к хозяйке.
Не подозревая о возмущении, которое вызвало его поведение, шевалье продолжал следовать за собакой.
Что касается ее хозяйки, на которую, как мы уже говорили, шевалье не обратил ни малейшего внимания, то это была молодая девушка шестнадцати-семнадцати лет, стройная и хрупкая, но замечательно красивая; у нее была та матовая белизна лица, которую у брюнеток порождает его крайняя бледность; черные глаза, которым длинные ресницы придавали грустное выражение; черные же, тонко изогнутые брови и великолепные, представляющие собой странный контраст с этой изумительной матовостью кожи, белокуро-пепельные волосы; их густые пряди выступали из-под маленькой соломенной шляпки.
Что касается ее туалета, то он был весьма прост: ее незатейливое платьице из мериносовой ткани хотя и выглядело весьма опрятно, но не имело того блеска, который отличает обычно воскресные выходные платья у женщин того класса, к которому она, казалось, принадлежала. Было заметно, что этот скромный наряд разделяет со своей хозяйкой и ее трудовые будни, отсюда можно было сделать вывод, что он составляет весь ее гардероб.
Молодая девушка в конце концов так же, как и все, хотя и позже всех, заметила настойчивость, с которой пожилой господин, не отставая, следовал за ней; она ускорила шаги, надеясь подобным образом избавиться от него; но, дойдя до одного из заграждений, перекрывающих лошадям и каретам въезд на аллеи, предназначенные для пешеходов, она была вынуждена остановиться, чтобы пропустить тех, что шли впереди нее, и оказалась бок о бок с шевалье, который воспользовался этим обстоятельством, но не для того чтобы познакомиться с ней, а чтобы возобновить свое знакомство со спаниелем.
Девушка вторично окликнула собаку; затем, полагая, как и все остальные, что собака служит всего лишь предлогом, выдуманным шевалье, чтобы приблизиться к ней, она достала из кармана небольшой поводок, зацепила его за ошейник животного и продолжила свой путь, даже не оглянувшись назад.
Но, как бы он ни был поглощен действиями и движениями собаки, де ля Гравери не мог удержаться, чтобы не взглянуть безо всякой задней мысли на ее хозяйку в то время, когда та совершала этот маленький маневр, о котором мы упомянули.
У него вырвался возглас изумления, и он неподвижно застыл на месте.
Эта девушка до странности напоминала собой мадам де ля Гравери.
Во время этой остановки, вызванной удивлением, девушка сделала около тридцати шагов.
Эта схожесть с Матильдой была для де ля Гравери дополнительной причиной последовать за владелицей спаниеля; и он с еще большей энергией засеменил вслед за ней.
Но испуг придавал девушке силы: она летела, как на крыльях, несших ее со все возрастающей скоростью, так как она покинула аллею для гуляний и углубилась в тихую, уединенную улицу; и поэтому, хотя шевалье бежал изо всех сил, с каждой минутой он отставал все больше и больше.
Так они добежали до того места в городе, которое называлось Малые луга. Эта местность была почти безлюдной; там, несмотря на все свои усилия, шевалье заметил, что с каждым шагом девушка увеличивает разделяющую их дистанцию, и изменил тактику, закричав самым любезным тоном:
– Мадемуазель, мадемуазель, умоляю вас, остановитесь! Я уже совсем выдохся!
Но девушка не поддалась на просьбу того, кого считала своим преследователем, и вместо того, чтобы остановиться, она еще больше ускорила шаг.
Шевалье, подумав, что его не услышали, соединил ладони в рупор и уже набрал воздуха, чтобы голос его зазвучал басом вместо того тенора, которым было исполнено его первое обращение, когда насмешливые улыбки, подмеченные им на многих лицах, побудили его отказаться от задуманного.
Шевалье вновь тронулся в путь, однако на этот раз он уже не семенил, он бежал.
Но чем быстрее он бежал, тем еще быстрее бежала девушка, и тем больше увеличивалось расстояние между ними; он мог ее видеть лишь время от времени, а затем и вовсе потерял бы из виду, если бы не два пятна, которые все время притягивали его взор: шотландские ленты ее соломенной шляпки и Блэк, мелькавший вдали черным пятном.
Но когда он добежал до ворот Гийом, то и эти последние ориентиры исчезли из виду, де ля Гравери больше ничего не мог обнаружить.
Шевалье остановился.
Свернула ли она в предместье? Вернулась ли в город? Он пребывал в нерешительности.
Поколебавшись несколько минут и направившись сначала в сторону предместья, де ля Гравери все же изменил потом свое решение и, отдав предпочтение городу, вступил под мрачные своды старых ворот.
Но миновав их, он вновь заколебался.
Перед ним открылись две улицы: одна шла направо, другая налево, и бедный шевалье потерял еще массу времени, прикидывая, какой из них девушка могла отдать предпочтение, а поскольку сомнения в правильности сделанного им выбора охватывали шевалье с новой силой каждые десять минут, то уже настала глубокая ночь, а де ля Гравери все еще обивал мостовые доброго города Шартра, не найдя ни малейшего следа того, кого он разыскивал.
Шевалье был так разбит, измотан и пребывал в таком отчаянии, что не мог, даже под угрозой того, что подумает об этом Марианна, решиться вернуться домой.
Поэтому он вошел в первое попавшееся кафе, сел за столик и потребовал бульон.
Бедняга шевалье, который частенько сам следил за приготовлением своего рагу, когда ему казалось, что усердие Марианны остывает, должно быть, плохо был знаком с нравами и обычаями такого рода заведений, если заказал бульон в подобном месте. Едва он осторожно отведал несколько капель того, что ему подали, как тут же у него сорвалось с языка весьма выразительное: «Фу, гадость!» и, положив ложку на стол, он принялся грызть булочку, которую подавали вместе с кошмарным варевом и которую, к счастью, ему не пришло в голову покрошить в похлебку. Занимаясь своей булкой, шевалье осмелился оглядеться вокруг.
Он попал в кафе, завсегдатаями которого были офицеры гарнизона: на одно пальто или редингот приходилось десять униформ; головные уборы уставного образца, шлемы, сабли и шпаги, развешенные по стенам, придавали убранству зала довольно живописный вид; под каждым столом вытягивались ярко-красные панталоны, на каждом стуле сияли фраки и куртки, отделанные красным кантом; одни постигали стратегию картежной игры, другие предавались самому разнообразному дегустированию; те просто спали, а эти, потягивая свой кофе или абсент, делали вид, что о чем-то размышляют.
Справа и слева доносились занимательные разговоры, скрашивающие досуг, который Марс оставляет своим питомцам. В этом углу продвижение по службе – эта неисчерпаемая тема для честолюбцев в эполетах – давало обширное поле для жалоб каждого.
А в другом – серьезно рассуждали о том, какой фасон ташки лучше: в форме герба, сердца или каре, – а также о превосходстве старого покроя сапог над новым.
Здесь выводили целую теорию о чистке обуви, в то время как дальше отбивали хлеб у редакторов «Военного вестника», пытались в бесконечных спорах дать оценки и прокомментировать новые назначения своих товарищей по службе, с которыми они были когда-то знакомы.
Все эти милейшие разговоры велись в полный голос; ни одно слово не терялось для слуха публики; поэтому штатские, горящие желанием приобщиться, легко могли воспользоваться этим.
Вывеска этого кафе-пансиона гласила: «Солнце светит всем».
И только лишь два младших лейтенанта тихо беседовали о чем-то вполголоса.
Глава XIX
ДВА МЛАДШИХ ЛЕЙТЕНАНТА
Эти двое были самыми ближайшими соседями де ля Гравери, который, несмотря на принятые ими предосторожности, почти против воли оказался третьим участником их конфиденциальной беседы.
Одному из этих офицеров могло быть около двадцати четырех – двадцати пяти лет: волосы у него были огненно-рыжего цвета, но, несмотря на бьющую в глаза пронзительность этого оттенка, черты его лица не были лишены известной привлекательности и изящества.
Второй был тем, кого принято называть бравый вояка.
Он был пяти футов шести дюймов ростом, широкоплечий, с такой стройной талией, что завистники – а при таких достоинствах их всегда полно, – что завистники, повторяем мы, уверяли, будто это немыслимое изящество достигается благодаря искусственным приспособлениям, позаимствованным у прекрасного пола.
Эта осиная талия чудесным образом подчеркивала великолепную мускулатуру грудных мышц и непомерно развитые бедра, которые казались еще больше благодаря широким панталонам. Можно было бы подумать, что под них подложен кринолин, если бы кринолин был уже изобретен в эту пору. Это физическое совершенство дополняло лицо, на котором расцветали все оттенки розово-красного и все оттенки фиолетового, вплоть до синего включительно: последний был обязан своим происхождением черной бороде, которая, как бы тщательно она ни была выбрита, все же давала о себе знать интенсивностью красок.
На этом лице, примечательном, как вы видели во многих отношениях, помимо всего прочего, красовались еще и усы, тщательно намазанные каким-то столь сильнодействующим составом, что издали можно было подумать, будто они вырезаны из дерева. У него был сильно вздернутый нос, на одном конце которого, как раз над усами, темнели раскрытые отверстия двух ноздрей, а другой конец, как перегородка, разделял два больших глаза навыкате; их выражение свидетельствовало о том, что вряд ли интеллект когда-либо мог спорить с физическим развитием их владельца.
Улыбка, блуждавшая на толстых губах младшего лейтенанта, не отличалась особой тонкостью и остроумием, но он выглядел таким счастливым, таким довольным тем даром, что достался ему в удел от природы, что можно было бы отважиться недвусмысленно дать понять этому бравому молодому человеку, что ему есть о чем сожалеть в этом мире.
– Следует признать, мой дорогой друг, что вы еще очень-очень молоды, – говорил этот блестящий офицер своему товарищу. – Как! Вот уже месяц гризетка принимает вас у себя в комнате, она мила, вы тоже неуродливы; ей восемнадцать лет, но и вы далеко не старик; она нравится вам, и вы нравитесь ей, и, тысяча чертей, вы все еще довольствуетесь самой невинной и платонической формой любви. Знаете ли вы, мой дорогой Гратьен, что вы тем самым способны нанести бесчестье всему офицерскому корпусу, начиная с полковника и кончая тромпет-мажором, и что это, наконец, целый год еще может служить поводом для насмешек со стороны тех доблестных служак, которых Его Величество король Луи-Филипп дал нам в сотоварищи.
– Ах, мой дорогой Лувиль, – отвечал тот, кого только что называли Гратьеном, – не все обладают вашей дерзостью, я не тешу себя славой записного покорителя женских сердец; да и к тому же присутствия третьего достаточно, чтобы заморозить меня в тот момент, когда я сильнее всего испытываю любовное влечение.
– Как третьего? – воскликнул младший лейтенант, подпрыгнув на стуле и удостоверившись, что его усы по-прежнему сохранили твердость шила. – Разве вы не говорили мне, что она совсем одна, что она одинока; что она имеет счастье принадлежать к той благословенной категории детей, чье появление на свет было случайностью судьбы, и у которых нет ни отца, ни матери, ни брата, ни дяди, ни кузена; в общем, ни одного облачка из тех, что омрачают этим бедным девушкам единственные приятные моменты их существования, без конца толкуя им о венчании и о супружеской жизни с каким-нибудь честным столяром или добропорядочным жестянщиком, в то время, как офицер и особенно младший лейтенант может сделать их гордыми и счастливыми как королев, освободив при этом от стольких церемонии и необходимости ломать комедию.
– Я сказал вам правду, Лувиль. Она круглая сирота, – ответил Гратьен.
– Но кто же вас тогда останавливает? Кто вас удерживает? Неужели мадемуазель Франкотт, хозяйка той лавки, где она работает, повадилась приходить слушать те нежности, что вы нашептываете на ушко вашей возлюбленной? Может, эта старая тетеря хочет узнать, так же ли сейчас крутят любовь, как в 1808 году, или же, очерствев под старость сердцем, она сделалась блюстительницей нравственности? Если дело обстоит именно так, то тогда, Гратьен, смело садитесь напротив нее и напомните ей об одной вечеринке, во время которой гусары пятого полка вымазали ее в саже, наказав за то, что она совершила чудо умножения, но не хлебов и рыбы, а своих любовников! Каково! Что скажете на это? Мне кажется, я вам дал в руки достаточно действенное средство, чтобы вы могли избавиться от этой вестницы несчастья.
Гратьен покачал головой.
– Это все не то, – сказал он.
– Но кто же тогда?! – спросил Лувиль.
– Ля Франкотт предоставляет ей полную свободу, как и другим своим работницам.
И он вздохнул.
– Тогда, – продолжал Лувиль, – это, должно быть, хозяйка комнаты.
– Нет.
– А! Значит, подружка, ревнивая подружка? Ну, я угадал; ведь нет лучшего средства сберечь честь женщины. Что же, готов пожертвовать собой.
– Что вы имеете в виду?
– Я возьму подружку на себя, будь она даже страшной, как смертный грех. Ну, как?! Разве это не преданность? Или я ничего не смыслю в этом.
– Вы далеки от истины, дорогой друг.
– Но, тысяча чертей, что же тогда?
– Вы будете смеяться, Лувиль. Знаете ли вы, из-за кого остаются невысказанными все мои слова и мольбы о любви? А ведь они желают только одного – вырваться на волю! Знаете ли вы, кто подавляет, а вернее, сдерживает все мои вольности, хотя я умираю от желания позволить их себе, кто замораживает мои самые страстные порывы, кто заставляет меня запинаться посреди начатой фразы, кто делает меня скромным и целомудренным, глупым и смешным, в то время как я хотел бы быть совсем другим? Угадайте! Держу пари на сотню!
– Даже если бы вы поставили тысячу, мы и то не слишком бы продвинулись вперед. Ну же, Гратьен, выкладывайте; вы знаете, что я не силен в подобных ребусах.
– Мой дорогой Лувиль, тот, кто ограждает Терезу от всех моих намерений; тот, кто до сих пор защищал ее – а именно это служит причиной того, что она не является и никогда не будет моей любовницей, – это всего лишь этот чертов черный спаниель, который ни на минуту ее не покидает.
– Что такое? – подпрыгнул шевалье.
– Что вы сказали, сударь? – спросил Лувиль, глядя на шевалье, – может быть, вам случайно наступили на ногу?
– Нет, сударь, – сказал шевалье, вновь усаживаясь со своим обычным смирением.
Лувиль повернулся к Гратьену и прошептал:
– По правде говоря, эти буржуа несносны.
Затем он вновь вернулся к прерванному разговору.
– Я, вероятно, ослышался, не правда ли?
– Нет.
Лувиль расхохотался, и смех его зазвучал тем более неудержимо и раскатисто, что какое-то время он полагал себя обязанным постараться сдержать его.
Стекла кафе задрожали от его раскатов.
Шевалье воспользовался моментом, когда молодой человек, откинувшись назад, буквально умирал от смеха, и повернулся спиной к двум офицерам, но выполняя этот маневр, он незаметно приблизился к ним.
– А! Это прелестно! – воскликнул Лувиль, когда взрыв его веселья несколько поутих. – Дракон Гесперид воскрес весьма кстати, Гратьен; клянусь честью, это восхитительно!
Гратьен кусал губы.
– Я ожидал подобных взрывов смеха, – сказал он, – чтобы считать их для себя оскорбительными; однако все, что я вам рассказываю, абсолютно достоверно и полностью соответствует действительности; стоит мне только отважиться и начать какую-либо прочувственную фразу, как это дьявольское животное принимается ворчать, будто желая предупредить свою хозяйку; если я продолжаю, то раздается лай; если я настаиваю, собака переходит к завываниям, и ее голос заглушает мой; я ведь не могу сказать Терезе: «Дорогая моя, я вас обожаю», – голосом, способным перекричать целую свору.
– В этом случае, мой дорогой, замените слова выразительной и живой пантомимой, подобно тому, как играют в провинциальных театрах.
– Пантомима? А, конечно, это совсем другое дело; представьте себе, эта проклятая собака не выносит пантомим. Как только я позволяю себе какой-нибудь жест, она больше не ворчит, не лает и не воет, она показывает зубы; если я не прекращаю свое представление, то она идет еще дальше, она вонзает их мне в тело, а это мешает вести разговор о любви, не говоря уже о том, что во время этой нелепой борьбы, проистекающей из-за несходства наших мнений, я должен казаться безумно смешным той, которую обожаю.
– И что, никаким способом вы не могли завоевать расположения этого ужасного четвероногого?
– Никаким.
– Но, тысяча чертей! Когда мы учились в колледже, пора, о которой я ничуть не сожалею, разве мы не читали у лебедя из Мантуи, как называл его наш преподаватель, что где-то жил булочник, выпекавший пироги для Цербера?
– Блэк неподкупен, мой дорогой.
Шевалье вздрогнул, но ни Гратьен, ни Лувиль не заметили этого.
– Неподкупен? Только для тебя.
– Я ради него набиваю свои карманы лакомствами, он с признательностью их съедает, но неизменно по-прежнему бывает готов обойтись со мной так же, как с моим угощением.
– И он не спит? Никогда не выходит?
– Это тянется уже дней пятнадцать – двадцать. За это время он пропадал где-то один вечер и одну ночь, и я надеялся, что он больше не вернется, но он вернулся.
– И с тех пор?
– Он не двинулся с места, должно быть, эта проклятая собака умеет читать мысли.
– Мне скорее кажется, – ответил Лувиль, – что ваша Тереза гораздо более хитрая штучка, чем вы думаете, и что она научила эту собаку таким хитрым уловкам, которые нарушают ваши планы.
– Как бы там ни было, но мое терпение иссякает, мой дорогой, и, клянусь, я уже почти готов отказаться от задуманного.
– И были бы неправы.
– Черт возьми! Хотел бы я вас видеть на моем месте.
Шевалье весь превратился в слух.
– Если бы я был на вашем месте, мой дорогой Гратьен, – ответил Лувиль, – то вот уже в течение двух недель мадемуазель Тереза пришивала бы мне пуговицы к моим фланелевым жилетам и сегодня вечером я привел бы ее на ужин с господами младшими лейтенантами, чтобы проверить, сколько шампанского может влить в себя гризетка, привыкшая пить свежую воду, так, чтобы не скатиться под стол.
Шевалье задрожал, сам не зная почему.
– Ах, мой дорогой Лувиль, сразу видно, что вы ее совсем не знаете! – со вздохом сказал Гратьен.
– Подумаешь, зато я знаю других, – ответил Лувиль, любовно поглаживая свои усы. – Гризетка есть гризетка, черт возьми!
– А собака, о которой мы совсем забыли? – сказал Гратьен.
– Собака! – повторил Лувиль, пожав плечами. – Собака! Но для кого же тогда готовят все эти шарики и котлеты с начинкой?
При этих словах шевалье подскочил на стуле.
– Ах, так! – сказал Лувиль так, чтобы Дьедонне мог его услышать. – Этот буржуа ведет себя так, будто его укусил тарантул!
И он искоса посмотрел в сторону шевалье, надеясь, что тот повернется и ему предоставится возможность завязать ссору.