Текст книги "Белые и синие"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 60 страниц)

XXII. СРАЖЕНИЕ

Войско пробудилось и хотело идти вперед; было около пяти часов утра; генерал отдал приказ выступать, пообещав солдатам, что они позавтракают в Дауэндорфе и каждый получит двойную порцию водки.

Разведчики, высланные вперед, попутно сняли часовых; затем войско вышло из леса, построившись в три колонны, первая из которых овладела по дороге Кальтенхаузеном, в то время как две другие, обойдя селение справа и слева в сопровождении своей легкой артиллерии, рассредоточились по равнине и пошли прямо на Дауэндорф.

Неприятель был застигнут в Кальтенхаузене врасплох, и поэтому его крайний передовой пикет почти не оказал сопротивления; однако несколько выстрелов разбудили тех, что были в Дауэндорфе, и республиканцы еще издали увидели, как они выскочили и выстроились в боевом порядке.

Неподалеку от селения, в половине расстояния пушечного выстрела, возвышался холм; генерал пустил свою лошадь вскачь и в сопровождении своего штаба поднялся на вершину этого холма, откуда мог охватить одним взглядом сражение во всех его подробностях. Перед этим он приказал полковнику Макдональду взять на себя командование первым батальоном департамента Эндр, находившимся во главе колонны, и вытеснить противника из Дауэндорфа.

Он оставил возле себя восьмой егерский полк, чтобы в случае надобности бросить его на противника, а затем приказал установить ниже по склону батарею из шести восьмифунтовых орудий.

Эндрский батальон, за которым следовала остальная часть войска, сохранявшая дистанцию в стратегических целях, пошел в наступление на противника. Перед деревней были воздвигнуты укрепления. Когда республиканцам оставалось до них не более двухсот шагов, артиллеристы по знаку Пишегрю осыпали передовые оборонительные сооружения противника градом картечи. Пруссаки открыли В ответ непрерывный огонь, который сразил наповал пятьдесят человек, но храбрый батальон, образовавший ударную колонну, перешел на беглый шаг и после сигнала барабанов атаковал противника в штыки.

Неприятель, уже напуганный градом картечи, который обрушил на него генерал, покинул внешние укрепления, и наши солдаты почти вперемешку с пруссаками вошли в селение. Но одновременно с разных концов того же селения появились две значительные войсковые части: кавалерия и пехота эмигрантов: первая – под командованием принца де Конде, вторая – во главе с герцогом де Бурбоном. Две эти части грозили обойти с флангов небольшой армейский корпус, выстроенный в боевом порядке позади эндрского батальона и уже частично устремившийся вслед за ним.

Пишегрю немедленно послал одного из своих адъютантов капитана Гома к генералу Мишо, командовавшему центральной частью войск, с приказом образовать каре и встретить атаку конницы принца де Конде в штыки.

Затем, подозвав Аббатуччи, он приказал ему встать во главе второго егерского полка и нанести решающий удар эмигрантской пехоте, после того как он сочтет, что артиллерийский обстрел уже в должной мере нарушил ее строй.

Стойко держась возле генерала, Шарль наблюдал с высоты холма, как Пишегрю и принц де Конде, то есть Республика и контрреволюция, разыгрывали внизу страшную шахматную партию, именуемую войной.

Он видел, как капитан Гом, скача во весь опор, пересек открытое пространство, простиравшееся слева от холма, где находился Пишегрю, чтобы доставить приказ главнокомандующего генерал-адъютанту Мишо, только сейчас заметившему, что его левому флангу угрожают войска принца де Конде, и приготовившемуся самолично отдать такой же приказ, который вез ему капитан Гом.

С другой стороны, то есть справа от холма, он увидел, как капитан Аббатуччи, вставший во главе восьмого егерского полка, спускается рысью по крутому склону, в то время как три артиллерийские орудия поочередно обстреливают ряды пехоты, собиравшейся пойти на нас в атаку.

На миг эмигрантская пехота дрогнула, и Аббатуччи воспользовался этим. Он приказал обнажить сабли, и тут же шестьсот клинков засверкали в первых лучах восходящего солнца.

Герцог де Бурбон приказал своим людям построиться в каре, но суматоха была слишком велика, а может, приказ был дан слишком поздно. Атакующие налетели как вихрь, и неожиданно конница и пехота смешались: завязался рукопашный бой. В это время с другой стороны генерал-адъютант Мишо, напротив, приказал стрелять, когда эмигрантская кавалерия оказалась не более чем в двадцати пяти шагах. Невозможно описать эффект, произведенный этим залпом в упор: более ста всадников и столько же лошадей упало, а некоторых из них, сраженных на полном скаку, кони домчали до первого ряда каре.

Принц перестроил кавалерию так, что она оказалась вне пределов досягаемости выстрелов.

В тот же миг показался эндрский батальон, медленно, но явно отступавший. Обстрелянный в деревне из окон всех домов, а также из двух пушек, занявших боевую позицию на площади, он был вынужден отойти назад.

Генерал послал своего четвертого адъютанта Шометта срочно узнать, что произошло, и передать приказ Макдональду остановиться и удержаться на своих позициях.

Шометт пересек поле боя под перекрестным огнем республиканцев и неприятеля и, не доехав ста шагов до укреплений, выполнил поручение главнокомандующего.

Макдональд ответил генералу, что не только не сдвинется с места, но, как только его люди переведут дух, предпримет новую попытку овладеть Дауэндорфом. Он лишь просил произвести поблизости от селения для облегчения этой трудной задачи какой-нибудь отвлекающий маневр.

Шометт вернулся к генералу, который находился так близко от поля боя, что требовалось всего несколько минут, чтобы отвезти его приказ и доставить ему ответ.

– Возьми у Аббатуччи двадцать пять егерей и четырех трубачей, – сказал ему Пишегрю, – обогни с этими людьми селение, выйди на улицу, что находится напротив той, по которой будет наступать Думерк, и прикажи трубачам трубить изо всех сил, пока Макдональд будет атаковать; роялисты решат, что их окружили, и сдадутся.

Шометт снова спустился по склону холма, добрался до Аббатуччи, быстро переговорил с ним, взял двадцать пять человек и послал двадцать шестого к Макдональду с приказом наступать, предупредив его, что следует атаковать неприятеля с тыла.

И тут Макдональд поднял свою саблю, барабаны дали сигнал к атаке, и, невзирая на яростный огонь, его войска ворвались на площадь.

Почти одновременно с другого конца селения послышались сигналы труб Шометта.

Теперь все оказались вовлеченными в бой: принц де Конде возобновил атаку на Мишо с его батальоном, построенным каре; эмигрантская пехота отступала под натиском восьмого егерского полка и Аббатуччи; наконец, Пишегрю бросил половину своего резерва, приблизительно четыреста-пятьсот человек, вслед за батальоном департамента Эндр и держал подле себя еще четыреста-пятьсот человек на случай непредвиденного поворота событий; однако отступавшая пехота эмигрантов направила последний залп не на Аббатуччи и его егерей, а на группу людей, стоявших на холме, среди которых нетрудно было узнать генерала по плюмажу на шляпе и золотым эполетам.

Два человека упали; лошадь генерала, получившая удар в грудь, подскочила. Шарль вскрикнул и откинулся на круп своей лошади.

– Ах, бедное дитя! – вскричал Пишегрю. – Ларрей! Ларрей!

На его крик прибежал молодой хирург лет двадцати шести-двадцати семи. Мальчику не дали упасть с лошади и, поскольку он поднес руку к груди, расстегнули его мундир.

Генерал был крайне удивлен, когда между жилетом и рубашкой мальчика обнаружили шапку.

Шапку встряхнули, из нее выпала пуля.

– Искать дальше бесполезно, – сказал хирург, – рубашка цела, и крови нет. Ребенок слаб и потерял сознание от неожиданного выстрела. Клянусь честью, этот головной убор, от которого не было бы никакого толка, если бы он сидел на своем месте, спас ему жизнь; дайте мальчику глоток водки, и все пройдет.

– Странно, – заметил Пишегрю, – это форменный головной убор егеря из армии Конде.

В тот же миг Шарль, к губам которого поднесли флягу, пришел в себя и первым делом принялся ощупывать свою грудь в поисках шапки. Он открыл было рот, чтобы спросить о ней, но заметил ее в руках генерала.

– Ах, генерал, – воскликнул он, – простите меня!

– Черт возьми! Ты прав, ибо очень нас напугал.

– О! Не за это, – сказал Шарль с улыбкой и кивнул в сторону генерала, в чьих руках была шапка.

– В самом деле, – сказал Пишегрю, – вы должны это объяснить.

Шарль подошел к генералу и тихо промолвил:

– Это шапка графа де Сент-Эрмин, молодого эмигранта, расстрелянного на моих глазах; перед смертью он вручил ее мне с просьбой передать его родным.

– Однако, – сказал Пишегрю, ощупывая шапку, – здесь зашито письмо.

– Да, генерал, его брату; несчастный граф опасался, что, если он доверит письмо постороннему, родные его не получат.

– И напротив, доверив его земляку из Франш-Конте, он мог быть спокоен, не так ли?

– Разве я поступил неправильно, мой генерал?

– Человек всегда прав, когда исполняет желание умирающего, тем более если это достойное желание. Скажу больше: это священный долг, и его следует исполнить как можно скорее.

– Но ведь я еще не возвращаюсь в Безансон.

– Хорошенько подумав, я, возможно, найду способ отправить тебя туда.

– Вы ведь отправите меня в Безансон не из-за того, что недовольны мной, не так ли, генерал? – спросил мальчик со слезами на глазах.

– Нет, но я дам тебе какое-нибудь поручение, чтобы наши земляки убедились, что еще один уроженец Юры служит Республике. Теперь обними меня и давай посмотрим, что там происходит.

Несколько мгновений спустя Шарль позабыл о случившемся с ним происшествии и, устремив взор на поле боя и селение, тяжело дышал от волнения, вызванного удивившим его зрелищем; он дотронулся до руки генерала и показал ему на людей, которые бежали по крышам, прыгали из окон и пролезали через ограду садов, чтобы добраться до равнины.

– Прекрасно! – сказал Пишегрю. – Селение в наших руках, и день прожит не напрасно.

Затем он сказал Либеру, единственному из офицеров штаба, который еще находился рядом с ним:

– Встань во главе резерва и помешай этим людям объединиться.

Либер встал во главе пехоты, в которой оставалось четыреста-пятьсот человек, и бегом повел ее вниз, к селению.

– Что касается нас, – продолжал Пишегрю со своим обычным спокойствием, – пойдем посмотрим, что творится в селении.

И он поскакал крупной рысью по дороге, ведущей в Дауэндорф, в сопровождении лишь двадцати пяти – тридцати кавалеристов, оставшихся от арьергарда восьмого егерского полка, генерала Бурсье и Шарля.

Шарль окинул поле прощальным взглядом: неприятель бежал во все стороны. Впервые он увидел бой, и сейчас ему осталось лишь рассмотреть поле битвы.

Он видел поэтическую сторону сражения – движение, огонь и дым, но расстояние скрывало от него подробности.

Ему предстояло увидеть отвратительную сторону сражения – агонию, смерть и неподвижные тела, ему предстояло столкнуться с кровавой реальностью.

XXIII. ПОСЛЕ СРАЖЕНИЯ

На протяжении пятисот-шестисот шагов, которые оставалось проехать маленькому отряду, поле боя было совершенно оголено. Лишь раненые, убитые и умирающие лежали на этом пространстве.

Сражение длилось от силы полтора часа, а полегло более тысячи пятисот человек, друзей и недругов.

Шарль приближался к рубежу смерти с некоторой опаской; наткнувшись на первый труп, его лошадь фыркнула и сделала скачок, от которого мальчик едва не вылетел из седла; лошадь Пишегрю, управляемая более твердой рукой или, возможно, более привычная к подобным препятствиям, перепрыгивала через тела; настал момент, когда лошади Шарля пришлось взять пример с коня Пишегрю и тоже перепрыгивать через трупы.

Однако вскоре наиболее сильное волнение вызывали у Шарля уже не трупы, а умирающие: одни из последних сил пытались отползти в сторону с пути следования лошадей генерала и его свиты, а другие, страшно искалеченные, еле слышно хрипели:

– Братцы, сжальтесь, прикончите меня, прикончите меня!

Наконец, третьи, получившие более легкие ранения, приподнимались и, напрягая последние силы, махали шляпами, приветствуя Пишегрю, и кричали:

– Да здравствует Республика!

– Ты видишь поле боя впервые? – спросил Пишегрю.

– Нет, генерал, – ответил мальчик.

– Где же ты его видел?

– У Тацита: после битвы в Тевтобургском лесу, как его увидели Германик и Цецина.

– Ах да, – сказал Пишегрю, – я припоминаю: перед тем как войти в лес, Германик видит орла девятнадцатого легиона, погибшего вместе с Варом.

– И вы также припоминаете, генерал, этот отрывок, смысл которого я теперь прекрасно понимаю: «Все находившееся с ним войско было взволновано скорбью о родственниках и близких и мыслями о превратностях войн и судьбе человеческой».

– Да, – продолжал Пишегрю, цитируя Тацита: – «Посреди поля белелись скелеты, где одинокие, где наваленные грудами, смотря по тому, бежали ли воины или оказывали сопротивление». О! – вскрикнул он, – я хотел бы вспомнить, как этот текст, который не может передать ни один перевод, звучит на латыни; погоди: «Меdio…»

– Я помню, генерал: – промолвил Шарль, – «Medio campi albentia ossa ut fugerant, ut resisterant».

– Браво, Шарль, – сказал Пишегрю, – твой отец, приславший тебя ко мне, поистине преподнес мне подарок!

– Генерал, – спросил Шарль, – разве вы не отдадите приказ оказать помощь несчастным раненым?

– Ты разве не видишь хирургов, которые переходят от одних к другим, получив приказ не делать никакого различия между пруссаками и французами? По крайней мере, за восемнадцать веков цивилизации мы добились того, что пленных уже не убивают на алтарях храмов Тевтата, как во времена Маробода и Арминия.

– А также, – продолжал Шарль, – побежденным генералам не приходится, подобно Вару, наносить самим себе удар infelice dextra note 10Note10
  Злосчастная правая рука (лат.)


[Закрыть].

– Ты находишь, – рассмеявшись, спросил Пишегрю, – что для них намного лучше попасть в руки революционного комитета, как бедный Айземберг, лицо которого так и стоит у меня перед глазами, а слова звучат в ушах?

Переговариваясь таким образом, они въехали в селение. Возможно, оно являло собой еще более ужасное зрелище из-за ограниченности пространства; здесь сражались за каждый дом; прежде чем бежать по крыше и через окна, пруссаки и особенно батальон эмигрантов, остававшиеся в селении, отчаянно защищались; когда патроны кончились, они использовали в качестве оружия все, что было под рукой, и принялись швырять на головы нападавших из окон второго и третьего этажей шкафы, комоды, диваны, стулья и даже мраморные камины; некоторые из этих домов горели, а, поскольку внутри них уже ничего не осталось, разоренные владельцы считали бесполезным тушить пожар и наблюдали, как дома горят.

Пишегрю приказал потушить все очаги огня, а затем направился в мэрию, где обычно останавливался во время похода.

Здесь ему передали донесения.

Войдя во двор мэрии, он первым делом заметил усиленно охраняемый фургон; украшенный голубым гербовым щитом с тремя королевскими лилиями, он был захвачен у дома принца де Конде.

Сочтя, что это важный трофей, его привезли в мэрию, где, как уже было сказано, должен был остановиться генерал.

– Хорошо, – сказал Пишегрю, – фургон будет открыт в присутствии штаба. Он спешился, поднялся по лестнице и уселся в большом зале совещаний. Офицеры, принимавшие участие в сражении, подходили один за другим. Первым пришел капитан Гом; решив принять участие в битве, он вступил в каре, построенное по приказу генерала Мишо, и видел своими глазами, как после трех мощных, но бесполезных атак принц де Конде посредством обходного маневра отступил в сторону Агно, оставив на поле боя примерно двести человек.

Генерал Мишо следил за возвращением своих солдат и размещением их по казармам, а также за тем, чтобы хлеб, искавшийся в Дауэндорфе, развезли по окрестным селениям.

Затем появился Шометт; согласно приказу генерала, он взял с собой двадцать пять егерей и четырех трубачей и вступил в селение с другого конца, трубя атаку, как будто под его началом было шестьсот человек. Уловка удалась: пруссаки и небольшой корпус эмигрантов, которые защищали селение, решили, что их атакуют с головы и с тыла, и за этим последовало бегство по крышам и через окна, что и видел Шарль, обративший на это внимание генерала.

Затем явился Аббатуччи с рассеченной щекой и вывихнутым плечом. Пишегрю мог видеть, с каким исключительным мужеством его адъютант со своими егерями остановил противника, но, когда Аббатуччи оказался в гуще пруссаков, где разгорелся рукопашный бой, подробности ускользнули от генерала.

Лошадь его пала: голова ее была пробита пулей. Подмятый лошадью, адъютант вывихнул плечо и был ранен ударом сабли. В какой-то миг ему показалось, что он погиб, однако несколько егерей отбили его у неприятеля. Оставшись без лошади посреди чудовищной схватки, он подвергался неимоверной опасности, но Фалу, тот самый егерь, которого молодые люди расспрашивали об Айземберге за два дня до сражения, привел ему лошадь только что убитого им офицера. В подобных случаях некогда рассыпаться в благодарностях: Аббатуччи вскочил на лошадь, держась одной рукой за седло, а другой протянул егерю свой кошелек. Тот оттолкнул офицера, и, подхваченный потоком сражавшихся, Аббатуччи крикнул ему на прощанье:

– Мы еще увидимся!

Вот почему, придя в мэрию, он приказал повсюду разыскивать Фалу.

Егерй под командованием молодого адъютанта убили почти двести человек и захватили вражеское знамя. Аббатуччи лично вывел из строя восемь-десять человек.

Макдональд ждал, пока адъютант Пишегрю отчитается, прежде чем начать свой доклад.

Именно он, Макдональд, нанес сегодня решающий удар во главе эндрского батальона; преодолев полосу укреплений, невзирая на яростный огонь противника, он вступил в селение. Здесь уже было сказано, как его здесь встретили. Каждый дом пылал, подобно вулкану; град пуль опустошал ряды его солдат, а он продолжал продвигаться вперед; но, когда эти солдаты вышли на главную улицу, два артиллерийских орудия, стоявшие там, обстреляли их с расстояния в пятьсот шагов.

И тут эндрский батальон отступил и вышел за пределы селения.

Сдержав слово, Макдональд дал своим людям отдышаться, а затем снова пошел в атаку; воодушевленный трубачами восьмого егерского полка, которые трубили атаку на другом конце селения, он дошел до главной площади, намереваясь заставить пушки замолчать, но егеря уже захватили их.

С этого момента селение Дауэндорф перешло к нам.

Помимо двух пушек, в наши руки, как уже было сказано, попал фургон, украшенный гербом с королевскими лилиями.

Как мы знаем, генерал предположил, что в нем хранится казна принца де Конде, и приказал открыть фургон только в присутствии штаба.

Последним прибыл Либер; при поддержке егерей Аббатуччи он преследовал неприятеля на протяжении более одного льё и захватил в плен триста человек.

День был удачным: враг потерял тысячу человек убитыми и пятьсот-шестьсот пленными.

Ларрей вправил вывихнутое плечо Аббатуччи.

Штаб был в полном составе; офицеры спустились во двор и послали за слесарем.

В мэрии нашелся слесарь, который явился со своим инструментом.

В мгновение ока верх фургона был снят; одно из его отделений было забито свертками цилиндрической формы. Один из них раскрыли; в упаковке оказалось чистое золото.

В каждом свертке лежало сто гиней (две тысячи пятьсот франков) с изображением короля Георга. Всего было триста десять свертков – семьсот семьдесят пять тысяч франков.

– Клянусь честью, – сказал Пишегрю, – это как нельзя кстати, мы наконец-то выплатим жалованье. Вы здесь, Эстев?

Эстев был кассиром Рейнской армии.

– Вы слышали? Сколько причитается нашим солдатам?

– Около пятисот тысяч; впрочем, я передам вам мои расчеты.

– Возьми пятьсот тысяч франков, гражданин Эстев, – засмеялся Пишегрю, – ибо я чувствую, что один лишь вид золота превращает меня в плохого гражданина, ведь я должен называть тебя не на «вы», на «ты». Раздай жалованье немедленно и устрой себе кабинет на первом этаже, я займу второй этаж.

Гражданину Эстеву отсчитали пятьсот тысяч франков.

– Теперь, – сказал Пишегрю, – нужно раздать двадцать пять тысяч франков в эндрском батальоне, который пострадал больше всех.

– Это примерно по тридцать девять франков на душу, – сказал гражданин Эстев.

– Пятьдесят тысяч франков оставишь на нужды армии.

– А оставшиеся двести тысяч?

– Аббатуччи доставит их в Конвент вместе с захваченным знаменем: пусть весь мир видит, что республиканцы сражаются вовсе не ради золота. Пойдемте наверх, граждане, – продолжал Пишегрю, – и пусть Эстев занимается своим делом!