Текст книги "Белые и синие"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 60 страниц)

XII. «ЭТО ПО ВИНЕ ВОЛЬТЕРА, ЭТО ПО ВИНЕ РУССО»

Костер де Сен-Виктор только и ждал такого проявления чувств. Он ухватился за лепные кариатиды, подпиравшие литерные ложи, встал на карниз, опоясывавший ложи бенуара, и с помощью двадцати человек, которые подталкивали и приподнимали его, добрался до ложи Барраса.

Баррас, не понимавший, чего хочет Костер, и не подозревавший о том, что сейчас только произошло у прекрасной Орелии де Сент-Амур, не считал молодого человека одним из своих самых лучших друзей и потому невольно отодвинул свое кресло на шаг назад.

Костер заметил это движение.

– Извините меня, гражданин генерал Баррас, – сказал он со смехом, – у меня дело вовсе не к вам; но я, как и вы, депутат – депутат, которому поручено сбросить вот этот бюст с пьедестала.

Взобравшись на карниз литерной ложи, он ударил тростью о бюст Марата; тот зашатался на своем пьедестале, упал на сцену и разбился вдребезги под гром почти единодушных аплодисментов публики.

Тем временем такая же расправа была учинена и с более безобидным бюстом Лепелетье де Сен-Фаржо, убитого двадцатого января королевским гвардейцем Пари.

Те же радостные возгласы приветствовали и это разрушение.

Затем чьи-то руки подняли еще один бюст над партером с криком:

– Вот бюст Вольтера!

Как только прозвучало это предложение, бюст начали передавать из рук в руки по своего рода лестнице Иакова и водрузили его на пустой постамент.

Бюст Руссо проделал с другой стороны тот же путь, и обе скульптуры были установлены на пьедесталах под гром рукоплесканий, криков «Ура!» и «Браво!» всего зрительного зала.

Тем временем Костер де Сен-Виктор, стоя на карнизе ложи Барраса и держась одной рукой за шею грифона, образовывавшего выступ, ждал, когда воцарится тишина.

Ему долго пришлось бы ждать, если бы он не показал жестом, что просит слова.

Крики «Да здравствует автор „Эмиля“, „Общественного договора“ и „Новой Элоизы“!», а также возгласы «Да здравствует автор „Заиры“, „Магомета“ и „Генриады“!» наконец смолкли; но, поскольку все продолжали кричать: «Костер хочет говорить! Говори, Костер! Мы слушаем! Тсс! Тсс! Тихо!», Костер снова взмахнул рукой и, посчитав, что его голос уже может быть услышан, сказал:

– Граждане, поблагодарите гражданина Барраса, сидящего в этой ложе. Все взоры устремились к Баррасу.

– Прославленный генерал любезно напоминает мне, «по то же кощунство, с которым мы только что покончили здесь, продолжается в зале заседаний Конвента. В самом деле, две картины кисти террориста Давида, изображающие искупление: смерть Марата и смерть Лепелетье де Сен-Фаржо, все еще оскверняют его стены.

Дружный крик вырвался из всех уст:

– В Конвент, друзья! В Конвент!

– Гражданин Баррас, милейший гражданин Баррас позаботится о том, чтобы нам открыли двери. Да здравствует гражданин Баррас!

Все зрители, которые встретили Барраса шиканьем, закричали разом:

– Да здравствует Баррас!

Что касается Барраса, то он был ошеломлен ролью, которую Костер де Сен-Виктор заставил его играть в своей комедии, где он, Баррас, разумеется, ничего не значил; схватив плащ, трость и шляпу, он бросился вон из ложи и устремился вниз по лестнице к своей карете.

Но, как ни стремительно он покинул театр, Костер успел спрыгнуть с балкона на сцену и с криком «В Конвент, друзья!» исчезнуть за арлекином, спуститься по служебной лестнице и позвонить в дверь Орелии прежде, чем Баррас подозвал свою карету.

Сюзетта тут же прибежала на звонок, хотя и не узнала в нем звонка генерала, а может быть, именно потому, что не узнала.

Костер быстро проскользнул в приоткрытую дверь.

– Спрячь меня в будуаре, Сюзетта, – сказал он. – Гражданин Баррас сейчас явится к твоей хозяйке и лично сообщит, что его ужин достанется мне.

Не успел он договорить, как до них донесся грохот кареты, которая остановилась у входной двери.

– Эй! Живо! Живо! – воскликнула Сюзетта, открывая дверь будуара. Костер де Сен-Виктор устремился туда.

На лестнице послышались поспешные шаги.

– Ну, входите же, гражданин генерал! – сказала Сюзетта. – Я догадалась, что это вы, и, как видите, держала Дверь открытой. Моя госпожа ждет вас с нетерпением.

– В Конвент! В Конвент! – кричала толпа молодых людей, которые шли по улице, ударяя своими тростями по колоннам.

– О Господи! Что там еще? – спросила, входя, Орелия, похорошевшая от нетерпения и тревоги.

– Вы сами видите, дорогая подруга, – ответил Бар-рас, – мятеж, который лишает меня удовольствия отужинать с вами. Я пришел сказать вам об этом лично, чтобы вы не сомневались в моем сожалении.

– Ах! Какое несчастье! – вскричала Орелия. – Такой прекрасный ужин!..

– И такое прекрасное уединение с вами! – добавил Баррас, пытаясь изобразить грустный вздох. – Однако мой долг государственного деятеля – превыше всего.

– В Конвент! – вопили бунтовщики.

– До свидания, прекрасная подруга, – сказал Баррас, почтительно целуя руку Орелии. – Мне нельзя терять ни секунды, если я хочу опередить их.

И, верный своему долгу, как он сам сказал, будущий член Директории лишь поспешил перед уходом вознаградить Сюзетту за ее верность, сунув ей в руку пачку ассигнатов, и помчался вниз по лестнице.

Сюзетта закрыла за ним дверь; видя, что она поворачивает ключ на два оборота и задвигает засов, ее хозяйка воскликнула:

– Что же ты делаешь?

– Сами видите, госпожа, я запираю дверь.

– А как же Костер, несчастная?

– Обернитесь-ка, госпожа, – сказала Сюзетта. Орелия издала изумленный и радостный возглас. Костер вышел из будуара на цыпочках и стоял позади нее, склонившись в полупоклоне и согнув локоть.

– Гражданка, – сказал он, – не окажете ли вы мне честь опереться на мою руку и пройти в столовую?

– Но как вам удалось? Как вы за это принялись? Что вы придумали?

– Вы узнаете об этом, – сказал Костер де Сен-Виктор, принимаясь за ужин г-на Барраса.

XIII. ОДИННАДЦАТОЕ ВАНДЕМЬЕРА

Одним из постановлений, принятых роялистским агентством с Почтовой улицы после отъезда Кадудаля, то есть в конце заседания, о котором мы рассказали, было решение собраться на следующий день во Французском театре.

Вечером людской поток, возглавляемый полусотней представителей «золотой молодежи», устремился, как уже было сказано, к Конвенту; но их лидер, Костер де Сен-Виктор, исчез, точно сквозь землю провалился; толпа и мюскадены натолкнулись на закрытые двери Конвента, члены которого были вдобавок извещены Баррасом о предпринятом на них наступлении.

Для искусства было бы прискорбно, если бы две картины, на которые ополчилась толпа, были бы уничтожены. Особенно ценной была одна из них – шедевр Давида «Смерть Марата».

Между тем Конвент, видя, какие опасности его подстерегают, и понимая, что в любой момент в Париже может проснуться новый вулкан, решил заседать беспрерывно.

Трое депутатов – Жилле, Обри и Дельмас, принявшие четвертого прериаля командование вооруженными силами, получили приказ подготовить все необходимые меры для обеспечения безопасности Конвента. Тревога достигла предела, когда, по сообщению тех, кто наблюдал за приготовлениями к следующему дню, стало известно, что собрание вооруженных граждан должно состояться во Французском театре.

На следующий день, третьего октября, то есть одиннадцатого вандемьера, Конвент собирался отметить в том же зале заседаний мрачную дату в память о жирондистах.

Некоторые предлагали перенести это заседание на другой день, но Тальен взял слово и заявил, что было бы недостойно Конвента прерывать свою деятельность как в спокойную пору, так и в час опасности.

И Конвент тут же принял декрет, предписывавший всякому незаконному собранию избирателей разойтись.

Ночью происходили всевозможные стычки в самых отдаленных районах Парижа, раздавались выстрелы, гибли люди. Повсюду, где члены Конвента встречались с секционерами, тотчас же начинались потасовки.

Секции, присвоившие себе право самостоятельно принимать решения, также издавали декреты.

Согласно декрету секции Лепелетье, было назначено собрание секций одиннадцатого числа в театре Одеон.

То и дело приходили ужасающие новости из прилегающих к Парижу городов, в которых находились комитеты роялистского агентства. В Орлеане, Дрё, Вернее и Нонанкуре вспыхнули восстания.

В Шартре народный представитель Телье пытался остановить мятеж, но потерпел неудачу и застрелился.

Шуаны срубили повсюду деревья, посаженные четырнадцатого июля и ставшие славными символами народного триумфа; они же изваляли статую Свободы в грязи; в провинции, как и в Париже, патриотов убивали на улицах.

В то время как Конвент принимал решения против заговорщиков, заговорщики действовали против Конвента.

В одиннадцать часов утра избиратели направились в театр Одеон, но там собрались лишь самые отчаянные.

Если бы избиратели решили подсчитать число собравшихся, они едва бы дошли до тысячи.

Среди присутствующих было несколько молодых людей, которые сильно шумели и, бравируя своей удалью, расхаживали с длинными саблями, царапали ими паркет, двигали скамейки. Однако общее число егерей и гренадеров, присланных всеми секциями, не превышало четырехсот человек.

Правда, более десяти тысяч человек окружали величественное здание, ставшее местом встречи, а также наводняли подходы к залу и близлежащие улицы.

Если бы начиная с этого дня хорошо осведомленный Конвент перешел к энергичным действиям, он подавил бы мятеж, но в очередной раз он предпочел прибегнуть к мирным средствам.

К декрету, объявлявшему всякое собрание незаконным, был добавлен пункт, согласно которому все, кто немедленно подчинится, будут избавлены от дальнейших преследований.

Как только был принят этот декрет, офицеры полиции в сопровождении шести драгунов покинули Тюильри, где заседал Конвент, чтобы предложить собранию разойтись.

Однако улицы были запружены зеваками, хотевшими узнать, что собираются предпринять офицеры полиции и драгуны; они окружили их и неотступно следовали за ними; таким образом, покинув дворец около трех часов дня, блюстители порядка добрались до площади Одеона лишь к семи часам вечера, провожаемые криками, свистом и всевозможными оскорблениями.

Издали было видно, как они на лошадях следуют по улице Равенства, ведущей к величественному зданию театра; они напоминали баркасы, вознесенные над толпой и движущиеся в бурном океане.

Наконец они достигли площади. Драгуны выстроились в ряд у ступенек театра; представители закона, кому было поручено обнародовать декрет, поднялись и встали под портиком театра, факельщики окружили их, и чтение началось.

Но лишь только послышались первые слова, как двери театра с грохотом отворились и оттуда выскочили «суверенные» (так называли секционеров) с охраной из числа выборщиков; они спустили блюстителей порядка с лестницы, в то время как охранники направились к драгунам, выставив вперед штыки.

Представители закона скрылись под улюлюканье черни, растворившись в толпе, драгуны разбежались, факелы погасли и, из глубины этого невообразимого хаоса раздались крики: «Да здравствуют секционеры! Смерть Конвенту!»

Эти призывы разнеслись по всему городу и докатились до зала заседаний Конвента. В то время как секционеры победоносно возвращались в Одеон и, в порыве воодушевления после первого успеха, клялись сложить оружие лишь на развалинах тюильрийского зала, патриоты, те самые, что должны были сетовать на Конвент, больше не сомневались в том, что свобода, последним оплотом которой являлось Национальное собрание, находится под угрозой, и сбегались толпами, чтобы предложить свою помощь Конвенту и потребовать оружие.

Одни из них недавно вышли из тюрем, других только что исключили из секций; немалое их количество составляли офицеры, вычеркнутые из списков главой военного комитета; к ним присоединился Обри. Конвент не решался принять их помощь. Однако Луве, неутомимый патриот, уцелевший посреди обломков всех партий, Луве, давно уже собиравшийся вновь вооружить предместья и снова открыть Якобинский клуб, так настаивал на этом, что одержал верх при голосовании.

Тогда, не теряя ни минуты, члены Конвента собрали всех находившихся не у дел офицеров, поставили их во главе солдат, у которых не было командиров, и все они – офицеры и солдаты – перешли под командование храброго генерала Беррюйе.

Это произошло вечером одиннадцатого числа, когда парижане узнали о разгроме блюстителей порядка и драгунов и когда Конвент решил, что Одеон будет очищен с помощью оружия.

Согласно приказу, генерал Мену прислал колонну войск и две пушки из Саблонского лагеря. Но, вступив в одиннадцать часов вечера на площадь Одеона, военные увидели, что она, как и театр, пуста.

Целую ночь Конвент вооружал патриотов, а также получал ультиматум за ультиматумом от секции Лепелетье, от секций Бют-де-Мулен, Общественного договора, Комеди Франсез, Люксембург, улицы Пуассоньер, Брута и Тампля.

XIV. ДВЕНАДЦАТОЕ ВАНДЕМЬЕРА

Утром двенадцатого вандемьера стены домов запестрели афишами, предписывавшими всем солдатам национальной гвардии явиться в свои секции, которым угрожали террористы, то есть Конвент.

В девять часов секция Лепелетье провозгласила свои заседания непрерывными, заявила о своем неповиновении и принялась собирать людей по всему Парижу.

Конвент, поддавшись на провокацию, делал то же самое.

Его глашатаи разъезжали по улицам, успокаивая граждан и поднимая патриотический дух тех, кому вручили оружие.

Странные колебания ощущались в воздухе, колебания, которые свидетельствуют в больших городах о лихорадочном возбуждении и являются симптомом важных событий. Было ясно, что мятежные секции перешли все допустимые границы и теперь речь шла уже не о том, чтобы убедить и образумить секционеров, а сокрушить их.

Ни один из дней Революции еще не начинался с таких грозных предзнаменований: ни 14 июля, ни 10 августа, ни даже 2 сентября.

Около одиннадцати часов утра все почувствовали, что час пробил и пора брать инициативу в свои руки.

Видя, что секция Лепелетье стала штабом мятежников, Конвент решил разоружить ее и приказал генералу Мену выступить против секционеров с достаточно значительной войсковой частью и пушками.

Генерал прибыл из Саблона и проехал через весь Париж.

И тогда он воочию увидел то, о чем не подозревал, а именно, что ему придется иметь дело со знатью и богатой буржуазией – одним словом, с теми, чье мнение обычно является законом.

Надо было стрелять не по рабочим предместьям, как он предполагал.

Речь шла о Вандомской площади, улице Сент-Оноре, бульварах и Сен-Жерменском предместье.

Герой первого прериаля проявил нерешительность тринадцатого вандемьера.

Он все же выступил, но поздно и замедленно.

Чтобы сдвинуть его с места, пришлось прислать к нему депутата Лапорта.

Между тем весь Париж ждал исхода этого важного поединка.

К несчастью, секцию Лепелетье возглавлял человек (мы познакомились с ним во время его визита в Конвент и беседы с вождем шуанов), который достаточно быстро Принимал решения, в то время как Мену был слаб и нерешителен в своих действиях.

Лишь в восемь часов вечера генерал Вердье получил приказ генерала Мену сформировать левую колонну из шестидесяти гренадеров Конвента, ста человек батальона департамента Уаза и двадцати кавалеристов, выступить против секции Лепелетье, а также захватить левую сторону улицы Дочерей Святого Фомы и ждать там дальнейших приказаний.

Лишь только войско Вердье вступило на улицу Вивьен, как на пороге монастыря Дочерей святого Фомы, где заседала секция Лепелетье, показался Морган; он вывел сто гренадеров-секционеров и приказал им зарядить свои ружья.

Гренадеры Моргана подчинились без колебаний.

Вердье отдал такой же приказ своему войску, но в ответ послышался ропот.

– Друзья, – вскричал Морган, обращаясь к солдатам Конвента, – мы не станем стрелять первыми, но, как только начнется стрельба, не ждите от нас пощады: раз Конвент хочет войны, он ее получит.

Гренадеры попытались что-то сказать в ответ. Вердье крикнул:

– Прекратить разговоры в строю! Воцарилась тишина.

Он приказал кавалеристам вытащить сабли из ножен, а пехотинцам – взять оружие к ноге.

Солдаты повиновались.

Тем временем центральная колонна приближалась по улице Вивьен и правая колонна – по улице Нотр-Дам-де-Виктуар.

Все собрание превратилось в вооруженную силу: около тысячи человек вышли из монастыря и выстроились перед портиком.

Морган встал на десять шагов впереди всех со шпагой в руке.

– Граждане, – обратился он к своим солдатам-секционерам, – большинство из вас – женатые люди, отцы семейств, следовательно, на мне лежит ответственность за множество жизней, и, как бы мне ни хотелось отплатить смертью за смерть этим кровожадным членам Конвента, которые обезглавили моего отца и расстреляли моего брата, я приказываю вам, во имя ваших жен и детей, не открывать огня! Если же кто-то из наших врагов хотя бы раз выстрелит – вы видите, я стою на десять шагов впереди вас, – он погибнет от моей руки.

Эти слова прозвучали среди глубочайшей тишины: прежде, чем произнести их, Морган поднял шпагу в знак того, что собирается говорить. Таким образом, ни одно слово не ускользнуло от внимания секционеров и патриотов.

Не было ничего проще, чем ответить на эту речь тройным залпом – справа, слева и с улицы Вивьен – и таким образом свести ее к пустой браваде.

Морган, служивший отличной мишенью, непременно был бы убит.

Каково же было всеобщее удивление, когда вместо приказа «Огонь!», который все ожидали услышать, и последующего тройного залпа, они увидели, как депутат Лапорт, посовещавшись с генералом Мену, направился к Моргану, в то время как генерал крикнул своим солдатам, уже собравшимся стрелять:

– К ноге!

Этот второй приказ был исполнен столь же неукоснительно, как и первый. Однако удивление еще больше возросло, когда перебросившись с депутатом Лапортом несколькими фразами, Морган вскричал:

– Я пришел сюда только для того, чтобы воевать, так как полагал, что мы будем драться. Раз уж дело сводится к комплиментам и уступкам, это касается заместителя председателя; я же удаляюсь.

Вложив шпагу в ножны, он встал в ряды секционеров.

Заместитель председателя также вышел вперед.

После десятиминутных переговоров между гражданами де Лало, Лапортом и Мену войска пришли в движение.

Часть секционеров обогнула монастырь Дочерей святого Фомы и направилась к улице Монмартр.

Республиканцы отходили в сторону Пале-Рояля.

Но едва лишь войска Конвента скрылись из вида, как секционеры вернулись во главе с Морганом и разом закричали:

– Долой две трети! Долой Конвент!

Этот возглас, прозвучавший на сей раз из монастыря Дочерей святого Фомы, тут же был подхвачен во всех районах Парижа.

Две-три церкви, в которых уцелели колокола, ударили в набат.

Эти зловещие звуки, которых не слышали в городе уже три-четыре года, напугали парижан сильнее, чем пушечный грохот.

Это возвращалась на крыльях ветра религиозная и политическая реакция.

В одиннадцать часов вечера, одновременно с давно не звучавшим набатом, в зал заседаний Конвента пришло известие о результате похода генерала Мену.

Заседание не объявляли закрытым, но зал к этому времени опустел.

Теперь все депутаты вернулись, теряясь в догадках и не в силах поверить, что столь четкий приказ окружить и разоружить секцию Лепелетье обернулся дружеской беседой, после которой все спокойно разошлись.

Когда же они узнали, как, вместо того чтобы уйти домой, секционеры вернулись на то же место и бросили вызов Конвенту, осыпая его из монастыря, словно из крепости, оскорблениями, Шенье устремился к трибуне.

Мари Жозеф, озлобленный суровым обвинением, преследовавшим его до самой смерти и даже на том свете, обвинением в том, что он из зависти позволил казнить своего брата Андре, неизменно был сторонником самых жестких и неотложных мер.

– Граждане! – вскричал он. – Я не в силах поверить этому сообщению! Отступление перед лицом врага – это несчастье, отступление перед бунтовщиками – это измена. Прежде чем сойти с этой трибуны, я хочу выяснить, существует ли еще воля большинства французского народа и намерены ли с ней считаться, или же мы должны покориться власти секционеров, хотя именно мы являемся государственной властью. Я требую, чтобы правительство обязали немедленно отчитаться перед собранием в том, что происходит в Париже.

В ответ на этот решительный призыв послышались возгласы одобрения.

Предложение Шенье было единодушно принято.

XV. НОЧЬ С ДВЕНАДЦАТОГО НА ТРИНАДЦАТОЕ ВАНДЕМЬЕРА

Член правительства Делоне (из Анже) поднимается на трибуну, чтобы лично держать ответ.

– Граждане, – говорит он, – мне только что доложили, что секция Лепелетье окружена со всех сторон.

Раздаются аплодисменты.

Однако чей-то голос, перекрывая гром рукоплесканий, кричит:

– Это неправда!

– А я, – продолжает Делоне, – утверждаю, что секция блокирована.

– Это неправда! – повторяет тот же голос еще громче, – я только что прибыл оттуда; наши войска отступили, и секционеры хозяйничают в Париже.

В тот же миг из коридора доносятся страшный шум, топот, крики, брань. Людской поток, грозный и бурный, как морской прилив, врывается в зал. Трибуны заполняются людьми. Поток докатывается до самой трибуны.

Слышен крик сотни голосов:

– Оружие! Оружие! Нас предали! Генерала Мену – под суд!

– Я требую, – говорит Шенье со своего места, вскочив на скамью, – я требую арестовать генерала Мену, немедленно судить его и, если он будет признан виновным, расстрелять его во дворе Тюильри.

Крики «Генерала Мену – под суд!» усиливаются. Шенье продолжает:

– Я требую, чтобы оружие и патроны были снова розданы патриотам. Я требую образовать из патриотов батальон; он будет называться священным батальоном Восемьдесят девятого года, и его бойцы дадут клятву погибнуть на ступенях зала заседаний.

Тотчас триста-четыреста патриотов, казалось, только и ждавшие этого предложения, врываются в зал, требуя дать им оружие. Это ветераны Революции, живая история шести минувших лет, люди, что сражались у стен Бастилии и разгромили 10 августа тот самый дворец, который они хотят ныне защищать; это генералы, покрытые шрамами; это герои Жемапа и Вальми, изгнанные из армии, ибо их блестящие победы были одержаны безвестными людьми, ибо они победили пруссаков без всякой системы и разбили австрийцев, не зная математики и правописания.

В своем изгнании из армии они обвиняют заговорщиков-аристократов, реакционера Обри, отобравшего у них шпаги и сорвавшего с их плеч эполеты.

Они целуют ружья и сабли, которые им раздали, и прижимают их к груди с криком:

– Теперь мы свободны, ибо скоро мы умрем за отчизну! В это время вошел секретарь и доложил, что явились представители секции Лепелетье.

– Вот видите, – вскричал Делоне (из Анже), – я же знал, что говорил; они пришли принять условия, выдвинутые Мену и Лапортом.

Секретарь вышел и вернулся пять минут спустя.

– Глава делегации спрашивает, – сказал он, – гарантируют ли ему и тем, кто его сопровождает, безопасность; ему нужно что-то сообщить Конвенту.

Буасси д'Англа протянул руку:

– Клянусь честью нации, – сказал он, – те, кто сюда войдет, выйдут отсюда целыми и невредимыми.

Секретарь вернулся к тем, кто его послал.

В собрании воцарилось гробовое молчание.

Депутаты еще надеялись, что этот новый демарш секционеров выведет их из лабиринта, в котором они оказались, избрав путь примирения.

В тишине послышались приближающиеся шаги, и все взоры устремились к двери.

По залу пробежал трепет.

Главой делегации оказался тот самый молодой человек, что накануне так высокомерно говорил с Конвентом.

По его лицу было видно, что он пришел не для того, чтобы публично покаяться.

– Гражданин председатель, – сказал Буасси д'Англа, – вы просили, чтобы вас выслушали, – мы вас слушаем; вы просили гарантировать вам жизнь и свободу – мы предоставляем вам эти гарантии. Говорите!

– Граждане, – произнес молодой человек, – мне хотелось, чтобы вы отвергли последние предложения, с которыми обращается к вам секция Лепелетье, ибо мое единственное желание – сразиться с вами. Самым счастливым мгновением в моей жизни станет то, когда я войду в эти стены по колено в крови, с мечом и огнем.

Угрожающий ропот послышался с мест, где сидели члены Конвента; нечто вроде гула изумления донеслось с трибун и из уголков зала, где собрались патриоты.

– Продолжайте, – сказал Буасси д'Англа, – бесцеремонно угрожайте нам; вы знаете, что вам нечего бояться, ведь мы гарантировали вам жизнь и свободу.

– Поэтому, – продолжал молодой человек, – я не стану хитрить и скажу вам прямо, что привело меня сюда. Меня привело сюда решение пожертвовать своей личной местью во имя общего блага и даже ради вашего блага. Я счел себя не вправе передавать через кого-то другого последнее предупреждение, я пришел к вам сам. Если завтра на рассвете стены Парижа не будут пестреть афишами, где вы укажете, что весь Конвент уходит в отставку и Париж со всей остальной Францией волен выбирать своих представителей без каких-либо условий, мы расценим это как объявление войны и выступим против вас.

У вас пять тысяч человек, у нас же шестьдесят тысяч и вдобавок на нашей стороне правда.

Он достал из жилетного кармана часы, усыпанные бриллиантами.

– Сейчас без четверти полночь, – продолжал он. – Если завтра в полдень, то есть через двенадцать часов, пробудившийся Париж не будет удовлетворен, зал, под крышей которого вы сейчас укрываетесь, будет разрушен до основания, и дворец Тюильри будет подожжен со всех сторон, чтобы выкурить из королевского жилища ваш дух. Я закончил. Призывы к возмездию и угрозы вырвались из всех уст; патриотам недавно вернули оружие, и они готовы были броситься на дерзкого оратора, но Буасси д'Англа протянул руку и сказал:

– Я дал слово как от своего, так и от вашего имени, граждане. Председатель секции Лепелетье может уйти отсюда живым и невредимым. Вот как мы держим наше слово; посмотрим же, как он держит свое.

– Значит, война! – радостно вскричал Морган.

– Да, гражданин, и война гражданская, то есть худшая из войн, – ответил Буасси'Англа. – Ступайте же и больше не появляйтесь перед нами, ибо в следующий раз я не смогу поручиться за вашу безопасность.

Морган удалился с улыбкой на устах.

Он ушел с тем, чего добивался, – с уверенностью, что уже ничто не может помешать завтрашнему сражению.

Как только он вышел, страшный шум поднялся в зале, где сидели депутаты, на трибунах и среди патриотов.

Часы пробили полночь.

Наступило тринадцатое вандемьера.

Теперь, поскольку до начала схватки остается еще шесть-восемь часов, покинем Конвент, борющийся с секциями и посетим один из салонов, где принимали сторонников обеих партий и куда, следовательно, поступали более достоверные новости, чем в Конвент или в секции.