Текст книги "Берегите солнце"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
17
Майор Самарин разрешил мне отлучиться из батальона по срочному и неотложному делу, приказав к шестнадцати часам быть на месте. Чертыханов, отыскав автомобиль, доложил:
– В полной исправности и с шофером! Но только грузовик, товарищ капитан. Вам для какой надобности машина: перевезти что-нибудь или прокатиться желаете? Если прокатиться, то мы легковую живо спроворим.
– Ладно, поедем на грузовике.
Я сказал Браслетову и Тропинину:
– Вернусь к четырем часам. Действуйте в зависимости от обстановки.
Мы проехали по Пушкинскому бульвару, завернули на улицу Горького и остановились возле дома, где жила Нина. Я взбежал на третий этаж и позвонил в квартиру.
Нина ждала меня, одетая по-домашнему в ситцевый, яркой расцветки халат, перетянутый в талии узким поясом, свежая, еще немного сонная, как в ласковое утро мирного времени. В полутемной передней мы постояли немного, обнявшись, безмолвно, едва дыша. От запаха ее кожи и волос у меня опять сладко закружилась голова.
Она указала на столик у зеркала, где стояла фарфоровая собака с красным высунутым языком, – мой подарок Нине в день ее рождения.
– Ты не забыл этого пса? Как поставил его на это место, так и стоит вот уже два года… Есть хочешь? Я приготовила тебе завтрак, не думай, пожалуйста, что я незаботливая хозяйка…
Мы прошли в столовую, огромную и пустую. Стол, сверкавший свежей скатертью, был накрыт на двоих.
– Я сейчас сварю тебе кофе, – сказала Нина. – Посиди на диване или пройди к папе.
– Он разве дома? – спросил я.
– Нет, конечно. Улетел по делам на Урал.
– Ты его еще не видала?
– Нет. И едва ли скоро увижу… Что ты на меня все смотришь? Пожалуйста, не смотри так… Краснеть заставляешь… – Она и в самом деле внезапно и жарко заалела, от опущенных ресниц на лицо легли едва уловимые тени, а ладони невольно заслонили горло – знакомый жест, выражавший ее отчаянную застенчивость.
– Не надо кофе, Нина. Оденься поскорее, мы должны ехать.
– Куда, Дима?
– Потом узнаешь.
– Хорошо. Я сейчас. – Она ушла в спальню и через несколько минут явилась одетая, строгая и сдержанная. – Мы можем ехать.
Спустившись к машине, я велел Чертыханову сесть с шофером, а мы с Ниной влезли в кузов, встали, держась руками за крышу кабины. Нина не допытывалась, куда я ее везу, лишь внимательно поглядывала на меня.
– Наш сын должен носить мою фамилию, – сказал я.
Сощурившись от встречного ветра, Нина улыбнулась и чуть-чуть ближе пододвинулась ко мне.
Грузовик летел вдоль улицы Горького. Движение людей из города заметно сократилось… По Садовому кольцу шли войска, целые соединения, прибывшие из Сибири, с Дальнего Востока, из забайкальских степей. Нестройными колоннами шагали бойцы, с изумлением озираясь на каменные и молчаливые строения столицы; лошади, звонко цокая подковами по асфальту, тащили пушки, повозки, кухни; медленно пробирались машины с боеприпасами. Рота за ротой, полк за полком… Я знал, что каждую дивизию, новую часть, прибывшую из глубины России к фронту, проводили по улицам Москвы – пусть москвичи знают, что у нас есть свежие боевые силы, способные остановить вражеские армии.
Шофер, немолодой уже человек с небритыми впалыми щеками и угрюмым взглядом, подвез нас к первому попавшемуся загсу. Я выпрыгнул из кузова и помог Нине сойти. В помещение вошли все четверо.
Загс был закрыт. На замке висела, как брелок, большая сургучная печать. Мы с Ниной переглянулись, я уловил в глазах ее разочарование. Чертыханов, как бы в отместку за такой прием, два раза стукнул кулаком в дверь.
– Удрали, черти! Мы сами виноваты, товарищ капитан: всяких задерживали, а вот эти бюрократы не попались. Мы бы попридержали их для такого случая… Но ничего, не огорчайтесь, не один загс в Москве.
Мы опять забрались в кузов. Машина помчалась по пустым улицам и переулкам. Студеный ветер бил в лицо, свистел в ушах, срывал с ресниц Нины слезы.
– Тебе холодно? – спросил я ее.
– Нет, что ты!
Мы заезжали еще в три загса. Они тоже были закрыты. Нина совсем приуныла. Она озябла, но в кабину перейти не соглашалась. Я торопил шофера.
Наконец нам повезло. На Красной Пресне в большом здании райкома и исполкома мы отыскали дверь с табличкой «Загс». В комнате полная женщина в распахнутом пальто укладывала в ящики толстые книги, картотеки, ловко забивая ящики гвоздями.
– Эй, тетя, оторвитесь-ка на минуту от ваших гробов! – сказал Чертыханов, подойдя к ней. – Успеете еще заколотить.
Женщина бросила на ящик молоток, обернулась к нему.
– Ну? – Шерстяной платок сполз ей на плечи, открыв растрепавшиеся волосы с прямым пробором, щеки женщины пылали от работы.
– Поженить надо людей, – объяснил Прокофий, кивнув на меня и Нину. Занесите их в книгу, документ выдайте.
Женщина села на ящик, усмехнулась, оглядывая нас.
– Ну и времечко выбрали для женитьбы…
– Для женитьбы Михаил Иванович Калинин расписания не устанавливал, ответил Чертыханов. – Кто когда захочет, тот тогда и женится, как по нотам. Ваше дело, тетя, скрепить государственной печатью их брачные узы.
– Не могу я этого сделать, дорогие товарищи, – сказала женщина. – Нет у меня печати, нет книг, нет брачных свидетельств.
– Как это так нет! – Чертыханов возвысил голос. – А в этих гробах что хранится? Вытаскивайте живее и пишите, нам ждать некогда. – Для острастки он положил автомат на край стола. Женщина небрежно отодвинула автомат.
– Ты этой игрушкой не балуйся, она ведь, кажется, стреляет…
– Стреляет, тетя, как по нотам.
– Вот и убери. Нет у меня ничего для такого случая. Все вывезено еще неделю назад.
– Куда вывезено?
– В тыл. Подальше от немцев. Зачем вы их сюда подпустили? – Она с насмешкой взглянула сперва на Чертыханова, потом на меня. – Воевать надо, а не жениться.
Нина тихонько рассмеялась, а Чертыханов сказал вкрадчивым голосом, в котором таилась угроза:
– Вы бы, гражданка, остереглись делать такие свои выводы, а то ведь мы можем про свою гуманность забыть.
– Не грози. – Лицо женщины потеплело. – Ты, видно, только с бабами и горазд воевать.
Чертыханов пошевелил белесыми бровями и наморщил картошистый нос.
– Я еще раз вежливо прошу вас: вытаскивайте ваши книги и давайте нам документ.
– Что ты так страдаешь, – сказала женщина Прокофию. – Не ты ведь женишься…
Чертыханов присвистнул.
– Я буду жениться, милая моя женщина, когда фашистов в землю вколотим. Наша Нина – девушка редчайшей красоты. Но со мной рядом, – вы уж извините, Нина, – будет стоять особа распрекрасная. Я даже имя ее знаю – Победа. Вот тогда и попробуйте не зарегистрировать нас!..
Женщина с веселым сокрушением покачала головой.
– Где только учатся люди так болтать языком… А с виду никак не подумаешь…
– Виды часто обманчивы, – ответил Прокофий. – Иной с виду-то герой, картинка, а поскреби его – трусом окажется, паникером, а то и провокатором. Мы ведь и в самом деле спешим, тетя. Обстряпайте нам это дельце, распишите их, и расстанемся по-хорошему. Это командир наш…
– Не могу, ребята, – сказала женщина. – Честное слово, не могу. И рада бы вам помочь. Ничего здесь нет… Ну потерпите немного, если любите друг друга, то расписаться всегда успеете. Да я и не регистрирую браки-то…
– Э, дорогая, так не пойдет, – сказал Чертыханов. – Где еще есть поблизости такой же бюрократический приют?
Мне надоело слушать спор Чертыханова с женщиной, не улыбалось и новое кружение по городу в поисках загса, а Нина готова была просто расплакаться. Я сказал Прокофию:
– Задержи, пожалуйста, эту гражданку здесь на некоторое время. Пойдем, Нина.
Мы поднялись на четвертый этаж, где помещался райком партии. Секретарь райкома стоял в своем кабинете за столом в пальто и в фуражке, широкий подбородок, обросший щетиной, казался тяжеловатым. Перед ним, по другую сторону стола, сидели двое посетителей. Секретарь кричал в телефонную трубку, резко взмахивая кулаком.
– Чего вы на них глядите! Призовите к порядку!
Секретарь швырнул трубку и устало рухнул на стул. Он снял фуражку и провел обеими ладонями по лысеющему лбу, по глазам. Затем с удивлением взглянул на нас, неожиданно и непрошено явившихся к нему.
– В чем дело, товарищи?
Я придвинулся к столу и сказал:
– Мы хотим пожениться.
Брови секретаря медленно поползли вверх.
– Жениться? – Он недоуменно посмотрел на посетителей, сидящих напротив него, как бы призывая их в свидетели. – Ну и женитесь на здоровье. При чем тут я? Не я же регистрирую браки.
– Знаю, что не вы, – сказал я. – Мы побывали в четырех загсах. Они закрыты. В вашем сидит женщина, но она не хочет нами заняться.
– А что у вас за спешка? – спросил секретарь. – Что это – неотложное мероприятие?
– Да, неотложное. Я ухожу на фронт. И вообще нам это необходимо. Поймите нас хорошо.
Секретарь поскреб подбородок.
– Да, причина подходящая… – Затем он снял трубку и набрал номер. Марья Сергеевна, это Баканин говорит. У тебя были капитан с девушкой? Ну?.. – Послушал немного, положил трубку и опять сказал: – Н-да… Неважные ваши дела, ребята… – Он взглянул на меня, потом на Нину. Она стояла у двери, взволнованная, ожидающая, смелая и несчастная. – Я прошу вас, сказал он посетителям, – подождите меня там… Такое дело…
Посетители молча встали и вышли.
– Как ваша фамилия, капитан? Мы, по-моему, с вами встречались?
– Так точно, товарищ Баканин. У ворот завода на Красной Пресне. А фамилия моя – Ракитин Дмитрий Александрович. – Я подал ему мандат Государственного комитета обороны. Секретарь одобрительно кивнул, улыбнулся и отошел к Нине. – А ваша?
– Сокол Нина Дмитриевна.
– Какую вы берете фамилию?
– Его. Ракитина.
– Очень хорошо. Подождите меня здесь. – Он вышел и вскоре вернулся, сказал мне: – А знаешь, капитан, твои ребята помогли нам: порядок хоть и с трудом, но наладили. Говорят, вы задержали главного инженера Озеранского.
– Да. Мы направили его в военный трибунал, – сказал я.
– Правильно, – одобрил Баканин. – Сукиным сыном оказался… Как выявляет людей лихое время! Многих ли вы еще задержали?..
Пока я кратко докладывал ему о действиях батальона, вошла девушка с листком бумаги в руках. Она подала этот листок секретарю.
На листке крупными типографскими буквами было написано: «ВСЕСОЮЗНАЯ КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ (большевиков)». А чуть ниже было напечатано на машинке: «Брачное свидетельство». Баканин подписал этот лист.
Мы приблизились к нему. Он оглядел нас, стоящих перед ним плечом к плечу. Выражение его лица было торжественное и печальное.
– Не знаю, верно ли я поступаю юридически или нет, но по-человечески, по-граждански, по-отечески я объявляю вас мужем и женой. Будьте живы и здоровы. Будьте счастливы и будьте преданны до конца нашей матери Родине… – Он поцеловал сначала Нину, потом меня. – Желаю вам удачи, дорогие мои. Вручаю вам документ, временный, конечно, который вы можете потом обменять на другой. До свиданья.
Мы взяли самый дорогой для нас документ, поблагодарили секретаря и вышли – муж и жена.
А в это время по радио звучал голос Левитана, объявлявший о новом налете вражеской авиации на нашу столицу.
18
Майор Самарин прибыл в батальон ровно в четыре часа. Вместе с ним явились еще двое – капитан и молчаливый человек в штатском костюме. Они зашли за стеклянную перегородку и сели за стол. Пригласили и нас троих: меня, Браслетова и Тропинина. Майор Самарин взглянул на меня сквозь четырехугольное пенсне и улыбнулся.
– Досталось вам, капитан, за эти дни?
– Не жалуюсь, товарищ майор, – ответил я. – На фронте сейчас достается больше.
Капитан проговорил отрывисто:
– Вы задержали группу преступников и провокаторов? Где они находятся и скольких из них вы пустили в расход?
– Одного. Предателя. Под Смоленском он был у меня в роте, дезертировал и перебежал к немцам.
– Остальные где?
– Часть из них передана в военный трибунал.
– Ну, а остальные? – крикнул капитан.
– Остальных я отпустил, – сказал я как можно спокойнее.
– Отпустил! Добреньким хочешь быть! – Капитан выругался. – А кто вам разрешил отпускать? Их надо было всех к стенке. Вы на это имели право.
– Мы не каратели, а солдаты, – ответил я, сдерживая внутреннюю дрожь. Если вам необходимо расстреливать, то задерживайте людей сами и ставьте их к стенке. Я этого делать не стану.
Капитан сел, трудно, с хрипом дыша.
– Вы так говорите, будто я не человек, а кровожадный зверь…
Человек в штатском прервал его:
– Подождите, капитан. – Он грузно повернулся ко мне: – С задачей, которая была поставлена перед вашим батальоном, товарищ капитан, вы справились. Мне поручено объявить вам, командирам и бойцам благодарность. Я встал, поднялись и Тропинин с Браслетовым. – Сообщите об этом всему батальону.
– Слушаюсь.
– Срок ваших полномочий истекает завтра в восемь часов, – сказал человек в штатском. – А до этого времени продолжайте нести службу. – Он поднялся и двинулся к выходу, не попрощавшись, тучный, медлительный, с доброй спиной.
После его ухода я рассказал Самарину о том, как мы с Ниной искали загс, и показал наше удивительное брачное свидетельство. Он прочитал и с грустью покачал головой:
– Ах, время, время… Ну, поздравляю вас.
– Спасибо.
Майор нахмурил брови, точно припомнил что-то важное.
– Я только сейчас понял, почему вы мне об этом говорите. – Он наклонился к моему уху и, понизив голос, сказал: – Разрешаю вам отлучиться из батальона на всю ночь. Думаю, ничего такого не произойдет. Только оставьте телефон и точный адрес.
– Спасибо, – прошептал я.
Майор Самарин обеими руками сдавил мне плечи.
– Я вам завтра позвоню. – И вышел следом за человеком в гражданской одежде.
19
Я попросил Чертыханова достать для меня цветов.
Браслетов с удивлением обошел вокруг меня, точно я лишился здравого рассудка.
– Цветов? Какие же теперь цветы – вторая половина октября?.. И зачем они вам понадобились?
Чертыханов ответил, не задумываясь:
– Достанем, товарищ капитан. Разрешите выполнять?
Через час Прокофий стоял передо мной, прижимая к груди большой букет; шалая, торжествующая улыбка блуждала по его скуластому лицу – так он ухмылялся всегда, если ему удавалось что-нибудь «спроворить».
– Где добыл? – спросил я.
Чертыханов отчеканил с таким усердием, точно принес не букет цветов, а пленил вражеского генерала:
– В Ботаническом саду, товарищ капитан!
– Надеюсь, вы не совершили вооруженный налет на этот сад?
– Никак нет. Сторож добровольно срезал с грядок последние. Мы в долгу не остались: подарили ему пять пачек папирос и бутылочку. Он сказал, что за такой подарок мы можем не только цветы – любое редкое дерево вырыть и увезти. Все равно, говорит, сгорят в огне войны. Я, конечно, провел с ним разъяснительную беседу на тему: беречь каждое дерево до победы…
Чертыханов передал мне букет. Это были тучные махровые астры, белые, сиреневые, багровые, хризантемы и даже несколько гладиолусов с яркими лепестками.
Бойцы, подойдя к букету, наклонялись и вдыхали едва уловимый, грустный осенний запах. Цветы рядом с автоматами, винтовками выглядели странно, но притягательно прекрасно: они напоминали о минувших мирных вечерах, о палисадниках, о городских парках с музыкой и танцами…
– Вас проводить, товарищ капитан? – спросил меня Чертыханов.
– Не надо. – В случае чего ты знаешь, где я буду.
– Так точно, знаю.
Я прошел по Малой Бронной на Пушкинский бульвар. Низкое московское небо сочилось мокрой, удушливо-горькой пылью. Едва различимыми пятнами недвижно стояли над крышами аэростаты. Кое-где трепетали лучи прожекторов; лучи тут же гасли, будто увязали в тучах. Глухая темнота и тишина обнимали город. Лишь где-то там, за Киевским вокзалом, красновато тлел горизонт от пожаров, и оттуда невнятными звуковыми толчками докатывался гул.
Цветы мои отяжелели от влаги и казались совсем черными во мраке, выделялись лишь тусклые кружочки белых астр. На лепестках поблескивали капельки… На середине бульвара меня остановила музыка: во втором этаже дома кто-то играл на рояле; мне представился седой профессор, отрешенный от житейской суеты, от событий, от опасностей. Он играл Рахманинова. Звуки вырывались в приоткрытое окно, летели в ночь, в ненастную темень, утверждая торжество жизни над смертью… Из глубины комнаты, как будто бы из далекой мглы, робко пробивался слабо колеблющийся свет, как от пламени свечи.
Сзади меня, чуть поодаль, остановился человек. Он шел за мной, стараясь не стучать каблуками. Я знал, что это был Чертыханов.
– Что тебе надо? – спросил я его.
Чертыханов выступил из-за дерева.
– Велено вас сопровождать, товарищ капитан.
– Кем велено?
– Комиссар Браслетов приказал.
– Врешь ведь.
– Вот те крест, товарищ капитан!
Я улыбнулся: никто ему не приказывал, конечно, просто он не терпел, когда меня не было рядом и не с кем было разглагольствовать.
– По-твоему, я один дороги не найду?
– Может, и не найдете, вишь, темнотища навалилась… Опять же я вам не мешаю.
– Чего же ты крадешься за деревьями? Выходи.
– Боюсь, рассердитесь… – Чертыханов подошел, автомат поперек груди, пилоточка на затылке, лицо, омытое водяной пылью, лоснилось; он указал на окно, откуда неслись бурные и отчетливые аккорды.
– Видать, золотой характер у человека: заслонился от войны своей музыкой, и живет, и счастлив небось…
Перед домом задержались еще двое, – должно быть, патруль, – и один из них крикнул:
– Эй, гражданин, вы с ума сошли! Сейчас же закройте окно!
Музыка тотчас оборвалась, и свет погас. Стало тихо и настороженно. Патруль не спеша двинулся в сторону Никитских ворот. А мы зашагали вдоль бульвара. Бульвар казался пустым и мокрым. Изредка к ногам шлепались сырые, набрякшие влагой листья. При выходе на площадь патрульные, тихо окликнув нас, посветили в глаза фонарями, проверили документы, и опять кругом стало темно и глухо.
– Ай-ай-яй, – проговорил Чертыханов, сокрушаясь. – Как будто вымер город. Как будто и жизни в нем совсем нет.
– А знаешь, что собирается сделать Гитлер с нашей Москвой?
Прокофий приостановился.
– Что?
– Вот что: «Проведены необходимые приготовления к тому, чтобы Москва и ее окрестности были затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа…» Понятно? Это из его приказа.
– Эх, паразит! – изумленно воскликнул Прокофий. – Как замахнулся… А ведь, пусти его в Москву, он и вправду приведет в исполнение свой приговор. Как по нотам. У него рука не дрогнет. Ну и злодей!.. – Чертыханов, приподняв голову, окинул взглядом памятник Пушкину; поэт одиноко стоял в сыром осеннем сумраке, склонив непокрытую голову, и думал грустную думу о судьбе Отечества, которому нанесен страшный удар в самую грудь.
– Вот, Александр Сергеевич, – произнес он, обращаясь к памятнику, какие дела случаются на свете… Думал ли ты, что такая беда захлестнет нашу белокаменную?.. Как там у него сказано, товарищ капитан: «Иль мало нас?..» Не помню…
Я прочитал:
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая.
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
– Встала, Александр Сергеевич, – сказал Чертыханов негромко. Поднялась во весь рост!..
У входа в дом Нины мы с Чертыхановым расстались.
– Возвращайся, – сказал я. – Постарайся выспаться получше, завтра может быть много дел…
– Слушаюсь, – сказал Чертыханов и в сотый раз сегодня кинул за ухо ладонь. – Насчет поспать можете не тревожиться: такой приказ для солдата отрада… – Он поправил на груди автомат, повернулся и зашагал в темноту улицы.
20
На лестнице было сумрачно. Лампочки, обмазанные синей краской, источали тщедушный свет. Держась за перила, я осторожно нащупывал ступеньки ногами, как слепой… Женщина, дежурившая у подъезда, увидела цветы, догадалась, должно быть, что иду к Нине.
– Ниночка два раза выходила смотреть вас.
Я отпер дверь своим ключом. Днем, передавая его мне, Нина сказала: «Теперь здесь твой дом…»
Раздеваясь в передней, я услышал гул голосов, доносившийся из кабинета. У меня больно и радостно сдавило сердце, когда среди этих голосов я различил сдержанный и чуть насмешливый басок Никиты Доброва…
Нина неслышными шагами вышла мне навстречу. Она была в длинном белом платье, в котором встречала вместе со мной Новый год. Волосы, завитые иа концах, касались плеч; на волосах, как на черной полировке, играли слабые блики света.
– Как долго тебя не было! – сказала она с облегченным вздохом. Думала, совсем не придешь, думала, что-нибудь случилось и тебе срочно пришлось уехать… Ой, цветы! – Она поцеловала меня. – Спасибо. Пойдем скорее. Знаешь, кто здесь? Никита!
– Слышу, – сказал я. – Когда он приехал?
– Сегодня. – Нина пытливо, с затаенным испугом взглянула на меня. – Ты надолго?
– Пока до утра. А там, может быть, еще выкроим время…
Мы вошли в кабинет, и я сразу же очутился в объятиях Никиты. Он тискал меня своими железными руками, оглушительно хлопал по лопаткам, по плечам.
– Здравствуй! Шив? И я живой, Димка! Отремонтировали так, что еще на три войны хватит!..
– Одну-то вынеси сперва.
Никита как будто раздался вширь, волосы с густой сединой подчеркивали резкие черты молодого лица, блеск синих глаз. Он с любовным удивлением оглядывал меня веселым взглядом.
– Ах ты, капитан Ракитин! – Он обернулся к Сане Кочевому, как бы приглашая его к торжеству встречи. Кочевой, застенчиво улыбаясь, присоединился к нам. Мы положили руки на плечи друг другу.
– Вот и собрались, – приговаривал Никита, – вот мы и встретились! И где? На свадьбе Ракитина!.. Разве это не удивительно? Через вражеское кольцо окружения прорвались, сквозь смерть прошли! Жизнь победила! Ты слышишь, Нина? Тоня, Лена, идите к нам!
В первый момент я никого, кроме Никиты и Сани, в комнате не заметил и сейчас, оглянувшись, увидел сестру свою Тоню и Лену Стогову, жену Сани Кочевого. Лена сидела в углу, в кресле, возле книжных полок. Нижнюю часть лица она загородила книгой, над книгой светились ее глаза, строгие, внимательные, выжидающие, а выше, над белым лбом, как бы курились тихим дымком тонкие волосы. Я бросился к ней.
– Лена! Командир! – Когда мы учились, Лена была старостой нашей группы, и мы звали ее «командиром».
Она опустила книгу на колени и улыбнулась.
– Здравствуй, Дима…
Я хотел приподнять ее с кресла, но она, внезапно покраснев, тихонько отстранилась. Тогда я наклонился и поцеловал ее в щеку.
– Тебе идет военная форма, – сказала она, оглядев меня. – И Сане идет. Вообще самая красивая одежда сейчас – военная. Когда я вижу молодого человека в гражданском, у меня сразу возникают какие-то нехорошие подозрения…
Никита Добров воскликнул с наигранной обидой и упреком:
– Таким образом, сударыня, моя форма наводит вас на подозрения, которые для меня не совсем лестны… Впрочем, мне это знакомо: ты всегда меня осуждала и держала их сторону. Они ведь дрались из-за тебя, как мне известно…
Лена немного грустно и смущенно рассмеялась, взглянув на Нину.
– Так уж и дрались… – Хотя отлично знала сама, что мы дрались. – Но ты, Никита, в любой форме хорош. Настоящий воин, – сказала она.
– Вот за это спасибо. Лена всегда щедра была на похвалу. Похвалить человека никогда нелишне.
Я окинул друзей внимательным взглядом: Саня Кочевой, как всегда в минуты возбуждения и взволнованности, шагал от стены до стены, рывком головы откидывал назад волосы, часто и тревожно – без причины – поглядывал на часы, сверкал фарфоровой чистотой белков: Никита тихо покуривал, и сквозь редкий дымок просвечивался насмешливый и хитроватый блеск его глаз; Нина стояла возле пианино, и белое платье ее на фоне черной полировки ослепляло; Лена сидела в кресле и, заслонив нижнюю часть лица книгой, с любопытством следила за нами, уже другими, совсем взрослыми, непохожими на тех подростков с хохолками на макушке, какими мы были в школе ФЗУ; Тоня настороженно молчала, словно чутко прислушивалась к самой себе. Я оглядел их всех и подумал о том, что время, события, жизнь связали нас в один узел, который бессильна разрубить даже смерть. За плечами у нас не такая уж длинная череда лет – на пальцах можно пересчитать, – а воспоминания, чувство преданности друг другу теснили грудь.
Перед моими глазами явственно пронеслось недавнее прошлое: суматоха общежития, черный хлеб и сладкий кипяток в жестяных кружках; субботники по выгрузке угля для заводской ТЭЦ; лыжные вылазки; первый поцелуй Лены Стоговой в зимний вечер на лесной заснеженной поляне, фиолетовой и будто выпуклой от лунного сияния; знакомство с Ниной Сокол; стремление в Испанию для защиты республики от фашизма; первая роль в кино; страдания, причиненные мне Ириной Тайнинской, мучительные размышления над своей судьбой, над жизненным призванием… И вместе со всем этим тревожило сердце ни на минуту не остывающее чувство ожидания чего-то неиспытанного и ужасного, что может сломать наши замыслы, испепелить самую жизнь. Это «что-то» двигалось неотвратимо, и История предопределила встречу с этим неотвратимым именно моему поколению. И вот оно, мое поколение, сшиблось с бедой грудь в грудь.
Представились ночи и дни в смоленских лесах, переправа через Днепр, прорыв из вражеского кольца… Сколько наших сложили свои головы… Капитан Суворов, Сычугов, Чернов, Хохолков, похожий на Есенина пулеметчик Суздальцев, Ворожейкин…
Я позабыл, где нахожусь. Меня как будто окружили со всех сторон мои товарищи, я видел набегающие на нас серо-зеленые мундиры фашистов, я видел их открытые, орущие рты и стрелял в эти рты из клокочущего пулемета…
Серо-зеленые мундиры вдруг заслонились белым облаком – ко мне подошла Нина. Руки мои дрожали, спину обсыпали колючие мурашки, как во время боя… Нина коснулась пальцами моей щеки.
– Что с тобой? Ты так побледнел. Рука не болит?.. Мы тебя ждем.
Двери в столовую были раскрыты. Наше появление Никита и Саня встретили аплодисментами и тут же заставили поцеловаться.
Богатство стола меня поразило: шеренгой стояли бутылки с вином и коньяками, снежной изморозью отливали бутылки с шампанским…
– Откуда это у тебя?
Нина удивилась:
– Как откуда? Все твое. Днем приезжал Чертыханов с двумя бойцами. Они привезли и сказали, что от тебя.
Я понял: Прокофий «спроворил» из реквизированной машины и приволок сюда.
– Ах, бестия! – воскликнул я. – Ну, погоди, сукин сын, я с тобой поговорю…
А Никита, выстрелив пробкой в потолок, разливая по бокалам пенящееся вино, весело похвалил:
– Молодец, Чертыхан, понимающий солдат! Дай ему бог здоровья… – Он встал и, обращаясь к Нине и ко мне, проговорил, прикрывая торжественность момента и значительность речи шутливым тоном: – Ну, дети, возьмитесь за ручки. Так… Идти вам рука об руку, дорогие мои, долго, до самого жизненного финиша. Запаситесь терпением и любовью друг к другу до конца пути… – Постепенно шутливость его исчезла. – Мы знаем, какие беды и какие опасности ждут вашу любовь впереди. Но пусть она живет! Должна жить во что бы то ни стало, не страшась ни злости врагов, ни огня взрывов, ни самой смерти! Любовь должна выстоять! – Никита крикнул, ожесточаясь: – Фашизм будет уничтожен! Любовь должна жить вечно! – И, может быть, в этот момент перед его взором возник страшный миг расстрела, тесные объятия могилы, он ощутил вновь тот жгучий порыв к жизни, и от ярости и напряжения на глазах у него выступили слезы; взмахнув рукой, Никита сильно стиснул кулак – тонкий бокал хрустнул, и на стол, на тарелки плеснулось вино. Как бы опомнившись, он разжал пальцы. Тоня осторожно сняла осколки и вытерла его ладонь салфеткой. Никита виновато улыбнулся.
– Извините… – Ему налили в другой бокал. – Что вы примолкли? Выпьем за молодых!
Нина приподняла свой бокал и, запрокинув голову, выпила вино до дна, потом лихим гусарским жестом швырнула бокал через плечо на пол – сверкнули звонкие брызги.
– Веселиться хочу! – крикнула она. – Сегодня мой день, и я счастлива! Дима, налей мне еще шампанского!
Тоня рванулась к Нине, обняла ее и поцеловала.
– Голубушка моя, Нина! – Притопнув ногой, она скомандовала: – Слышали приказ веселиться? Саня, разливай!
Застольная жизнь, как река, изменившая направление, понеслась, вспениваясь на камнях, по новому порожистому руслу. Она относила нас от реального мира все дальше и дальше.
После третьей, четвертой рюмки на душе сделалось горячо и беспечно. И возникла иллюзия, будто никакой войны нет, враг под Москвой не стоит, окна не занавешены черной бумагой и улицы города полны света и праздничных толп… Мы пили за любовь и за дружбу, мы шумели и целовались, переполненные нежностью друг к другу, и, вспоминая смешные истории, оглушительно хохотали. Мы как будто страшились пристать к берегу и неслись по той бурной реке через пороги и перекаты. Мы старались всячески заглушить в себе мысли о том, что в этот момент в подмосковных березовых рощах поют пули, со стоном выхватываются взрывами деревья, взлетают вверх корнями и с треском, со стоном падают на мокрую землю; кто-то в кромешной осенней тьме, по липкой грязи ползет в разведку, кто-то роет окопчик, чтобы утром легче было стоять перед вражеским натиском, и кто-то, вскрикнув в последний раз, падает навзничь, простроченный огненной очередью… Нам не хотелось об этом думать.
– Помнишь, Дима, как ты тонул в Волге? – кричал Никита, пытаясь с бокалом в руке дотянуться до меня через стол. – Тоня, помнишь, как мы искали его? Ночь, дождь, ветер!..
– Тонул, да не утонул! – крикнул я в ответ. – Кому суждено погибнуть от молнии, в воде не утонет!..
– Саня, иди играй! – потребовала Тоня. – Плясовую!
Бурная река хлынула на простор кабинета. Саня сел за пианино, а мы взялись за руки и помчались в бешеном хороводе.
В это время шум нашего веселья властно перекрыл голос Левитана: «Воздушная тревога!» Все замерли, так бывает в кино, когда останавливается аппарат и актеры застывают в самых неожиданных положениях. И в ту же секунду Никита крикнул вызывающе:
– Презираем! Тоня, выключи радио!
– Презираем! Презираем! – откликнулись мы. Теперь к Тоне и Никите присоединилась Нина, полетела, как белая птица, легко, бесшумно.
Казалось, веселью не будет конца, казалось, мы без устали протанцуем всю ночь, а затем, как это бывало раньше, выйдем утром на улицу, и встретит нас синее небо, молодое солнце.
Раздался телефонный звонок. Он вонзился в наше веселое забытье, как острый нож, поражая в самое сердце. Мгновенно наступила тишина, томительная, отрезвляющая, мы с опасением смотрели на аппарат. Звонки не прерывались.
– Это мне, – сказал я. Подходя к телефону, я заметил отчаянный Нинин жест – руки ее легли на горло. Послушав немного, я передал трубку Кочевому. – Тебя, Саня.
– Сейчас буду, – сказал Кочевой, выслушав приказание по телефону, и назвал наш адрес. Он осторожно положил трубку на аппарат, выпрямился, поправил гимнастерку под ремнем и повернулся к жене: – Лена, собирайся. Извините, ребята, надо ехать… – Он шагнул в переднюю, чтобы надеть шинель, но я задержал его:
