Текст книги "Берегите солнце"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
7
Браслетов жил на Большой Серпуховской улице близ площади. Мы прошли через ворота во двор. На втором этаже Браслетов отпер дверь своим ключом, и мы очутились в передней большой коммунальной квартиры. Длинный коридор уводил в глубокую мглу, слеповато освещенную маленькой лампочкой. Браслетов кинулся к двери своей комнаты. Она была заперта. Опрятная старушка, какие всегда, точно дежурные, состоят при общих квартирах, прилежно и с состраданием сообщила ему:
– Нету Сонечки, Коля, и не стучись и не входи. Ушла в метро. И Машеньку унесла. Отдохнет хоть немного под землей-то, отоспится. Там спокойней…
– В какое метро она пошла? – спросил Браслетов упавшим голосом; он, сразу обессилев, сел на табуретку возле вешалки. – А почему вы не пошли, тетя Клава? Ей будет плохо без вас.
– Не одна пошла – всей квартирой, – отозвалась тетя Клава из полутемной кухни; она появилась в передней с чайником в руках. – А Петра Филипповича на кого кину? Он об убежище и слышать не желает: мужская, видите ли, гордость в нем проснулась…
Услыхав свое имя, из боковой двери выскочил сухонький и тоже очень опрятный человечек в полотняной толстовке и в брюках в мелкую белую полоску, на ногах – парусиновые туфли, на тонком, чуть вздернутом носу – пенсне с четырехугольными стеклами. Все в нем говорило о былой благородной мужской красоте. Вскинув голову, он оглядел нас дерзко и вызывающе, затем спросил с веселой иронией, с насмешечкой:
– Что, молодые люди, проворонили державу?
– Почему вы так решили? – сказал Чертыханов хмуро.
– Где мне самому решать такие проблемы! – с наигранным испугом воскликнул он. – Немцы помогли решить. Бомбочками своими. Бомбочки чересчур громко взрываются и наводят на горькие размышления. Московскому жителю ничего не остается, как залепить окна жилищ полосками бумаги крест-накрест. Точно осенили себя крестным знамением… Этим и спасаемся от налетов…
Я с интересом слушал высказывания Петра Филипповича, за которыми скрывались и горечь и тоска: ему тяжко было сидеть в четырех стенах одному, ему хотелось говорить, обвинять, жаловаться.
Петр Филиппович, закинув бледные руки – обтянутые кожицей костяшки – за поясницу, склонился над сидящим с поникшей головой Браслетовым.
– Вам сказали, Николай Николаевич, где ваша Сонечка: под землю отдыхать пошла. Это, милый мой, не парадокс, а факт. Поразительно! Советского человека – и под землю. Как пещерного предка – в пещеру!
– Товарищ капитан, я не могу больше слушать его! – прохрипел Чертыханов, задыхаясь. – Это же закругленный контрик, вражеский агент!
– Нет, товарищ боец, ошиблись. – Петр Филиппович тоненько засмеялся, мотая головой, блестя стеклами пенсне. – Я не контрик и не агент. Я старый московский обыватель, который любит порассуждать. Мы много самообольщались. И я, поверьте, самообольщался. Но немцы одним июньским утром хмель из головы вышибли, я протрезвел, как, впрочем, протрезвели и вы, молодые люди.
– Что же дальше? – спросил я, внимательно выслушав его. – Вывод какой? Пропала Советская власть, да?
Петр Филиппович резко откинул голову, как от удара в подбородок. Некоторое время разглядывал меня с надменной улыбкой, затем качнулся ко мне.
– Вот этот молодец с автоматом, – он взмахнул рукой на Чертыханова, обвинил меня в том, что я вражеский агент, я не обиделся на него: это так же нелепо, как если бы он назвал меня, ну, скажем, марсианином. Он, как всякий страдающий отсутствием интеллекта, прямолинеен. Но вы меня оскорбили, уважаемый. Разве я сказал, что Советская власть погибнет? Подумаешь, немцы со своим сумасшедшим фюрером! Весь мир опрокинется – и тогда выстоим! Это заявляю вам я, старый русский офицер.
– Остановитесь, Петр Филиппович, – простонал Браслетов. – Пожалуйста… Голова кругом идет…
Тетя Клава проговорила строго и с осуждением:
– И вправду! Чего ты прицепился к ребятам, очень нужны им твои россказни. Иди пей кофе – подала…
– Спасибо, Клавдия Никифоровна, – с подчеркнутой учтивостью сказал Петр Филиппович и удалился к себе пить кофе и размышлять о судьбах человечества, придумывать горькие, обвинительные речи. Но вскоре он снова выбежал к нам и крикнул, картинно выбросив сухонькую руку, точно кидал перчатку, вызывая на поединок:
– Можете на меня донести – не боюсь! – Он резко повернулся, скрываясь в дверях; широкая толстовка вздулась на спине, как от ветра. Чертыханов хмыкнул и покрутил указательным пальцем возле своего виска.
– А он у вас псих…
– Что делать? – Обхватив голову руками, Браслетов тихо раскачивался из стороны в сторону. – Не выдержит она… Где ее искать теперь?..
Я взглянул на его склоненную голову, на проступающие под шинелью острые лопатки, и саднящее чувство неприязни к нему сменилось жалостью. Он не был виноват в том, что немцы подошли к Москве, что жена его в этот страшный момент оказалась больной и что на руках у нее крохотное существо – дочка. Я тронул его за плечо.
– Николай Николаевич, нельзя же так. Возьмите себя в руки… – И спросил у тети Клавы: – В какое метро она ушла?
– К Зацепе. В новое, еще не достроенное. Ближе-то нет.
– Найдем, товарищ комиссар, – сказал Чертыханов уверенно. – Из-под земли достанем.
– Вы так думаете? – Браслетов встал и с надеждой посмотрел на Прокофия.
– Как по нотам. Зря времени терять не следует… – Чертыханов простился с тетей Клавой: – Счастливо оставаться, мамаша. Не жалейте кофе для интеллигента. – Он указал на дверь, за которой находился Петр Филиппович, и добавил громко: – Гнилого интеллигента!.. – «Старый русский офицер» сильно обидел Прокофия, назвав его прямолинейным.
Небо над городом было исхлестано голубыми прожекторными струями. В их свете клубились тучи с фиолетовыми краями. Изредка тучи прошивались сверкающими строчками трассирующих пуль. Где-то высоко кружились самолеты, и где-то далеко стреляли зенитки… Вокруг листопадом осыпались, белея во тьме, четвертушки бумаги – вражеские листовки, сброшенные с самолетов. Я поднял несколько штук, Прокофий осветил фонариком, и я прочитал: «Москвичи, советская оборона прорвана доблестными немецкими войсками на всем фронте. Завтра немецкая армия вступит в Москву. Оказывать сопротивление бесполезно. Оно вызовет излишнее и ненужное кровопролитие. В метро не укрывайтесь, метро будет взорвано и залито водой…»
– А ведь могут взорвать, а? – Страшная мысль эта как бы парализовала Браслетова. Он стоял, остолбенев, затем снял фуражку и вытер вспотевший лоб. – Для этих зверей нет ничего святого… Как вы думаете?
– Могут, конечно, – сказал я. – Взорвать все можно. Но не взорвут. Не так-то это просто – взорвать и затопить метро.
– А почему нет? – допытывался Браслетов. – Кинут большую бомбу в Москву-реку, пробухают дыру, и вода ринется в тоннели.
Своими причитаниями и жалобами он опять вызвал у меня неприязнь. Мне хотелось накричать на него, пристыдить: «Ты видишь свою жену каждый день, а я вообще не знаю, где моя жена и что с ней!»
Мы приблизились к станции метро, неосвещенной и недостроенной: война застала ее в самом разгаре работ. Прошли в полутемный вестибюль, где толпились люди, теснясь к спуску в шахту. Пахло мокрой известью, стоялой водой. Я взглянул в наклонный ствол шахты и ахнул – взгляд упал в бездонную глубину, в кромешную темень. Несколько лампочек не могли пробить мрака. На месте будущих эскалаторов были наскоро сколочены деревянные лестницы с шаткими перилами. Лестницы как бы засасывали вниз, и люди, спускаясь, со страхом ступали со ступеньки на ступеньку, словно боялись, что оттуда, из подземелья, не будет возврата.
– Здесь ее нет, – сказал Браслетов, проталкиваясь к нам. – Внизу, наверно.
– Сойдем вниз, – сказал я.
Лестница с зыбкими ступенями казалась бесконечной. Чем ниже мы спускались, тем становилось глуше и теснее сердцу, – жизнь оставалась где-то далеко, наверху.
Чертыханов, идущий впереди меня, поддерживал какую-то старушку, которая вцепилась в рукав его шинели; к груди она туго прижимала маленький узелок.
– Не притомились, товарищ капитан? – заботливо справился Чертыханов, обернувшись ко мне. – Наверно, таким путем вводили грешников в ад…
– Шагай, шагай, – сказал я. – После поговоришь…
Наконец лестница кончилась, и мы очутились на площадке будущей подземной станции. Лампочки освещали длинные ряды деревянных топчанов и скамеек, а на топчанах – людей. Люди лежали по одному и по двое, спали, читали книги, размышляли над шахматными комбинациями или просто сидели, оцепенело уставившись в одну точку. Старики, женщины, мужчины; в узеньких проходах ребятишки ухитрялись играть в «скакалки». Под топчанами – узлы, обувь, кошелки с едой… Разговаривали вполголоса, пугливо прислушивались к чему-то, хотя ни один звук жизни не мог пробиться сюда сверху.
Надо всем этим тяжело и угрюмо нависали своды – десятки метров земляного пласта…
Браслетов растерянно и с тоскливой надеждой оглядывал до отказа забитое людьми помещение – пройти сквозь эту тесноту было невозможно. Чертыханов попросил:
– Нарисуйте портрет вашей супруги, товарищ комиссар.
– Вы ее сразу узнаете, – быстро отозвался Браслетов. – Она черненькая такая, привлекательная, с ребеночком…
– Найдем, раз привлекательная, – заверил Прокофий. – Следуйте за мной. – Он прокладывал нам путь. Его огромные сапожищи ступали между узлов, между колен спящих с предельной осторожностью. Только слышалось изысканно вежливое, почти заискивающее: «Извиняюсь, мамаша, чуть-чуть вас потревожу…», «Простите, товарищ, возьмите чемоданчик на руки на секунду…», «Уберите, бабуся, драгоценности, не раздавить бы…», «Посторонись, детка, вот сюда, к стенке…», «Ах, какие глазки! С такими глазками, да в такую глубину! Поэтому так темно наверху стало…»
– Стойте, ефрейтор! – крикнул Браслетов. – Вот она.
На топчане под клетчатым байковым одеялом плоско, бестелесно лежала женщина; голова запрокинута, виднелся лишь остренький подбородок и черные волосы, рассыпанные по маленькой подушке. Она, видимо, спала, на руке у нее покоилась головка ребенка в белой шапочке.
– Соня, – тихо позвал Браслетов.
Он пробрался к ней и сел на краешек топчана. Затем легонько притронулся к ее колену и опять позвал. Она, вздрогнув, повернула голову. Усталые веки приоткрыли нижнюю часть глаз, отчего они приобрели странное выражение и странную форму – два темных полумесяца.
– Коля, – произнесла она слабым голосом и без особой радости. – Как ты меня нашел? Тетя Клава сказала? – Он молча кивнул. – Здесь спокойнее. Только тесно. И – точно в склепе… Я все время сплю.
– А Машенька, как она?
– Тоже спит.
– Грудь болит?
– Уже легче…
Он погладил ее колено поверх одеяла и жалостливо прошептал:
– Бедненькая моя, заброшенная, несчастная… Одна ты теперь останешься…
– Почему одна? Вон сколько людей… Не стони, – попросила она мягко.
Браслетов, вспомнив о нас, оглянулся и развел руками, как бы извиняясь за то, что не может принять своих друзей как следует и знакомство с женой происходит в неподходящей обстановке.
– Соня, я не один. Тебя пришли навестить капитан Ракитин, командир нашего батальона, и ефрейтор Чертыханов. Очень хорошие люди. Вот они…
Женщина приподнялась на локте, бескровные губы раздвинулись в улыбке, она кивнула. Чертыханов размашисто кинул руку за ухо, крикнул так, что все находящиеся рядом с испугом оглянулись:
– Здравия желаю! – И, не зная, что еще сказать, прибавил наугад: – Если в чем нуждаетесь, скажите – мигом все доставим.
Усталые веки ее приподнялись, распахнув глаза, излишне большие на этом юном и тонком лице.
– Спасибо, – прошептала она, смущенная тем, что обращает на себя внимание. – Мне ничего не нужно…
– Она у меня скромница, – добавил Браслетов польщенно и тут же прошептал жене: – Может быть, и в самом деле тебе принести что-нибудь?
– Я же сказала, что у меня все есть.
– Да, да, – поспешно согласился он. – Это я так, на всякий случай…
В это время по всему подземелью внезапным порывом вихря пронесся ропот, глухой стук. Люди начали вскакивать со своих мест. Они, замерев, заколдованно смотрели себе под ноги. По цементному полу, омывая ножки топчанов, текла вода. Я заметил, как глаза людей наливались темной жутью, лица дичали, все более теряя осмысленное выражение. Женский сверлящий душу крик раздробил спрессованную томительную тишину, ударил по натянутым нервам.
– Вода! Спасайтесь! Люди добрые!
В другом конце помещения мужской голос надсадно рявкнул:
– Метро взорвали! Реку прорвало!
И уже несколько голосов сумасшедше, щемяще завопило:
– Спасайтесь!
Тоскливо, умоляюще и внятно попросил кто-то:
– Помогите!..
Точно всесильная волна смыла людей с топчанов, со скамеек, с чемоданов и потащила к выходу. Слышались редкие вскрики, старушечьи стоны, робкие призывы о помощи и детский плач. Люди вскакивали на топчаны, срывались и падали, опрокидывая их…
Браслетов метался, не зная, что предпринять, как уберечь жену и дочку от опасности.
– Вставай, Сонечка, спасаться надо! – тормошил он жену, руки и губы его дрожали. – Вставай, говорю!
Она встала, тоненькая, испуганная и беспомощная, прижимая к груди ребенка, растерянно смотрела на происходящее; ребенок плакал, но голос его тонул в общем гуле.
Я знаю, что может наделать паника, если ее впустить в свое сердце; она в одно мгновение может превратить человека в животное, она может раздавить, искалечить. Я рванул Браслетова за плечо.
– Оставь ее, отойди! – крикнул я и оттеснил женщину к стене, заслонил спиной. Чертыханов тотчас встал слева от меня. Браслетова я держал за рукав справа. К нам подползла какая-то старушка и вцепилась обеими руками в сапог Чертыханова.
– Милый сыночек, заслони… – Он отодвинул ее к стене.
А люди все напирали, лезли, падали; кто был помоложе и посильнее, вставал, кто послабее, – оставался лежать, согнувшись, прикрыв голову руками.
Вход был наглухо закупорен образовавшейся пробкой, отчаянной, непробивной.
Мимо нас, прорубая себе дорогу локтями, кулаками, коленями, пер здоровенный детина в расстегнутом драповом пальто, мордастый, с железным, навечно спрессованным ежиком волос, с черными дырами вместо глаз – шагал через топчаны, по ногам, по чемоданам, по спинам.
– Немцы тоннель взорвали! – дико орал он, ничего не видя перед собой. Зальет все! Ловушку устроили!
Я узнал этого человека – это он пытался зарезать овцу.
– Прокофий, дай ему в морду! – крикнул я, указывая на орущего мужчину. – Скорей!
Чертыханов отделился от стены – рука его будто вдвое удлинилась, схватил мужчину за отворот пальто и ударил кулаком в лицо. Мужчина захлебнулся, непонимающе уставился на Прокофия.
– Заткни глотку, зверь, – сказал Чертыханов и ударил его еще раз. Тот сел и – от внезапности, от растерянности, от удара – очумело замигал.
Красноармеец с подвязанной рукой – видимо, раненный – размахивал костылем и кричал:
– Стойте, товарищи! Стойте! Остановитесь!..
Я выхватил из кобуры пистолет и выстрелил вверх. Вслед за мной Чертыханов, сняв с плеча автомат, дал очередь. Брызнула с потолка цементная крошка. Толпа на какую-то секунду смолкла и застыла. И тогда Прокофий крикнул:
– Что вы делаете?! Сами себя убиваете! Тоннель не взорван! Воды нет! Потопа не ожидается!
Люди, оглянувшись, увидели стоящего на топчане вооруженного красноармейца. Исподволь, как бы издалека к ним стало возвращаться сознание.
– Ребятишки бегали за водой и краны не закрыли, – громко объяснил Прокофий. – Вон она течет! Глядите!
Из кранов с шипением хлестала вода, медленно растекалась по полу. Люди оцепенело, завороженно смотрели, как течет вода, и ни один не сдвинулся, чтобы остановить ее, – страх парализовал волю. И тогда маленькая девочка в красных лыжных штанах, приподняв носки, на каблучках, чтобы не зачерпнуть в туфельки воды, прошла по луже и закрыла оба крана. Она внимательно посмотрела на людей и улыбнулась…
Послышались тихие стоны, надсадно плакал ребенок – так плачут дети от боли…
Сверху спустились санитары с носилками. Они уносили пострадавших… Люди возвращались на свои места, несчастные и потерянные от сознания своей слабости, от необходимости скрываться под землей. Искали и разбирали свои вещи, утешали ребятишек, ощупывая их, не ушиблись ли…
Нам надо было уходить, и я сказал об этом Браслетову. Он едва-едва овладевал собой, пряча от нас глаза и старательно вытирая платком вспотевший лоб.
– Спасибо вам, капитан, – проговорил он тихо. – Если бы не вы, я, наверное, лишился бы жены. Нервы подводят, черт бы их побрал!..
Жена его сидела на топчане, покачивала на руках дочку. Паника, видимо, потрясла ее: она едва дышала, измученная до отчаяния.
– Нам придется скоро выступать, Сонечка, – негромко, как бы по секрету сказал Браслетов. – Может случиться, что мы расстанемся надолго… Как ты справишься тут одна, без меня?.. Ума не приложу, как тебе помочь…
Женщина распрямилась, глаза ее округлились, рот сжался, а ноздри затрепетали. В ней вдруг проглянула душа стойкая и гордая.
– Зачем ты ноешь? – сказала она окрепшим голосом. – Что ты все причитаешь? Не нужна нам твоя особая помощь. Мы будем жить, как все. Запомни только, Коля: нам будет намного легче жить, если мы, я и Машенька, будем знать, что ты выполняешь свой долг честно, как мужчина. – Она глубоко и трудно вздохнула, уронив взгляд, щеки заалели – должно быть, стыдилась высказывать мужу горькие слова при посторонних. Потом она добавила более мягко:
– Не тревожься за нас, Коля. Мы не пропадем. Мы выживем, честное слово. – Она обязана была приободрить мужа на прощание.
Уходя, я пожал ей руку, маленькую и сильную.
– Мы вас подождем у выхода, – сказал я Браслетову. – Не задерживайтесь.
На Таганскую площадь мы возвращались почти бегом. По мосту ветер проносился со свистом, как бритвой резал глаза. Браслетов, замкнутый и разозленный, шагал, чуть подавшись вперед, подняв воротник шинели. Прокофий следовал сзади него, часто и рывком встряхивая автомат за плечом.
Возле каждого дома стояли молчаливые женщины, вышедшие на ночное дежурство.
А ветер мел, кружил в воздухе черные хлопья сгоревших, когда-то нужных книг.
8
Мы вернулись в батальон к семи часам. Было темно и сыро, ветер приносил реденькие дождевые капли, беспорядочно рассеивал их, и булыжная мостовая на Большой Коммунистической улице отсвечивала, как чешуйчатый бок огромной рыбины… Сырость проникала под шинель. Даже Чертыханов примолк: посещение метро произвело на него тяжкое впечатление…
Лейтенант Тропинин встретил нас на улице. У ворот стоял грузовик, а сзади него – черная эмка.
– Вас ждет майор Самарин, – доложил Тропинин; лучик карманного фонаря на секунду скользнул по моему лицу, по глазам. – Что-нибудь случилось, товарищ капитан? Я еще не видел вас в таком настроении…
– Все в порядке, лейтенант, – сказал я.
Чуть заикаясь от волнения, Браслетов спросил:
– По какому вопросу прибыл майор?
– Он мне не докладывал, – ответил Тропинин, направляясь в ворота и не оборачиваясь. Браслетов испуганно замедлил шаги.
В штабе у стола сидел майор Самарин в шинели, но без фуражки, рассматривал карту, поблескивая стеклышками пенсне. Он устало поднялся нам навстречу.
– Хорошо, что вы быстро вернулись. Для вас есть срочное задание, капитан.
– Я слушаю.
– Отберите группу надежных ребят, садитесь в машину и поезжайте по направлению на Подольск, затем на Малоярославец. Проверьте лично: заминированы ли мосты, железнодорожные переезды, виадуки и готово ли все к взрыву. И вообще посмотрите, что делается на дорогах. На каком расстоянии от Москвы находится противник. Генералу Сергееву необходима точная информация. К двадцати четырем часам вы обязаны быть здесь. Я буду звонить. Выполняйте незамедлительно.
Лейтенант Тропинин незаметно вышел из штаба отбирать «надежных ребят». И когда я провожал майора до машины, они уже весело взбирались в кузов грузовика – наступила пора действий.
Я вскочил на подножку, обернулся к комиссару, стоявшему поодаль на тротуаре, безмолвному и безучастному. Должно быть, прощальный разговор с женой озадачил его, и, возможно, – бывает так – он увидел ее такой твердой и резкой впервые, она как бы повзрослела, выросла у него на глазах.
– Из батальона никого не отпускать, всем быть наготове, – сказал я Браслетову.
Машина рванулась с места. И через несколько минут мы уже выбрались из огромного, окутанного мглой, затаившегося во тьме города. На шоссе темнота перед нами сдвинулась плотнее – встала глухой стеной, и шофер, гоня машину, чутьем угадывал дорогу…
Мосты и переезды, где мы останавливались, были заминированы, возле них дежурили красноармейцы, готовые при возможном приближении противника в любую минуту поднять все это в воздух.
Возле речки Тисуль, на спуске, нас задержали. Внизу на мосту и по обеим сторонам от него – вдоль берега – копошились люди. Изредка то в одном, то в другом месте вспыхивал огонек карманного фонаря и тотчас гас. К нам из-под горы подбежал, шурша сырой плащ-палаткой, надетой поверх ватника, военный.
– Кто такие? – открывая дверцу кабины, спросил он как бы тоже отсыревшим, сиплым голосом. Это был командир саперной роты. Я объяснил. И он тут же обиженно пожаловался: приказ о минировании переправы через реку Тисуль и ее берегов получен в самый последний момент, и приходится все делать в темноте, наспех, с риском для жизни; уже подорвался один сапер и один боец из отступающих.
В это время слева от моста гулко хлестнула мина и раздался короткий, предсмертно-пронзительный крик. Затем прозвучал выстрел.
– Вот опять, – простонал командир роты. – Еще один взлетел. Прямо беда!..
Вывернулся из темноты запыхавшийся, перепуганный сапер, крикнул дрожащим голосом:
– Боец подорвался, товарищ лейтенант. Опять целая толпа накатилась. Я их гоню на мост, а они прямиком – в воду и на тот берег, в лес…
– Видите? – проговорил командир роты.
Я приказал лейтенанту Кащанову взять бойцов и расставить их вдоль берега – если не удастся остановить отходящих, то хотя бы направить их на мост.
Красноармейцы выпрыгивали из кузова, бежали под гору, пропадая во тьме за рекой.
Мимо нашей машины безмолвными тенями замелькали группы отступающих. Они огибали нас и шли дальше, скрываясь в лесной темени. Все это молча, сосредоточенно, с упорным стремлением уйти. Задержать их, если бы мы задались такой целью, было невозможно: осенняя темнота делала их невидимыми.
Через некоторое время к мосту подошла колонна наших танков. Я насчитал двенадцать машин. Должно быть, те самые, которые мы обогнали по дороге сюда. Они перебрались на тот берег и двинулись, не останавливаясь, вперед… Кое-кто из отступающих бойцов забирался на броню и уезжал в темноту заслонять образовавшуюся в обороне брешь…
Мы вернулись в батальон в первом часу ночи. В школе никто не спал. Чувствовалась тревожная настороженность и ожидание чего-то значительного, что должно скоро наступить.
Браслетов бросился ко мне, как только я вошел в штаб.
– Два раза звонил майор Самарин, справлялся, прибыла ли ваша группа. Видимо, ему очень нужны ваши сведения. Есть хотите? Прокофий, принеси комбату что-нибудь…
Из коридора доносился еле ощутимый, но очень вкусный запах жареного мяса и подгоревшего масла.
– Не отказался бы, – ответил я.
Прокофий выбежал из комнаты.
Зазвонил телефон. Браслетов испуганно отшатнулся от стола.
– Вот, началось, – прошептал он одними губами. – Я чувствовал…
Я взял трубку. Вызывал майор Самарин.
– Вернулись? – заговорил он. – Я думал, что-то случилось…
– Все в порядке, товарищ майор, – ответил я. – Разрешите доложить…
– Да. Я слушаю вас.
Я подробно рассказал ему о том, что видел на дороге.
– Танки, говорите? – обрадованно спросил он. – Это хорошо. Очень кстати. Сейчас я запишу и немедленно доложу генералу Сергееву. А вы, в свою очередь, заготовьте письменное донесение на его имя. Я скоро к вам прибуду. Вас, товарищ капитан, прошу никуда не отлучаться. Батальон должен быть готов к выполнению задания.
– Слушаюсь, – ответил я. – Буду вас ждать. Батальон готов выступить в любую минуту. – Положив трубку, я вздохнул с облегчением, прошелся по комнате, расправляя плечи. – Итак, товарищи, сегодняшняя ночь обещает что-то новое в нашей жизни…
В комнате вдруг стало тихо, все замолчали. Слышалась отдаленная пальба зениток по самолетам, в окне тонко вызванивало стекло.
Мы ждали Самарина с возраставшим нетерпением.
Браслетов нервно сплетал и расплетал тонкие пальцы, хрустя суставами; он точно прислушивался к тому, что происходило в его душе. Неожиданно и резко поднялся.
– Пойду к бойцам, – сказал он. В нем как бы просыпалась решимость. Подготовить надо… Самарин, я полагаю, не для праздной беседы прибудет…
Майора Самарина я встретил в воротах. Вместе с ним прибыло еще двое: один в гражданской одежде, второй в военной, капитан войск НКВД. Пожимая мне руку, те двое не назвали себя. Они стремительно прошли вслед за майором в школу. Я провел их в штабную комнату.
– Пригласите комиссара и начальника штаба, – приказал майор Самарин.
Я кивнул Чертыханову, и тот мгновенно выбежал из комнаты. Человек в штатском не разделся, лишь снял фуражку и пригладил ладонью реденькие, коротко остриженные на вдавленных висках седые волосы; лицо у него было суховатое и бледное, с желтизной, губы тонкие, взгляд небольших глаз неспокойный и проницательный.
Когда Браслетов и Тропинин вошли и представились, человек в штатском приказал:
– Заприте дверь. Садитесь… – Осматривая нас, он медленно переводил взгляд с одного на другого, как бы прощупывал, докапываясь до сердцевины. Вражеская армия подступила к Москве, – заговорил он четко и сухо. – Нас разделяет последняя оборонительная полоса. Враг рассчитывает взломать ее и ворваться в город. Он не пожалеет для этого ни средств, ни сил. В создавшемся чрезвычайно критическом положении мы, несмотря ни на что, обязаны сохранить хладнокровие и здравый рассудок. С Дальнего Востока и из Сибири подходят свежие силы, эшелон за эшелоном. Мы будем сражаться насмерть. Враг в Москву не пройдет. В связи с создавшимся положением жители Москвы обязаны подчиняться железным законам, которые диктуют нам время и обстоятельства, сохранять строжайший порядок. Уже сейчас в городе замечаются отдельные случаи ограбления касс, магазинов, продовольственных складов, ювелирных мастерских и так далее. Зашевелились долго таившиеся враждебные элементы. Замечается самовольное оставление служебных постов и учреждений. Паника, вызванная приближением вражеских войск, бывает страшнее и опаснее самих вражеских войск. Мы должны пресечь ее в самом зародыше.
Человек в штатском обернулся к капитану войск НКВД. Капитан тотчас развернул на столе карту Москвы. Она была разбита на квадраты, обведенные разноцветными карандашами.
– Смотрите, – сказал штатский, обращаясь ко мне.
Он указал пальцем на обширный район, включающий в себя Красную Пресню, часть Садового кольца от площади Восстания до площади Маяковского, а также кварталы от улицы Герцена по Тверскому бульвару до площади Пушкина, обе Бронные с примыкающими к ним переулками.
– С этого момента, – продолжал штатский, – и до особого распоряжения вам принадлежит полная власть в указанном мною районе, и вся ответственность за порядок и дисциплину лежит на вас, товарищ капитан. Выдайте капитану Ракитину постановление Государственного комитета обороны, подписанное товарищем Сталиным, и удостоверение.
Капитан войск НКВД вынул из портфеля напечатанное типографским способом постановление на одном листочке.
– Ознакомьтесь, – сказал человек в штатском.
Я стал читать. От тех страшных в своей беспощадной силе слов, которые я про себя произносил, у меня дрогнули руки. И человек в штатском, заметив это, негромко стукнул ладонью по столу.
– Будьте стойки, капитан. Война разоблачает карьериста, шкурника, труса и паникера. Никакой пощады паникерам, лазутчикам, грабителям и подстрекателям к беспорядкам. Вам ясна задача, товарищ капитан?
– Так точно, ясна, товарищ… – Я не знал ни фамилии, ни звания этого человека. – Задание Государственного комитета обороны будет выполнено.
Штатский одобрительно кивнул, но выражение лица, строгое и суховатое, не изменилось. Капитан войск НКВД подсунул мне книгу с разграфленными листами.
– Распишитесь. Вот здесь и вот здесь…
Я расписался.
– Перенесите на свою карту район ваших действий, – сказал майор Самарин. – Постановление прочтите всему батальону, после чего немедленно приступайте к выполнению задания.
– Слушаюсь, – сказал я.
Майор улыбнулся и мягко, но настоятельно попросил:
– Пожалуйста, отличайте обыкновенных граждан от злостных нарушителей порядка. Комиссар, вы меня поняли?
– Так точно, понял! – откликнулся Браслетов, вскакивая.
– О месте вашего нового штаба немедленно сообщите мне, – сказал майор Самарин.
Человек в штатском провел ладонью по узкому усталому лицу, с минуту посидел с закрытыми глазами, затем рывком встал.
– Желаю удачи, капитан, – сказал он резко и двинулся к двери, больше не взглянув на меня; на ходу надел фуражку. – Куда теперь? – вполголоса спросил он у майора.
– В Сокольники, – тихо ответил Самарин.
Я хотел проводить их до машины, но штатский остановил меня.
– Занимайтесь своими делами.
Мы остались втроем. Лейтенант Тропинин, склонившись над картой, изучал район будущих действий.
– Ничего себе, миссия… – проворчал он, покачав головой. – Трудно придется, товарищ капитан. Мы едва ли охватим такой район.
Браслетов, распрямившись, сказал спокойно и убежденно:
– Причем тут «едва ли», товарищ лейтенант? Приказано охватить – значит, должны.
– Понятно, товарищ комиссар, – отозвался Тропинин и искоса, с иронией взглянул на расхрабрившегося Браслетова. – Я думаю, товарищ капитан, штаб батальона следует перевести вот сюда, на Малую Бронную, в помещение Пробирной палаты. Это почти в центре нашего района, и помещение подходящее.
– Помещение хорошее, это верно, – подтвердил Браслетов. – Я его знаю.
Я взглянул на карту и согласился с Тропининым.
– Пусть будет так. На месте решим окончательно. Соберите бойцов в коридоре. Срочно.
Батальон был выстроен в три длинных шеренги. Тусклая лампочка горела в дальнем конце. Я вынул из кармана листок с постановлением Государственного комитета обороны. Чертыханов светил мне фонариком. Я стал читать:
– «В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный комитет обороны постановил:
Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспортов с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта г. Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным Московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.
