Текст книги "Берегите солнце"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
11
На Садовом кольце развернулась перед нами картина бегства – бегства трусов, шкурников и отчаявшихся, напуганных людей. Точно грозовым и живительным ветром продувало город. Наблюдать эту картину было печально и стыдно. Люди двигались молча, в жуткой тишине. Слышались лишь скрип несмазанных колес и нетерпеливые гудки автомобилей. Глухой, как бы подземный, гул колыхал улицу.
Среди толпы двигалась косматая, с широченным крупом лошадь. На повозке гора разных вещей: швейная машина, корзинки, полосатые тюки с постелями, корыто, трюмо, картины – все, что попалось под руку в момент спешки и беспамятства. А сверху узлов лежала, распластавшись, полная женщина, руками и ногами придерживая плохо связанную поклажу; ветер закинул женщине юбку на спину, открыв для всеобщего обозрения широкие бедра, обтянутые трикотажными рейтузами салатного цвета. Но женщина этого не замечала. Одна картина свалилась с повозки на мостовую, и стекло треснуло. Ее хозяйка, взглянув на меня, попросила:
– Подайте, пожалуйста…
Я подал ей картину в раме из позолоченного багета – дешевую репродукцию с «Богатырей» Васнецова; древние воины сидели на могучих конях, взирая на необыкновенное зрелище.
Военный грузовик с пушкой на прицепе и с бойцами в кузове на большом ходу буфером задел повозку и опрокинул ее. Послышался треск дерева, звон стекла, скрежет железа и пронзительный женский визг. Вещи – осколками, щепками – рассыпались по мостовой: по ним, по «Богатырям» шагали люди. Куски зеркала отражали низкое, хмурое небо, голубые и студеные просветы между тучами…
Лейтенант Тропинин смотрел на эту процессию с горьким состраданием.
– Знаете, почему уходят люди? Думаете, все они трусы? Нет. Они потеряли веру в самих себя. А потерянная или поколебленная вера восстанавливается мучительно трудно. С болью, с душевной драмой…
– Чепуху вы говорите, – сказал я. – Народ, потерявший веру в себя, в назначение свое, обречен на гибель. И если бы это было так на самом деле, немцы уже маршировали бы по этой улице. – Я взглянул на Тропинина. – Вы сами, лейтенант, верите?
– При чем тут я? – Он зябко поежился, уклоняясь от ответа.
– А может быть, у Чертыханова спросить? Может быть, он потерял веру?
Тропинин усмехнулся.
– Этот человек, не сомневаюсь, лекцию прочитает. Образцовый советский боец…
Чертыханов задержал трех женщин, уныло толкающих перед собой детскую колясочку, видно, бабушку, дочь и внучку.
– Извиняюсь, тетя, – заговорил он учтиво, обращаясь к самой старшей, а перед молодой даже шаркнул сапогом, – куда вы направляетесь?
– Как куда? Немцы-то у Дорогомиловской заставы, говорят.
– От немцев скрываетесь! – Чертыханов рассмеялся и осуждающе покачал большой лобастой головой. – Извиняюсь за грубость и солдатскую прямоту, но вы дура-баба. Другого определения вам нет. Разве сможете вы убежать от немцев со своей колясочкой? У немца, гражданка, машины, танки, самоходки; куда вы от них скроетесь? Настигнет, как по нотам!.. Ну выйдете вы из города, а дальше что? Ночь наступит, холод, дождь, а у вас внучка, такая хорошенькая куколка… – Прокофий потрепал девочку по щеке. – Что будете делать? Ночевать проситься начнете – чертогов вам там не припасли. И вас не впустят – не вы одни идете, вон какая туча прет!.. На поезд не рассчитывайте – вагоны переполнены, войска перевозят… А на какие средства будете существовать? Не золото небось везете в колясочке-то…
– Да уж какое золото… – Женщина, вздохнув, растерянно посмотрела на Чертыханова, на его лицо, широковатое, с картошистым носом и маленькими, участливо и лукаво сверкающими умными глазами: то ли правду говорит, то ли врет?
– Вот и поворачивайте назад, пока не поздно. Немцы в Москву не пройдут. Это я вам заявляю категорически, как свой своим.
– Не пройдут? – с сомнением спросила женщина и вопросительно взглянула на меня.
– Он не врет, мать, – сказал я.
Сзади женщин приостановилась молодая пара – тоже с колясочкой – и прислушивалась к разговору: жена худенькая, бледная, болезненного вида, муж здоровый, ухоженный, в пальто хорошего покроя, в шляпе, вокруг шеи – мягкий, пушистый зеленый шарф, конец шарфа перекинут через плечо.
Мать девочки, потупившись, тихо произнесла:
– Может быть, вернемся, мама…
Девочка вдруг захныкала:
– Бабушка, я хочу домой!.. – Огромная людская толпа ее, должно быть, пугала.
Чертыханов шагнул к молодой паре.
– А вы, молодой человек? Не стыдно расписываться перед женой в собственном малодушии? Эх, люди!..
Жена сказала несмело, оправдывая мужа:
– У него бронь на руках…
– Себя можно забронировать, – сказал Чертыханов наставительно. – А совесть? Разве совесть забронируешь?
Молодой человек молчал, понурив голову.
Мы отодвинулись, чтобы не смущать их своим присутствием. Но Чертыханов исподтишка следил за ними.
– Глядите, товарищ капитан! – негромко воскликнул он, дергая меня за локоть. – Повернули! Повернули и уходят… Вот это агитация!
Неожиданно слева донеслись до нас отрывочные выстрелы. Мы с Тропининым переглянулись: что это могло означать?
– Идите в первый взвод, – сказал я Тропинину. – А я пойду взгляну, что там происходит…
– Моя помощь не понадобится? – спросил он.
– Нас вон сколько!
Я оглянулся – позади стояли Чертыханов с автоматом поперек груди и сержант Мартынов, который вел кассира; Прокофий нес увесистый портфель с деньгами… Мы направились вдоль улицы в сторону Спиридоновки.
В узком проезде между баррикад бойцы группы Пети Куделина задержали легковую автомашину. Вокруг нее бурлила толпа, в которой уже суетился милиционер. Рядом стоял седой, изысканно одетый человек – хозяин задержанного автомобиля. Впереди, рядом с шофером, сидела молодая женщина в пальто из серого каракуля, с девочкой лет пяти на коленях.
– Ты стрелял? – спросил я Куделина.
– Я, товарищ капитан. – Петя кивнул на милиционера. – И он тоже.
– Я же запретил тебе стрелять.
– А что было делать, товарищ капитан? Прут прямо на людей, слов не понимают. – Он указал на седого мужчину.
Милиционер, коренастый толстячок с круглым свежим девичьим лицом, спрятал наган в кобуру и рукавом шинели вытер вспотевший лоб.
– Смотри, какой затор устроил! Черт с ними, пускай выкатываются скорее. – Он с отвращением махнул рукой на машину. – Без них легче дышать будет!.. – Затем указал на проезжую часть улицы. – Вон ведь что делают…
Военные грузовики разворотили край баррикады – мешки с песком разорвались и рассыпались – и по тротуару объезжали легковую машину.
– У них документы в порядке, – пояснил мне милиционер, кивнув на хозяина автомобиля. – Это инженер с завода.
– Позвольте. – Инженер, надменно поджав губы, вскинул седую холеную голову, как бы показывая всем свой красивый профиль; черные, в мохнатых ресницах глаза сощурились.
Документы были оформлены наспех, подписи сделаны одной рукой, неразборчиво, печать, как бы сдвинувшись немного, смазалась… Было совершенно очевидно, что главный инженер энского завода самовольно оставил место службы… Я уже в десятый раз повторил один и тот же вопрос:
– Почему уезжаете? На заводе вам нечего делать?
Он едва удостоил ответом:
– Я уже объяснял: завод в основном эвакуирован в Челябинскую область. Его нужно строить заново, и я обязан быть там. – Он говорил отрывисто и высокомерно: было видно, привык командовать людьми.
– Почему же вы направляетесь в Горький? – спросил я.
Главный инженер еще выше вскинул голову. Он врал и заносчивостью своей пытался прикрыть и боязнь за свою судьбу, и растерянность, и тайную надежду на лучший исход.
– Мне необходимо заехать в Горький по делам завода. А вообще отчет давать я вам не обязан. Документы у вас в руках…
– Извините, – сказал я главному инженеру. – Мы вас все-таки задержим. До выяснения всех обстоятельств.
Милиционер взмолился:
– Товарищ капитан, делайте с ним что хотите, только освободите проезд.
Я отвел Куделина в сторонку.
– Этого человека отведите в штаб к комиссару Браслетову. Женщину с ребенком отвезете домой, вещи отдадите, но проверьте, нет ли там чего такого…
– Понимаю, товарищ капитан, – ответил Куделин. – Сделаем, как надо.
Главный инженер не протестовал, не возмущался, не кричал, он проследовал впереди Пети Куделина, все так же высокомерно и гордо неся свою седую красивую голову.
12
Кассир – фамилия его была Кондратьев – привел нас к заводу. Это был небольшой заводик в глухом переулке на Красной Пресне. Раньше он выпускал примусы, керогазы и прочие предметы домашнего быта. Теперь здесь собирали автоматы и гранаты-«лимонки».
Возле проходной скопилось человек триста, а то и больше, в основном женщины; среди них веселыми стайками – мальчишки. Толпа увеличивалась, словно разбухая, ходила ходуном, взволнованная, возбужденная. Смысла происходящего я пока не улавливал. Протолкался в самую гущу, прислушался.
Ворота были закрыты. В проходной стоял человек, немолодой, грузноватый, в синем сатиновом халате, замасленном спереди; седеющая, с залысинами голова не покрыта. Успокаивая людей, он кричал охрипшим, сорванным голосом:
– Товарищи, разойдитесь по-доброму! Не милицию же вызывать… Завод временно закрыт, ни один человек не пройдет!..
Народ заволновался еще больше, послышались злые выкрики:
– Безобразие! Вызывай милицию!
– Директора позови нам!
– Нет директора, – сказал человек в синем халате. – Выехал из города! По важному заданию.
– Позови главного инженера!
– Инженер тоже выехал.
– Давай нам секретаря райкома!
– Где я вам его возьму?
– Позови, вызови, пускай приедет! – настаивали люди.
Я спросил у женщины, стоявшей рядом со мной, кто этот человек в сатиновом халате. Оглядев меня, она ответила с жалобным недоумением:
– Начальник цеха, Василий Иванович Сычев… Пришли на работу, а ворота на запоре. Что делается, что делается…
Сычев крикнул охрипшим голосом, обращаясь к работницам:
– Не стойте зря. Завод работать не будет!.. Сейчас вам всем выдадут талоны на муку – получите на складе. И зарплату на месяц вперед. Скоро кассир приедет. И расходитесь. Выезжайте из города. Не нынче-завтра здесь бои начнутся… Перебьют всех!..
Толпа ахнула и примолкла, пораженная страшным известием. Стоявшая рядом женщина перекрестилась и заплакала. Ребятишки прекратили возню между собой и тоже испуганно уставились на Сычева.
Молодая женщина в вылинявшей синей косынке и стеганке, напористо, властно потеснив ряды, придвинулась вплотную к начальнику цеха; щеки свежие, с ямками, сочный рот приоткрыт в улыбке, глаза серые, лихие, с искрой.
– Не надо нам твоей муки, Василий Иванович! – заявила она громко, с веселым вызовом. – Пеки пироги сам! И денег не надо! Работать хотим! Наши мужики на фронте за Москву бьются, а мы на склад за мукой побежим да из Москвы вон?! Не будет этого, Василий Иванович! Открывай ворота! А то смахнем их одним махом! И тебя вместе с ними!
Сычев отстранил от себя женщину, попросил встревоженно:
– Варвара, не бунтуй. Приказа не знаешь?
– Плевали мы на ваш приказ! – крикнула она и повернулась к собравшимся, как бы приглашая их присоединиться к ее словам. И женщины охотно отозвались, плотнее обступая Сычева.
– Неверный приказ!
– Кто дал такое распоряжение?..
– Позвони в райком, Баканину!
На помощь Сычеву подошла женщина-вахтер в стеганой телогрейке и таких же стеганых ватных брюках, заправленных в мужские сапоги.
– Зря вы, бабы, на него наскакиваете, – заговорила она, глядя на Варвару. – Разве он виноват, разве от него все это зависит?..
– А ты помалкивай! – прикрикнула на нее Варвара. – Без тебя разберемся! Иди в свою будку и сиди…
Я вспомнил москвичей, молчаливой, траурной процессией двигающихся вдоль Садового кольца, и подумал, что, возможно, многие из них вот так же, придя утром к своему заводу, к фабрике и учреждению, увидели их наглухо запертыми, чужими и неприступными, и какие-то люди, вроде Сычева, предложили им вместо работы талоны на муку, зарплату на месяц вперед и попросили покинуть город…
Я подошел к Сычеву. За мной Чертыханов и Мартынов провели Кондратьева.
– Что тут происходит? – спросил я начальника цеха и показал ему мандат Государственного комитета обороны. – Кто дал приказ закрыть завод?
– Директор. А ему – свыше. Пойди теперь разберись… – Сычев растерянно пожал плечами. – А я что могу?
– Василий Иванович, вы остались за старшего? – Сычев кивнул непокрытой головой. – Так вот: завод должен работать. Впустите рабочих, они лучше знают, что им сейчас делать. Это хозяева страны. А зарплату, какая им положена, выдайте…
– Кассир в банк поехал, – сказал Сычев. – Еще вчера. Не могу дождаться. – Чертыханов и Мартынов расступились, и Сычев, увидев Кондратьева, воскликнул обеспокоенно и радостно: – Гурьян Савельевич, где ты пропал? Что случилось? Мы уж думали, не угодил ли под бомбежку. Хотели на розыски людей посылать… А ты жив-здоров, оказывается. Деньги привез?
Кондратьев потупил взгляд, покаянно вздохнул.
– Привез. – Кондратьев покосился на портфель, который по-хозяйски крепко держал в руках Чертыханов.
Сычев тоже взглянул на Прокофия, затем недоуменно – на меня.
– Как он к вам угодил?
Я объяснил. Сычев, ужасаясь, не веря, отступил от меня, протестующе махнул рукой.
– Не может быть! Как же так, Гурьян Савельевич!
– Сам не знаю, как вышло…
Сычев сокрушенно покачал головой.
– Ведь не задержи тебя, улизнул бы под шумок-то… Война, мол, все спишет, любую пакость… О людях и забыл небось. А у них – детишки… Вот, объясняйся с рабочими.
– Не казни душу, Василий Иванович, – простонал Кондратьев. – Лучше убей… – Он съежился, будто стал меньше ростом, и невольно отодвинулся за спину рослого Мартынова.
– Выдавайте-ка его нам, – потребовала Варвара. – Мы с ним расправимся по-своему, он у нас получит все сполна – с премиальными!
Кольцо вокруг нас угрожающе сомкнулось, и Кондратьев прошептал Мартынову умоляюще:
– Заслони, ради бога… – Жалкий, потерянный, он бормотал что-то невнятное, должно быть, читал молитву, готовясь принять расправу.
– Ты чего прячешься за чужую спину, герой! – с издевательской насмешкой пропела Варвара Кондратьеву. – Шкодлив, как кот, а труслив, как заяц! Иди-ка на солнышко! – Она схватила его за ухо и вытащила из-за спины Мартынова. Ну, посмотри, жулик, кого ты хотел обворовать! – Она беспощадно трепала его за ухо и приговаривала, смеясь и озоруя: – Гляди, падаль, запоминай!.. Ах ты, тихоня! В церковь ходишь, богу свечки ставишь, поклоны бьешь, а сам чем занимаешься?! Вот тебе, вот!..
Кондратьев болтал головой и что-то мычал от боли и стыда.
– Варвара Филатова его доконает. Это точно. Не баба – огонь, – не то испуганно, не то восхищенно сказал Сычев.
Варвара пригнула голову Кондратьева к самой земле.
– Вставай на колени, жулик, проси прощения.
Кондратьев подогнул дрожащие ноги, промямлил невнятно:
– Простите, люди добрые…
Пожилая женщина с худым, исплаканным лицом, обвязанным шалью, глядела на него и горестно качала головой.
– И как же тебе не стыдно, злодей!.. Тебя за это и в острог посадить впору…
– Нечего ему делать в остроге! – крикнула Варвара с диковатым смешком. – Только место будет занимать! Лучше удавить его! Как, бабы?
Кондратьев, обезумев от страха, шарахнулся к Мартынову, ища защиты, Варвара засмеялась беззлобно и заразительно.
– Куда уполз, крыса!
Я остановил ее.
– Хватит. Не беспокойтесь, он свое получит.
Варвара распрямилась, лихие глаза сощурились вызывающе, ноздри затрепетали, а ямки на тугих щеках заиграли заметнее.
– Пожалел! Гляди на него! – Она ударила ладонью о ладонь. – Руки о такую мразь марать противно!.. – И, подступив ко мне вплотную, заговорила все с тем же веселым вызовом: – Ты мне вот что скажи, товарищ командир: почему одни убегают подальше от немцев. а мы должны торчать в этой темной, прокопченной конуре от зари до зари, даже поесть некогда, на сон – считанные минуты? Нам одним выполнять лозунг «Все для фронта!»? Нам одним собирать автоматы, «лимонки» и ждать, когда немец накроет нас бомбой или схватит живьем? Почему, я спрашиваю? – Передо мной, перед самым моим лицом как бы метались ее лихие, с золотистыми точками в зрачках глаза. – Они желают сберечь свои драгоценные жизни, а мы стоим у станков. Мы что же, хуже их? Мы что же, второй сорт? Или мы жить не хотим? Или наши мужья не на фронте? Ну?
Женщины и подростки, уже забыв о Кондратьеве, внимательно и нетерпеливо ждали, что я отвечу.
– Убегают главным образом те, для которых собственная жизнь дороже Родины, – сказал я. – Есть и такие, которые, кроме своей шкуры, хотят спасти и награбленные, присвоенные ценности. Они и панику сеют для того, чтобы под шумок улизнуть из города: не так заметно. И там, подальше от фронта, переждать этот страшный для Москвы момент. Пережить его, ни в чем не нуждаясь… Вместе с ними уходят и те, кто невольно поддался панике…
– Почему же их не задерживают? – спросил старик в очках. Расстреливать на месте, и все тут!
– Вы смогли бы расстреливать, ну, скажем, женщину с ребенком, старуху? А они уходят, тележку с поклажей везут.
Старик недоуменно развел руками.
– Какой из меня стрелок…
– Вот видите… – Я повернулся к Варваре. – Если тебе завидно, что они уходят, собралась бы да следом за ними. Еще не поздно. А ты возле завода бунтуешь, к станку рвешься. Зачем?..
Варвара чуть откинула голову, вглядываясь в меня.
– Ишь чего захотел! Нас насильно отсюда не прогонишь. Нам не только немец – сам черт не страшен!.. Оружие дайте – вот это дело. А то фашист ворвется в цех, чем нам обороняться?
Ее оживленно поддержали подростки:
– Дали бы патронов, автоматы у нас свои…
Чертыханов проворчал хмуро:
– Так вам и дали оружия! Его и на фронте не хватает.
– Оружие вам не понадобится, товарищи, – сказал я. – Немцы в Москву не пройдут!
– Как же не пройдут, если там оружия не хватает! – снова выкрикнул подросток в засаленной кепке.
– А сибиряки уже прибыли или нет? – спросил старик в очках. – Сибиряки немца в Москву не пустят. Это уж точно…
Взвизгнув тормозами, у ворот завода остановилась легковая автомашина. Из нее, хлопнув дверью, стремительно вышел человек в полувоенном костюме, сапогах, гимнастерке, пальто, накинутом на плечи.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал он, подходя к народу.
– Что же это делается, товарищ Баканин? – раздалось из толпы. Работать хотим, а нас не пускают…
В это время ворота завода распахнулись, и толпа работниц хлынула во двор.
Баканин, обращаясь ко мне, сказал:
– На третьем заводе такое же положение: народ приходит, а ворота на запоре. Действует вражеская рука. Не иначе. Но рабочие молодцы. Знаете, никакой паники. Только огромная тревога у всех в глазах. – И, повернувшись к шоферу, крикнул:
– Сейчас в райком!
13
Мы возвращались на Малую Бронную усталые и голодные. Ранние сумерки окутывали город. В полумгле навстречу нам двигались колонны рабочих коммунистических батальонов, сформированные, быть может, несколько часов назад. Их обгоняли грузовики с бойцами в кузовах, с пушками на прицепе.
Сотрясая мостовые, оглушая лязгом гусениц, двигались танки – на запад, к линии фронта… Пожилой человек с мешком на плече, указывая на танки, уверенно сказал рядом стоящему:
– Новая марка – Т-34. Немцы боятся их пуще огня!..
Студеный ветер вырывался из закоулков, крутился со свистом, взметывая в высоту обрывки газет, листья, хлестал, обжигая по лицу колючей снежной крупой, и Чертыханов прикладывал ладони то к одному уху, то к другому: пилоточка, державшаяся на затылке, не грела.
– Удивляюсь, товарищ капитан, каким я стал чувствительным, – проворчал он, шагая сзади меня. – Понежнел я на войне, честное слово. Бывало, лютый мороз – а мне хоть бы хны: варежки не носил, уши просто горели, точно оладьи на сковородке. В детстве босиком по снегу бегал к соседям: мамку искал… А тут впору шапкой обзаводиться и в валенки залезать. Отчего бы это, товарищ капитан?
– От потери оптимизма, Прокофий, – сказал я.
Чертыханов приостановился.
– Неужели? А ведь это, пожалуй, верно. Тело согревает душа. Если на душе мрак и пепел, то какое от нее тепло? А почему на душе мрак – вот вопрос… Людишки поведением своим действуют на нервы, точно все время нестерпимо болят зубы.
В штабе я зашел за стеклянную перегородку, сел у стола и мгновенно уснул, уткнув лицо в шершавый, пахнущий дождем рукав шинели. Я смутно слышал, как входили, громко и возмущенно разговаривали и грозили: должно быть, красноармейцы приводили новых задержанных, и те шумели, доказывая свою правоту и обвиняя нас в произволе. Требовали вызвать командира… Чертыханов кому-то сказал негромко:
– Дайте человеку поспать.
Я сознавал, что мне надо проснуться – война не отводит времени для сна, – но чувствовал, что не смогу разлепить веки: сладкая тяжесть склеивала их.
Но вот в мой мозг остро, невыносимо больно вонзилось короткое слово «Нина». Возможно, это было другое слово, лишь похожее на то, которое изнуряло, заставляло душу сжиматься и кричать от тоски. Но для меня оно прозвучало отчетливо и почти оглушительно: «Нина!» Я вскинул голову.
В накуренном помещении неярко горели лампы, и люди безмолвно и смутно, как в густом тумане, двигались за стеклянной перегородкой. Мне казалось, что я еще сплю и вижу какой-то странный сон. Чертыханов осторожно встряхнул меня за плечо.
– Товарищ капитан, Нина пришла.
– Нина? – Я смотрел на него испуганно. Знакомое лицо широко улыбалось от радости, щедрости: известил человека о счастье.
– Жена ваша, – произнес он тихо. – Да оглянитесь же сюда!..
Прямо на меня из окошечка, вырезанного в стеклянной перегородке, смотрела Нина – тускло отсвечивающие черные волосы, темные продолговатые глаза, печально сомкнутый рот. Да, это она, Нина, ее лицо, четко впечатанное в темную раму окна.
– Нина, – произнес я беззвучно, одними губами.
Я протянул руку и притронулся к ее лицу, живая ли: щека была нежная и теплая. Нина коснулась губами моих пальцев, и у меня вдруг закружилась голова, помещение сперва накренилось в одну сторону, затем в другую. Я зажмурился, мне подумалось, что я на какой-то миг потерял сознание…
Чертыханов опять толкнул меня в плечо.
– Товарищ капитан!..
Я выбежал в зал. Нина стояла передо мной, похудевшая, усталая, в черном пальто с серым каракулевым воротничком, шапочку держала в опущенной руке. Из немигающих глаз скатывались тихие и редкие капли слез, и я не решался прикоснуться к ней, лишь смотрел на нее, ощущая в груди радостную боль… Потом она улыбнулась и шагнула ко мне. И тогда я обнял ее.
В зале снова стало шумно. Человек профессорской наружности подошел к нам вплотную, и я увидел перед собой его кустистые черные брови, а с лица точно стекал гудрон – такой интенсивной черноты была его густая борода.
– Я надеюсь, товарищ командир, – заговорил он бархатным, устоявшимся басом, – меня привели сюда не для того, чтобы наблюдать, как вы обнимаетесь. Разберитесь, пожалуйста. У меня совершенно нет никакого желания проводить время в вашем обществе.
Я вопросительно посмотрел на Браслетова.
– Я этому гражданину объяснил, товарищ капитан, что мы его задерживаем до выяснения обстоятельств. У него обнаружены редкие книги, оригиналы каких-то старинных рукописей и писем…
Человек профессорской наружности резко обернулся к Браслетову.
– По-вашему, обыкновенные граждане не могут иметь экземпляры редких книг, рукописей, картин?
– Могут, конечно, – сказал Браслетов. – Но зачем все это именно вам? Вы не научный работник, не литературовед, вы завхоз института… Во всем этом надо разобраться. Поэтому мы вас и задержали. Наведем справки, выясним… Проведите гражданина во двор. – И когда человека увели, Браслетов пояснил: Очевидно, во время эвакуации литературных ценностей часть их он присвоил себе. Я в этом уверен. – Браслетов, вдруг прервавшись, с изумлением посмотрел на меня, затем на Нину, и тонкие дуги его бровей взмахнули под козырек фуражки. – Простите, не имею чести знать.
– Нина, жена.
– Где же вы ее прятали?
– Она сама пряталась, – сказал я, смеясь. – В тылу. Только не в нашем, а в немецком. Успела побывать у фашистов в плену. Чудом спаслась… Еще большим чудом очутилась здесь!
Мне стало вдруг до бесшабашности весело и легко, и все – люди, находившиеся в помещении, их жалобы и угрозы, улицы, заполненные беженцами, несметные фашистские орды, нависшие над столицей, дни, полные тревог и забот, – все это вдруг отхлынуло от меня, все это заслонила собой Нина.
– Дима, на нас смотрят, – прошептала она.
В зале все притихли. Бойцы несколько смущенно улыбались, наблюдая за мной: они ни разу не видели меня в таком необычном состоянии. Задержанные их все приводили и приводили, – примолкнув, с удивлением смотрели на Нину, которой удалось вырваться из фашистского плена.
Чертыханов подошел к Браслетову, что-то ему шепнул, и комиссар сказал негромко:
– Идите туда. – Он кивнул на стеклянную перегородку. – Мы тут разберемся…
Мы прошли в комнату без света и остановились у незанавешенного окна. Нам был виден двор, обнесенный кирпичной стеной. Во дворе, во мглистом углу, толпились задержанные. Одни из них стояли, привалившись спиной или плечом к кирпичной кладке, другие сидели на корточках, третьи прохаживались, чтобы согреться. Я различил высокого, с седой головой инженера и рядом с ним маленького часовщика в длиннополом пальто; он размахивал рунами, видимо, что-то доказывал инженеру.
– Как ты меня нашла? – спросил я Нину.
– Тоня привела.
– Где она?
– На крыльце с лейтенантом разговаривает. – Нина смотрела во двор, не поворачиваясь ко мне, и я видел ее затушеванный сумраком тонкий профиль. Ты был ранен?
– Да.
– Я так и думала: с тобой что-то случилось… – Она осторожно погладила мою руку. – Война только началась, а ты уже был ранен… А впереди еще так много всего… тяжелого, страшного… Иногда отчаяние берет: вынесем ли… Я страшусь за тебя. Как о тебе подумаю, так душу просто жжет…
– А я все время думал о тебе, – сказал я. – И часто ругал себя за то, что не настоял на своем тогда в лесу под Смоленском, не взял тебя с собой.
– Не настоял, потому что знал: не пошла бы.
Нина по-прежнему глядела в темный двор, где народу возле каменной стены скапливалось все больше.
– Что это за люди? – спросила она.
Я ответил, помедлив, – мне не хотелось говорить о них:
– Люди… Не очень высокого достоинства…
– За что вы их задержали? Что будете с ними делать?
– Завтра установим, кто в чем виноват, часть из них наверняка расстреляем, – сказал я. Нина зябко передернула плечами, прижала руки к груди, ничего не сказала. – Это необходимо, Нина.
– Я знаю.
– Когда ты приехала в Москву?
– Сегодня утром.
– Что с тобой было?
– Не спрашивай, Дима. – Нина порывисто сжала мою руку. – Пожалуйста. Рассказывать очень долго. Как-нибудь после. Я устала и смертельно хочу спать. Кажется, проспала бы неделю. – Она отступила от окна. – Я пойду, Дима…
– Я тебя провожу.
Лейтенант Тропинин попрощался с Тоней у дверей.
– Я ненадолго, скоро вернусь, – сказал я Тропинину. – Постарайтесь по документам проверить задержанных.
