Текст книги "Белые и синие"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 60 страниц)

III. БОЙНЯ

Бонапарт прогуливался возле своей палатки с Бурьенном (больше никого из его приближенных в лагере не осталось), с нетерпением ожидая новостей, и внезапно увидел отряды безоружных людей, выходивших из города через разные ворота.

Одну из этих групп возглавлял Круазье, а другую – Эжен Богарне.

Их юные лица сияли от радости.

Круазье, не улыбавшийся с тех пор, как на свою беду прогневил главнокомандующего, улыбался, надеясь благодаря этой прекрасной добыче примириться с ним.

Бонапарт понял, что произошло; он сильно побледнел и воскликнул с затаенной болью:

– Что же, по их мнению, я должен делать с этими людьми? Разве у меня есть продовольствие, чтобы их кормить? Разве у меня есть корабли, чтобы отправить этих горемык во Францию или в Египет?

Оба молодых адъютанта остановились в десяти шагах от Бонапарта.

Видя суровое выражение его лица, они поняли, что совершили ошибку.

– Кого вы мне привели? – спросил он. Круазье не решился ответить, и Эжен взял слово:

– Да вы и сами видите, генерал: пленных.

– Разве я вас об этом просил?

– Вы велели нам прекратить резню, – робко промолвил Эжен.

– Да, безусловно, – отвечал главнокомандующий, – но это касается женщин, детей и стариков, а не вооруженных солдат. Знаете ли вы, что теперь мне придется пойти на преступление!

Молодые люди все поняли и удалились в замешательстве. Круазье плакал; Эжен попытался его утешить, но тот покачал головой со словами:

– Все безнадежно; я дам себя убить при первой возможности.

Прежде чем решить судьбу пленных, Бонапарт пожелал собрать своих генералов на совет.

Солдаты и генералы уже разбивали биваки внутри города. Солдаты остановились лишь тогда, когда устали убивать. Помимо четырех тысяч пленных, неприятель потерял еще около пяти тысяч человек.

Победители продолжали грабить дома всю ночь.

Временами раздавались выстрелы; глухие и жалобные вопли слышались на каждой улице, доносились из всех домов и мечетей.

То были крики спрятавшихся солдат, которых находили и убивали; крики мирных жителей, пытавшихся защитить свои ценности; крики отцов и мужей, старавшихся уберечь своих дочерей и жен от насилия солдат.

За этими зверствами должна была последовать небесная кара.

В Яффе началась чума, и армия унесла ростки болезни с собой.

Пленных прежде всего усадили перед палатками со связанными за спиной руками; их лица потемнели, скорее от мрачных предчувствий, чем от гнева.

Они видели, как исказилось лицо Бонапарта при их появлении, слышали, как он отчитал молодых людей; они не поняли смысла слов, но обо всем догадались.

Некоторые рискнули заявить:»Я хочу есть!», другие: «Я хочу пить!»

Тогда всем пленным принесли воды и раздали по куску хлеба, взятого из армейских пайков.

Это немного их успокоило.

По мере того как возвращались генералы, каждый из них получал приказ явиться в палатку главнокомандующего.

Генералы долго совещались, но ничего не решили.

На следующий день поступили очередные донесения дивизионных генералов; все они жаловались на недостаточный рацион. Лишь те из солдат, что накануне вступили в город во время сражения и обеспечили себе право на мародерство, наелись и напились вдоволь.

Но их число составляло от силы четверть армии. Остальные ворчали, видя, как их хлеб раздают неприятелю, избежавшему законного возмездия, ибо по военным законам, раз Яффа была взята приступом, все солдаты, находившиеся в городе, должны были погибнуть от меча.

Совет генералов собрался снова.

На нем обсуждалось пять вопросов.

Следовало ли отправить пленных обратно в Египет? Но для этого пришлось бы выделить для них многочисленных конвой, а французская армия и без того была слишком незначительной для действий в столь враждебно настроенной стране.

К тому же чем кормить пленных и конвойных до Каира, если армия неприятеля недавно прошла по этой дороге и опустошила ее, а у французов не было съестных припасов, которые они могли бы дать им с собой?

Следовало ли погрузить их на суда?

Где взять эти корабли? Как их найти? Море было пустынно: по крайней мере, ни один мирный парус не виднелся вдали.

А что если отпустить их на волю?

Но эти люди тотчас же отправятся в крепость Сен-Жан-д'Акр на помощь паше либо устремятся в горы Наблуса, и тогда из каждой ложбины можно будет ждать выстрелов незримых стрелков.

Может быть, поставить их в ряды республиканских солдат, но не давать им оружия?

Однако продовольствия не хватало и для десяти тысяч человек, а для четырнадцати тысяч его и тем более не хватит. Кроме того, опасно было оказаться с подобными соратниками во враждебном краю; при первом же случае они отплатят французам смертью за дарованную им жизнь. Что значит для мусульманина какой-нибудь христианский пес? Не является ли убийство неверного благочестивым и похвальным деянием в глазах Пророка?

Когда собрались обсуждать пятый вопрос, Бонапарт поднялся.

– Подождем до завтра, – сказал он.

Он и сам не знал, чего ждет.

Быть может, какого-нибудь случая из тех, что зовется подарком Провидения и предотвратит страшное преступление.

Но его надежды были напрасны.

На четвертый день пришлось наконец разрешить вопрос, который не решались поставить раньше.

Следовало ли расстрелять пленных?

Недовольство солдат нарастало, и беда приближалась; в любую минуту они могли броситься на несчастных и под видом бунта совершить злодеяние, которое было неизбежно.

Приговор был почти единодушным: лишь один из присутствовавших отказался голосовать.

Несчастных ожидал расстрел.

Бонапарт выбежал из палатки и бросился к морю, пожирая его глазами; в его охваченной состраданием душе бушевала буря.

В ту пору он еще не приобрел стоицизма, необходимого на поле брани; человек, который после Аустерлица, Эйлау и Москвы не будет испытывать волнения ни перед чем, еще недостаточно свыкся со смертью, чтобы разом принести ей, не мучаясь угрызениями совести, столь обильную жертву. Его сострадательность, сродни жалости Цезаря, вызывала у всех удивление, когда он плыл в Египет на корабле. Долгий морской переход не мог обойтись без происшествий, к примеру таких, как падение человека за борт.

На борту «Востока» произошло несколько таких случаев, тогда окружающие смогли убедиться, сколь человечной была душа Бонапарта.

Заслышав крик: «Человек за бортом!» – он бросался на палубу, если находился в другом месте, и приказывал лечь в дрейф; он не успокаивался до тех пор, пока человека не находили и не спасали. Бурьенн получил приказ щедро вознаграждать моряков, отличавшихся во время спасения утопающих, и если среди них оказывался матрос, на которого было наложено взыскание за какую-нибудь служебную провинность, Бонапарт снимал с него наказание и вдобавок приказывал дать ему денег.

Как-то раз, темной ночью, послышался плеск за бортом, сопровождающий падение тяжелого тела в море. Бонапарт по привычке выбежал из каюты, поднялся на палубу и приказал лечь в дрейф. Моряки, которые знали, что могут не только совершить благое дело, но и получить вознаграждение за него, бросились в шлюпку с присущей им решимостью и отвагой. Пять минут спустя в ответ на вопрос «Он жив? Он жив?», беспрестанно повторяемый Бонапартом, послышались взрывы смеха.

Оказалось, что за борт упал не человек, а сорвалась вниз часть говяжьей туши, висевшей на веревке.

– Дайте им двойное вознаграждение, Бурьенн, – сказал Бонапарт, – ведь это мог быть человек, а не то в следующий раз они подумают, что упал лишь кусок говядины.

Теперь приказ о казни должен был исходить от главнокомандующего. Время шло, а он его не давал. Но вот он велел привести лошадь, вскочил в седло, взял для охраны двадцать сопровождающих и ускакал, крикнув:

– Приступайте!

Он не решился сказать: «Стреляйте!»

Последующая сцена не поддается описанию. Массовые убийства, которые встречались у древних народов, неуместны в современной истории. Лишь несколько человек из четырех тысяч спаслись, бросившись в море и добравшись вплавь до рифов, что находились вне пределов досягаемости выстрелов.

Ни Эжен Богарне, ни Круазье не отважились предстать перед Бонапартом до тех пор, пока они не прибыли в Сен-Жан-д'Акр и по долгу службы были вынуждены явиться за приказами к главнокомандующему.

Восемнадцатого марта французы подошли к крепости Сен-Жан-д'Акр. Хотя в порту стояли на якоре английские фрегаты, несколько молодых людей, среди которых были шейх Ахера, Ролан и граф де Майи де Шато-Рено, попросили разрешения искупаться на рейде.

Разрешение было им предоставлено.

Ныряя, Майи наткнулся под водой на кожаный мешок; эта находка вызвала у него любопытство, и купальщики вытащили мешок на берег.

Он был перевязан веревкой; как видно, в нем находилось человеческое тело.

Веревку развязали, содержимое мешка вытряхнули на песок, и Майи узнал тело и голову своего брата, посланного месяцем раньше в качестве парламентера к Джеззару; eFO только что обезглавили по приказу паши, завидевшего пыль, поднятую приближавшимся авангардом французской армии.

IV. ОТ ДРЕВНИХ ВРЕМЕН ДО НАШИХ ДНЕЙ

Мы отважились написать книгу, в которой вымысел играет второстепенную роль, ибо нам выпало счастье встретить достаточно умных читателей, и они, без сомнения, позволят нам не только воссоздать нынешнюю историю, но и рассказать о прошлом тех мест, где оказались наши герои. Любой философ, поэт и даже мыслитель испытывает бесконечное наслаждение, ступая по земле, где покоится прах минувших поколений, а в обозреваемых нами краях как нигде можно отыскать следы великих исторических катастроф, которые постепенно утрачивают свою незыблемость и четкость очертаний и в конце концов теряются, как древние руины и населяющие их призраки исчезают во все более густом мраке прошлого.

Это касается города, который мы покинули в разгар резни,, когда здесь беспрестанно слышались крики и лилась кровь, крепостные стены были пробиты и дома объяты пламенем. Из-за быстроты нашего повествования мы, поспешив вступить в новую Яффу вместе с молодыми завоевателями, не успели рассказать вам вкратце о том, что представляла собой древняя Яффа.

В переводе с древнееврейского языка «Яффо» означает «красота». В переводе с финикийского «Иоппия» означает «высота».

Яффа занимает то же положение в восточной части Средиземного моря, что и Джидда в центре Красного моря.

Это город паломников.

Всякий христианский паломник, направляющийся в Иерусалим, чтобы посетить могилу Христа, проходит через Яффу.

Всякий мусульманин, совершающий хадж в Мекку, чтобы посетить могилу Мухаммеда, проходит через Джидду.

Читая сегодня работы, собранные в большом исследовании о Египте, в создании которого участвовали лучшие ученые нашего времени, мы, к своему удивлению, почти не находили в нем тех светящихся, затерянных во мраке прошлого точек, что озаряют дорогу и влекут путешественников, словно маяки.

Попытаемся сделать то, чего не сделали историки.

Помпоний Мела, писатель, приписывающий Яффе, то есть Иоппии по-финикийски, древнейшее происхождение, утверждает, что город был построен до потопа: «Est Joppe ante diluvium condita» note 25Note25
  «Иоппия основана до потопа» (лат.)


[Закрыть].

Надо думать, что Иоппия была построена до потопа, ибо историк Иосиф Флавий в своей книге «Иудейские древности» вслед за Беросом и Николаем Дамасским говорит о том, что ковчег не был построен в Иоппии (иначе ученые вступили бы в противоречие с Библией), а остановился в Иоппии. При их жизни, уверяют они, его обломки все еще показывали недоверчивым путешественникам, а также применяли порошок из смолы, которой был пропитан ковчег, как действенное средство от всех болезней, как универсальный бальзам.

Если верить Плинию, именно в Иоппии Андромеда, отданная на растерзание морскому чудовищу, была прикована к скале и спасена Персеем, который поднялся туда на Химере, вооруженный смертоносной головой Медузы.

Плиний утверждает, что в эпоху царствования Адриана еще можно было видеть на скале следы от цепей Андромеды, и святой Иероним, кого нельзя обвинить в пристрастности, заявляет, что видел их своими глазами.

Скелет морского чудовища длиной в сорок футов почитался жителями Иоппии как и изображение их богини Кето.

Вода фонтана, где обмылся Персей после того, как расправился с чудищем, сохранила цвет его крови. Павсаний говорит, что видел эту розовую воду воочию.

По преданию, имя богини Кето, о которой упоминает Плиний, говоря: colitur fabulosa Ceto note 26Note26
  Почитается сказочная Кето (лат.)


[Закрыть] (историки окрестили ее Деркето), приписывалось матери Семирамиды.

Диодор Сицилийский рассказывает прелестную легенду об этой неведомой матери, с истинно античным очарованием поэтизируя миф, но не лишая его чувственного характера:

«В Сирии есть город под названием Аскалон, возвышающийся над большим и глубоким, изобилующим рыбой озером; рядом с ним находится храм, посвященный знаменитой богине, – сирийцы называют ее Деркето.

У нее голова и лицо женщины, а тело рыбы. Народные мудрецы утверждают, что Венера, оскорбленная Деркето, внушила ей страсть к одному из молодых жрецов, подобную той, что она внушила Федре и Сапфо. Деркето родила от него девочку; устыдившись своего греха, она погубила юношу, оставила ребенка в пустынном горном месте и бросилась в озеро, где превратилась в сирену. Поэтому сирийцы поклоняются рыбам как богам и воздерживаются от употребления рыбных блюд.

Девочка же была спасена и вскормлена голубями, что в большом количестве прилетали вить гнезда на утесах, близ которых ее бросили.

Некий пастух подобрал ее и воспитал с любовью как собственного ребенка; он назвал ее Семирамидой, что означает дочь голубок.

Если верить Диодору, жители Востока, что по сей день носят роскошные одеяния, обязаны этим именно дочери голубок, гордой Семирамиде, супруге и убийце царя Нина, той, что укрепила Вавилон и разбила на самом высоком холме города великолепные висячие сады, вызывавшие восхищение древнего мира. Когда она достигла вершины власти, покорив Аравийскую часть Египта, часть Эфиопии, Ливии и всю Азию до самого Инда, ей пришлось придумать наряд для своих путешествий, и удобный, и красивый одновременно, в котором она могла не только совершать повседневные действия, но также ездить верхом и сражаться. Вслед за Семирамидой эту одежду стали носить завоеванные ею народы.

«Семирамида столь прекрасна, – говорит Валерий Максим, – что однажды, когда в ее столице вспыхнул мятеж, а она в тот час совершала туалет и была полураздета, ей достаточно был показаться в таком виде, с распущенными волосами, чтобы немедленно воцарился порядок».

Возможно, мотивы происхождения ненависти Венеры к Деркето мы найдем у Гигина.

«Богиней Сирии, которой поклонялись в Иераполисе, – говорит он, – была Венера. Яйцо, упавшее с неба в Евфрат, рыбы доставили к берегу, где его высидела голубка. Из яйца вышла Венера и стала богиней сирийцев; Юпитер, по ее просьбе, поместил рыб на небо, а она запрягала в свою колесницу голубок в знак благодарности своим кормилицам».

Прославленный храм Дагона, где была найдена лежащая под ковчегом статуя бога (со сломанными руками), находился в городе Азоте, расположенном между Иоппией и Аскалоном.

Читайте Библию, эту великую историческую и поэтическую книгу, и вы увидите, что ливанские кедры были доставлены к воротам Иоппии для строительства храма Соломона. Вы увидите, что к тем же воротам явился пророк Иона, чтобы отплыть в Фарсис, дабы скрыться от Бога. Затем, перейдя от Библии к Иосифу Флавию, которого можно назвать ее продолжателем, вы увидите, что Иуда Маккавей, дабы отомстить за смерть двухсот своих братьев, которых жители Иоппии предательски убили, пришел туда с мечом в одной руке и факелом в другой, поджег корабли, стоявшие на якоре в порту, и покарал железом тех, кто не сгорел в огне.

«В Иоппии, – говорится в „Деяниях святых апостолов“, – находилась одна ученица, именем Тавифа, что значит: „серна“; она была исполнена добрых дел и творила много милостынь.

Случилось в те дни, что она занемогла и умерла; ее омыли и положили в горнице.

А как Лидда была близ Иоппии, то ученики, услышав, что Петр находится там, послали к нему двух человек просить, чтоб он не замедлил прийти к ним.

Петр, встав, пошел с ними; и когда он прибыл, ввели его в горницу, и все вдовицы со слезами предстали пред ним, показывая рубашки и платья, какие делала Серна, живя с ними.

Петр выслал всех вон и, преклонив колени, помолился и, обратившись к телу, сказал: Тавифа! встань. Иона открыла глаза свои и, увидев Петра, села.

Он, подав ей руку, поднял ее и, призвав святых и вдовиц, поставил ее пред ними живою.

Это сделалось известным по всей Иоппии, и многие уверовали в Господа.

И довольно дней пробыл он в Иоппии у некоторого Симона кожевника» note 27Note27
  Деяния, 9: 36-43


[Закрыть].

Именно здесь нашли его слуги Корнилия, явившись призвать его в Кесарию. В доме Симона его посетило видение, повелевшее ему проповедовать Евангелие язычникам.

Когда началось восстание евреев против Рима, Цестий осадил Иоппию, взял ее штурмом и предал огню.

Восемь тысяч жителей погибло; но вскоре город был отстроен заново. Поскольку из восстановленного города то и дело являлись пираты, опустошавшие побережье Сирии и добиравшиеся до Греции и Египта, император Веспасиан вновь захватил город, сровнял его с землей, разрушив все дома до единого, и приказал построить на его месте крепость.

Но Иосиф рассказывает в своей «Иудейской войне», что у подножия веспасиановой крепости незамедлительно вырос новый город; он стал центром епископства, точнее – местопребыванием епископа со времен правления Константина (330 г.) до нашествия арабов (636 г.).

Это епископство было основано во время первого крестового похода и подчинялось архиепископу, находившемуся в Кесарии. В конце концов город получил титул графства; он был укреплен и украшен императором Константинополя Бодуэном I.

Людовик Святой, в свою очередь, побывал в Яффе, и его простодушный историк Жуанвиль поведал нам о пребывании короля у графа Жаффы (славный рыцарь именует город на французский лад).

Графом Жаффы был Готье де Бриенн; он изо всех сил старался вычистить и побелить свой город, находившийся в столь плачевном состоянии, что Людовику Святому стало стыдно, и он решил восстановить его стены и украсить церкви.

Здесь же Людовик Святой получил известие о кончине матери.

«Когда святой король, – говорит Жуанвиль, – увидел архиепископа Тира и своего духовника, которые вошли к нему с выражением глубокой скорби на лицах, он попросил их пройти в часовню, служившую ему убежищем от всех превратностей судьбы.

Услышав роковое известие, он упал на колени и, сложив на груди руки, воскликнул с плачем:

– Благодарю тебя, Господи, за то, что ты позволил моей почтенной матушке быть рядом со мной, пока тебе это было угодно, а также за то, что ныне ты призвал ее к себе по своему усмотрению. Поистине, я любил ее больше всех земных созданий, и она того заслуживала; но, раз ты у меня ее забрал, да благословится имя твое во веки веков!»

Стены, воздвигнутые Людовиком Святым, были разрушены в 1268 году пашой Египта Бибасом, который стер крепость с лица земли, а найденные в ней дерево и мрамор ценных сортов отправил в Каир, чтобы построить из них для себя мечеть. Словом, когда Монкони посетил Палестину, он увидел в Яффе лишь замок и три пещеры, выдолбленные в скале.

Мы рассказали, в каком виде нашел город Бонапарт и в каком состоянии он его оставил. Мы еще вернемся в этот город, который стал для Бонапарта не Прекрасной Яффой и не Высокой Иоппией, а Роковой Яффой.

V. СИДНЕЙ СМИТ

Восемнадцатого, на рассвете, Бонапарт в сопровождении лишь Ролана де Монревеля, шейха Ахера и графа де Майи, чью боль утраты он не сумел смягчить добрыми словами, поднялся на холм, расположенный приблизительно в тысяче туазов от города, для осады которого он прибыл; между тем армия перешла по наведенному ночью мосту через небольшую речушку Керданех.

С высоты холма Бонапарт окинул взглядом всю панораму и увидел не только два английских корабля – «Тигр» и «Тесей», – покачивавшиеся в море на волнах, но и войска паши, что заполнили все сады, окружавшие город.

– Выбить весь этот сброд, засевший в садах, – произнес он, – и заставить его вернуться в город.

Отдавая этот приказ, он ни к кому не обращался, и трое молодых людей разом бросились выполнять его, напоминая ястребов, которых выпустили на одну и ту же добычу.

Но Бонапарт тут же резко крикнул:

– Ролан! Шейх Ахера!

Услышав свои имена, молодые люди так резко остановили своих лошадей, что те даже присели, и вернулись к главнокомандующему.

Что касается графа де Майи, он продолжал свой путь с сотней егерей, сотней гренадеров и таким же количеством вольтижеров; пустив свою лошадь вскачь, он стремительно бросился в атаку во главе своего отряда.

Бонапарт всегда верил в предзнаменования, сопровождающие сражения. Вот почему при первой стычке с бедуинами он пришел в столь сильное раздражение от нерешительности Круазье и так желчно упрекал его.

С высоты холма он мог следить за движением войск в свою превосходную подзорную трубу. Он увидел, как Эжен Богарне и Круазье, которые даже не осмеливались заговорить с ним после событий в Яффе, приняли командование: первый – гренадерами, второй – егерями; тем временем Майи, уступив воле своих соратников, встал во главе вольтижеров.

Главнокомандующий, желавший, чтобы доброе предвестие не заставило себя ждать, мог быть доволен. В то время как Ролан покусывал от нетерпения серебряную ручку своего хлыста, а шейх Ахера, напротив, участвовал в сражении с присущими арабу спокойствием и выдержкой, Бонапарт увидел, как три отряда миновали разрушенное селение, турецкое кладбище и небольшой лес – его свежесть указывала на то, что в нем находится водоем, – бросились на неприятеля и одним ударом отбросили его, невзирая на стрельбу арнаутов и албанцев (их можно было узнать по великолепным, расшитым золотом одеждам и длинным ружьям в серебряной оправе).

Наши солдаты открыли сильный огонь и продолжали стрелять на бегу, швыряя вслед убегавшим гранаты, которые разрывались с шумом, заглушавшим грохот выстрелов.

Французы добежали до крепостного вала почти одновременно с отступавшими; но, когда потерны захлопнулись, пропустив мусульман внутрь, и шквал огня опоясал стены, наши триста солдат, уничтожив примерно сто пятьдесят воинов неприятеля, были вынуждены отступить.

Трое молодых людей проявляли поразительное мужество, соперничая друг с другом в отваге.

Эжен убил в рукопашной схватке арнаута, что был на голову выше него; Майи, находясь в десяти шагах от сопротивлявшейся группы противника, выстрелил два раза из пистолета в гущу неприятеля и сразу же взял над ним верх. Наконец, Круазье зарубил двух арабов, напавших на него одновременно: одним ударом адъютант рассек голову первого и пронзил грудь второго, сломав свой клинок; он вернулся с окровавленным обломком сабли, подвесив его к запястью за темляк.

Бонапарт обернулся к шейху Ахера и сказал:

– Дайте мне вашу саблю в обмен на мою.

С этими словами он отстегнул от пояса саблю и протянул ее шейху.

Тот поцеловал эфес сабли и поспешил отдать взамен свое оружие.

– Ролан, – произнес Бонапарт, – передай мои поздравления Майи и Эжену; что касается Круазье, ты вручишь ему это оружие и скажешь только такие слова: «Вот сабля, которую посылает вам главнокомандующий; он видел, как вы сражались».

Ролан умчался галопом. Молодые люди, которых похвалил Бонапарт, подскочили в седле от радости и бросились обниматься.

Круазье, подобно шейху Ахера, поцеловал присланную ему саблю, отшвырнул далеко от себя ножны и эфес сломанной сабли, заткнул за пояс оружие, подаренное Бонапартом, и ответил:

– Поблагодарите главнокомандующего от моего имени и передайте, что он будет доволен мной, когда мы пойдем на штурм.

Вся армия была рассредоточена по склону холма, а Бонапарт застыл на его вершине, словно конная статуя. Солдаты радостно закричали при виде своих товарищей, гнавших перед собой уроженцев Магриба, как ветер гонит прибрежный песок. Как и Бонапарт, они не видели большой разницы между оборонительными сооружениями крепости Сен-Жан-д'Акр и Яффы; как и Бонапарт, они нисколько не сомневались, что город будет взят со второй или третьей попытки.

Французы еще не подозревали, что в Сен-Жан-д'Акре находились два человека, которые стоили целой мусульманской армии.

То были англичанин Сидней Смит, командовавший кораблями «Тигр» и «Тесей», что грациозно покачивались в заливе у горы Кармель, и полковник Фелиппо, руководивший обороной крепости Джеззара Мясника.

Фелиппо, приятель и соученик Бонапарта по Бриенскому училищу, не уступавший ему в написании школьных сочинений и соперничавший с ним в математике, волею судьбы, обстоятельств, случая оказался среди его врагов.

По странному совпадению Сидней Смит, с которым жертвы 18 фрюктидора познакомились в Тампле, убежал из тюрьмы и прибыл в Лондон, чтобы вернуться на службу в английский флот, именно в тот момент, когда Бонапарт отправился в Тулон.

Побег Сиднея Смита был подготовлен Фелиппо, который успешно осуществил эту рискованную затею. Был изготовлен поддельный приказ: согласно ему заключенного следовало перевести в другую тюрьму; за печать министра полиции уплатили баснословную сумму. Кому? Как знать, быть может, самому министру?

Под именем Ложе, в форме генерал-адъютанта, друг Сиднея Смита явился в тюрьму и предъявил приказ секретарю суда.

Секретарь тщательно изучил приказ и был вынужден признать, что он соответствует всем требованиям.

Он лишь спросил:

– Для охраны столь высокопоставленного узника следует выделить, по меньшей мере, шесть человек?

Мнимый генерал ответил:

– Раз это такая важная особа, мне требуется лишь его слово.

Затем, обернувшись к заключенному, он прибавил:

– Коммодор, мы с вами военные, и если вы пообещаете, что не попытаетесь бежать, мне этого будет достаточно, и если вы дадите мне слово, я обойдусь без конвоя.

Сидней Смит, как порядочный англичанин, не желавший лгать даже в таком случае, ответил:

– Сударь, если вам этого достаточно, я клянусь, что последую за вами повсюду, куда бы вы меня ни доставили.

Генерал-адъютант Ложе доставил сэра Сиднея Смита в Англию.

Этих двух человек спустили как собак на Бонапарта. Фелиппо, как было сказано, взял на себя оборону крепости, а Сидней Смит отвечал за ее снабжение оружием и солдатами.

Там, где Бонапарт ожидал встретить тупого турецкого командующего, как в Газе и Яффе, он столкнулся со знаниями соотечественника и ненавистью англичанина.

В тот же вечер Бонапарт поручил командиру саперов Сансону произвести разведку контрэскарпа противника.

Тот подождал, пока не стемнело. Ночь была безлунной, что благоприятствует успеху при таких операциях.

Сансон ушел один, миновал разрушенное селение, кладбище, сады, откуда были выбиты утром и отброшены в город арабы. Мрак стал гуще из-за того, что впереди возвышалась какая-то темная громада – это могла быть только крепость. Он встал на четвереньки, чтобы исследовать более крутые места, и ему показалось, что ров был без обшивки; часовой, чьи глаза, вероятно, привыкли к темноте или, как у некоторых животных, ясно видели во мраке, заметил его.

Послышался первый окрик: «Стой, кто идет?»

Сансон не ответил. Тот же окрик прозвучал во второй и в третий раз; затем последовал выстрел, и пуля пробила руку командира саперов.

Несмотря на нестерпимую боль, офицер не издал ни единого стона; он отполз назад, решив, что достаточно хорошо осмотрел ров, и доложил об этом Бонапарту.

На следующий день французы начали рыть траншею, воспользовавшись садами и рвами древней Птолемаиды (об истории которой мы еще расскажем, как уже рассказали об истории Яффы), а также акведуком, проложенным через гласис; они ничего не знали о помощи, оказанной Джеззар-паше злым роком французов, и поэтому сделали траншею глубиной от силы в три фута.

Увидев эту траншею, великан Клебер пожал плечами и сказал Бонапарту:

– Что за прекрасная траншея, генерал! Она даже не доходит мне до колен.

Двадцать третьего марта Сидней Смит захватил два корабля, которые привезли тяжелую артиллерию Бонапарту и боеприпасы для армии. Французы видели, как захватывали корабли, но не могли этому помешать; осаждавшие оказались в странном положении: они гибли от собственного оружия.

Двадцать пятого французы пробили брешь в стене и собрались идти на штурм, но контрэскарп и ров противника преградили им путь.

Двадцать шестого осажденные во главе с самим Джеззаром предприняли вылазку, чтобы уничтожить начатые французами работы, но их немедленно отбросили назад, и они были вынуждены вернуться в город.

Хотя французские батареи были вооружены лишь четырьмя двенадцатифунтовыми орудиями, восемью восьмифунтовыми орудиями и четырьмя двадцативосьмифунтовыми гаубицами, эта слабая артиллерия заявила о себе и пробила брешь в башне, против которой был направлен главный удар.

Пушки Джеззара были более крупного калибра, чем наши, но французы вывели их из строя, и в три часа ночи в башне уже зиял достаточно большой проход.

Когда наши воины увидели, как обрушилась городская стена и с другой стороны показался просвет, грянули радостные крики; гренадеры, воодушевленные воспоминаниями о том, как первыми вступили в Яффу, и вообразившие, что взять Акр будет не труднее, чем Яффу, в один голос просили разрешения ринуться в пролом.

Бонапарт с утра находился в траншее вместе со штабом, но не решался отдать приказ к штурму. Однако капитан Майи торопил его, говоря, что не может больше удерживать гренадеров, и Бонапарт, приняв решение почти вопреки своей воле, произнес:

– Хорошо, ступайте же!

Гренадеры шестьдесят девятой полубригады во главе с Майи устремляются к пролому; но там, где все ожидали увидеть скат рва, они с удивлением наталкиваются на крутой эскарп высотой в двенадцать футов. Раздаются крики: «Лестницы! Лестницы!»

Лестницы бросают в ров, гренадеры устремляются вниз; Майи хватает первую лестницу и приставляет ее к пролому; солдаты устанавливают рядом еще двадцать лестниц.

Но тут пролом заполняется арнаутами и албанцами, которые стреляют в упор, сбрасывают на осаждающих камни обрушившейся стены. Половина лестниц ломается и увлекает вниз поднимавшихся по ним людей; раненый Майи падает с высоты к подножию лестницы; огонь осажденных усиливается; гренадеры вынуждены отступить и, чтобы преодолеть контрэскарп, используют те же лестницы, которые принесли, чтобы штурмовать пролом.

Раненный в ступню Майи не может идти и умоляет своих гренадеров унести его. Один из них взваливает его на спину, проходит десять шагов и падает: голова его пробита пулей; другой подбирает раненого и несет его к подножию лестницы, но падает возле нее с раздробленным бедром. Солдаты бросают командира, спеша оказаться в безопасности, и он взывает к ним: